Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЗИНАИДА ГИППИУС

Зинаида Гиппиус (1869—1945) родилась в городе Белеве, Тульской губернии, где на тот момент работал ее отец — юрист Николай Гиппиус. Семья часто переезжала, поэтому Зинаида и три ее сестры не получили системного образования: учебные заведения удавалось посещать только урывками.

 

После смерти Николая Гиппиуса его жена и дочери переехали в Москву. Однако вскоре из-за болезни будущей поэтессы переселились в Ялту, а затем в 1885 году — к родственникам в Тифлис (сегодня Тбилиси). Именно тогда Зинаида Гиппиус начала писать стихи.

 

В 1888 году в Боржоми — дачном месте близ Тифлиса — Гиппиус познакомилась с поэтом Дмитрием Мережковским.

 

И уже через год они обвенчались в церкви Михаила Архангела. Они прожили вместе 52 года, «не разлучаясь ни на один день», как писала позже Гиппиус. После свадьбы супруги переехали в Петербург. Там Гиппиус познакомилась с Яковом Полонским, Аполлоном Майковым, Дмитрием Григоровичем, Алексеем Плещеевым, Петром Вейнбергом, Владимиром Немировичем-Данченко. Сблизилась с молодым поэтом Николаем Минским и редакцией «Северного вестника» — Анной Евреиновой, Михаилом Альбовым, Любовью Гуревич.

 

В этом издании она напечатала свои ранние рассказы. В автобиографии Гиппиус вспоминала: «Я писала романы, заглавий которых даже не помню, и печаталась во всех приблизительно журналах, тогда существовавших, больших и маленьких. С благодарностью вспоминаю покойного Шеллера, столь доброго и нежного к начинающим писателям».

 

Зинаида Гиппиус посещала Шекспировский кружок Владимира Спасовича, стала членом-сотрудником Русского литературного общества. В особняке баронессы Варвары Икскуль-Гиль Гиппиус и Мережковский познакомились с Владимиром Соловьевым, с которым они поддерживали отношения до 1900 года — когда философ умер. В 1901–1904 годах Зинаида Гиппиус участвовала и организовывала Религиозно-философские собрания. Стихотворения этого периода Гиппиус публиковала в журнале «Новый путь», который стал печатным органом собраний.

 

​

 

 

Две революции

 

​Революция 1905 года привнесла новые темы в творчество Зинаиды Гиппиус: она заинтересовалась общественными и политическими вопросами. В ее стихотворениях и прозе появились гражданские мотивы. Поэтесса и ее муж стали противниками самодержавия и консерватизма, Гиппиус писала в этот период: «Да, самодержавие — от Антихриста».

 

В феврале 1906 года Мережковские уехали в Париж, где пробыли практически в изгнании более двух лет.

 

«Говорить об этом нашем, почти трехлетнем, житье в Париже... хронологически — невозможно. Главное, потому, что, благодаря разнообразию наших интересов, нельзя определить, в каком, собственно, обществе мы находились. В один и тот же период мы сталкивались с людьми разных кругов... У нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм, во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец — серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная».

 

Несмотря на то что супруги находились во Франции, они тесно сотрудничали с русскими изданиями. В этот период в России вышел сборник рассказов Гиппиус «Алый меч», а еще через два года — драма «Маков цвет», написанная в соавторстве с Дмитрием Мережковским и их другом Дмитрием Философовым.

 

В 1908 году супруги вернулись в Петербург. В 1908–1912 годах Зинаида Гиппиус опубликовала сборники рассказов «Черное по белому» и «Лунные муравьи» — их писательница считала лучшими в своем творчестве. В 1911 году в журнале «Русская мысль» вышел роман Гиппиус «Чертова кукла», который стал частью неоконченной трилогии (третья часть — «Роман-царевич»). В это время писательница под псевдонимом Антон Крайний опубликовала сборник критических статей «Литературный дневник». Гиппиус писала о тех, кто сотрудничал с издательством «Знамя» — им руководил Максим Горький, — и о литературе в традициях классического реализма.

 

Октябрьскую революцию Гиппиус не приняла. В статье для газеты «Общее дело» она писала: «Россия погибла безвозвратно, наступает царство Антихриста, на развалинах рухнувшей культуры бушует озверение». Гиппиус даже разорвала отношения с Валерием Брюсовым, Александром Блоком, Андреем Белым. В начале 1920 года Мережковские, Дмитрий Философов и секретарь Гиппиус Владимир Злобин нелегально перешли русско-польскую границу.

 

После недолгого пребывания в Польше, Мережковские навсегда эмигрировали во Францию.

 

​

 

 «Зеленая лампа» и литературные дискуссии

 

​В Париже по инициативе Гиппиус в 1927 году было создано воскресное литературно-философское общество «Зеленая лампа», которое просуществовало до 1940 года. В доме Мережковских объединились литераторы и мыслители зарубежья: Иван Бунин и Марк Алданов, Николай Бердяев и Георгий Иванов, Георгий Адамович и Владислав Ходасевич. Они читали доклады на философские, литературные и общественные темы, дискутировали о миссии литературы в изгнании, обсуждали «неохристианские» концепции, которые развивал в своих стихах Мережковский.

 

В 1939 году в Париже вышла книга стихотворений Гиппиус «Сияния». Это последний сборник поэтессы: после него выходили только отдельные стихотворения и вступительные статьи к сборникам. Стихотворения «Сияния» пронизаны ностальгией и одиночеством:

 

​

Я здесь, и сердцем и телом,

Тебя позвбыл давно,

Как будто в дому опустелом

Закрылось твое окно.

 

​

В 1941 году умер Дмитрий Мережковский. Гиппиус очень тяжело перенесла потерю мужа. «Я умерла, осталось умереть только телу», — писала она после смерти мужа. В последние годы жизни писательница работала над мемуарами, биографией покойного супруга, а также над большой поэмой «Последний круг», которая вышла гораздо позже — в 1972 году.

 

Зинаида Гиппиус пережила Дмитрия Мережковского всего на четыре года. 9 сентября 1945 года она скончалась —

в возрасте 76 лет. Писательницу похоронили в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в одной могиле с мужем.

Главное, мне понравилось...

 

​Главное, мне понравилось, что небо такое просторное и

ничем не загромождено. Если б крыса там бегала, ей некуда

было бы спрятаться, и я бы ее непременно поймал. А здесь

выдумали эти амбары да норы… Хорошо тоже, что пустынно

 

И небо, хотя видело мое поражение, осталось серьезным

и не очень меня осуждало, так что я перестал стыдиться,

и оно мне еще больше понравилось. Я взглянул на рубашку.

Она порвалась на рукаве и казалась очень тусклой перед небом.

Я полежал еще, потом бодро встал, оправился и опять

взглянул наверх. Ну не поймал крысу, ну изорвал рубашку,

а вот зато у меня теперь есть небо. Оно видело все -

и ничего, осталось как было. Это хорошо, что

оно теперь у меня есть.

 

​

 

 

 

Круги

 

​Я помню: мы вдвоем сидели на скамейке.

Пред нами был покинутый источник

и тихая зелень.

Я говорил о Боге, о созерцании и жизни...

И, чтоб понятней было моему ребенку,

я легкие круги чертил на песке.

И год минул. И нежная, как мать, печаль

меня на ту скамейку привела.

Вот покинутый источник,

та же тихая зелень,

те же мысли о Боге, о жизни.

Только нет безвинно умерших, не воскресших слов,

и нет дождем смытых,

землей скрытых,

моих ясных, легких кругов.

 

​

 

 

 

Бессилье

 

​Смотрю на море жадными очами,

К земле прикованный, на берегу...

Стою над пропастью – над небесами,–

И улететь к лазури не могу.

 

​Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить...

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Хочу любви – и не могу любить.

 

​Я к солнцу, к солнцу руки простираю

И вижу полог бледных облаков...

Мне кажется, что истину я знаю –

И только для нее не знаю слов.

 

​

 

​

 

 БОГИНЯ

 

​Что мне делать с тайной лунной?

С тайной неба бледно-синей,

С этой музыкой бесструнной,

Со сверкающей пустыней?

Я гляжу в неё – мне мало,

Я люблю – мне не довольно...

Лунный луч язвит, как жало, –

Остро, холодно и больно.

Я в лучах блестяще-властных

Умираю от бессилья...

Ах, когда б из нитей ясных

Мог соткать я крылья, крылья!

О, Астарта! Я прославлю

Власть твою без лицемерья,

Дай мне крылья! Я расправлю

Их сияющие перья,

В сине-пламенное море

Кинусь в жадном изумленьи,

Задохнусь в его просторе,

Утону в его забвеньи...

 

​1902

 

​

 

​

 

ЗА ЧТО?

 

​Качаются на луне

Пальмовые перья.

Жить хорошо ли мне,

Как живу теперь я?

 

​Ниткой золотой светляки

Пролетают, мигая.

Как чаша, полна тоски

Душа – до самого края.

 

​Морские дали – поля

Бледно-серебряных лилий...

Родная моя земля,

За что тебя погубили?

 

​1923

 

​

 

 

 

ЗАКАТ

 

​Освещена последняя сосна.

Под нею тёмный кряж пушится.

Сейчас погаснет и она.

День конченый – не повторится.

 

​День кончился. Что было в нём?

Не знаю, пролетел, как птица.

Он был обыкновенным днём,

А всё-таки – не повторится.

 

​1928

 

​

 

 

МЁРТВАЯ ЗАРЯ

 

​Пусть загорается денница,

В душе погибшей – смерти мгла.

Душа, как раненая птица,

Рвалась взлететь – но не могла.

 

​И клонит долу грех великий,

И тяжесть мне не по плечам.

И кто-то жадный, темноликий,

Ко мне приходит по ночам.

 

​И вот – за кровь плачу я кровью.

Друзья! Вы мне не помогли

В тот час, когда спасти любовью

Вы сердце слабое могли.

 

​О, я вины не налагаю:

Я в ваши верую пути,

Но гаснет дух... И ныне – знаю –

Мне с вами вместе не идти.

 

​1901

 

​

 

 

 

ПРЕДЕЛ

 

Д.В. Философову

 

​Сердце исполнено счастьем желанья,

Счастьем возможности и ожиданья, –

Но и трепещет оно и боится,

Что ожидание – может свершиться...

Полностью жизни принять мы не смеем,

Тяжести счастья понять не умеем,

Звуков хотим, – но созвучий боимся,

Праздным желаньем пределов томимся,

  Вечно их любим, вечно страдая, –

  И умираем, не достигая...

 

​1901

 

​

 

 

 

СНЕГ

 

​Опять он падает, чудесно молчаливый,

Легко колеблется и опускается...

Как сердцу сладостен полёт его счастливый!

Несуществующий, он вновь рождается...

 

​Всё тот же, вновь пришёл, неведомо откуда,

В нём холода соблазны, в нём забвенье...

Я жду его всегда, как жду от Бога чуда,

И странное с ним знаю единенье.

 

​Пускай уйдёт опять – но не страшна утрата.

Мне радостен его отход таинственный.

Я вечно буду ждать его безмолвного возврата,

Тебя, о ласковый, тебя, единственный.

 

​Он тихо падает, и медленный и властный...

Безмерно счастлив я его победою...

Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный,

Тебя люблю... За что люблю – не ведаю.

 

​1897

 

​

 

 

СНЕЖНЫЕ ХЛОПЬЯ

 

​Глухим путём, неезженным,

На бледном склоне дня

Иду в лесу оснеженном,

Печаль ведёт меня.

 

​Молчит дорога странная,

Молчит неверный лес...

Не мгла ползёт туманная

С безжизненных небес –

 

​То вьются хлопья снежные

И, мягкой пеленой,

Бесшумные, безбрежные,

Ложатся предо мной.

 

​Пушисты хлопья белые,

Как пчёл весёлых рой,

Играют хлопья смелые

И гонятся за мной,

 

​И падают, и падают...

К земле всё ближе твердь...

Но странно сердце радуют

Безмолвие и смерть.

 

​Мешается, сливается

Действительность и сон,

Всё ниже опускается

Зловещий небосклон –

 

​И я иду и падаю,

Покорствуя судьбе,

С неведомой отрадою

И мыслью – о тебе.

 

​Люблю недостижимое,

Чего, быть может, нет...

Дитя моё любимое,

Единственный мой свет!

 

​Твоё дыханье нежное

Я чувствую во сне,

И покрывало снежное,

Легко и сладко мне.

 

​Я знаю, близко вечное,

Я слышу, стынет кровь...

Молчанье бесконечное...

И сумрак... И любовь.

 

​1894

 

​

 

 

ТАМ

 

​Я в лодке Харона, с гребцом безучастным.

Как олово, густы тяжёлые воды.

Туманная сырость над Стиксом безгласным.

Из тёмного камня небесные своды.

Вот Лета. Не слышу я лепета Леты.

Беззвучны удары раскидистых вёсел.

На камень небесный багровые светы

Фонарь наш неяркий и трепетный бросил.

Вода непрозрачна и скована ленью...

Разбужены светом, испуганы тенью,

Преследуют лодку в бесшумной тревоге

Тупая сова, две летучие мыши,

Упырь тонкокрылый, седой и безногий...

Но лодка скользит не быстрей и не тише.

Упырь меня тронул крылом своим влажным...

Бездумно слежу я за стаей послушной,

И всё мне здесь кажется странно-неважным,

И сердце, как там, на земле, — равнодушно.

Я помню, конца мы искали порою,

И ждали, и верили смертной надежде...

Но смерть оказалась такой же пустою,

И так же мне скучно, как было и прежде.

Ни боли, ни счастья, ни страха, ни мира,

Нет даже забвения в ропоте Леты...

Над Стиксом безгласным туманно и сыро,

И алые бродят по камням отсветы.

 

​1900

 

​

 

 

 

ЧАСЫ СТОЯТ

 

​Часы остановились. Движенья больше нет.

Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

 

​На скатерти холодной неубранный прибор,

Как саван белый, складки свисают на ковёр.

 

​И в лампе не мерцает блестящая дуга...

Я слушаю молчанье, как слушают врага.

 

​Ничто не изменилось, ничто не отошло;

Но вдруг отяжелело, само в себя вросло.

 

​Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.

Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

 

​И всё, чем мы за краткость, за лёгкость дорожим, —

Вдруг сделалось бессмертным, и вечным — и чужим.

 

​Застыло, каменея, как тело мертвеца...

Стремленье - но без воли. Конец — но без конца.

 

​И вечности, безглазой беззвучен строй и лад.

Остановилось время. Часы, часы стоят!

 

​1902

 

​

 

 

Zepplin III

 

​Еще мы здесь, в юдоли дольней...

Как странен звон воздушных струн!

То серо-блещущий летун

Жужжит над старой колокольней.

 

​Его туманные винты,

Как две медузы, дымноструйны.

И мнится — вот он, юный, буйный,

Заденет древние кресты.

 

​Но взмыл,— и режет облак пыльный

Своим сверкающим ребром.

И пар небес, под острием,

Растаял, нежный и бессильный.

 

​Дрожит волнистая черта,

На нем и в нем все что-то дышит...

И ласково его колышет,

Смиряясь, злая пустота.

 

​Нет, мы не здесь, в юдоли дольней,

Мы с ним, летим, к завесе туч!

И серый луч скользит, колюч,

Над удивленной колокольней.

 

​1909

 

​

 

 

 

А потом?

 

​Ангелы со мной не говорят.

Любят осиянные селенья,

Кротость любят и печать смиренья.

Я же не смиренен и не свят:

 

​Ангелы со мной не говорят.

 

​Тёмненький приходит дух земли.

Лакомый и большеглазый, скромный.

Что ж такое, что малютка — тёмный?

Сами мы не далеко ушли...

 

​Робко приползает дух земли.

 

​Спрашиваю я про смертный час.

Мой младенец, хоть и скромен, — вещий.

Знает многое про эти вещи,

Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

 

​Что это такое — смертный час?

 

​Тёмный ест усердно леденец.

Шепчет весело: «И все ведь жили.

Смертный час пришел — и раздавили.

Взяли, раздавили — и конец.

 

​Дай-ка мне четвертый леденец.

 

​Ты рождён дорожным червяком.

На дорожке долго не оставят,

Ползай, ползай, а потом раздавят.

Каждый, в смертный час, под сапогом,

 

​Лопнет на дорожке червяком.

 

​Разные бывают сапоги.

Давят, впрочем, все они похоже,

И с тобою, милый, будет то же,

Чьей-нибудь отведаешь ноги...

 

​Разные на свете сапоги.

 

​Камень, нож иль пуля, всё — сапог.

Кровью ль сердце хрупкое зальется,

Болью ли дыхание сожмется,

Петлей ли раздавит позвонок —

 

​Иль не всё равно, какой сапог?»

 

​Тихо понял я про смертный час.

Я ласкаю гостя, как родного,

Угощаю и пытаю снова:

Вижу, много знаете о нас!

 

​Понял, понял я про смертный час.

 

​Но когда раздавят — что потом?

Что, скажи? Возьми еще леденчик,

Кушай, кушай, мертвенький младенчик!

Не взял он. И поглядел бочком:

 

​«Лучше не скажу я, что — потом».

​

 

 

 

Будет

 

​Ничто не сбывается.

А я верю.

Везде разрушение,

А я надеюсь.

Все обманывают,

А я люблю.

Кругом несчастие,

Но радость будет.

Близкая радость,

Нездешняя — здесь.

 

 

 

 

В гостиной

 

​Серая комната. Речи не спешные,

Даже не страшные, даже не грешные.

Не умиленные, не оскорбленные,

Мертвые люди, собой утомленные...

Я им подражаю. Никого не люблю.

Ничего не знаю. Я тихо сплю.

 

1901

 

​

 

​

 

 В черту

 

​Он пришел ко мне,— а кто, не знаю,

Очертил вокруг меня кольцо.

Он сказал, что я его не знаю,

Но плащом закрыл себе лицо.

 

​Я просил его, чтоб он помедлил,

Отошел, не трогал, подождал.

Если можно, чтоб еще помедлил

И в кольцо меня не замыкал.

 

​Удивился Темный: «Что могу я?»

Засмеялся тихо под плащом.

«Твой же грех обвился,— что могу я?

Твой же грех обвил тебя кольцом».

 

​Уходя, сказал еще: «Ты жалок!»

Уходя, сникая в пустоту.

«Разорви кольцо, не будь так жалок!

Разорви и вытяни в черту».

 

​Он ушел, но он опять вернется.

Он ушел — и не открыл лица.

Что мне делать, если он вернется?

Не могу я разорвать кольца.

 

​1905

 

​

 

 

Возня

 

​Остов разложившейся собаки

Ходит вкруг летящего ядра.

Долго ли терпеть мне эти знаки?

Кончится ли подлая игра?

 

​Всё противно в них: соединенье,

И согласный, соразмерный ход,

И собаки тлеющей крученье,

И ядра бессмысленный полет.

 

​Если б мог собачий труп остаться,

Яркопламенным столбом сгореть!

Если б одному ядру умчаться,

Одному свободно умереть!

 

​Но в мирах надзвездных нет событий,

Всё летит, летит безвольный ком.

И крепки вневременные нити:

Песий труп вертится за ядром.

 

​

 

 

 

Все кругом

 

​Страшное, грубое, липкое, грязное,

Жестко тупое, всегда безобразное,

Медленно рвущее, мелко нечестное,

Скользкое, стыдное, низкое, тесное,

Явно довольное, тайно блудливое,

Плоско смешное и тошно трусливое,

Вязко, болотно и тонно застойное,

Рабское, хамское, гнойное, черное.

Изредко серое, в сером упорное,

Вечно лежачее, дьявольски косное,

Глупое, сохлое, сонное, злостное,

Трупно холодное, жалко ничтожное,

Непереносное, ложное, ложное!

Но жалом не надо; что радости в плаче?

Мы знаем, мы знаем: все будет иначе.

 

 

 

 

 

Долго в полдень вчера я сидел у пруда...

 

​Долго в полдень вчера я сидел у пруда.

Я смотрел, как дремала лениво,

Как лениво спала голубая вода

Над склонённой, печальною ивой.

А кругом далеко — тишина, тишина,

Лишь звенят над осокой стрекозы;

Неподвижная глубь и тиха, и ясна,

И душисты весенние розы.

Но за пыльной оливой, за кущами роз,

Там, где ветер шумит на просторе,

Меж ветвями капризных, стыдливых мимоз

Море видно, безбрежное море!..

Всё полудня лучами залито, дрожит,

И дрожит, и смеется, сверкая,

И бросает волна на прибрежный гранит

Серебристую пену, играя.

Что-то манит туда, в неизвестную даль,

Манит шум синих волн бесконечный...

Океану неведома наша печаль,

Он — счастливый, спокойный и вечный.

Но… блеснувшая в сумерках робко звезда,

Тёмных вязов густая аллея

И глубокие, тихие воды пруда

Утомлённому сердцу милее…

 

​

 

 

Есть речи

 

​У каждого свои волшебные слова.

Они как будто ничего не значат,

Но вспомнятся, скользнут, мелькнут едва,

И сердце засмеётся и заплачет.

 

​Я повторять их не люблю; я берегу

Их от себя, нарочно забывая.

Они мне встретятся на новом берегу:

Они написаны на двери Рая.

 

 

 

 

Зеркала

 

​А вы никогда не видали?

В саду или в парке - не знаю,

Везде зеркала сверкали.

Внизу, на поляне, с краю,

Вверху, на березе, на ели.

Где прыгали мягкие белки,

Где гнулись мохнатые ветки,—

Везде зеркала блестели.

И в верхнем — качались травы,

А в нижнем — туча бежала...

Но каждое было лукаво,

Земли иль небес ему мало,-

Друг друга они повторяли,

Друг друга они отражали...

И в каждом — зари розовение

Сливалось с зеленостью травной;

И были, в зеркальном мгновении,

Земное и горнее — равны.

 

​

 

 

Лестница

 

​Сны странные порой нисходят на меня.

И снилось мне: наверх, туда, к вечерним теням,

На склоне серого и ветреного дня,

Мы шли с тобой вдвоем, по каменным ступеням.

 

​С неласковой для нас небесной высоты

Такой неласковою веяло прохладой;

И апельсинные невинные цветы

Благоухали там, за низкою оградой.

 

​Я что-то важное и злое говорил...

Улыбку помню я, испуганно-немую...

И было ясно мне: тебя я не любил,

Тебя, недавнюю, случайную, чужую...

 

​Но стало больно, странно сердцу моему,

И мысль внезапная мне душу осветила:

О, нелюбимая, не знаю почему,

Но жду твоей любви! Хочу, чтоб ты любила!

 

​1897

 

​

 

​

 

Мгновение

 

​Сквозь окна светится небо высокое,

Вечернее небо, тихое, ясное.

Плачет от счастия сердце моё одинокое,

Радо оно, что небо такое прекрасное.

 

Горит тихий, предночный свет,

От снега исходит радость моя.

И в мире теперь никого нет.

В мире только Бог, небо и я.

​

 

 

 

Мой дворец красив и пышен, и тенист душистый сад...

 

Мой дворец красив и пышен, и тенист душистый сад,

В рощах царственных магнолий воды тихие журчат,

Там желтеет в тёмной куще золотистый апельсин

И к студёному фонтану наклоняется жасмин.

Блещет море, и гирляндой роз пунцовых обвита

Кипарисов темнокудрых величавая чета.

Шёпот нежных слов и трели полуночных соловьев,

О, когда б навек остаться здесь, у милых берегов!..

Но порою я спускаюсь, одинока и грустна,

Вниз по мраморным ступеням, где, луной озарена,

Чуть колышется, чуть дышит золотистая волна.

Я веду беседу с морем, я гляжу в немую даль

И с любовью вспоминаю мою прежнюю печаль.

Вспоминаю домик бедный и черемухи кусты,

И сирени белоснежной ароматные цветы,

Песни жаворонка в поле, на заре, кудрявый лес,

Васильки родимой нивы и глубокий свод небес.

Помню я мои мученья, слёзы бедные мои,

Помню жажду тихой ласки, жажду счастья и любви.

Но зачем, следя за лунным отражением в волнах,

Как о счастии тоскую я о горе и слезах...

И зачем в саду у моря, где чуть слышен запах роз,

Мне так жалко прежней доли, мне так жалко милых слёз?

 

 

 

 

Не сказано

 

 

Тебя проведу я, никем не замеченного...

Со мной ключи.

 

Я ждал на пороге молчанием встреченного...

И ты молчи.

 

Пусть сердце угрюмое, всеми оставленное,

Со мной молчит.

 

Я знаю, какое сомненье расплавленное

В тебе горит.

 

Законы Господние дерзко пытающему

Один ответ:

 

Черту заповеданную преступающему —

Возврата нет.

 

Но вот уж не друг и не раб тебе преданный

Сообщник твой.

 

Придя — перешёл ты черты заповеданные,

И я с тобой.

 

В углу, над лампадою, Око сияющее

Глядит, грозя.

 

Ужель там одно, никогда не прощающее,

Одно — нельзя?

 

Нельзя: ведь душа, неисцельно потерянная,

Умрёт в крови.

 

И… надо! твердит глубина неизмеренная

Моей Любви.

 

Пришёл ты с отчаяньем — и с упованиями.

Тебя я ждал.

 

Мы оба овиты живыми молчаниями,

И сумрак ал.

 

В измене обету, никем не развязанному,

Предел скорбей.

 

И всё-таки сделай по слову несказанному:

Иди. Убей.

 

​

 

 

Никогда

 

Предутренний месяц на небе лежит.

Я к месяцу еду, снег чуткий скрипит.

 

На дерзостный лик я смотрю неустанно,

И он отвечает улыбкою странной.

 

И странное слово припомнилось мне,

Я все повторяю его в тишине.

 

Печальнее месяца свет, недвижимей,

Быстрей мчатся кони и неутомимей.

 

Скользят мои сани легко, без следа,

А я все твержу: никогда, никогда!..

 

О, ты ль это, слово, знакомое слово?

Но ты мне не страшно, боюсь я иного...

 

​Не страшен и месяца мертвенный свет...

Мне страшно, что страха в душе моей нет.

 

​Лишь холод безгорестный сердце ласкает,

А месяц склоняется — и умирает.

 

 

 

 

Пауки

 

​Я в тесной келье — в этом мире

И келья тесная низка.

А в четырех углах — четыре

Неутомимых паука.

 

​Они ловки, жирны и грязны,

И все плетут, плетут, плетут...

И страшен их однообразный

Непрерывающийся труд.

 

​Они четыре паутины

В одну, огромную, сплели.

Гляжу — шевелятся их спины

В зловонно-сумрачной пыли.

 

​Мои глаза — под паутиной.

Она сера, мягка, липка.

И рады радостью звериной

Четыре толстых паука.

 

​

 

 

Песня

 

​Окно мое высоко над землею,

Высоко над землею.

Я вижу только небо с вечернею зарею,

С вечернею зарею.

 

​И небо кажется пустым и бледным,

Таким пустым и бледным...

Оно не сжалится над сердцем бедным,

Над моим сердцем бедным.

 

​Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю,

Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю...

 

​И это желание не знаю откуда,

Пришло откуда,

Но сердце хочет и просит чуда,

Чуда!

 

​О, пусть будет то, чего не бывает,

Никогда не бывает:

Мне бледное небо чудес обещает,

Оно обещает,

 

​Но плачу без слез о неверном обете,

О неверном обете...

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

 

 

 

 

Серое платьице

 

​Девочка в сером платьице…

 

​Косы как будто из ваты…

Девочка, девочка, чья ты?

Мамина… Или ничья.

Хочешь — буду твоя.

 

​Девочка в сером платьице…

 

​Веришь ли, девочка, ласке?

Милая, где твои глазки?

 

​Вот они, глазки. Пустые.

У мамочки точно такие.

 

 

Девочка в сером платьице,

 

​А чем это ты играешь?

Что от меня закрываешь?

 

​Время ль играть мне, что ты?

Много спешной работы.

 

​То у бусинок нить раскушу,

То первый росток подсушу,

Вырезаю из книг странички,

Ломаю крылья у птички…

 

​Девочка в сером платьице,

 

​Девочка с глазами пустыми,

Скажи мне, как твое имя?

 

​А по-своему зовёт меня всяк:

Хочешь эдак, а хочешь так.

 

​Один зовёт разделеньем,

А то враждою,

Зовут и сомненьем,

Или тоскою.

 

​Иной зовет скукою,

Иной мукою…

А мама-Смерть — Разлукою,

 

​Девочку в сером платьице…

 

 

 

 

Страшное

 

​Страшно оттого, что не живётся — спится.

И всё двоится, все четверится.

В прошлом грехов так неистово много,

Что и оглянуться страшно на Бога.

 

​Да и когда замолить мне грехи мои?

Ведь я на последнем склоне круга...

А самое страшное, невыносимое, —

Это что никто не любит друг друга...

 

​

 

 

Тема для стихотворения

 

​У меня длинное, длинное чёрное платье,

я сижу низко, лицом к камину.

В камине, в одном углу, чёрные дрова,

меж ними чуть бродит вялое пламя.

Позади, за окном, сумерки,

весенние, снежные, розово-синие.

С края небес подымается большая луна,

её первый взор холодит мои волосы.

Звонит колокол, тонкий, бедный, редкий.

Спор идёт неслышно в моём сердце:

Спорит тишина — с сомненьями,

Любовь — с равнодушием.

 

 

 

 

У порога

 

​На сердце непонятная тревога,

Предчувствий непонятных бред.

Гляжу вперед — и так темна дорога,

Что, может быть, совсем дороги нет.

 

Но словом прикоснуться не умею

К живущему во мне — и в тишине.

Я даже чувствовать его не смею:

Оно как сон. Оно как сон во сне.

 

О, непонятная моя тревога!

Она томительней день ото дня.

И знаю: скорбь, что ныне у порога,

Вся эта скорбь — не только для меня!

 

 

 

 

Цветы ночи

 

​О, ночному часу не верьте!

Он исполнен злой красоты.

В этот час люди близки к смерти,

Только странно живы цветы.

 

​Темны, теплы тихие стены,

И давно камин без огня...

И я жду от цветов измены,-

Ненавидят цветы меня.

 

​Среди них мне жарко, тревожно,

Аромат их душен и смел,—

Но уйти от них невозможно,

Но нельзя избежать их стрел.

 

​Свет вечерний лучи бросает

Сквозь кровавый шелк на листы...

Тело нежное оживает,

Пробудились злые цветы.

 

​С ядовитого арума мерно

Капли падают на ковер...

Все таинственно, все неверно...

И мне тихий чудится спор.

 

​Шелестят, шевелятся, дышат,

Как враги, за мною следят.

Все, что думаю,— знают, слышат

И меня отравить хотят.

 

​О, часу ночному не верьте!

Берегитесь злой красоты.

В этот час мы все ближе к смерти,

Только живы одни цветы.

 

​

 

 

Чёрный серп

 

Спеленут, лежу, покорный,

Лежу я очень давно;

А месяц, чёрный-пречёрный,

Глядит на меня в окно.

Мне страшно, что месяц чёрный...

А, впрочем, — не всё ль равно?

Когда-то я был упорный,

Вил цепь, за звеном звено...

Теперь, как пес подзаборный,

Лежу да твержу одно:

И чём мой удел позорный?

Должно быть, так суждено.

Водицы бы мне наговорной, —

Да нет её, не дано;

Чьей силою чудотворной

Вода перейдет в вино?

И страх мой — и тот притворный:

Я рад, что кругом темно,

Что месяц корявый, чёрный,

Глядит на меня в окно.