Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
WYSTAN HUGH AUDEN

Уистен Хью Оден (Wystan Hugh Auden) (1907–1973) — родился в Йорке, учился в Оксфорде; входил в группу поэтов «оксфордской школы». Во время гражданской войны в Испании Оден служил в санитарном батальоне республиканских войск. Первые стихи Одена были опубликованы в 30-е годы, именно тогда были созданы его лучшие, остросоциальные произведения (сб. «Стихи», 1930, «Ораторы», 1932, и поэма «Испания», 1937, переведенная на русский язык в 1938 г. М. Зенкевичем). В 1938 г. поэт переехал в США и в 1948 г. получил американское гражданство; в 1972 г. вернулся в Англию. В последних поэтических книгах Одена («О доме», 1965, «Город без стен», 1969, и «Послание крестнику и другие стихотворения», 1969) настойчиво звучит тема больного человека и больного мира, тема человеческого одиночества в «асфальтовой пустыне». Не приемля современного мира, поэт страдает от горького сознания невозможности что-либо в нем изменить.

Гибель Рима

 

О волнорезы бьётся с воем

И тяжким грохотом вода.

В разгаре брошена страда.

В пещерах гор — приют изгоям.

 

Покрой парадных тог — с ума

Сойти; агенты тайной службы

Приходят под покровом дружбы

В патриархальные дома.

 

Не зарясь на соборных шлюшек,

Берут любую, кто даёт,

И славит евнух-стихоплёт

Воображаемых подружек.

 

Головорожденный Катон

Пытает древние вопросы,

Но быкомордые матросы

Удавятся за выпивон.

 

Огромно Цезарево ложе.

КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? —

Выводит молодой писец

Стилом казённым с личной дрожью.

 

Авгуры обожают птиц,

А те на яйцах восседают

И, не гадая, наблюдают

Распад империй, крах столиц.

 

И, босоноги, безобразны,

По золотым заветным мхам

Прут отовсюду орды к нам —

Быстры, безгласны, безотказны.

 

Перевод В.Топорова

 

 

 

The Fall of Rome

 

(for Cyril Connolly)

 

The piers are pummelled by the waves;

In a lonely field the rain

Lashes an abandoned train;

Outlaws fill the mountain caves.

 

Fantastic grow the evening gowns;

Agents of the Fisc pursue

Absconding tax-defaulters through

The sewers of provincial towns.

 

Private rites of magic send

The temple prostitutes to sleep;

All the literati keep

An imaginary friend.

 

Cerebrotonic Cato may

Extol the Ancient Disciplines,

But the muscle-bound Marines

Mutiny for food and pay.

 

Caesar’s double-bed is warm

As an unimportant clerk

Writes I DO NOT LIKE MY WORK

On a pink official form.

 

Unendowed with wealth or pity,

Little birds with scarlet legs,

Sitting on their speckled eggs,

Eye each flu-infected city.

 

Altogether elsewhere, vast

Herds of reindeer move across

Miles and miles of golden moss,

Silently and very fast.

 

1947

 

 

 

 

 

* * *

 

Грядущее крадётся к нам, как тать.

Мы собираем слухи по крупице —

О чём мечтает королева-мать

Или к кормилу рвущийся тупица.

 

На прошлое великие мужи

Косятся, чем темней, тем беззаботней, —

Там те же казни, те же миражи

И та же потасовка в подворотне.

 

Мы в страхе опираемся на то,

Что кончилось; кончаясь, бьёмся в стену,

Дырявую подчас, как решето, —

 

Что пропускает жирную Алису

В страну чудес, за ветхую кулису, —

До слёз мало то место во вселенной.

 

Перевод В.Топорова

 

 

 

The Door

 

Out of it steps our future, through this door

Enigmas, executioners and rules,

Her Majesty in a bad temper or

A red-nosed Fool who makes a fool of fools.

 

Great persons eye it in the twilight for

A past it might so carelessly let in,

A widow with a missionary grin,

The foaming inundation at a roar.

 

We pile our all against it when afraid,

And beat upon its panels when we die:

By happening to be open once, it made

 

Enormous Alice see a wonderland

That waited for her in the sunshine and,

Simply by being tiny, made her cry.

 

1940

 

 

 

 

 

 

Лабиринт

 

«Антропос аптерос» — спешащий

Бог весть куда, прямоходящий,

Полуразумный человек —

Веками продолжает бег

 

По лабиринту. Но в трёхсотый

Раз у того же поворота

Тропы вдоль рощи тех же лип

Он понимает, как он влип.

 

Не лабиринт ли эта штука?

И всё ж, как учит нас Наука,

Найди вопрос — найдёшь ответ.

Вопрос: есть выход или нет?

 

Как возгласило Богословье,

Быть может выход лишь любовью

Того, кто, лабиринт создав,

В конечном счете в чём-то прав.

 

Коль так, то что-то здесь неладно,

Ведь нету нити Ариадны.

На чувства полагаясь, в пять

Сторон пойдёшь — и всюду вспять.

 

По Математике кротчайшей,

Путь напрямую есть кратчайший,

Но Исторический Урок

Гласит: кратчайший путь — не впрок.

 

Искусство, ведь оно свободно,

Велит идти куда угодно,

Лишь только б душу ублажить. —

Но не довольно ли кружить?

 

К тому же эти рассужденья

Старинного происхожденья,

Тогда как Современный Взгляд

Вперён вовнутрь, а не назад.

 

Да и подсказка наготове:

Мы — созидатели условий,

И, значит, лабиринт возрос,

Из наших выделясь желёз.

 

Центр (лабиринта, мирозданья) —

В моём греховном подсознанье.

Не видишь центра — не беда:

Ты в нём, а он в тебе всегда.

 

В хотенье — гибель; нехотенье —

Спасительное поведенье;

Лишь всхлипывая, слышишь всхлип;

Я влип лишь в мысль о том, что влип.

 

А коль хотенье неизбывно,

То этот опыт негативный

Имеет позитивный смысл, —

Он в том, что вкус теорий кисл,

 

А практика неэфемерна.

Я здесь, мне скверно, это верно,

Не вижу выхода вокруг,

И стены выше всех наук!

 

«Антропос аптерос», — в какую

Мне нынче сторону, — взыскуя,

Взглянул на птичку в небесах,

Лишённую сомнений сих.

 

Перевод В.Топорова

 

 

 

 

 

The Labyrinth

 

Anthropos apteros for days

Walked whistling round and round the Maze,

Relying happily upon

His temperament for getting on.

 

The hundredth time he sighted, though,

A bush he left an hour ago,

He halted where four alleys crossed,

And recognized that he was lost.

 

“Where am I? Metaphysics says

No question can be asked unless

It has an answer, so I can

Assume this maze has got a plan.

 

If theologians are correct,

A Plan implies an Architect:

A God-built maze would be, I’m sure,

The Universe in miniature.

 

Are data from the world of Sense,

In that case, valid evidence?

What in the universe I know

Can give directions how to go?

 

All Mathematics would suggest

A steady straight line as the best,

But left and right alternately

Is consonant with History.

 

Aesthetics, though, believes all Art

Intends to gratify the Heart:

Rejecting disciplines like these,

Must I, then, go which way I please?

 

Such reasoning is only true

If we accept the classic view,

Which we have no right to assert,

According to the Introvert.

 

His absolute pre-supposition

Is–Man creates his own condition:

This maze was not divinely built,

But is secreted by my guilt.

 

The centre that I cannot find

Is known to my Unconscious Mind;

I have no reason to despair

Because I am already there.

 

My problem is how not to will;

They move most quickly who stand still;

I’m only lost until I see

I’m lost because I want to be.

 

If this should fail, perhaps I should,

As certain educators would,

Content myself with the conclusion;

In theory there is no solution.

 

All statements about what I feel,

Like I-am-lost, are quite unreal:

My knowledge ends where it began;

A hedge is taller than a man.”

 

Anthropos apteros, perplexed

To know which turning to take next,

Looked up and wished he were the bird

To whom such doubts must seem absurd.

 

1940

 

 

 

 

 

 

Леди, плача на дорогах

 

Леди, плача на дорогах,

Милого ль найдёшь?

С соколом и сворой гончих —

Как же он хорош!

 

Подкупи птиц на деревьях —

Пусть молчат они.

Взглядом солнце с небосвода

В ночь, во тьму сгони.

 

Ни звезды в ночи скитаний,

Вьюгам края нет.

Ты беги навстречу страху.

Прочь раскаянье...

 

Ты услышишь океана

Неумолчный стон.

Пей! — пусть он глубок и горек, —

Чтоб виднелось дно.

 

И терпи, терпи в темнице

Во глуби морей,

Ключ златой ища в кладбищах

Старых кораблей.

 

К краю мира поцелуем

Путь себе купи

И на сгнивший мост над бездной

Не робей, ступи.

 

Замок опустевший долго

Ждал тебя... Внутри —

Белый мрамор. Поднимись и

Двери отопри.

 

Зал пустой... Сомненьям там не

Задержать тебя.

Паутину сдунь. Ты видишь

В зеркале — себя.

 

Нож складной нащупай, ибо

Всё совершено,

И всади его в свой бок, где

Сердце лжи полно.

 

Перевод М.Немцова

 

 

 

 

Lady Weeping at the Crossroads

 

Lady, weeping at the crossroads,

Would you meet your love

In the twilight with his greyhounds,

And the hawk on his glove?

 

Bribe the birds then on the branches,

Bribe them to be dumb,

Stare the hot sun out of heaven

That the night may come.

 

Starless are the nights of travel,

Bleak the winter wind;

Run with terror all before you

And regret behind.

 

Run until you hear the ocean’s

Everlasting cry;

Deep though it may be and bitter

You must drink it dry,

 

Wear out patience in the lowest

Dungeons of the sea,

Searching through the stranded shipwrecks

For the golden key,

 

Push on to the world’s end, pay the

Dread guard with a kiss,

Cross the rotten bridge that totters

Over the abyss.

 

There stands the deserted castle

Ready to explore;

Enter, climb the marble staircase,

Open the locked door.

 

Cross the silent ballroom,

Doubt and danger past;

Blow the cobwebs from the mirror

See yourself at last.

 

Put your hand behind the wainscot,

You have done your part;

Find the penknife there and plunge it

Into your false heart.

 

 

 

 

 

Прозаик

 

Перевод В.Топорова

 

Талант поэта словно вицмундир.

Любому барду воздают по праву.

Как молния поэт ударит в мир,

Погибнет юным и стяжает славу;

 

А то — пойдёт в отшельники гусар...

Мучительно и медленно прозаик

Мальчишество в себе (бесплодный дар),

Спесь и экстравагантность выгрызает.

 

Чтобы любую малость воплотить,

Сам должен стать он воплощеньем скуки:

Претерпевать любовь, а не любить,

 

Вникать в чужие склоки или муки, —

И всё, чем жизнь нелепа и страшна,

Познать в себе — и ощутить сполна.

 

1938

 

 

 

 

 

 

Равнины

 

Перевод В.Топорова

 

Я запросто себя воображу

На старость лет унылым попрошайкой

В питейном заведении в порту.

Я запросто представлю, как опять,

Подростком став, в углу кропаю вирши,

Чем непроизносимей, тем длинней.

Лишь одного не в силах допустить:

Не дай мне бог стать жителем равнины.

 

Чудовищно представить эту гладь —

Как будто дождь сровнял с землёю горы, —

Лишь каменные фаллосы церквей

Ждут разрушенья, словно пробужденья.

Субстанция пологой пустоты,

Слепая полость в глиняном кувшине,

И гравий — как гранит или асфальт —

Бесполостью калечащий пространство.

 

А как расти, где всё кругом равно?

В предгорьях веришь в горы; в самом нищем

Ущелье — по течению реки

Спуститься можно в поисках сокровищ.

Здесь ничего подобного: орёл

И решка — вот для гения весь выбор.

Сдуй фермы с мест — как тучи поплывут.

Того и жди сюда чужого флота!

 

Любовь? Не в здешнем климате. Амур,

Овидием описанный проказник,

В раю аркадском будь хоть трижды слеп,

Здесь от жары и холода прозреет.

Равнинным несгибаемых матрон

Не распатронить, если не решила

Умножить население страны

Соитьем в темноте, но не вслепую.

 

Но и чем климат круче здешний Кесарь.

Он аки коршун кружит наверху.

Где горы, там порой сорвётся мытарь,

Где лес, порой подстрелят лесника, —

И не ударит молния в смутьяна.

А на равнине стражи тут как тут:

Придут, распнут — и прочь... Но можно выпить.

Поколотить жену. И помолиться.

 

Из захолустья родом (с островков,

Где жульничество пришлых канонерок

Толковый парень мигом в толк возьмёт),

На рандеву с историей выходят

Герои на равнину. Полумесяц

Побит крестом. У мельниц ветряных

Крыла недосчитался император,

А самозванец рухнул в поле ржи.

 

Будь жителем равнины я — питал бы

Глухую злобу ко всему вокруг, —

От хижин до дворцов, — и к живописцам,

Апостола малюющим с меня,

И к пастырям, пред засухой бессильным.

Будь пахарем я, что б меня влекло,

Как не картина истребленья градов

И мраморов, потопленных рекой?

 

Лишь в страшном сне — точней, в двух страшных снах,

Я вечно обитаю на равнине:

В одном, гоним гигантским пауком,

Бегу и знаю — он меня догонит;

В другом, с дороги сбившись, под луной

Стою и не отбрасываю тени —

Тарквинием (и столь же одинок

И полн посткоитальною печалью).

 

Что означает, правда, что страшусь

Себя, а не равнин. Ведь я не против

(Как все) повиноваться и стрелять —

И обитать в пещере с чёрным ходом.

Оно бы славно... Хоть и не могу

Поэзией наполнить эти долы,

Да дело-то, понятно мне, не в них,

Да и не в ней... Поэзия — другое.

 

1953

 

 

 

 

 

Слова

 

Перевод В.Топорова

 

Сужденья образуют мирозданье,

В котором всё послушно их азам.

Лгать может вестник, но не сообщенье.

У слов нет слов, не верящих словам.

 

Но правила есть в словосочетанье:

Держитесь за сказуемое там,

Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,

Внимательными будьте к временам, —

 

Правдоподобья требуют и сказки.

Но если правду хочешь прошептать

И срифмовать живое без описки,

 

Тогда не ты — слова пойдут решать

Твою судьбу: так на потешной пляске

Вольно мужланам в рыцарей играть.

 

1956

 

 

 

 

 

Тот, кто любит больше

 

Звёзды на небе видали меня в гробу.

Что ж, не посетую, не прокляну судьбу.

Эта беда не беда, мой друг, поверь,

Коль равнодушны к тебе человек и зверь.

 

Только представь себе: страстью вспыхнет звезда,

Ты же вдруг не сможешь ответить «да»...

Нет уж, если поровну любить нельзя,

Тем, кто любит больше, пусть буду я.

 

Вечный поклонник (мне по плечу эта роль)

Звёзд, для которых я — место пустое, ноль,

Снова и снова взгляд устремляя вверх,

Нет, не скажу, что одна мне милее всех.

 

Если же все звёзды погасит смерть,

Я научусь в пустое небо смотреть.

Тьмы всеохватной я полюблю торжество.

Надо привыкнуть — только-то и всего.

 

Перевод Д.Кузьмина

 

 

 

 

The More Loving Kind

 

Looking up at the stars, I know quite well

That, for all they care, I can go to hell,

But on earth indifference is the least

We have to dread from man or beast.

 

How should we like it were stars to burn

With a passion for us we could not return?

If equal affection cannot be,

Let the more loving one be me.

 

Admirer as I think I am

Of stars that do not give a damn,

I cannot, now I see them, say

I missed one terribly all day.

 

Were all stars to disappear or die,

I should learn to look at an empty sky

And feel its total dark sublime,

Though this might take me a little time.

 

1957

 

 

 

 

 

Часы останови, забудь про телефон

 

Часы останови, забудь про телефон

и бобику дай кость, чтобы не тявкал он,

накрой чехлом рояль; под барабана дробь

и всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

 

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,

начертит в небесах «Он мёртв» над головой,

и лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,

регулировщики в перчатках чёрных пусть.

 

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,

мой шестидневный труд, мой выходной восторг,

слова и их мотив, местоимений сплав.

Любви, считал я, нет конца. Я был неправ.

 

Созвездья погаси и больше не смотри

вверх. Упакуй луну и солнце разбери,

слей в чашку океан, лес чисто подмети.

Отныне ничего в них больше не найти.

 

Перевод И.Бродского

 

 

 

 

Funeral Blues

 

Stop all the clocks, cut off the telephone,

Prevent the dog from barking with a juicy bone,

Silence the pianos and with muffled drum

Bring out the coffin, let the mourners come.

 

Let aeroplanes circle moaning overhead

Scribbling on the sky the message He Is Dead,

Put crepe bows round the white necks of the public doves,

Let the traffic policemen wear black cotton gloves.

 

He was my North, my South, my East and West,

My working week and my Sunday rest,

My noon, my midnight, my talk, my song;

I thought that love would last for ever: I was wrong.

 

The stars are not wanted now: put out every one;

Pack up the moon and dismantle the sun;

Pour away the ocean and sweep up the wood.

For nothing now can ever come to any good.

 

<1936>, <1938>

 

 

 

 

 

Чистая поэзия — грязная поэзия

 

Пой только о любви! А раз поёшь,

Не забывай спасительную ложь

И на вопросы о любви в ответ

Не бормочи, как поп, ни да ни нет:

Когда бы Данте был в стихах монах,

Что было б толку в Дантовых стихах?

Будь тонким, занимательным и пряным,

Не верь провинциальным шарлатанам,

Что горлопанят, требуя от книг

Простых сюжетов и идей простых,

Как будто музы склонны к идиотам.

(Хороший лирик — друг плохим остротам.)

 

Допустим, Беатриче каждый раз

Приходит, опоздав на целый час,

И в ожиданье, сам себя томя,

Ты волен этот час считать двумя.

Но ты пиши: «Я ждал, я тосковал,

И каждый миг без милой представал —

Так-так, смотри, чтоб не остыла прыть! —

Веками слёз, способных затопить

Пещеру, где почил Эндимион».

Поэт нехитрой выдумкой рождён.

Но если от тебя Она уйдёт,

В долги загонит или вдруг умрёт,

То помни: у людей метафор нет

Для передачи настоящих бед.

Твоя тоска должна ласкать других.

«О сладость слёз!» — гласит печальный стих.

 

Оставим мёртвых. Средь живых курьёз

Не раз бывал объектом страстных грёз.

Любимая годна тебе в мамаши,

Косит глазами и ушами машет,

Вульгарна, неопрятна и груба.

Для нас — случайность, для тебя — судьба.

Так пой о том, как снизошла Она,

В её ладонях — солнце и луна,

В её кудрях красуются планеты —

Царица ночи, королева света.

Её ладью семь лебедей влекли,

Чертили знаки в небе журавли,

И лёгкие стада морских коньков

За нею шли до самых берегов.

Она пришла благословить плоды,

Дать вечный мир и наградить труды.

 

А если песнопения прервёт

В стране очередной переворот,

И утром, как случается порой,

Поэтов заподозрит Новый Строй,

Превозмоги паническую дрожь —

Стихами шкуру ты себе спасёшь.

Везде «она» перемени на «он» —

И вот в помпезной оде восхвалён

(Твоей подделки цензор не узнал.)

Очередной пузатый генерал.

Эпитеты порядка «ангел милый»

Теперь звучат «орёл ширококрылый»,

И смещена «владычица щедрот»

«Великим осушителем болот».

И через час ты славен и богат.

Отныне ты — поэт-лауреат,

И ты умрёшь в постели мирно, чинно,

А генерала вздёрнут на осину.

Пусть честный Яго на тебя шипит:

«Лакей, халтурщик, подхалим, наймит», —

Читатели верны своей привычке,

Они возьмут историю в кавычки

И скажут о поэте: «Вот нахал,

Он имени любимой не назвал».

 

Такой поэт, презревший дарованье,

Есть Бог, забывший о своём призванье.

Он сам себя венчал и развенчал,

Поставив ложь началом всех начал.

В его писаньях правды ни на грош,

В его улыбке сладкой — та же ложь.

И что, как не пристрастье к играм слов,

Заставило его, в конце концов,

Сказать, что правда — таинству под стать

И что о ней прилично умолчать.

 

Перевод А.Сергеева

 

 

 

 

 

Эпитафия тирану

 

Призывами к совершенству он изукрасил площади.

Его сочинения были понятны и дураку,

А он повидал дураков на своём веку

И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы.

Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади,

А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили.

 

Перевод В.Топорова

 

 

 

Epitaph on a Tyrant

 

Perfection, of a kind, was what he was after,

And the poetry he invented was easy to understand;

He knew human folly like the back of his hand,

And was greatly interested in armies and fleets;

When he laughed, respectable senators burst with laughter,

And when he cried the little children died in the streets.

 

1939

 

 

 

 

 

Хвала изестняку

 

Перевод А. Сергеева

 

Переменчивых нас постоянная ностальгия

Возвращает к известняку, ибо этот камень

Растворяется в море. Вот они, круглые склоны

С надземным запахом тмина, с подземной системой

Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду

Кудахчут ручьи — и каждый свое озерко

Наполняет для рыб и свой овраг прорезает

На радость ящеркам и мотылькам; вглядись

В страну небольших расстояний и четких примет:

Ведь это же Мать-Земля — да и где еще может

Ее непослушный сын под солнцем на камне

Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят,

Ибо в этих грехах — половина его обаянья?

От крошащейся кромки до церковки на вершине,

От стоячей лужи до шумного водопада,

От голой поляны до чинного виноградника —

Один простодушный шаг, он по силам ребенку,

Который ласкается, кается или буянит,

Чтоб обратить на себя внимание старших.

 

Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое

Они направляются в горы, порой рука об руку,

Но никогда, слава богу, не по-солдатски в ногу;

Как в полдень в тени на площади яростно спорят,

Хотя ничего неожиданного друг другу

Не могут сказать — как не могут себе представить

Божество, чей гнев упирается в принцип

И не смягчается ловкою поговоркой

Или доброй балладой: они привыкли считать,

 

Что камень податлив, и не шарахались в страхе

Перед вулканом, чью злобу не укротишь;

Счастливые уроженцы долин, где до цели

Легко дотянуться или дойти пешком,

Никогда они не видали бескрайней пустыни

Сквозь сетку самума и никогда не встречали

Ядовитых растений и насекомых в джунглях —

Да и что у нас может быть общего с этой жутью!

Другое дело сбившийся с толку парень,

Который сбывает фальшивые бриллианты,

Стал сутенером или пропил прекрасный тенор —

Такое может случиться с каждым из нас,

Кроме самых лучших и худших…

  Не от того ли

Лучших и худших влечет неумеренный климат,

Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,

А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник.

«Придите! — кричит гранит. — Как уклончив ваш юмор,

Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!»

(Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! —

Мурлыкают глина и галька. — На наших равнинах

Простор для армий, а реки ждут обузданья,

И рабы возведут вам величественные гробницы;

Податливо человечество, как податлива почва,

И планета и люди нуждаются в переустройстве».

(Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)

Но самых отчаянных увлекал за собою

Древний холодный свободный зов океана:

«Я — одиночество, и ничего не требую

И ничего не сулю вам, кроме свободы;

Нет любви, есть только вражда и грусть».

 

Голоса говорили правду, мой милый, правду;

Этот край только кажется нашим прекрасным домом,

И покой его — не затишье Истории в точке,

Где все разрешилось однажды и навсегда.

Он — глухая провинция, связанная тоннелем

С большим деловитым миром и робко прелестная —

И это всё? Не совсем: каков бы он ни был,

Он соблюдает свой долг перед внешним миром,

Под сомнение ставя права Великих Столиц

И личную славу. Поэт, хвалимый за честность,

Ибо привык называть солнце солнцем,

А ум свой Загадкой, здесь в своей тарелке:

Массивные статуи не принимают его

Антимифологпческий миф; озорные мальчишки

Под черепичными переходами замка

Осаждают ученого сотней житейских вопросов

И соображений и этим корят за пристрастье

К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал

Такие упреки — за что и сколько, ты знаешь.

Не терять ни минуты, не отставать от ближних,

И ни в коем случае не походить на животных,

Которые лишь повторяют себя, ни на камень

И воду, о которых заранее все известно —

Вот суть Англиканской Обедни; она утешает

Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),

Но нет в ней пищи для зренья и обонянья.

Если мы видим в смерти конечную данность,

Значит, мы молимся так, как надо; но если

Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,

То преображение праха в живую радость

Невинных атлетов и многоруких фонтанов

Заставляет подумать подальше: блаженным будет

Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,

Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой,

Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.

Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна

Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье

Подземных потоков и вижу один известняк.

 

 

 

 

 

В МУЗЕЕ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ

 

Перевод П. Грушко

 

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера! Как учтиво они замечали,

Где у человека болит, как это отзывается в нас,

Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, —

  художники эти

Знали — страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.

 

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а легкий корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли.

 

 

 

 

 

РОМАНИСТ

 

Перевод Э. Шустера

 

Затянутых в талант, как в вицмундиры,

Поэтов по ранжиру ставим мы;

Одни корпят, заброшенны и сиры,

Другие вдруг напьются сулемы,

 

А третьи мчат, как лихачи-гусары.

Ну а тебе бороться предстоит

С правдивостью и со свободой дара,

Чтоб обрести для нас привычный вид.

 

Во имя этого придется скуку

Впитать тебе, и суше стать стократ,

Лжеправедности изучить науку,

 

Воспеть разврат, когда того хотят,

И мучаться, как от сердечной боли,

За выпавшие нам свинячьи роли.

 

 

 

 

 

ПАМЯТИ ЙЕЙТСА

 

(Скончался в январе 1939 года)

 

Перевод А. Эппеля

 

I

 

Он исчез в тусклой стуже:

Оцепенели реки, опустели аэропорты,

Снег исказил статуи,

Ртуть падала во рту блекнувшего дня.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

 

Далеко от его умиранья

Волки продолжали бегать по лесам.

Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.

Глаголы траура

Не пустили в строки смерть.

 

А для него был последний полдень самого себя,

Полдень санитарок и шепотов;

Окраины тела взбунтовались,

Перекрестки разума пустовали,

Предместья обезголосило молчанье,

Родники чувств иссякли;

Он воплотился в своих почитателей.

 

И вот, разбросанный по сотням городов,

Он без остатка отдан незнакомым чувствам,

Дабы обрести счастье в иных лесах

И расплачиваться по законам чужой совести.

Слова умершего

Пресуществляются в живущем.

 

Но в значительном и галдящем завтра,

Где рычит биржевик,

А бедняк притерпелся к бедности,

И в одиночке своего «я» всякий почти убежден

В собственной свободе,

Несколько тысяч не забудут этот день,

Как не забываешь день, в который совершил необычное.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

 

 

II

 

Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:

Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,

Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.

Сейчас в Ирландии бред и погода те же —

Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет

В долинах слов своих; практические люди

Ею не озабочены; течет на юг, чиста,

Она от ранчо одиночеств и печалей

До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает

Сама — событье и сама — уста.

 

 

III

 

Отворяй врата, погост, —

Вильям Йейтс — почетный гость!

Бесстиховно в твой приют

Лег Ирландии сосуд.

 

Время, коему претит

Смелых и невинных вид,

Краткий положив предел

Совершенству в мире тел,

 

Речь боготворя, простит

Тех лишь, в ком себя же длит;

Трус ли, гордый ли — у ног

Полагает им венок.

 

Время, коим был взращен

Редьярд Киплинг и прощен —

И Клоделю все простит,

Ибо слог боготворит.

 

Лают в европейский мрак

Своры тамошних собак,

Всякий сущий там народ

Злобу сеет — горе жнет.

 

Объявляет каждый взор

Свой мыслительный позор.

Реки жалости в слезах

Заморожены в глазах.

 

Пой, поэт, с тобой, поэт,

В бездну ночи сходит свет.

Голос дерзко возвышай,

Утверди и утешай.

 

Обрабатывая стих,

Пой злосчастья малых сих,

Пестуй на проклятье их

Вертоград в строках своих.

 

Пусть иссохшие сердца

Напоит родник творца,

Ты в темнице их же дней

Обучай хвале людей.

 

 

 

 

 

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

 

Перевод А. Сергеева

 

Я сижу в забегаловке

На Пятьдесят Второй

Улице; в зыбком свете

Гибнут надежды умников

Позорного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

 

Пунктуальный ученый может

Перечислить наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сошла с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возрос

Шизофреничный бог:

С букварем в сознанье вошло,

Что тот, кому делают зло,

Сам причиняет зло.

 

Уже изгой Фукидид

Знал все наборы слов

О демократии

И все тиранов пути,

И весь этот ветхий вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как гонят науку прочь,

Привычкой становится боль

И беззаконьем закон.

И все предстоит опять.

 

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всею

Своей высотой утверждают

Величье Простых людей,

Радио тщетно вливает

Бессильные оправдания.

Но кто еще может жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Виден империализм

И международное зло?

 

Люди за стойкой стремятся

По-заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, несчастные дети,

Страшащиеся темноты,

Брели в нечистом лесу

И не знали, куда бредем.

 

Воинственная чепуха

Из уст Высоких персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что безумец Нижинский

О Дягилеве сказал,

В общем, верно для всех:

Каждое существо

Стремится к недостижимому,

Желает не всех любить,

Но чтоб все любили его.

 

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

 

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

На свете нет Государств,

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех;

Выбор у нас один —

Любить или умереть.

 

В глупости и в ночи

Мир беззащитный погряз;

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и Справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаянье всеотрицания —

О, если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

 

 

 

 

 

ЩИТ АХИЛЛА

 

Перевод П. Грушко

 

Он ладит щит, а она глядит,

Надеясь узреть на нем виноград,

И паруса на дикой волне,

И беломраморный мирный град,

Но на слепящий глаза металл

Его искусная длань нанесла

Просторы, выжженные дотла,

И небо, серое, как зола…

 

Погасшая земля, где ни воды,

Ни трав и ни намека на селенье,

Где не на чем присесть и нет еды,

И все же в этом сонном запустенье

Виднелись люди, смутные, как тени,

Строй бесконечных башмаков и глаз,

Пустых, пока не прозвучал приказ.

 

Безликий голос — свыше — утверждал,

Что цель была оправданно законной,

Он цифры приводил и убеждал,

Жужжа над ухом мухой монотонной, —

Взбивая пыль, колонна за колонной

Пошла вперед, пьянея от тирад,

Чья логика была дорогой в ад.

 

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь узреть священный обряд,

Пиршество и приношение жертв, —

Нежных, увитых цветами телят, —

Но на слепящий глаза металл

Длань его не алтарь нанесла:

В отсветах горна видит она

Другие сцены, иные дела…

 

Колючей проволокой обнесен

Какой-то плац, где зубоскалят судьи,

Стоит жара, потеет гарнизон,

Встав поудобнее, со всех сторон

На плац досужие глазеют люди,

А там у трех столбов стоят, бледны,

Три узника — они обречены.

 

То, чем разумен мир и чем велик,

В чужих руках отныне находилось,

Не ждало помощи в последний миг

И не надеялось на божью милость,

Но то, с каким усердием глумилась

Толпа над унижением троих, —

Еще до смерти умертвило их.

 

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь атлетов узреть на нем,

Гибких плясуний и плясунов,

Кружащихся перед священным огнем, —

Но на слепящий глаза металл

Легким мановеньем руки

Он не пляшущих поместил,

А поле, где пляшут лишь сорняки…

 

Оборвыш камнем запустил в птенца

И двинул дальше… То, что в мире этом

Насилуют и могут два юнца

Прирезать старца, — не было секретом

Для сорванца, кому грозил кастетом

Мир, где обещанному грош цена

И помощь тем, кто немощен, смешна.

 

Тонкогубый умелец Гефест

Вынес из кузни Ахиллов щит.

Фетида, прекрасногрудая мать,

Руки к небу воздев, скорбит,

Увидев, что оружейник Гефест

Выковал сыну ее для войны:

Многих сразит жестокий Ахилл,

Но дни его уже сочтены.

 

 

 

 

 

СЛОВА

 

Перевод Э. Шустера

 

Из фразы совершенный мир творится,

Где непреложность слова есть закон;

Мы верим в то, что кем-то говорится:

Для лживых слов не создано имен.

 

Да, синтаксисом не поверишь лица;

Нельзя из фразы сделать только фон,

Поэтому для нас и небылица —

Не просто в ухе неотвязный звон.

 

И странно ли, что даже факты мнимы,

Когда хватает нам словесных грез;

Не плетью ли глагола мы гонимы,

 

Когда нам ритм такой восторг принес?

Так Рыцарю достанет пантомимы

Взамен ответа на его вопрос.