Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЮННА МОРИЦ

Юнна Петровна (Пинхусовна) Мориц родилась (1937) в еврейской семье. Как рассказывает Мориц, «в год моего рождения арестовали отца по клеветническому доносу, через несколько пыточных месяцев сочли его невиновным, он вернулся, но стал быстро слепнуть. Слепота моего отца оказала чрезвычайное влияние на развитие моего внутреннего зрения». В начале Великой Отечественной войны с родителями и старшей сестрой Тиной (род. 1926) эвакуировалась в Челябинск, где отец — инженер Пётр Борисович Мориц — работал начальником транспортного отряда на Луганском патронном заводе № 60 ВСНХ, позже вошедшем в состав Тульского патронного завода № 541, а мать — в артели художественных изделий. Здесь же в сентябре 1944 года Юнна Мориц поступила в школу № 1 имени Фридриха Энгельса. В 1945 году семья вернулась в Киев.

В 1954 году окончила школу в Киеве, поступила на заочное отделение филологического факультета Киевского университета. К этому времени появились первые публикации в периодике.
В 1955 году поступила на дневное отделение поэзии Литературного института им. А.М.Горького в Москве и окончила его в 1961 году, несмотря на то, что в 1957 году её исключили оттуда вместе с Геннадием Айги за «нездоровые настроения в творчестве».

В 1961 году в Москве вышла первая книга поэтессы «Мыс Желания» (по названию мыса на Новой Земле), основанная на впечатлениях от путешествия по Арктике на ледокольном пароходе «Седов» летом 1956 года.
С 1961 по 1970 год её книги не издавали (за стихи «Кулачный бой» и «Памяти Тициана Табидзе»). Несмотря на запрет, «Кулачный бой» был опубликован заведующим отдела поэзии журнала «Молодая гвардия» Владимиром Цыбиным, после чего он был уволен. С 1990 по 2000 год не публиковалась.

В книге «По закону — привет почтальону» Юнна Мориц заявила темой своей поэзии «чистую лирику сопротивления». Высшим ценностям — человеческой жизни и человеческому достоинству — посвящены поэма «Звезда сербости» (о бомбёжках Белграда), которая издана в книге «Лицо», а также цикл короткой прозы «Рассказы о чудесном» (печатались в «Октябре», в «Литературной газете», и за рубежом, а теперь вышли отдельной книгой — «Рассказы о чудесном»).

Юнна Мориц — автор поэтических книг, в том числе «В логове го́лоса» (1990), «Лицо» (2000), «Таким образом» (2000), «По закону — привет почтальону!» (2005), а также книг стихов для детей: «Букет котов» (1997) и других; по мотивам нескольких стихотворений из одной из них («Большой секрет для маленькой компании») в 1979 году создан одноимённый мультфильм. На стихи Юнны Мориц написано много известных песен («Ёжик резиновый», «Сильнее кошки зверя нет», «Собака бывает кусачей», «Летающие лошади», «Большой секрет для маленькой компании», «Когда мы были молодые»), а также «Переведи меня через майдан» (стихи Виталия Коротича в переводе Юнны Мориц), некоторые из которых были положены на музыку Сергеем Никитиным.

* * *

 

Американщина, европщина, британщина, —
Вся русофобщина Россию жрать притащена,
Ликует польщина, где русофобов панщина
Во-всю гремит, как мировая великанщина,
Она вопит, как мировая уркаганщина,
Что цель единственная жизни всех, кто жив, —
Убить Россию!.. Цель такую обнажив,
Звереет панской русофобщины апломб:
Такая спесь в мозгах работает, как тромб,
Затычка, кляп для польщины сосудов,
С такой затычкой в голове больной
Впадает в бред безумия рассудок
И бредит Третьей Мировой войной!..
Убить Россию — стало целью основной
Для спеси русофобского апломба,
Для сгустка крови мозгового тромба!

Американщина, европщина, британщина:
Пасть распахнула на Россию великанщина
Полсотни стран, и эта пасть, ликуя,
В упор не видит Божьей воли власть:
Россия в пасть не влезет ни в какую,
Она порвёт любых размеров пасть!..
Убить Россию — равнозначно страсти
Захватчиков, чья главная черта —
От нас бежать потом, как черти — от креста,
Как черти с клочьями своей порватой пасти!
Убить Россию, истребить путём захвата —
Мечталка всех, чья будет пасть порвата.

 

 

 

 

* * *

 

На газике военном в Забайкалье
Мы ехали, точнее — мы скакали
По всем ухабам, очень там не слабым,
Когда беременная вышла на дорогу
И попросила до роддома довезти,
Шофёр вздохнул и согласился, слава Богу,
Поскольку роды начались в пути,
Где до роддома — километров тридцать.
Шофёр достал из бардачка бутылку водки
И нож складной, где было три ножа,
Которые он водкой промывал, —
И как-то он сумел договориться
Со всеми ангелами, по его наводке
Они избавили его от мандража,
Когда он эти роды принимал, —
Родился мальчик!.. Слава Богу, простыня
Была для бани в чемодане у меня
И вафельное было полотенце,
Шофёр которым промокнул младенца,
Потом закутав простынёй... В роддоме
Мы были километров через двадцать.
Стояла ночь, где ничего не светит, кроме
Луны, которой некуда деваться,
Она — единственный фонарь на той дороге,
Где у дверей роддома вытрем ноги,
Сдадим дежурному врачу дитя и мать.
"Кто научил вас роды принимать?" —
Спросил шофёра врач приёмного покоя.
Шофёр ответил: " У меня их трое,
Детей, и я не знаю — как, но дети
Способны научить всему на свете."
Потом на газике военном в Забайкалье
Мы ехали, точнее — мы скакали
По всем ухабам, очень там не слабым,
И он довёз меня до тех дверей,
Что распахнулись в памяти моей
Сейчас, когда рисую эти строки
В потоке нынешних времён, что так жестоки!

 

 

 

 

Большой секрет для маленькой компании

 

Очень многие думают,

Что они умеют летать,-

Ласточки очень многие,

Бабочки очень многие.

И очень немногие думают,

Что умеют летать

Лошади очень многие,

Лошади четвероногие.

 

 

Но только лошади

Летают вдохновенно,

Иначе лошади

Разбились бы мгновенно.

И разве стаи

Лошадиных лебедей

Поют, как стаи

Лебединых лошадей?

 

 

Очень многие думают,

Что секретов у лошади нет,

Ни для большой, ни для маленькой —

Ни для какой компании.

А лошадь летает, и думает,

Что самый большой секрет —

Это летание лошади,

Нелетных животных летание.

 

 

Но только лошади

Летают вдохновенно,

Иначе лошади

Разбились бы мгновенно.

И разве стаи

Лошадиных лебедей

Грустят, как стаи

Лебединых лошадей?

 

 

 

 

Моцарт

 

Два свободных удара смычком,

Отворение вены алмазной,

Это — Моцарт! И сердце — волчком,

Это — Моцарт! И крылья торчком,

Это — Моцарт! И чудным толчком

Жизнь случайно подарена. Празднуй,

Мальчик с бархатным воротничком

Это — Моцарт! В дележке лабазной,

Попрекающей каждым клочком

Тряпки, каждым куском и глотком,

В этом свинстве и бытности грязной,

Где старуха грозит кулачком,

Чтобы сын не прослыл дурачком,

Ради первенца с рожей колбасной

Приволок ковырялку с крючком

Потрошить плодоносное лоно, —

Только чудом, звездою, пучком

Вифлеемским с небесного склона

Порази этот мрак безобразный,

Мальчик с бархатным воротничком.

Это — Моцарт! И солнечный ком

С неба в горло смородиной красной

Провалился. И привкус прекрасный

Детства, сада и раннего лета

Целиком овладел языком.

Я — на даче, я чудно раздета

До трусов и до майки. Скелета

Мне не стыдно. И ослик за это

Оставляет шнурок со звонком

У калитки на кустике роз.

Где-то музыка, музыка где-то…

Ободок неизвестного света

Опустился над басмой волос.

Это — Моцарт! И к небу воздета

Золотая олива квартета.

Это — обморок. Это — наркоз.

 

 

 

* * *

 

Та ведь боль еще и болью не была,

Так… сквозь сердце пролетевшая стрела.

Та стрела еще стрелою не была,

Так… тупая, бесталанная игла.

Та игла еще иглою не была,

Так… мифический дежурный клюв орла.

Жаль, что я от этой боли умерла.

Ведь потом, когда воскресла, путь нашла,

Белый ветер мне шепнул из-за угла,

Снег, морозом раскаленный добела,

Волны сизого оконного стекла,

Корни темного дубового стола, —

Стали бить они во все колокола:

 

«Та ведь боль еще и болью не была,

Так… любовь ножом по горлу провела».

 

 

 

 

* * *

 

Любовь идет, как привиденье.

И перед призраком любви

Попытка бить на снисхожденье —

Какое заблужденье!

Любви прозрачная рука

Однажды так сжимает сердце,

Что розовеют облака

И слышно пенье в каждой дверце.

 

За невлюбленными людьми

Любовь идет, как привиденье.

Сражаться с призраком любви,

Брать от любви освобожденье —

Какое заблужденье!

Все поезда, все корабли

Летят в одном семейном круге.

Они — сообщники любви,

Ее покорнейшие слуги.

 

Дрожь всех дождей,

Пыль всех дорог,

Соль всех морей,

Боль всех разлук —

Вот ее кольца,

Кольца прозрачных рук,

Крыльев прозрачных свет и звук.

 

За невлюбленными людьми

Любовь идет, как привиденье.

В словах любви, в слезах любви

Сквозит улыбка возрожденья,

Улыбка возрожденья…

И даже легче, может быть,

С такой улыбкой негасимой

Быть нелюбимой, но любить,

Чем не любить, но быть любимой.

 

Дрожь всех дождей,

Пыль всех дорог,

Соль всех морей,

Боль всех разлук —

Вот ее кольца,

Кольца прозрачных рук,

Крыльев прозрачных свет и звук.

 

 

 

 

Античная картина

 

Славно жить в Гиперборее,

Где родился Аполлон,

Там в лесу гуляют феи,

Дует ветер аквилон.

 

Спит на шее у коровы

Колокольчик тишины,

Нити мыслей так суровы,

Так незримы и нежны.

 

Толстоногую пастушку

Уложил в траву Сатир.

Как ребенок погремушку,

Он за грудь ее схватил.

 

А в груди гремит осколок

Темно-красного стекла.

А вблизи дымит поселок,

Ест теленка из котла.

 

Земляничная рассада

У Сатира в бороде,

И в глазах не видно взгляда,

Он — никто, и он — нигде.

 

Он извилистой рукою

Раздвигает юбок стружки,

Пустотою плутовскою

Развлекая плоть пастушки.

 

А она пылает чудно

Телом, выполненным складно.

Все творится обоюдно, —

То им жарко, то прохладно.

 

А корова золотая

Разрывает паутину,

Колокольчиком болтая,

Чтоб озвучить всю картину.

 

1973

 

 

 

 

Бродячая собака

 

Ночной провинции узор.

Угрюмый запах рыбных бочек.

Бессонницы лохматый почерк

Мой расширяет кругозор.

 

В дыре пустынного двора

Котята лужицу лакают

И пузыри по ней пускают,

Как человечья детвора.

 

На голом рынке за углом

Лежит пустая таратайка,

Там копошится птичья стайка

В арбузе ярком и гнилом.

 

Под крышей пляжного грибка

Сижу с бродячею собакой,

И пахнет йодом и салакой

От бесподобного зевка.

 

Несется в небе сателлит,

Собор во мраке золотится,

Бродячий зверь не суетится,

А рваным ухом шевелит.

 

Он дышит ровно, сладко, вслух,

Невозмутимо. И похоже,

Его бездомный крепкий дух

Здоров - не лает на прохожих.

 

Как будто морде шерстяной,

Чье бормотанье бессловесно,

Уже заранее известно,

Что и над ней, и надо мной,

 

И над чистилищем залива

Зажжется что-то в вышине,

Отвалит жизни ей и мне

И всё разделит справедливо!

 

1965

 

 

 

 

* * *

 

В серебряном столбе

Рождественского снега

Отправимся к себе

На поиски ночлега,

 

Носком одной ноги

Толкнем другую в пятку

И снимем сапоги,

Не повредив заплатку.

 

В кофейнике шурша,

Гадательный напиток

Напомнит, что душа —

Не мера, а избыток

 

И что талант — не смесь

Всего, что любят люди,

А худшее, что есть,

И лучшее, что будет.

 

1970

 

 

 

 

Вместо сноски

 

Легко за окнами синеет.

Под самым вздохом каменеет

Тоска по брату и сестре.

Фонарь на столбике чугунном

Цветет. Лимонным вихрем лунным

Блистает вечер на дворе.

 

Вдали Финляндия заметна,

Она безоблачна, паркетна, —

Да кто же судит из окна!

Оттуда родом Калевала,

Там Катри Вала горевала,

Она чахоткой сожжена.

 

Зубчат в подсвечнике огарок,

Как ребра у почтовых марок,

Как челюсть, как защитный вал,

А гири взвешивают время,

Мой возраст согласуя с теми,

Кто в этой солнечной системе

Уже однажды побывал.

 

В приморском домике старинном

Снимаю комнату с камином,

Дела в порядок привожу,

Гулять хожу на зимний воздух,

И при наличии загвоздок

Вот из чего я исхожу:

 

Мы существуем однократно,

Сюда никто не вхож обратно,

Бессмертье — это анекдот,

Воображаемые сети,

Ловящие на этом свете

Тех, кто отправится на тот.

 

И я, и все мое семейство,

Два очага эпикурейства,

Не полагают жить в веках,

И мыслей, что в душе гуляют,

До лучших дней не оставляют,

Чтоб не остаться в дураках!

 

1966

 

 

 

 

* * *

 

Дует ветер из окошка

На тебя и на меня.

Нож, тарелка, вилка, ложка —

Для тебя и для меня.

 

Свыше начата дележка

Для тебя и для меня —

Озарения немножко

Для тебя и для меня.

 

Капля сока, хлеба крошка —

Для тебя и для меня.

В рай волнистая дорожка

Для тебя и для меня.

 

Неба синяя рогожка

Для тебя и для меня.

Пощади меня немножко

Для тебя и для меня.

 

1969

 

 

 

 

Земляничная поляна

 

Тетрадь изведу, но оставлю преданье,

И выверну душу, и счеты сведу

За это страданье, записку, свиданье

В бреду и ознобе на койке в аду,

 

За это насилие — волю в растяжку,

В подгонку, в подделку под черный металл,

Аж зубы стучали о белую чашку

И белый профессор по небу летал.

 

Я вовсе не стану словами своими

Описывать эту улыбку и жест,

Иначе профессора профиль и имя

Означит болезни трагический крест.

 

Стояла зима. На пруду за оградой,

За длинной часовней мерещился лед,

И чудно сквозило морозной прохладой

В четыре фрамуги всю ночь напролет.

 

Но тело горело. Сквозь влажную тряпку

Давил, совершая свой огненный круг,

Летал, раздувая угольев охапку,

Озноба огромный, чугунный утюг.

 

Поэтому снились набеги на дачу,

Горячка июля и та кутерьма,

Которой обжиты пристанища наши -

Ночлеги, телеги, мансарды, дома.

 

На пригород поезд бежал от вокзала,

Потомство держало в руках камыши,

Свисала сирень. И болезнь угасала,

Ущербом не тронув ума и души.

 

Еще под угрозой, в больничном тумане

Вдыхая нездешний, лекарственный дух,

Я знала, что на земляничной поляне

Припомню и это когда-нибудь вдруг,

 

Но только не так, как хотела вначале,

А с нежностью грустной, что все позади,

Что это страданье теперь за плечами

И след от него зарастает в груди.

 

1968

 

 

 

 

* * *

 

Сергею и Татьяне Никитиным

 

Ласточка, ласточка, дай молока,

Дай молока четыре глотка —

Для холодного тела,

Для тяжелого сердца,

Для тоскующей мысли,

Для убитого чувства.

 

Ласточка, ласточка, матерью будь,

Матерью будь, не жалей свою грудь

Для родимого тела,

Для ранимого сердца,

Для негаснущей мысли,

Для бездонного чувства.

 

Ласточка, ласточка, дай молока,

Полные звездами дай облака,

Дай, не скупись, всей душой заступись

За голое тело,

За влюбленное сердце,

За привольные мысли,

За воскресшие чувства.

 

1980

 

 

 

Мой подвал

 

Когда мы были молодые

И чушь прекрасную несли,

Фонтаны били голубые

И розы красные росли.

 

В саду пиликало и пело —

Журчал ручей и цвел овраг,

Черешни розовое тело

Горело в окнах, как маяк.

 

Душа дождем дышала сладко,

Подняв багровый воротник,

И, словно нежная облатка,

Щегол в дыхалище проник.

 

Во мне бурликнул свет, как скрипка,

Никто меня не узнавал,—

Такая солнечная глыбка

Преобразила мой подвал.

 

С тех пор прошло четыре лета.

Сады — не те, ручьи — не те.

Но помню просветленье это

Во всей священной простоте.

 

И если достаю тетрадку,

Чтоб этот быт запечатлеть,

Я вспоминаю по порядку

Все то, что хочется воспеть.

 

Все то, что душу очищало,

И освещало, и влекло,

И было с самого начала,

И впредь исчезнуть не могло:

 

Когда мы были молодые

И чушь прекрасную несли,

Фонтаны били голубые

И розы красные росли.

 

1968

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали