Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВЛАДИМИР ЗАХАРОВ

Захаров Владимир Евгеньевич родился в 1939 году в Казани. Академик РАН. Лауреат двух Государственных премий в области физики. Автор нескольких книг стихов и многих журнальных публикаций. Живет в Москве и по нескольку месяцев ежегодно преподает в США.

 

«Всерьез начал работать над стихом с 1961 года, когда переехал в Академгородок, поступив в Новосибирский университет. В те годы там бурлила культурная, в том числе и литературная жизнь, и я принял в ней самое активное участие. На последнем курсе даже думал бросить науку и стать профессиональным поэтом, не имея намерения пробиться в официально разрешенную поэзию — это потребовало бы невозможной для меня деформации личности. Но желание присоединиться к ордену свободных художников было сильным. Мои близкие друзья — все из этого ордена, а работали кто сторожем, кто — в котельной; среди них замечательный поэт Александр Величанский, великий художник Юрий Кононенко, утонченный лирик Владимир Бойков.

У каждого своя судьба. Меня же наука волновала не меньше, чем поэзия. Академгородок в шестидесятых был центром научной жизни страны, куда съезжались отовсюду яркие молодые ученые. В такой атмосфере работалось хорошо, я, как говорится, «попал в струю» и в тридцать один год защитил докторскую диссертацию. Надо сказать, что никакого парадокса в одновременном занятии наукой и поэзией нет. Мандельштам говорил, что Ломоносову химия помогала. Без притязаний на сравнение скажу, что мне помогала математика. Многие ученые пишут стихи, и вопрос только в том, хватит ли энергии заниматься наукой и поэзией одинаково самозабвенно.»

 

Владимир Захаров, 2005 год

 

Из книги «Сто верлибров»

 

 

Мы

 

Ю. Манину

 

Мы,

прикованные к формулам,

распятые на исписанных листах бумаги,

неожиданно понимаем,

что могли бы быть неплохими офицерами

в какой-нибудь старомодной

справедливой войне.

 

1961

 

 

 

 

Утро

 

Еще не начинало солнце жечь

и утро было свежим как цветы,

которые в то утро распустились,

и вся дневная пыль еще спала.

 

И улица была разделена

границей тени и дневного света,

и он шагнул из тени в этот свет.

 

Давным-давно он не вставал так рано!

Вчера ему хотелось умереть,

сегодня — нет. Он тихо засмеялся.

 

Он понял, что свободен от любви.

 

1962

 

 

 

 

За синью неба

 

За синью неба,

за этой жгущею несокрушимой твердью,

еще один бескрайний полдень длится,

там, может быть, долина или берег

реки, в песчаных вьющейся холмах,

там сосны на песок роняют иглы,

шуршит осока и останки птицы,

растерзанной, валяются в кустах.

 

Среди пространства камышей свистящих

вдруг заскрипит песок о днище лодки

и ветер вдруг смешает запах дыма

и голоса…

 

1963

 

 

 

 

Дом

 

Дом стоит на холме,

перед домом посажены астры,

отражается в стёклах осеннее солнце

и блестит под коньком объектив телескопа, нацеленный в небо.

 

Много жёлтого в травах,

выпал снег и растаял, травы снова подсохли,

колеи на дорогах заплыли,

день разрезан на множество узких лучей,

астр пятно голубое на склоне

видно издали блеклым размывом.

 

Дверь открыта и хлопает. Звука не слышно,

непорочная грязь на дороге в сорочьих следах,

лес прозрачен внизу, к набегающей речке

спускается в жёлтой листве, не скрывающей почву.

Наверху серый гравий, штакетник в облупленной краске,

крыша, редкие тучи над крышей и на крыше вертушка-флюгарка

ловит ветер, послушная ветру, стрекочет и ёрзает, словно живая.

 

1964

 

 

 

 

* * *

 

Река с невысокими берегами,

уходит в камыши треугольный след от лодки,

вытягивая шеи, плеща крылами, взлетают утки,

им пора собираться на юг.

 

Летом в этих местах высокие травы,

а сейчас они высыпали из коробочек семена

и наполнили воздух запахом горьким,

по утрам на осоке вырастают пальчики льда,

но они еще слабы, чтобы шею реки охватить.

 

Как быстро зеркало реки распрямляется!

Никто не шагает по ней, как посуху…

А если б прошёл — как быстро бы гладь залечилась!

Человек погружает в воду ладонь

и паук-водомер от него убегает.

 

1965

 

 

 

 

* * *

 

Галечник есть, виноградник,

столики, тощие кошки,

ветер с зеленой горы

светлым вином заливает

румянец волны голубой.

 

Что это? Или геты и даки

снова вернулись и в облачном виде

своих загоняют овец розоватых?

Что это? Или флейтист поднебесный

луч над холмом распрямил словно флейту?

 

Видно уж нам

пора выбираться отсюда, Овидий…

Солнце над крабиком мертвым садится,

ломтик лимона мильон пузырьков о6лепляет,

трезвый фотограф выручку рядом считает

и над углями бьется огня язычок.

 

1966

 

 

 

 

* * *

 

День творчества

начинается,

день разрушения.

Субботнее жгучее солнце,

почему по субботам и воскресеньям

такое неприятное солнце?

Главное — не останавливаться

и вычеркивать лишнее.

 

Самоубийце было шестнадцать лет.

Он висел на узком школьном ремне,

согнутые руки

придавали ему вид бегуна,

а их неподвижность

доказывала, что он не сошел с дистанции.

Он был тонкий, негнущийся и упругий,

мы с трудом положили его на кровать.

Над кроватью обои

пестрели цитатами из Достоевского.

 

Засохшие цветы в двух вазах,

одна — тяжелая, из глины и глазури,

другая — легкая, из тонкого стекла,

еще сухая синяя бутылка

из-под воды Арзни, с надорванной наклейкой.

 

1968

 

 

 

 

Киев

 

Памяти математика

Бориса Николаевича Делоне,

по мотивам воспоминаний которого

написано это стихотворение

 

Как траурный гусар лежал в шинели,

об этом помнят годовые кольца,

большие куклы взрослыми любимы,

старухи черный берегли стеклярус,

морщины старика подобны трещинам коры,

он сединой напоминает зиму.

 

Все выжившие липы на бульваре

хранят в себе свинцовые отметки

старательным ученикам войны,

они припоминают сквозь дремоту,

как хлопает оторванная ставня,

как дико стынет месяц над предместьем,

когда с пустых просторов победитель

уносит жертвы уличных боев.

 

На карте в кабинете у отца

наколот был театр военных действий,

красавица сестра шуршала бантом,

большая кукла пряталась в шкафу.

Она сумела рассмешить матроса

и всех спасла,

когда пришли расстреливать семью.

 

1969-1980

 

 

 

 

* * *

 

Он был плохой и странный человек.

Когда он умер, многие об этом

не пожалели. Он внезапно умер.

Все умерло — глаза, лицо и сердце,

но раньше,

как говорит наука, умер мозг.

 

Лишь пять минут понадобилось смерти,

чтоб совершить работу разрушенья,

огромные спалить библиотеки

и клетку пленной мысли превратить

в дерьмо. А узел гордиев страстей

был даже не разрублен, а расплавлен,

и в мире увеличилось ничто.

 

Да, вряд ли повторится этот мозг.

Он вечно звал куда-то, но куда?

И многие пеняли справедливо,

что нету у него своей программы,

что он пути отнюдь не предлагает,

а только зря смущенье вносит в души.

Звал — никуда. И сам вдруг стал — ничто.

 

1970

 

 

 

 

В больнице

 

Комедийный артист, клоун, фрак и улыбка,

грациозно подняв котелок, грациозно смотрит с афиши.

Устарела афиша, концерт отменен, мастер умер,

мы уже не услышим знаменитых шуток с эстрады.

 

Входит в белом халате сестра, я в больнице,

но болезнь на исходе, мне приносят цветы и газеты,

мне приносят бинокль, чтобы лучше увидеть из окон

мир, куда я вернусь,

когда этот, больничный, покину.

 

Только сон мне приснился сегодняшней ночью…

Мне приснился мой друг, любимый, недавно погибший:

он был он, и он же — артист знаменитый,

и одет как с афиши, с бутоньеркой и тростью.

 

Мы идем по аллее

прозрачного, ясного парка,

может быть, рая…

Мимо статуй, куртин,

Сан-Суси или Павловск?

Этот сон был цветной,

под ногами красная крошка.

 

Говорят, что мертвые снятся живым живыми,

я же знал, что мертвы

и мой друг, и актер, и улыбка…

Все равно говорил, говорил, говорил без умолку:

— Значит, ты…

Но молчанье в ответ.

— Значит, он…

И опять мне молчанье.

— Значит, вы…

Колотилось сердце

от нежданного счастья, но уже наступала развязка.

 

Впереди было озеро, здесь обрывалась аллея,

я без страха вступил в эту мелкую теплую воду,

продолжая бессвязную речь:

— Значит, все не так страшно…

И мой спутник вступил,

но когда замочились подошвы

его лаковых туфель,

болезненно вдруг искривился

и растаял, исчез:

прежде ноги одни до колена,

после фрак, бутоньерка…

Лишь воздух горячий остался

и в ушах еще крик:

— Мы не можем к воде прикасаться!

 

Почему это мертвым

нельзя к воде прикасаться?

 

1970

 

 

 

 

Весна в Алуште

 

Не может ветер выдуть аромат,

со всех сторон плывущий на веранду,

в тумане зацветающих глициний

жужжат большие черные шмели,

лежит внизу как голубая кожа

морщинистое море под скалой

и солнце лишь слепит, не обжигая.

 

Зажмурь глаза и внутреннее солнце

начнет слепить и голову кружить,

невольную улыбку вызывая

и мысль, что в это утро человек,

действительно, мерило всех вещей.

 

Вчера весенний лес в горах

встречал нас мокрой прошлогоднею листвой,

какими

полутонами слов возможно описать

коричневость его набухших почек,

роскошество ростков новорожденных,

хруст под ногами и дымок на Яйле.

 

Я спутников моих почти не знал,

но состоялся праздник, разговор

такой свободный, полная открытость.

Вернувшись, я обдумывал слова,

которые потом и произнес:

 

«Когда Творец установил пределы,

расставил горы, расплескал моря

и повелел скитаться облакам,

он, Демиург, заботился о нас,

и мы должны благодарить его.

 

Но мы должны заботиться о Том,

кто робко, неуверенно пролил

нам в сердце как щемящий эликсир

к случайным близким быструю любовь,

и каждый миг переливать в Него

избыток весь душевной полноты».

 

1973-2015

 

 

 

 

Суд

 

Шесть членов суда внутренней партии республики Вильмиазор

в принятой со времен Орвела черной парадной форме

за длинным столом приговаривают меня к смерти.

А ведь всех шестерых я знаю по именам!

 

Вот — Гальбуд. Мы с ним играли лет в десять,

бегали вместе по улицам в городе Сюсюазане,

он был из простых, последний в огромном семействе.

Впрочем, все его братья окончили институты,

сестры же вышли замуж за офицеров,

младшую я припоминаю, но несколько смутно.

Помню, маленький Гальбуд говаривал мне,

что возчиком быть доходнее, чем извозчиком.

Странно видеть его теперь в генеральском мундире!

 

Вот — Гильбуд из города Мальвиенска,

вот уж не думал, что снова его увижу.

Был он прекрасный спортсмен — как летал на катке!

А теперь — язва желудка.

Ах, последние школьные годы, мальвиенские скверы!

 

Что же, и Вальбуд здесь? Это уже забавно.

Впрочем, в республике нашей нравы давно изменились,

нынче никто не глядит на известные пункты в анкете.

А ведь в столице, в студенчестве, мы с ним делили и дружбу

и любовь Лиорины. (Где ты теперь, что с тобою?)

Да, неожиданно, Вальбуд, ты здесь оказался.

 

Вильбуд, радость моя! Поэт! Последний внук Гумилева!

Помнишь ли наши попойки в городе Мильвиазоре,

как ты кричал: «Вакханалия!», рюмки хозяйские в угол швыряя?

Помнишь ли аромат литературных скандалов?

Рад тебя здесь приветствовать, старый дружище.

 

Мильбуд и Мальбуд, скажу о вас ровно полслова:

каждый зрелый мужчина подобных друзей имеет,

жизнь не праздник, пирог невелик, трудное дело карьеры

нужно спокойно творить — не скажу вам ни слова укора.

Кстати, вы главные здесь — прокурор и защитник!

 

Впрочем, теченье суда, как всегда, остается за кадром

и приговор предрешен — отдадут на съедение крысам

за то, что я вовремя не успел помереть под забором.

 

Я согласен с тобой, это звучит грубовато,

но обличье новое я принять отказался,

нужно ведь вовремя стать и лососем упругим,

и моряком в Атлантиде и петухом на заборе.

Я же оставил гарпун в теле тюленя.

 

Господи! Ты музыку создал, консерваторий настроил,

есть и у нас консерватория в Вильмиазоре.

Музыка — отпусти мне мои грехи напоследок…

Ты же сыграй мне еще, сыграй мне еще, дорогая!

 

1975

 

 

 

 

Похороны

 

Похороны в маленьком городке

привлекают всеобщее внимание, потому что

отовсюду слышны звуки оркестра

и отовсюду видна красная лодка,

медленно проплывающая над толпой.

 

Это навеки от нас уплывает

бывший чоновец, подполковник запаса,

уже вывешен у магазина

ватман и тушью залита рамка.

Пойду, погляжу, правильно ли я угадал.

 

Я в детстве очень любил плотный ватман,

теперь он мне напоминает о городах с почерневшим снегом,

об утренних толпах, о бесконечных заборах,

о меланхоличных охранниках, о зеленой подушке

с гелием — я на ней засыпал, укрывшись халатом,

ковриком и прочим лабораторным тряпьем.

 

Все-таки, правильно я угадал или нет?

Оказалось, что — нет! Умер человек моих лет,

ватман пачкал, на машину копил,

потом взял да времена собою скрепил,

мост из себя сделал, два времени соединил.

 

Люди — скрепы времен. На зеркальной поверхности их

отражаемся мы как мосты, выгибаясь дугою.

Если б не было скреп этих в смерти, в рожденье нагих,

отражало бы зеркало лишь облака над рекою,

отражался бы в нем только радуги праздничный взлет.

Время таянья кончилось, время дождей наступило,

в травах заяц скрывается, по небу ястреб плывет,

время быстро течет, вот и озеро ночью застыло,

и морозен рассвет и лосося окончился ход,

и гусей перелет и олени трубят на полянах.

Разве можно себе предоставить тот слабенький лед?

Чуть отвлекся — он в трещинах, в длинных зияющих ранах.

 

1974

 

 

 

 

Дарьял

 

Когда человечество

воскресит динозавров,

отрубленные головы обратно приставит,

каждое разбитое сердце уврачует,

оно не задержится долго на Земле,

будет в Космос распространяться со скоростью света.

Там хватит места всем:

живым,

воскрешенным,

и тем, кто игрой случая

не смог на свет появиться,

справедливо будет

и их воссоздать во плоти.

 

Но что делать с теми,

кто при жизни считал,

что убить человека —

все равно, что зарезать барана,

кто с легкостью относился

к превращению человека

в заурядное мясо?

 

Я, человек городской,

увидел, как режут барана только вчера

на тридцать седьмом году жизни впервые,

съели того барана за милую душу.

 

Как прекрасен Дарьял!

Казбек накрыт туманом,

замок царицы Тамары издали виден,

Терек здесь не суров,

коровы его вброд переходят,

вода над валунами курчавится,

с гор осыпаются каменные черепа.

 

1976

 

 

* * *

 

Стать младенцем мерзлых деревьев,

ветра вороньего варежкою потерянной,

ребенком на улице, маленькой звездою

или последней елкою в феврале,

чудом удержавшей елочные игрушки.

 

Это должно будет произойти

в городе с беленным Кремлем, с крепостною стеною,

где есть хотя бы одна булыжная мостовая,

хотя бы одна неразрушенная церковь,

хотя бы одна книга с папиросной прокладкой внутри.

 

Открывается коробка для ветра с подарком,

цокая в стыки рельсов, гудят вдалеке паровозы,

к мерзлым стеклам прикрепляются дни стебельками,

юрскими аммонитами глубокой печати,

девонские дни, силурийские дни,

масляные огни, керосиновые огни.

 

1979

 

 

 

 

Раковина

 

Внутренний гул, перекатывающееся слово,

описание любви, смех Господа Бога,

застывшие на картоне линии изображают море.

Выпьем, друзья, за художника, создавшего это!

 

Нам остается все меньше времени для промедлений.

Друзья! Пусть будет у нас подобие монастыря:

устроим совместные трапезы, презирая земную славу,

выберем символом раковину с ее внутренним шумом.

 

Слава Богу, он не вмешивается в наши дела.

Слава Богу, величия на свете не существует.

Слава Богу, есть еще дом, где я могу отдохнуть в дни моих странствий,

где нарисованная раковина шумит неумолчно.

 

1972

 

_____________________________________

 

 

* * *

 

Как ты мне вспомнишься, с грустью

Ровной, простой и прямой?

Речки, стремящейся к устью,

Так постоянен покой.

Так постоянна тревога,

Стыд бытия подо льдом,

Все-таки голос до Бога

Наш поднимался с трудом.

Ну, выезжает телега-

Память на эти мосты,

Груды застывшего снега,

Комнаты, в вазах цветы.

Город, увиденный дважды,

Дымный рассвет за окном,

Там мы любовную жажду

Запили чистым вином.

Дальше мы будем раздельно,

Но высоко, в чистоте,

Светит звезда, запредельна,

Вечный маяк в пустоте.

 

 

 

 

Сожжение писем

 

З. Г.

 

Как траурный листок моей зимы,

Как звон в ушах, без боли отрывая

Рассветный шар от синей полумглы

И прах сожженных писем развевая,

Я вижу вдруг, как города в зиме

С дымящимися аэропортами

В сугробах мерзлых, в сизой полутьме,

Тончайший уголь сеют между нами.

Повсюду он кончает свой полет,

На черный снег привычно оседая,

Молчат мосты, безмолвен самолет,

От холода застыла дверь трамвая.

Лишь ветер над полями, над тайгой

Поет уныло, всех перебирая,

Все имена таких, как мы с тобой,

И быстро их из памяти стирая.

 

Нам пока еще трудно понять,

Как мы будем, с восторгом иль болью

Из сокровищниц снов доставать

То, что мы называли любовью?

Как мы вспомним и море, и дом,

И деревья под темным покровом,

Нашу память и совесть с трудом

Примирив в равновесии новом.

 

 

 

 

* * *

 

Виноградные ночи и дни

Переполнены шумом прибоя,

Ты цветок у ограды сорви,

Перегни его вдвое и втрое.

Разотри этот красный шафран,

Перепачкай поспешные руки,

Нас окутали зыбкий туман

И знобящая близость разлуки.

Мы прощаемся. Выйдем, дружок,

Поглядим на луну над заливом,

Этот краткий, исполненный срок,

Как ты думаешь, был он счастливым?

Побережье в зеркальных огнях,

В кожуре мандаринов зеленых,

В ярких окнах, в фонарных тенях,

В силуэтах судов отдаленных.

Это все наша память теперь:

И вино, и стакан непослушный,

И замок, и замкнутая дверь,

И цветок этот, плотный и душный.

 

Право, которое вдруг непреложно,

Хоть и кружат над любой головой

Связки простейшие «истинно — ложно»,

Жалящих ос механический рой.

Хоть зазвенит телефон за спиною,

Хоть и настойчивый жизненный гул,

Все заливающий вязкой волною,

Будет безжалостен к тем, кто уснул.

 

 

 

 

Детская музыка

 

Мальчик играет в соседской квартире,

Странные мысли приходят на ум:

Как это в нашем удушливом мире

Этот гостит гармонический шум?

Как эти гаммы звучат неуклюже,

Перебиваются с хлеба на квас,

Это — как жизнь зарождается в луже

И прерывается в тысячный раз.

Это не музыка, это обложки

Рваных журналов, остатки халвы,

Это пластмассовых девочек ножки,

Это солдатики без головы.

Это не музыка, это дыхание

Спящих, качание тени гроба.

Так мимолетно ее прерывание!

Это терпение, долг и судьба.

Это любви, обреченной к пропаже,

К горькой судьбе позабытых вещей,

Хочется выжить и выплакать даже

Право на высшие почести ей.

 

 

 

 

 

* * *

 

Ни слов, ни звука – погоди,

Какая толкотня в груди,

Какие горькие рулады!

Везде, куда не погляди,

Одни разлуки и разлады.

 

Осенний воздух полон мной,

Или тобой, иль всеми нами,

Переживающими свой

Отрезок жизни, полный днями,

Иль теми, чей исчерпан миг,

К нам, выцветаюшие ныне,

Заметки на страницах книг

Взывают как следы в пустыне.

 

Осенний воздух мнет листы

И сушит медь, и важно клены

Ее роняют с высоты,

И облака как Пелионы

На Оссы громоздятся ввысь

В просторном холоде высоком,

И ясно-недоступна высь,

И красен низ арбузным соком.

 

Нестрашной кровью он течет

Из-под решетчатой темницы,

И не толпится здесь народ,

И нет в халате продавщицы,

Здесь груда из арбузных тел,

Наваленных как арестанты,

Замком положен им предел,

Так давит общество таланты,

Сюда дотрясшее улов

В грузовиках из Приднестровья

Арбузных сахарных голов,

Наполненных нестрашной кровью.

 

А наша кровь в виски стучит,

Нас не спросясь, на сердце давит,

Мы подымаем боль как щит,

Твердим, что страсти нами правят,

Непредсказуемые дни

Для нас настали в трудном мире,

Слова опасны, все в тени,

И тень молчания все шире.

 

Меж тем холодный полдень ждет,

Когда же ком любви и грусти

Беззвучно в небеса скользнет

И равнодушно нас отпустит.

Он станет медленно плести

Свои воздушные скитанья

В раздумии, к кому сойти

Горючим облаком страданья.

 

 

 

 

Гроза

 

Сначала почти ничего не случилось,

Лишь небо смутилось,и даль замутилась,

И ветер,поднявшись,был сдержан сперва,

Но уж понуждал шелестеть дерева.

 

И вдруг раскололись небесные своды,

И молнии встали,и вспыхнули воды,

И дождь зарыдал торопливо о том,

Чье имя все силилися вымолвить гром.

 

И стало понятно,что там хоронили,

О ком-то скорбели,кому-то грозили,

Слонами трубили небес посреди,

И все это в нашей свершалось груди.

 

В огромной,пустой,между ребер и пятен,

Где свет воскресает на миг,необъятен,

Где льется поток,торопясь,в погреба,

Не в них ли богов опускают гроба?

 

И как нам смириться,что мы не узнаем,

Кого неосознанно мы провожаем,

Когда мы в грозу убегаем под кров,

Кого там хоронят из сонма богов?

 

 

 

 

Кто нем как рыба

 

Кто нем как рыба,лучше знает тот,

Какое счастье,вдруг обретши голос,

Поднять его до радужных высот,

Чтобы,немедля,небо раскололось,

И хлынул дождь,пузырчатых красот

Исполенный,легко стекая в полость,

Упорством карстовых промытой вод.

 

Чтоб хлынул дождь,и каждую листву,

Иссохшую поил, вина точнее,

О,если б он отраву смыл, молву,

Бессмысленную ,что греха тучнее,

Всю эту ложь,что вырастает как

Землею всею вскормленный сорняк.

 

Чтоб стала,и земля себе вернее,

И, словно масло, под босой ногой,

Прохладная,меж пальцев продавилась,

Кто нем как рыба,просит эту милость

Жаднее всякой,щедрой и благой.

 

 

 

 

Расставание ранней весной

 

Металлический отсвет весны,

Алюминий блестит за домами,

Поклевав на полях тишины,

Воробей запорхал перед нами,

И чешуйками в отблесках дня

Ощетинилась снега броня.

 

Как нежна она!Свист,а не хруст,

Робкий шелест ее осыпанья,

Этот звук и волнующ ,и пуст,

Так беспомощно лишнее знанье,

Столь доступное мне и тебе,

Об иной,совершенной, судьбе.

 

Летом здесь будет зной и грибы,

А пока,под последний скрип санок,

Ясно слышно как поезд судьбы

Свистом чествует наш полустанок,

Пролетая на полных парах.

Страх?Но стыд будет горше,чем прах.

 

Он нагонит меня и найдет

Ночью,в обществе лампы желточной,

Впереди еще полный расчет

С каждым жестом и речью неточной,

Будет думать,что делать,рука,

А пока,а пока,а пока…

 

Воспарив на неверных крылах,

Разговор обрывается круто,

А на красных весенних полях,

Где с минуты уже на минуту

Разобьется души высота,

Из дюраля уж грусть разлита.

 

Так и знай,это смотрит на нас

Состраданья вселенское море,

Это трудный,слезящийся взгляд

Существа,разделившего горе.

Резкий отсвет с полей ледяной,

Пощаженных до завтра весной.

 

 

 

 

Дни старости

 

Я перемолот в мельнице страстей,

Любовь,любовь,любовь,греха святыня,

Но то,что человек- мешок костей,

Есть истина,бесспорная и ныне,

 

Поэтому,сегодня дни мои

Насыщены,спрессованы до боли,

О как я вас ценю,драгие дни,

Останьтеся со мной как можно доле.

 

Как быть прекрасно жителем Земли,

О,Господи,продли мне их,продли!

 

Искусство ковки и литья

 

От металла,прокованного

Умной, умелой рукой,

В мир идет мир и покой,

Вкруг искусно отлитого чугуна

Распускается тишина.

 

И мысль,что лучшие будут еще времена,

Кувшинки желтые,колокольчики синие над рекой,

Словно в лодке,

Плывешь по минуте такой.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали