Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВСЕВОЛОД КУРДЮМОВ

Всеволод Валерианович Курдюмов (1892-1956) — поэт Серебряного века.

 

Был сыном выпускника, а затем профессора в области начертательной геометрии и строительного искусства петербургского Института инженеров путей сообщения. С ранних лет писал стихи и рассказы. В их семье были богатые культурные традиции обеспеченной дворянской семьи. Сам Всеволод имел отличное филологическое образование, включающее Тенишевское училище, Петербургский и Мюнхенский университеты. В 1916—1924 гг. Всеволод Курдюмов служил сначала в царской, затем в Красной Армии.

 

Первый, юношеский сборник стихов «Азра» (СПб., 1912) не остался незамеченным, на его выход, среди прочих рецензентов, откликнулись В. Брюсов и Н. Гумилёв. И хотя их приговор начинающему поэту был достаточно суров: «уклон к декадентству прошлых дней», «мрачный романтизм, слезливая чувствительность», Курдюмов уже через год выступил с программной книгой «Пудренное сердце», в которой старался более строго соответствовать заявленной им самим «поэтической школе» Кузмина. Гумилеву книга не понравилась за её «бесшабашный эстетический снобизм», «бесцеремонное обращение с русским языком». В то же время в ряде отзывов отмечалась возросшая техника стиха, серьёзная работа молодого автора в области рифмы. «Очень немногие поэты пытаются разнообразить формы своих стихотворений, — писал В. Брюсов, — так, В. Курдюмов пишет рондо (и непременно на какие-нибудь трудные рифмы: „сердце — иноверце — сестерций — дверце — терций“)".

 

Всеволод Курдюмов становится участником весьма почтенных «Вечеров Случевского», несколько позже — литературного кружка «Трирема», общества поэтов «Марсельские матросы». В феврале 1913 года его приняли в «Цех поэтов», что стало мощным катализатором его дальнейшего поэтического роста. В течение 1914—1915 гг. в Петрограде один за другим вышли четыре тех самых малотиражных сборника Курдюмова: «Ламентации мои», «Зимою зори», «Свет двух свечей» и «Прошлогодняя синева», которые разошлись прежде всего среди знакомых поэтов. В этих книгах, как отмечал М. Гаспаров, «от псевдокузминскои игривой безмятежности автор постепенно двигался к неврастенической резкости».

 

Во время службы в армии не оставлял литературных занятий. Участвовал в «вечерах поэтов» в литературно-артистическом кабаре «Привал комедиантов», ставил пьесы, в том числе собственного сочинения, в полковых театрах, вступил во Всероссийский Союз поэтов, печатался в ряде региональных периодических изданий. С лирическими стихами в последний раз выступил в 1922 году, в берлинском журнале «Сполохи». А после того, как в 1934-м поступил в качестве актера на сцену Государственного центрального театра кукол, начал писать для детей. Целый ряд пьес Курдюмова — переложений сказок и легенд — шёл во многих детских театрах страны. В их числе «Конёк-горбунок», «Илья Муромец» и другие.

ИЗ ЦИКЛА «ЖЕНЩИНЫ С ПОДВЕДЕННЫМИ ГЛАЗАМИ»

 

 

* * *

 

Я полюбил твой белый страус

На зыбкой пряже лунных клякс:

Затем, что в безуханный хаос

Ты брызгала опопонакс.

 

Затмила дочерей вельможей

— Наследье синеватых жил —

Своей напудренною кожей

Без геральдических белил.

 

Несуществующих династий

Влача фамильный горностай,

Кружи же кружевом ненастий

И закружившею — растай.

 

Сейчас мечта скупа на ретушь:

Гася бенгальские огни,

Меня захлестывает ветошь —

Неподмалеванные дни.

 

1912—1913

 

 

 

ЧУДНЫЙ РЫЦАРЬ

 

Людмиле Гольштейн

 

Чудный рыцарь, сорви мне фиалок,

Темных, лиловых фиалок.

Я люблю фиалки, сорванные рыцарем,

Рыцаря, фиалки сорвавшего.

 

Чудный рыцарь, приходи ко мне вечером,

Душным, лунным вечером.

Я люблю вечера, проведенные с моим рыцарем,

Рыцаря, в вечер пришедшего.

 

Чудный рыцарь, поцелуй мои руки,

Мои тонкие, цепкие руки.

Я люблю мои руки, поцелованные рыцарем,

Рыцаря, мои руки поцеловавшего.

 

Чудный рыцарь, ты уйдешь, моей лаской отравленный,

Насмерть отравленный.

Я люблю мои ласки, вымоленные рыцарем,

Рыцаря, отравленного моими ласками.

 

1911

 

 

 

ИЗ ЦИКЛА «ЗИМОЮ ЗОРИ»

 

 

* * *

 

Но вечера — те не забыты,

Забыты лишь названья дней;

И этот лунный серп — отбитый,

Он тоже кажется бледней.

 

 

Он всё чахоточней и тоньше

— Таким его мы видим днем.

Его ли раньше я покончу

Иль буду вспоминать о нем?

 

Он самый страшный мой свидетель,

Он никому не рассказал,

Как много я намылил петель

И только к утру развязал.

 

1915

 

 

 

 

Белладонна

 

 Б. Рапгофу

 

В твой сад зачарованный, лунный

Приду я усталый, влюбленный,

Целуя с мольбою несмелой

Мой белый

Цветок белладонны.

Незримые, нежные струны

Звучат богомольно и сонно,

Баюкают лунной сонатой

Мой смятый Цветок белладонны.

О том, что прекрасно и юно,

Мне шепчет мой бред воспаленный.

Целую цветок омертвелый,

Мой белый

Цветок белладонны.

 

Июнь 1911

 

 

 

 

Вечера

 

Под молчаливые каштаны

Из душной комнаты скорей!

Спустилось кружево тумана

На ожерелье фонарей.

В глухую музыку отелей

Вплели узор колокола.

Передзакатно пожелтели

Озер уснувших зеркала.

Причудлив в ночи полнолуний

Теней темнеющих узор,

И все напевней, тихострунней

Ночные шепоты озер.

 

Июнь 1911

 

 

 

 

Водолазы

 

Так тускло видится сквозь щели

Уже остекленевших глаз,

Но за жемчужиной — в прицеле

Не ошибется водолаз.

Поползает в полуудушье,

Где раковины залегли,

А убранными — будут уши

Красавицы чужой земли.

На отъезжающее судно

Отдаст ведь добытую кладь,

Но пальцы отчего так трудно

Невысохшие отлеплять?

 

Октябрь 1912

 

 

 

 

* * *

 

Восковая свеча за иконою,

И одна из бесчисленных свеч, —

Каждый вечер сгораю зажженною;

Каждый вечер — сгорать зажечь.

Золочу беспощадного Ангела,

Словно Ангелу тайно близка;

Не узнают, как сладостно ранила,

Не любя, Меченосца рука.

Каждый вечер пусть сердце затеплится;

На лампады узорную медь

Только гроздьями воск мой налепится:

Я сгорала, горю — не сгореть.

 

Январь 1912

 

 

 

 

Вы мелькнули

 

Белой пеной, лаской платья

Смело схвачен стройный стан.

Вальс струит любви заклятья

И мгновенного объятья

Вечно сказочный обман.

Вы шуршали шелком трена,

В сердце сеяли раздор.

"Вы — сильфида, вы — сирена,

Сердце властно просит плена" —

Вам шептал, смеясь, танцор.

В губ презрительном разрезе

Схоронили вы ответ.

Вы мелькнули в полонезе,

Вы — мечта моей поэзии.

Я — влюбленный в вас поэт.

Как люблю я одурь встречи,

Недомолвки бальных фраз.

В сердце их навек отмечу...

Верьте — наизусть отвечу

Я все дни, что видел вас.

 

Март 1910

 

 

 

 

* * *

 

  Юрию Гернгросу

 

Гей, вы, стрелы-самострелы!

Мой узорчатый шелом!

Горе ль мне, что кудри белы

Над насупленным челом.

 

Было время — желтым шелком

Вы шепталися с плечом.

Вас ласкали тихомолком,

Были сечи нипочем.

 

Было время — разгорались

Очи серые огнем,

Нивы вражие топтались

Верным дружкою-конем.

 

Было время — у заставы

Чтили чаркою вина;

Выплывала, словно пава,

Чужеземная княжна...

 

Гей, вы, стрелы-самострелы!

Мой узорчатый шелом!

Горе ль мне, что кудри белы —

Лихо вспомнить о былом.

 

Июнь 1910

 

 

 

 

Дрема

 

"Родом из Азры"

Шепчу в полусне.

Красные астры

Склонились ко мне.

Где-то у храма

Гаснут кресты…

Тихо на мрамор

Пали цветы.

В темные ниши

Полночь легла.

Ниже, все ниже

Шорох крыла.

Смутный и Грешный

Растаял, звеня.

Кто-то так нежно

Целует меня.

 

Июль 1911

 

 

 

 

Ирис

 

  Николаю Белоцветову

 

Он знает все — седой папирус,

Что я шептал в больном бреду,

И для Кого — в моем саду

Уныло цвел лиловый ирис.

Он знает — я печальным вырос,

Я верил в скорбную звезду.

Уныло цвел в моем саду

Осенний цвет, лиловый ирис.

Он знает — Кто взойдет на клирос,

Кого — молясь, так долго жду,

И Кто сорвет в моем саду

Осенний цвет, лиловый ирис.

Он знает все — седой папирус,

Куда — так скоро я уйду,

Над Кем — в заброшенном саду

Вновь зацветет лиловый ирис.

 

Февраль 1911

 

 

 

* * *

 

Мы убаюканные дети

Застывших хороводов звезд,

Но через пропасти столетий

Мы перекинем зыбкий мост.

Мы одиноки в тесном склепе

Рожденных строчек нежных книг.

Никто не знает наши цепи

Незримых, режущих вериг.

Мы пленены далеким краем,

Как беспечальный пилигрим.

Что недосказано — мы знаем,

Что знаем — недоговорим.

 

Июль 1911

 

 

 

 

Первое рондо

 

  М.А. Кузмину

 

Разбейся, сердце, хрупко, как фарфор,

И порванной струною вскрикни, сердце;

Ведь, как солдат в кровавых брызгах шпор,

Как тамплиер — о павшем иноверце,

Я не надену траурный убор.

Кто плен любви — стоцветный Ко-и-нор —

Отдаст с придачей пригоршни сестерций,

Тот не прочтет — меж строчек есть узор:

«Разбейся, сердце». —

А ты прочти!.. Как раненый кондор,

Не простирая крыл к отверстой дверце,

Прикованный, не рвусь я на простор, —

Считая ход минут, секунд и терций.

Я жду, таясь, запретный приговор:

Разбейся, сердце!

 

Ноябрь 1911

 

 

 

 

* * *

 

Петли у шелковой лестницы

Цепко к карнизу прилажены.

Скоро ли сдастся маркизу

Сердце усталой прелестницы?

Лестно ведь, плащ свой разматывая,

Глянуть в замочную скважину.

Разве желанья не станет

Руки лобзать бледно-матовые?

Лестно за серой портьерою

Сладкое имя Эмилии

Робко промолвить украдкою,

В звезды счастливые веруя.

Только бы вдруг появлениями

Граф не нарушил идиллии —

Нежно-влюбленные души

Тешатся уединениями.

 

Февраль 1911

 

 

 

 

Повторенья

 

Как руки старые ослабли,

Воспоминания каймя,

А в этот раз в чекане сабли

Любовь ударила — плашмя.

Мы прежде, глядя в очи, слепли,

Теперь, гляди, я не ослеп,

И, не сгорев в сметенном пепле,

На старом ложе так нелеп.

Что ж, тосковать по повторенью,

В осенних листьях — по весне,

Чтобы целующие тени

Опять скользили по стене? —

Нет, не вернем, два скорбных лика,

Обетованных благостынь,

Пока судьба, всегда заика,

Нам сможет вымолвить «аминь».

 

Июль 1912

 

 

 

 

Призыв

 

  Люле

 

Обнажили дни бесснежные

Камни черной мостовой,

Сердце знало песни нежные,

Был и ласковый, и твой.

Но хотелось опрометчиво

Причаститься и любви.

Нет любви — и петь мне нечего,

Сердцу молвлю: не живи!

Сердце было, да растеряно

(Не у розовых ли рук?).

Даром целишь мне уверенно

В грудь пустую меткий лук. —

Позабудь, и не отталкивай

Иссыхающий поток.

Зацвети, цветок фиалковый,

Мною сломанный цветок.

 

Ноябрь 1911

 

 

 

 

Продавец счастья

 

  Е. Петровой

 

Худенький мальчик в рваной шапчонке,

Смерти улыбка, взгляд онемел —

Робко окликнул, кричит мне вдогонку:

"Счастья купите… с утра я не ел".

 

Милое счастье в измятом конверте,

Странно доступно: кто хочет — берет.

Худенький мальчик с улыбкою смерти

Счастье продаст и умрет.

 

Март 1911

 

 

 

 

Рабы любви

 

Молчи и гибни и покорствуй!

В бокалах радужна резьба.

В проклятом рубище раба

Тебя ломоть минует черствый.

Бежав полночных одиночеств,

Царица в милостях щедра -

Рассыплет горсти серебра.

О, жди свершения пророчеств!

Открой же жадные объятья!

Но — повелителен и груб —

Другой коснется алых губ.

А твой удел — проклятья.

 

Сентябрь 1911

 

 

 

Скольжу

 

Опепелил мои экстазы

Их меланхолический строй,

И многим я, голубоглазый,

Казался нежною сестрой.

И, веря мне, не замечали,

Какой мы вверились реке,

Кто этот темный — на причале —

Что нам маячит вдалеке.

А я скольжу, скольжу, как ящер;

Одни узнали ястреба,

Как мной силен татарский пращур

И всадник моего герба.

 

Январь 1913

 

 

 

 

Смерть поэта

 

Жил поэт мечтой о Даме,

Посвящая ей сонеты и терцины.

В темной башне грезил вечерами,

Рисовал на пестрых стеклах имя Черубины.

Дама — та его не знала.

Он встречал ее у храма, иногда и у фонтана.

Раз во сне она его поцеловала.

Он очнулся, сжег сонеты и

  в холодных волнах моря умер — утром рано.

 

Февраль 1911

 

 

 

 

Сожженное письмо

 

Вечер беззвездный, как день — в разговорах,

В шабаше мутном кощунственных слов…

Я был причастен, подмоченный порох,

Сердце так больно себе исколов.

Дома я. Почерк знакомый и женский...

Милая, поздно. Растлили мечту.

Ольга, ведь умер, да — умер, твой Ленский...

Брошу в огонь. Не прочту...

 

Апрель 1912

 

 

 

 

Солнце полуночи

 

  Василию Петрову

 

Когда мне сказали: "Есть земли, где солнце восходит в полуночи" —

я хотел увидеть эти земли,

я оставил мои черные одежды инока,

и те, кто меня видели — говорили:

"Ты жених, идущий навстречу невесте"

(но невеста моя была солнце, что восходит в полуночи,

а этого они не знали).

И проходили и сменялись дни и месяцы,

и края одежд моих заалели от крови,

крови ног моих израненных, —

а я не видел земли, где солнце восходит в полуночи.

Усталый, уснувший у колючего куста шиповника,

я встретил Джэму,

и ласки ее получил — как подаяние;

и если когда-нибудь я вновь надену

черные одежды инока,

и мне скажут: "Есть земли, где солнце восходит в полуночи",

я отвечу: "Я видел эти земли".

 

 

 

 

* * *

 

Усталый шелк стыдливой складкой

Закрыл нетленность бледных плеч.

Мои уста творят украдкой

Молитвы желтых тонких свеч.

 

Внемли молитве тонких свеч,

Вуали стелющему дыму.

На новый подвиг дай твой меч,

Высокий посох — пилигриму.

 

Венец терновый — пилигриму,

В нем кровь — рубин твоих корон.

Прославлю я, тобой хранимый,

Червленый шелк твоих знамен.

 

Целую шелк твоих знамен.

На мне печать твоей печали,

И мне открыт твой вечный трон,

Твои безгневные скрижали.

 

Март 1911

 

 

 

 

Ушедшие

 

Так щедро жизнь готовит встречи

И в каждой встрече кроет яд.

Ты не вернешь своих утрат,

И не воротится ушедший.

Ты тщетно, клича звонким рогом,

Напутствий просишь у звезды.

В песке затоптанном следы

Ты тщетно ищешь по дорогам.

Готовь израненные плечи

К ударам горестным судеб,

Цветами полни тихий склеп —

Ведь не воротится ушедший.

 

Август 1911

 

 

 

 

Фейерверк

 

Л. Гольштейн

 

В сердце смутная усталость.

Несколько звезд упало и померкло…

Вот все, что осталось

От фейерверка.

От бенгальских огней красного зарева

Покровы ночи стали еще темнее.

Кажется вам — на пожаре вы,

И рухнут башни скоро, пламенея,

В странных очертаньях светлого облика

Чудятся пляшущие химеры,

Но все рассеется в чадное облако

С удушливым запахом серы.

В сердце смутная усталость.

Все упало и померкло.

Ничего не осталось

От фейерверка...

 

Август 1911

 

 

 

 

Чудный рыцарь

 

  Людмиле Гольштейн

 

Чудный рыцарь, сорви мне фиалок,

Темных, лиловых фиалок.

Я люблю фиалки, сорванные рыцарем,

Рыцаря, фиалок сорвавшего.

Чудный рыцарь, приходи ко мне вечером,

Душным, лунным вечером.

Я люблю вечера, проведенные с моим рыцарем,

Рыцаря, в вечер пришедшего.

Чудный рыцарь, поцелуй мои руки,

Мои тонкие, цепкие руки.

Я люблю мои руки, поцелованные рыцарем,

Рыцаря, мои руки поцеловавшего.

Чудный рыцарь, ты уйдешь моей лаской отравленный,

Насмерть отравленный.

Я люблю мои ласки, вымоленные рыцарем,

Рыцаря, отравленного моими ласками.

 

Июль 1911

 

 

 

 

* * *

 

Чуть скрипнут двери в комнате соседней,

И я замру, надеясь - ты придешь.

Во мне живут ночей минувших бредни,

Порочных снов ликующая ложь.

 

Я жду тебя в уснувший час вечерний,

Когда небес погасли янтари.

Я предпочту венцу любовных терний

Кровавый пурпур радостной зари.

 

Так мало слов сорвется с уст пьянящих,

Смеяся, льнут они к моим устам

И, жаля, жгут меня все чаще, чаще,

Влекя мечту к неведомым крестам.

 

Вчера я отвергал твои объятья,

Сегодня жду как новый дивный дар,

Читая в каждой беглой складке платья

Тревожный зов запретных новых чар.

 

Ведь мы одни в моей высокой башне,

И сердце хочет новых, жутких драм.

О, пусть в пыли, разбит кумир вчерашний,

И сердца пусть поруган вечный храм!

 

Июль 1910

 

 

 

 

* * *

 

С чужого голоса пою

Мою печаль, мою беду,

Мою чужую жизнь веду,

Не узнаю ее — мою.

Моя чужая никогда,

Когда приду, не ждет семья

Меня; не ждет жена моя,

Моя чужая — навсегда.

И я мой голос перевью,

Со всей тоской в моем краю

Пою печаль, беду пою

С чужого голоса — мою.

 

 

 

 

Отставшая звезда

 

Звезда меня вела и, верно, к Вифлеему,

Теперь она за мной — отстала на пути.

Вперед упала тень моя, ложася немо,

И тень моя растет, и мне по ней идти.

Там позади луга раскинулись далече,

Еще не знающие грохота колес;

И только к роднику ведет тропа овечья,

Не волчья! — я напрасно круглый камень нес.

Не обождать звезды. Печальная, простая

Над пройденным моим лишь теплится звезда.

И снова страх, и снова, мнится, волчья стая,

И поднят камень мой на мирные стада.

 

 

 

 

Безнадёжные ямбы

 

 

  I

 

Не встать от писем до рассвета,

Их после выслать «заказным»

И от отсутствия ответа

Быть беспощадным и больным.

Уж не спешить на голос близкий,

На огонек не заходить, —

Одни почтовые расписки

За старым образом хранить.

 

 

  II

 

Я птицу приручу чужую

Петь под окном мне поутру.

И дни и ночи размежую

В холодном доме на ветру.

Но вечера скопив улики,

Не выйду к гостю моему:

Мне эти комнаты велики,

Когда я не один в дому.

 

 

  III

 

Была печаль по жизни смелой,

Воспоминанье прежних нег;

И мы не видели, что белый

За этот вечер выпал снег.

И снова стало как зимою —

Все та же улица тиха,

И над душой, еще немою,

Уже предчувствие стиха.

 

 

  IV

 

По метрикам мы — однолетки,

Привыкли видеть нас вдвоем,

Две иволги из той же клетки,

Согласно иногда поем.

Но кроет двадцать третья осень

Мой путь опавшею листвой,

И столько же погожих весен

Подснежниками — светлый твой.

 

 

  V

 

Меня легко клеймить презреньем

За то, что верности не чту,

В садах чужих несу сиреням

Изжаждавшуюся мечту.

Но у тебя — забор да гвозди;

Стучишься — никого в ответ,

А белые роняют грозди

Свой пятилепестковый цвет.

 

 

  VI

 

За юностью — одни кануны,

Томление по первом дне,

И от луны совсем не юный,

Дрожащий свет в моем окне.

А в настоящем — годовщины

Тех долгих бдений вроде сна,

И жизнь моя — на даровщину.

Без боли, смерти и вина.

 

 

  VII

 

Как огоньки порожних ламп,

Тускнеет жизнь, — ровней и тише,

Чем этот безнадежный ямб

Наскучивших мне восьмистиший.

Прочту последние стихи,

А в пламени все то, что мило,

А в небе черные верхи

Черемухи моей могилы.

 

 

 

 

Надпись на книге стихов

 

Не называй меня беспечным.

Я знал, что девушку найти

Могу на каждом я пути

Но я искал тебя — на Млечном.

Тогда я мог еще подняться,

Почти не напрягая крыл,

Но облак небо перекрыл,

И боле мне они не снятся.

 

 

 

 

Сонет

 

В двузвездье глаз твоих ласкающе гляжу,

Давно любимый стих — твое шепчу я имя,

И меж желаньями твоими и моими

Любовь заборонила тщетную межу.

Но ирисом твои ль венки перевяжу

Потом, осеннею порой, в вечернем дыме?

Когда запорошат тебя снегами злыми,

Предамся ли я, опечаленный, ножу?

Все, что завещано, доверчиво настанет,

Но не прочтен еще пергамент звездных карт,

Где взвешенных страстей начерчены орбиты.

Уходит прочь, кто так сегодня больно ранит,

Но я пою беспечно, беспечальный бард,

Веление судеб, — что мы сегодня слиты.

 

 

 

 

Музе

 

Неприглядна и боса,

Этот раз приходишь в рубище —

У души, как прежде, любящей,

Взять больные голоса.

И устать — давно пора,

И в дороге — искололося.

И не знаешь, хватит голоса —

До утра.

Чтобы ты могла уйти,

Твои ноги в росах вымою.

Уноси мое таимое,

Размечи его в пути!

 

 

 

 

В плену зеркал

 

  Ек. Н. Белоцветовой

 

Нам дало небо этот раз

Свой лихорадочный румянец.

Стонал паркет, как будто нас

Позвали и открыли танец.

Я руки сжал твои, и ты

Ответила пожатью тоже.

Еще немного б темноты,

И я бы видел ризы Божьи.

Но нас узнали зеркала

И взяли грустных на поруки —

Поцеловать в глуби стекла

Твои возлюбленные руки.

В стекле оставленных зеркал,

Что ты дарила отраженьем,

Безумный, может быть, алкал

Прижать уста к твоим коленям.

И боль его, и боль стекла

Звенела нераздельным стоном.

Ты в это зеркало вошла

И зеркало нашла — влюбленным.

Как бы глубокою резьбой

Запечатлелись эти плечи.

Осталось зеркало — тобой,

Хотя бы и давно ушедшей.

И, отражая облака,

Оно напомнит очертанье,

Где — боязлива и легка —

Ты внемлешь ласточки летанье.

 

*

О, как мне холодно вблизи

С тобою говорить о прошлом.

И ласточка на жалюзи

Летит в веселии оплошном.

Не надо! В этом этаже

Так рано наступают зимы,

И из Италии уже

Больные розы привозимы.

Здесь девушка роняет дни,

Глядясь в свое же отраженье…

Или мы, ласточка, одни,

И все лишь — головокруженье?

Мне явь и вымысел разъять

С недавних пор не стало силы:

Луна свой луч по рукоять

В живое сердце мне вонзила.

 

 

 

 

Рыцарь високосного года

 

Пусть ласково мне вешний воздух

На сердце шепчет ворожбу —

Ведь нехотя читал я в звездах

Любви извечную судьбу.

Перелистав у пыльных полок

Фольянтов желтые листы,

Всегда и всем седой астролог

Дает разлучные цветы.

Лицо мне опалили весны

И сердце вправили в пращу,

Но ожидай, и в високосный,

В желанный год — я навещу.

Мой черный плащ, мой плащ разлуки,

Обоих нас оденет в ночь;

Но зацелованные руки

Опять приказывают: прочь!..

Всегда и всем седой астролог

Дает разлучные цветы;

Любящих путь уныл и долог,

И дней заржавлены щиты,

Но упадет звезды осколок,

И будет день, и будешь ты.

 

 

 

 

Кольца-звёзды

 

Воска ожившие слепки

В белой пене рукавов;

В кольцах-звездах, — нежны, цепки,

В кольцах-звездах ждут волхвов. —

Пусть прочтут в созвездье новом,

В кольцах-звездах свой удел:

Кто под бархатным альковом

Будет гостем, будет смел.

Кто, забыв о звездном небе,

Твой избранник, звездный вор,

Гордо бросит, зная жребий,

Кольца-звезды на ковер.