Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВЛАДИМИР САЛИМОН

Салимон Владимир Иванович родился 13 апреля 1952 года в Москве. Закончил (в 1974 году) географо-биологический факультет Московского государственного педагогического института. С 1990 по 2001 гг. — автор проекта, главный редактор литературно-художественного журнала “Золотой век”. С 2001 года по настоящее время заместитель главного редактора журнала “Вестник Европы XXI век”.

Член Союза писателей Москвы, Русского ПЕН-центра . Участник первого бесцензурного альманаха “Зеркала”, издательского проекта “Анонс”, редактор книжной серии “Ближний круг”.

Награждён премиями: журналов “Золотой век” (1994), “Октябрь” (2001), Европейской премией Римской Академии им. Антоньетты Драга (1995) за лучший поэтический сборник, лауреат поэтической премии Романской академии (1995), лауреат премии “Московский счет” (2009).

Красная Москва: Стихотворения 1996 года

 

 

* * *

 

Скорей во сне, чем наяву.

Чем черт не шутит —

ломает, вертит, крутит:

в Москву!

в Москву!

Когда, уставясь на Москву,

сочту без видимой причины

за проявленье чертовщины

горько-соленую траву

и кисло-сладкую листву,

засахаренный соловей,

с куста на куст перелетая,

послужит, сам того не зная,

причиной гибели моей.

Что-то погибельное есть

в соловушке медоточивом,

в соединенье водки с пивом

что-то сомнительное есть.

Не понимаю — почему,

но сочетанье пива с водкой,

как связь придурка с идиоткой,

противно сердцу и уму.

 

 

 

* * *

 

Ивану Елкину привет!

От «Солнцедара» с «Коленвалом»

на местности заметен след,

как от тротила с аммоналом.

Как обожженный взрывом куст,

я издаю лишь треск и хруст,

стучу костями —

корнями, сучьями, ветвями.

Во тьме зубами скрежещу,

не потому, что жить хочу

при коммунизме.

А потому, что пить хочу.

Но только криком не кричу

при мысли об алкоголизме.

Его симптомы налицо.

Достаточно взглянуть в окно:

Коньково, Химки, Строгино.

В ломбард вчера отнесено

мной обручальное кольцо.

 

 

 

* * *

 

По тому, как соседи отходят ко сну,

как уходят в кино и приходят из бани,

относительно «Вазисубани»

цену знаю любому другому вину.

Мне известна тончайшая взаимосвязь

винно-водочного прейскуранта

и предместья завода-гиганта.

Непогода. Распутица. Грязь.

Утлый дворик московский, легко

продуваемый всеми ветрами.

Утешенье одно, как во храме, —

Царство Божие недалеко.

В светлом будущем места в обрез.

Но пока понемножку хватает,

потихоньку душа отлетает

без сомнений и чаяний без.

Бесконечно во тьме совершать

бесполезные телодвиженья —

хуже некуда.

Лучше не ждать

снисхожденья.

 

 

 

* * *

 

Чем сердце успокоиться должно:

казенным домом, дальнею дорогой

и если не калекою убогой —

двуногой и двурукой.

Все равно.

Вино — забродит.

Пуля цель найдет.

Стрелок известен меткостью своею.

Любимец муз себе сломает шею,

падет, смертельно раненный в живот.

Раскинув руки. Навзничь.

На снегу.

В снегу глубоком, в ледяном сугробе.

В конце концов — лежать ему во гробе.

Дантесу — делать нечего —

в полку

придется посидеть на гауптвахте.

 

 

 

* * *

 

Прибежище души,

ее оплот последний —

за ширмою в передней

лежи и не греши.

На Бога не пеняй.

Ему-то что за дело,

пусть остывает тело,

пускай себе,

пускай.

Истлеет тело наше,

рассыпясь в пух и прах,

подобно древней чаше

в неопытных руках.

 

 

 

* * *

 

Пустопорожний промежуток,

пустое времяпровожденье,

где единица измеренья —

куренье на пустой желудок.

С утра во рту ни крошки хлеба.

Затяжка внеочередная

плюс ожидание трамвая.

Бориса смерть.

Убийство Глеба.

Отчетливее раз за разом

становятся воспоминанья,

на белый свет из подсознанья

российский Каин косит глазом.

На брата брат подъемлет рати.

Сосед, соседа взяв измором,

сам подыхает под забором.

И редко — в собственной кровати.

Он не встает с больничной койки,

не шебаршит по коридору,

не пьет кагору

со мною у буфетной стойки.

 

 

 

* * *

 

Гроза заходит со двора,

как если б со спины

и непробудные менты,

и шебутные мусора.

Отчаясь противостоять

напору вешних сил,

я, камень в небо запустив,

стал скорой смерти ждать.

Стал ждать.

Но прежде, чем Господь

дал знак мне умереть,

я напоследок разглядел

водицы горсть,

земли щепоть.

Моря. Луга. Поля. Леса.

Вершины снежных скал.

Сан-Себастьян. Бомбей. Москва.

Июнь. Жара. Гроза.

С ума сошедшая сирень.

Взбесившийся жасмин.

Гроза. Жара. Июньский день.

На постаменте — Хо Ши Мин.

 

 

 

* * *

 

Союз единый.

Нерушимый.

Отчасти родоплеменной.

Собака с кошкой. Муж с женой.

Младенец, бесом одержимый.

Младенец выдувает из ноздри

то из одной, то из другой

ежесекундно — день-деньской —

невиданные пузыри.

И думаю я в ужасе — они

не есть ли пузыри земли?

Пустыни корабли?

В ночи огни?

Зачем неугомонный бес

нам голову морочит,

чего он хочет?

Воды с сиропом или без?

 

 

 

* * *

 

Посмотри на родную сторонку.

Встал на цыпочки и посмотрел,

как засвеченную фотопленку

перед носом в руках повертел.

Я с трудом узнавал очертанья

и одних от других отличал:

колокольни, высотные зданья,

тарный склад, автобаза, вокзал.

В ожидании электрички,

чтобы до смерти не заскучать,

стал, достав сигареты и спички,

коробком о коробку стучать.

Чернокожему американцу

уподобясь до мимики вплоть,

начал в такт искрометному танцу

изгибать и изламывать плоть.

Принялся так раскачивать тело,

пока мало-помалу душа

не отчаялась — не отлетела,

в безвоздушную высь поспеша.

 

 

 

* * *

 

Киселя

потехи для,

ради пущего веселья

позабористее зелья.

Винно-водочного или

ягодно-плодового,

хлебного, столового

ярославского розлива.

От которого как мухи

мрут по осени ребята.

Сохнут с бормотухи.

С суррогата.

Слепнут с ядохимиката,

что над полем кукурузным

самолеты распыляют.

Самолеты провожают

ярославцы взглядом грустным.

Взор застенчивый и скромный.

Собственная точка зренья

у народонаселенья

полосы нечерноземной.

 

 

 

* * *

 

Стук дождя и ветра вой

вперемешку с шумом сада,

в сочетании со склада

доносящейся пальбой.

Ухо режет звук любой.

Всякий раз напоминает

про превратность бытия

ветра вой и стук дождя.

Что-то в образе вождя

неспроста меня смущает.

Между обликом врага

и обличьем палача

незначительное сходство —

некое уродство.

Морда просит кирпича.

 

 

 

* * *

 

Я нож нашел на полпути —

поближе к «Двадцати шести

Бакинским комиссарам».

Наверное, недаром.

Бес неспроста, что было сил,

меня водил —

на местности определялся.

Он обольстить меня пытался,

когда мне в руку нож вложил.

Обычный ножик.

Перочинный.

Ценою в три рубля.

Отличный повод, чтоб себя

почувствовать мужчиной.

 

 

 

* * *

 

Листвы зеленой подголосок

по совокупности с травой —

первоапрельский недоносок,

рожденный в муках,

чуть живой.

Проклюнувшийся наудачу.

В спираль закрученный.

С хвостом.

Бутон желает стать цветком.

Тогда как я хочу на дачу.

Чуть свет уставиться в окно,

окрестности обозревая,

ни много не подозревая,

сколь много сил заключено

в цветке, в бутоне.

В пенье птиц.

Круженье и коловращенье

макросистем, микрочастиц

лишь вызывают отвращенье.

Бессмысленная суета,

игра природы,

власть стихии —

определенно неспроста

способствуют неврастении.

 

 

 

* * *

 

Совместный труд земли и неба

приносит жалкие плоды.

Эпохи символ — знак беды —

осьмушка хлеба.

Четвертка писчего листа.

Короткий список — строк с полста.

Помимо вишен, яблонь, груш,

перечисленье мертвых душ.

Смирнов. Петров… Пантелеймонов.

Влас Чуб… Григорий-Доезжай,

развозчик газовых баллонов,

прости-прощай!

Гуд бай, веселый автослесарь!

Адьё, угрюмый военврач!..

Взлетает солнце по-над лесом,

как над спортивным полем мяч.

Где пионерская дружина

в шатрах брезентовых жила,

разнообразная скотина

природу напрочь извела.

 

 

 

* * *

 

Нам репутацию подмочит

не дождь, который все хлопочет —

лепечет, чавкает, бормочет,

проваливаясь в водосток

весь мокрый — с головы до ног.

Мне представляется никак

не разрешимою загадкой,

как это может дождь украдкой

прокрадываться на чердак.

Под крышу. В подпол. Между стен.

За шиворот вода струится.

Зеленоватая водица

вокруг меня.

Выше колен.

Вода под горло подступает.

По капиллярам проникает

капля за каплей в кровь ко мне.

И кровь моя напоминает

разбавленное «Каберне»

 

 

 

* * *

 

Косые прорези для глаз

в блистающей листве.

Точь-в-точь — шелом на голове.

А на хоругви — Спас.

Взгляд черен. Лик смертельно бел.

Но августовский свет

обезобразил сей портрет —

углем стал мел.

Я охмелел в конце концов,

утратил смысл и суть

и выплеснул пивную муть

на стол без лишних слов.

Мне показалось, что урод

за столиком в пивной

не зря смеется надо мной,

что все наоборот:

Я — жалкий раб.

Он — царь и бог.

Он — победивший класс.

Пижон. Кутила. Лоботряс.

Насмешник.

Демагог.

 

 

 

* * *

 

По горам. По долам. По полям.

Вдруг навстречу тебе — мирный житель —

землепашец, машиностроитель —

оба, тот и другой, впополам.

Пьяным глазом глядят на меня

из глубинки рабоче-крестьянской:

огонек у ворот арестантской,

харя борова,

морда коня.

Рожи корчит в кроватке дитя.

В Левтолстовском районе дождя,

а в Иванотургеневском хлеба

ждут, уставившись в небо.

Если нужно, и я подожду.

Пока кровь на губах не обсохнет.

Пока мой супротивник не сдохнет.

Пока мой собутыльник не лопнет,

ибо пьет не бордо, но бурду.

В коверкотовом полупальто.

В остальном — ни ума, ни таланта.

В географии — Льежа и Нанта.

Горький с Кировым — все же не то.

 

 

 

* * *

 

Темные стекла

солнцезащитных очков

скрыли доподлинный смысл от врагов.

Лошадь издохла.

Пала корова.

Возле сарая на мокрый песок.

Около сложенных в штабель досок.

Снова — здорово.

Некого больше

конюху холить, доярке доить.

На самотек если дело пустить,

будет как в Польше.

 

 

 

* * *

 

В грозу собака рвется в бой

и ловит Илию за пятки.

С нее, с собаки, взятки гладки.

Чуть что — шерсть дыбом,

хвост трубой.

Мне остается палку взять

и поучить ее, покуда

не образумится, паскуда.

Не прекратит брехать.

На этот раз

я принужден задать ей перца,

чтобы она не ровен час

не закусала громовержца.

 

 

 

* * *

 

Мужик зарезал мужика.

В поселке городского типа

без цели расцветала липа,

без умысла текла река.

До некоторых пор она

покорно жернова вращала,

а нынче — терлась у причала.

Насквозь прозрачная.

До дна.

До донышка стакан допив,

его поставил я на столик,

как откровенный алкоголик

занюхав, но не закусив.

Мысль, посетившая меня,

мне показалась неуместной,

хоть любопытной, интересной —

что есть загадка бытия?

Уездный быт? Ударный труд?

В крови горячей хладный труп?

Дух русский?

Русское богатство:

свобода, равенство и братство?

 

 

 

* * *

 

Постылый ветер дует щеки,

и раздувает ветерок

сугробы во Владивостоке,

в Норильске — пыль,

в Уфе — песок.

В ландшафте видоизмененном

два сросшихся материка

угадываются слегка,

как натюрморт в портрете конном.

Как в пешей статуе — пейзаж

обособляется случайно

и открывается мне тайна.

Таймыр — Памир,

Байкал — Балхаш.

На двух сиамских близнецов

одно-единственное сердце —

у сластолюбцев, страстотерпцев,

подвижников и подлецов.

 

 

 

* * *

 

На небесах, где судьбы наши

вершатся так или иначе,

не смыслят в высшем пилотаже.

В аэронавтике — тем паче.

Иначе в день солнцеворота,

в пике вошедший самолетик

не надорвал бы свой животик,

не рухнул прямиком в болото.

Пилот на месте не скончался.

Стрелок в лепешку не разбился.

И я бы в усмерть не упился —

и с Господом не повстречался.

 

 

 

* * *

 

Посереди пустыни дикой —

не во саду ли в огороде —

на вентиляторном заводе

сиди себе и не чирикай.

Механосборочного цеха

в тени дремучей пребывая,

ты, верно сам того не зная, —

музы́ке ангельской помеха.

Звучанью сфер предел положен

самим твоим существованьем.

Стеной убогой. Утлым зданьем.

Дом скверно скроен, наспех сложен.

Сквозь трещины в кирпичных стенах,

сквозь крыши в трубах и антеннах,

асфальт, кладбищенские плиты

на свет глядят космополиты.

Безродные бичи с бомжами.

Электрики со слесарями.

Стряпухи. Прачки. Сторожихи.

Все больше чудики да психи.

 

 

 

* * *

 

Похолодание — пустяк.

Но — несомненная морока.

Не апельсины из Марокко.

Как бы не так.

Из сопредельных областей

весьма сомнительная пища,

а что касается винища —

не без затей.

За здравие.

За упокой.

Дубняк. Перцовка. Зверобой.

Первостатейные напитки.

Неисчислимые убытки.

Само собой.

 

 

 

* * *

 

Поползновенье — стать отцом

свободомыслящих народов,

грозой садов и огородов,

завзятым уличным бойцом.

Честолюбивая мечта

бритоголового парнишки.

Игра, в которой кошкам мышки,

а мышкам кошки — не чета.

Разбойники и казаки

не против сосуществованья.

Но нет взаимопониманья.

Есть марочные коньяки.

Лимоны в собственном соку.

На блюдце с голубой каемкой.

Есть стол, застеленный клеенкой.

В лесу дорога.

Дом в снегу.

На цыпочки привстав, в окно

заглядываешь краем глаза:

— Что, Ерофеич,

где, зараза,

обещанное нам вино!

 

 

 

* * *

 

Г. Комарову

 

Бастилия пала.

Ум, совесть и честь.

Лишь запах паленого в воздухе есть.

Как будто гроза миновала.

Сквозь поле ржаное прошла напролом,

ломая колосья.

И следом за нею насквозь я

пшеничное поле прошел за холмом.

Пшеницу на мельнице мельник молол,

мукою мешки насыпая.

А может, стакан до краев наливая,

не знаю, насколь он велик и тяжел.

Однажды не справиться мне со стаканом,

как не совладать пастушку с великаном,

когда бы не случай,

не плащ,

не праща.

Не камня осколок.

Кусок кирпича.

 

 

 

* * *

 

Я расслышал только то,

что я должен был расслышать,

только то, что мог подслушать

в рюмочной, в метро.

В парикмахерской, настолько

остро пахнущей духами,

что мне хочется стихами

говорить с моим народом.

Мое слово непременно

как-нибудь да отзовется.

Рано или поздно.

Видит Бог, дурак найдется.

 

 

 

* * *

 

Собака. Кошка. Грач. Ворона.

Но перво-наперво пейзаж.

На декораций демонтаж

приходится конец сезона.

Второстепенные детали

выходят на передний план.

Крестьяне рядятся в дворян.

Дворяне рядятся в крестьян.

Дожди пошли.

Дороги стали.

Слева направо из кулисы

то Лебедь белая плывет,

то Лебедь черная плывет.

Я той, что ножкой ножку бьет,

не помню имени актрисы.

Одилия или Одетта…

Офелия или Джульетта…

Иль поселковый почтальон

спешит за письмами в район.

На стареньком велосипеде

она чудовищную грязь

охотно месит,

веселясь

всемирно-исторической победе.

 

 

 

* * *

 

Ю. М.

 

Закоренелый иждивенец

на шее царства-государства.

Известны все твои мытарства.

Теперь ты — немец.

Вчера — еврей. Назавтра — турок.

Чуть свет заглянешь в переулок,

нос сунешь, не подозревая,

что там — пивная.

Что незнакомец, пьющий пиво,

при рассмотрении ближайшем

окажется несправедливо

забытым лириком тончайшим.

В своем отечестве нет места

равно — отважному герою,

поэту, склонному к запою —

вне специального контекста.

Определенного сюжета,

который столь же характерен,

сколь несуразен и чрезмерен.

Как свод законов Хаммурапи.

 

 

 

* * *

 

В огне потрескивают сучья,

тогда как косточки — трещат.

Когда вонзаются в них крючья,

бычки от ужаса мычат.

Я видел их на скотобойне

подвешенными к потолку.

Щека к щеке. Ушко к ушку.

Колокола на колокольне.

Малинового перезвона

не позабуду никогда,

как обжигающий уста

вкус «Огуречного» лосьона.

Как запах «Беломорканала»,

с которым связаны навек,

но не судьба морей и рек —

скорей крушенье идеала.

Тоска. Отчаянье. Подагра.

Бессмыслица,

абракадабра —

зубодробительный артроз.

Способность доводить до слез.

 

 

 

* * *

 

Быстро выветрился дух.

Ощутим едва-едва,

как залеченный недуг

не на глаз, а лишь на слух.

«Красная Москва».

Пролетарии всех стран,

воссоединясь,

под окном моим с утра

месят грязь.

Каждого из них в лицо

знаю я давно.

И, хотя я пью винцо,

а они вино,

между нами заключен

мирный договор.

Без обмана поделен

на две части двор.

Надвое поделена

солнечная сторона.

Теневая — пополам:

банки-склянки… мусор-хлам…

 

 

 

* * *

 

О чем по-испански

голландцы —

пропойцы и голодранцы —

всю ночь в Нефтюганске.

В Челябинске. В Сольвычегодске.

По-скотски

ругаются напропалую,

спать не дают вчистую.

Да я и не сплю,

листая

журнал от конца к началу

и думая мало-помалу,

что значит одна шестая

в сравненье с одной двадцатой —

объема и веса мерой,

примерно равной бутылке

проклятой

белой.

 

 

 

* * *

 

Дремучий вымысел. Игра

воображения — и только.

Пора прощаться, друг мой Колька.

Пора.

Снежок припудрить поспешил

носы и уши.

Еще бессмертны наши души.

Но из последних сил.

С трудом от стула оторвав

измученное тело,

я чувствую — приспело:

мне нужен костоправ.

Какой-нибудь Касьян

из Кобеляков.

Душой и телом одинаков.

Могуч.

Осанист и румян.

 

_____________________________

 

 

Петя Чаадаев кушал кашу...

 

(2011)

 

 

 

* * *

 

Если нашей родины границы,

рубежи отчизны укрепить,

улетать в чужие страны птицы

осенью не станут, может быть.

 

Чтобы ни одна душа живая

выбраться на волю не смогла,

полоса контрольно-следовая

меж землей и небом пролегла.

 

 

* * *

 

Тело мое черное совсем,

словно прокоптилось на пожарище.

Не отмыть его уже ничем.

Это могут подтвердить товарищи.

 

Дух твой крепок – с неба говорит

Ангел или Бог, одетый Ангелом, –

дух твой крепок, будто бы гранит,

в тундре голубым поросший ягелем.

 

 

* * *

 

Петя Чаадаев кушал кашу

и смотрел в окно на задний двор.

Мальчик, жизнь с изнанки видя нашу,

ложечкой стучал, потупив взор.

 

Может быть, не только в этом дело

и причина кроется не тут,

но свое влиянье возымела

жизнь, которой жил окрестный люд.

 

День грядущий обещал быть жарким.

Марево скрывало все кругом.

И пейзаж вокруг казался жалким,

бледным, как в музее за стеклом.

 

 

* * *

 

В жизни можно разочароваться,

если согласиться, что стихами

перестали интересоваться,

увлекаться перестали нами.

Мы не объявляем голодовки

только потому, что пьют поэты

часто день и ночь без остановки

и беспечно курят сигареты.

 

Выйдут на крыльцо и травят байки

про своих товарищей по цеху,

все про всех расскажут без утайки,

но не по злобе, а ради смеху.

 

 

* * *

 

Мы переходим к водным процедурам,

оставив на песке свои вещички,

и смотрим с подозрительным прищуром,

как по карманам нашим шарят птички.

 

Они свое копеечное счастье

построить за наш счет желают тщетно,

поскольку, сторонясь верховной власти,

художники живут довольно бедно.

 

Я был бы рад с друзьями поделиться

всем тем, чем безраздельно я владею.

Берите все, чем можно поживиться.

Все – форму, содержание, идеи!

 

 

* * *

 

Ни в чем не отказывал лучшему другу,

и он ни за что не откажет –

любую готов оказать мне услугу,

но вместо меня в гроб не ляжет.

 

С вершины березы по тоненькой нитке

скользнет паучок мне за ворот,

а друг мой воскликнет без тени улыбки:

какой нынче поутру холод!

 

 

* * *

 

Я не столь прямолинеен, чтобы

быть сторонником линейной перспективы.

Я люблю еловые чащобы,

меж холмов – овраги и обрывы.

 

Розы куст, цветущий с домом рядом,

кажется мне жалким по сравненью

с худосочным диким виноградом

и его густой зеленой тенью.

 

Наползает тень на полисадник,

но на первый план в финальной сцене

вдруг выходит неказистый задник,

как герой под занавес из тени.

 

 

* * *

 

Из рая изгнанные нами,

сквозь щелку узкую в заборе

глядят ромашки с васильками

на нас с тобой с тоской во взоре.

 

Должно быть, их берет досада,

как нас при виде поединка

чуть свет в вольере зоосада

двух статных розовых фламинго.

 

 

* * *

 

Что бы я ни делал – пил, курил,

целовался с лучшей в мире женщиной,

кто-нибудь в сердцах меня бранил,

называл жену мою – невенчанной.

 

Своего соседа я всегда

за спиною взгляд колючий чувствовал,

он меня, как ветеран труда

паренька вихрастого, напутствовал.

 

Указать он мог наверняка

на мои ошибки и на промахи,

слыша, приглушенные слегка,

летнею жарой ночные шорохи.

 

 

* * *

 

Струится свет по коридору,

в конце которого я вижу

колеблемую ветром штору,

листвы поблекшей шелест слышу.

 

В дверном проеме – сад фруктовый.

Сбор райских яблочек – в разгаре.

А небосвод такой лиловый,

как хвост у ядовитой твари.

 

Змий-искуситель плотоядно

глядит из зарослей дремучих.

Мы задохнемся, вероятно,

в его объятиях могучих.

 

 

* * *

 

Выбрана точка отсчета неверно.

В чем убедился я годы спустя?

В том, что до срока родившись, наверно,

поторопилось немного дитя.

 

Крылышки ангельские за спиною

у малолетних детишек растут,

вслед устремляюсь я за малышнею

в мир, где детишек родители ждут.

 

Стаей большой мы расселись, как птицы

в старом саду на замшелых ветвях,

как трясогузки, щеглы и синицы,

как воробьи в опустевших полях.

 

* * *

 

Дороги наши разошлись

еще в доледниковую эпоху,

но к чужеземцу присмотрись,

прислушайся, как молится он Богу.

 

Индеец ударяет в барабан.

Звенят в тибетском храме колокольца.

Обломов, сев в гостиной на диван,

заслушавшись, не сводит глаз со Штольца.

 

 

* * *

 

Я, любящих меня, люблю

за то, что любят и жалеют,

когда вином себя гублю

и членики мои дряхлеют.

 

Хотя держусь я молодцом,

их не напрасны опасенья.

Я красен делаюсь лицом,

как певчий в хоре от смущенья.

 

 

* * *

 

Тебя воспитывали в строгости,

но ты меня не оставляй,

не позволяй себе жестокости

и черствости не проявляй!

 

Когда бы с малых лет готовили

нас к тюрьмам и монастырям,

давно бы коммунизм построили,

пусть даже с горем пополам.

 

А мы хотели быть счастливыми,

хотели людям всей земли

любви и мира под оливами,

хотели сильно, как могли.

 

 

* * *

 

Нарочно воротник приподниму,

от мира пожелав отгородиться,

хотя противно сердцу и уму

в личину чужеродную рядиться.

 

Я удовольствий с юных лет не чужд –

и винопития, и дружеской беседы.

Люблю, когда цветет жасмина куст

и в сарафаны девушки одеты.

 

 

* * *

 

Глаза закрыл, но все еще не умер.

И, ухо приложив к моей груди,

в конце концов уловишь слабый зуммер.

Лови его, смотри не упусти!

 

Я передам тебе координаты

той точки, где теперь я нахожусь.

А тех, что колченоги и рогаты,

ни капельки я больше не боюсь.

 

 

* * *

 

С ног на голову ставит зной.

И малолетка в узком лифе

взмывает в небо надо мной,

отнюдь не на Барьерном рифе.

 

К плечам широким узкий зад

приделан, словно по ошибке.

Сосков созревший виноград

с надеждой ждет своей улитки.

 

 

* * *

 

Все сыпется из рук.

Тарелки. Чашки. Блюдца.

Все вещи наши вдруг

возьмут и разобьются.

 

Что скоро в пух и прах

рассыплется во мраке

град на семи холмах,

не более, чем враки.

 

Чтоб не упал забор,

ему нужна подпорка.

В лесу под мой топор

костьми ложится елка.

 

 

* * *

 

Я не скрываю восхищенья,

когда на якорной стоянке

цепей позвякивают звенья

во тьме ночной, как деньги в банке.

 

Природы здешних мест богатство

не облагается налогом.

Свободу, равенство и братство

я тут делю с моим народом.

 

 

* * *

 

Как луковая шелуха,

сгоревшая на солнце кожица,

но мне, чего таить греха,

всегда твоя по сердцу рожица.

 

Когда ты на нос летним днем

листок прилепишь подорожника,

когда заснешь перед огнем

в объятьях старого безбожника.

 

 

* * *

 

Хорошо, что у тебя в крови

градус небольшой, как у вина,

что всесильным вирусом любви

ты с недавних пор заражена.

 

Щеки у тебя огнем горят.

Губы иссушил любовный жар.

На тебя косой бросает взгляд

даже тот, кто немощен и стар.

 

Искушенье слишком велико.

От тебя не в силах глаз отвесть

мальчик, нам принесший молоко

нынче утром, как благую весть.

 

 

* * *

 

Ты дрожишь, но только не от холода,

есть тому достаточно причин,

потому, что тело твое молодо –

нет на нем ни складок, ни морщин.

 

У души бессмертной нету возраста.

Как звезде театра и кино,

выйти из сценического образа,

вероятно, ей не суждено.

 

________________________________

 

 

Стихотворение из букваря

 

(2010)

 

 

* *

 *

 

Птиц летящих вереница,

словно в небе лесенка, качается,

и боюсь я оступиться,

в жизни разувериться, отчаяться.

 

Как же выглядит красиво

край наш с высоты полета птичьего!

Только требует полива

клумба возле дома городничего.

 

 

 

* *

 *

 

В пруду холодная вода.

У бедной прачки ноги сводит.

А водомерка без труда

туда-сюда по пруду ходит.

 

Мне преимущество ее

над глупой бабой очевидно,

что лезет в пруд стирать белье.

Мне и досадно и обидно.

 

 

 

* *

 *

 

Если только полушепотом,

только с глазу на глаз ночью темной —

смысла нет делиться опытом

нам с аудиторией огромной.

 

Сведениями секретными

не располагаем мы с тобою.

Состояньями несметными

не кичимся мы перед толпою.

 

За спину закинул полотенце я.

Сел на стульчик шаткий рядом с койкой.

До сих пор еще интеллигенция

остается узкою прослойкой.

 

 

 

* *

 *

 

Неизлечима болезнь облаков.

Тают у нас на глазах облака.

Острые ребра торчат из боков,

шкуру успев продырявить слегка.

 

Кожа и кости плывут надо мной.

Кожа и кости плывут в вышине.

Тотчас, лишь ветер задул ледяной,

сделалось сыро и холодно мне.

 

 

 

* *

 *

 

Хвост трубой, и дымчатая шубка.

Мордочка курносая слегка,

словно на стволе сосны зарубка,

видная в лесу издалека.

 

Что могу я рассказать про белку,

про ее нелегкую судьбу?

Что она попала в переделку,

судя по отметине на лбу.

 

Может, хорошо, что и поныне

чистят ружья кирпичом у нас.

Мне бы не хотелось жить в пустыне,

чтобы люди били зверя в глаз.

 

 

 

* *

 *

 

Деревья выстроились в линию

по большей части к нам спиной,

как будто бы на речку синюю

они глядят в полдневный зной.

 

Они стоят, не расступаются,

по каменистым берегам,

и сами в речке не купаются,

и не дают купаться нам.

 

 

 

* *

 *

 

Хлопки мухобойки на даче соседской

когда в темноте раздались,

тогда я подумал, что мы на советской

земле неспроста родились.

 

Недаром меня комариное пенье

будило ни свет ни заря,

не зря полюбилось мне стихотворенье

про ласточку из букваря.

 

Здоровые люди, способные к жизни

в суровом и диком краю,

решительно необходимы отчизне,

чтоб выдать их мощь за свою.

 

 

 

* *

 *

 

Время для полуденного отдыха

ни на что другое не пригодное,

ни для преступленья, ни для подвига,

тихое, как море мелководное.

 

Ракушки на дне песчаной гавани.

А по берегам кусты колючие.

Редкие опунции с агавами

норовят вцепиться в нас при случае.

 

 

 

* *

 *

 

В роще птицы смолкли.

Ясно стало,

что теперь беды не миновать.

И меня беда не миновала,

закачалась подо мной кровать.

 

Гром гремел, и молнии сверкали.

И тогда казаться стало мне,

что с годами производство стали

непомерно выросло в стране.

 

Я себе представил сталевара

у печи мартеновской в дыму.

Щеки его, алые от жара,

полыхали, как закат в Крыму.

 

 

 

* *

 *

 

Ни единой вилки, ни ножа,

только ложки в ящике посудном.

Может, у тебя больна душа?

Все мы нынче в положенье трудном.

 

Чтобы джинн бутылки не разбил,

выпустили джинна из бутылки.

Друг от друга нету больше сил

прятать по ночам ножи и вилки.

 

 

 

* *

 *

 

Жалко мне ужасно бывших школьников,

бороздящих бодро тротуары.

По ночам, как старых уголовников,

двоечников мучают кошмары.

 

В сумерках лишь только развиднеется,

как тотчас пейзаж преобразится,

и, поняв, что не на что надеяться,

мы вонзим в подушки наши лица.

 

Ты уронишь на подушку голову,

разбросавши кудри, как по плахе.

Намертво прилипнут к телу голому

полы белой ситцевой рубахи.

 

 

 

* *

 *

 

Негде было яблоку упасть.

Из коробки жестяной киномеханик

ленту доставал за частью часть

бережно, как будто тульский пряник.

 

Так скрипел мой стульчик откидной,

словно ключик золотой в волшебной дверце,

словно человек с одной ногой,

у которого засела пуля в сердце.

 

 

 

* *

 *

 

Вдруг появился в небе голубь.

Как будто бы во льду залива

взялась бог весть откуда прорубь,

что было, в общем-то, красиво.

 

Как будто хлынула наружу

внезапно краска голубая.

Как будто выбралась на сушу

из моря рыба чуть живая.

 

 

 

* *

 *

 

Все кончится сухими хризантемами,

стоящими на кухонном столе,

все кончится обыденными темами —

о жизни и о смерти на земле.

 

Единственное наше развлечение —

смотреть с утра до ночи за окно —

утратит изначальное значение,

поскольку на дворе темным-темно.

 

Вода в канаве придорожной — черная,

а в рощице — багряная листва,

но так щебечет лодочка моторная,

что у меня кружится голова.

 

_______________________________

 

 

Не поделивши небеса

 

(2010)

 

* * *

 

Всякой твари брать решил по паре я.

Колокольчиков. Ромашек. Васильков.

Плохо, если дома нет гербария,

но полным-полно детей и стариков.

 

Чтобы скрасить дней однообразие,

станем в сумерках раскладывать листы.

Все равно — Европы или Азии —

станем с жадностью разглядывать цветы.

 

Степи, горы и леса дремучие.

куст чертополоха в утренней росе

не премину описать при случае.

Розу я живопишу во всей красе.

 

 

* * *

 

Зарубил себе я на носу:

здесь — свобода, а за речкой — воля,

там, где люди сгрудились в грозу

посреди картофельного поля.

 

Кое-как укрыться от дождя

в райских кущах стана полевого,

к женщинам с детьми прибиться я

шанса не имею никакого.

 

* * *

 

На Покров, хотя обещаны

снег с дождем,

скрестивши лапы,

восседают в поле женщины,

словно каменные бабы.

 

Видимо, температурные

колебанья не страшны им.

Манят бедра их скульптурные

под чулками шерстяными.

 

Обольстительные груди их

не оставит без вниманья,

как военные орудия,

мальчик в пору созреванья.

 

 

* * *

 

Сбор яблок — все равно что бой быков,

по красоте и мощи первозданной.

Настала осень — время шашлыков.

Клубится дым, как в кухне ресторанной.

 

Почувствовав, что мясо на костре

уже покрылось коркой золотистой,

мы расставляем стулья на дворе

под яблоней корявой и ветвистой.

 

Животные ревут, бросаясь в бой,

и валятся, пронзенные мечами.

Погожим днем любуюсь я тобой,

люблю тебя я темными ночами.

 

 

* * *

 

Чтоб не перессорились богини,

яблоко отдам недавней школьнице,

что дрожит, как муха в паутине,

узкогрудой, синегубой скромнице.

 

Краше нет тебя на белом свете! —

на ушко шепну я ей восторженно.

Недоверчивы порою дети.

Мышь глядит на кошку настороженно.

 

 

* * *

 

Путевка в жизнь была получена.

Тогда Рождественский бульвар

широк был, как реки излучина.

И оценил я Божий дар.

 

Хотя до места назначения

добрался я не без труда,

не покидало ощущение,

что я не зря спешил сюда.

 

Не знал я, кто мои родители,

моя ближайшая родня,

но знал, есть Ангелы-хранители

на крайний случай у меня.

 

 

* * *

 

В узкие прорехи между шторами,

думаешь, что светят звезды мне,

что они одни над косогорами

полыхают ярко в вышине?

 

По ночам смотреть иллюминацию

полюбил я в праздничные дни,

и теперь люблю ходить на станцию,

где всю ночь во тьме горят огни.

 

Никогда зеленые и красные

фонари вполсилы не горят,

прямо машинистам в очи ясные —

карие и синие — глядят.

 

* * *

 

Вдруг умолкла музыка в вагоне,

и не стало слышно разговоров.

Жизнь моя была, как на ладони,

у меня настигших контролеров.

 

И хотя они изображали

полное на лицах безразличье,

видел я, как руки их дрожали.

Что-то было в этом очень птичье.

 

Так дрожат от холода во мраке,

на ночлег устраиваясь, галки,

будто бы бездомные собаки,

чайки оголтелые на свалке.

 

 

* * *

 

Солнцем освещенные террасы

склонов многочисленных холмов,

словно полосатые матрасы

вынесли сушиться из домов.

 

Из палат больничных санитарки

стариков выносят поутру.

Старики сидят часами в парке,

непрестанно — в холод и в жару.

 

 

* * *

 

Внезапно наступили холода.

Под лампой на дворе играют дети,

порою называя города,

каких и нет и не было на свете.

 

Но в будущем, которое грядет

со страшной силой, им найдется место.

Страна другая и другой народ

покруче прежнего замесят тесто.

 

 

* * *

 

Настал торжественный момент,

но мне подумалось вначале,

что старой хроники фрагмент

нам по ошибке показали.

 

На ветках елей снег лежал.

Внезапным светом озаренный,

как будто бы Колонный зал,

открылся взору лес зеленый.

 

По лесу люди, молча, шли

и днем и ночью непреклонно,

и на руках детей несли,

вождя портреты и знамена.

 

 

* * *

 

Как сходит с леса позолота

с тобой мы прежде видели не раз,

а как идет на смерть пехота,

впервые увидали лишь сейчас.

 

На фоне воинских учений

вдруг разразилась страшная гроза.

Лицом к лицу злой Дух и добрый Гений

сошлись, не поделивши небеса.

 

 

______________________________________

 

 

МЕСТО У ОКНА

 

(2009)

 

 

* * *

 

У власти черные полковники.

Произошел переворот.

И в нашем летнем рукомойнике

грач с важным видом долбит лед.

 

Грачи разгуливают парами,

сидят компанией в саду.

Они с хозяевами старыми

еще до времени в ладу.

 

Но мы уже сдаем позиции.

Собака жмется возле ног.

С моим бельишком по традиции

уж заготовлен узелок.

 

 

* * *

 

Их голоса почти неотличимы,

как кажется, от песьих или враньих,

шаги неслышны и неотделимы

от сумерек в саду осеннем ранних.

 

Но стоит к ним прислушаться, немножко

замедлив шаг иль отойдя в сторонку,

как будто не идешь копать картошку,

а попросту ведешь в кусты девчонку.

 

Услышишь вдруг улитки виноградной

басок сладчайший, как у девы юной,

которая с улыбкой плотоядной

по струнам бьет гитары семиструнной.

 

 

* * *

 

Мне известно чувство беспокойства.

Птицы начинают щебетать,

сердце в силу своего устройства

на ветру осеннем — трепетать.

 

Если утро выдалось холодным,

снег с утра до вечера идет,

чувствую себя я несвободным

от людских печалей и забот.

 

Тщетно жду прибытья автолавки,

жду со всеми вместе битый час,

но не долетит без дозаправки

это чудо техники до нас.

 

 

* * *

 

Как будто бы прошла гроза,

как духовой оркестр за стеклами,

и с легкостью твои глаза

от слез внезапно стали мокрыми.

Тебя растрогал жалкий вид

стоящего на плитке чайника,

что представлял собой гибрид

скворечника и умывальника.

 

Свистал спросонья что есть сил.

А доведенный до кипения,

взорваться всякий раз грозил

и улюлюкал без стеснения.

 

 

* * *

 

Города дыхание горячее

и сердцебиение его

чувствую, как существо незрячее,

что вокруг не видит ничего.

 

Руки протяну во тьму кромешную,

в темноту, где слышен чей-то плач,

прямо в ночь студеную и снежную,

будучи с рождения незряч.

 

На подушках шелковых бесстыжая

распласталась ты передо мной,

только рук протянутых не вижу я,

только слышу жаркий шепот твой.

 

 

* * *

 

Счастливая возможность заглянуть

за лицевую сторону пейзажа,

когда мы собрались в обратный путь,

меня слегка развеселила даже.

 

Мы в лес вошли со стороны реки.

Напрасно лгут, что мира нет иного, —

я услыхал скрип половой доски

и скрежет дверцы шкафа платяного.

 

Мне показалось вдруг, что я стою,

поднявшись среди ночи, на террасе

и дома своего не узнаю,

хотя учусь уже в четвертом классе.

 

 

* * *

 

Я бы не страдал от одиночества,

если бы не голые кусты,

памятничек давешнего зодчества

в виде металлической звезды.

 

Ничего нет необыкновенного

в том, что ветер воет от тоски, —

навсегда из городка военного

на заре ушли мотострелки.

 

Нержавейка быстро стала ржавою.

Из бетона сыпется песок.

И покрытый воинскою славою

снегом заметает городок.

 

 

* * *

 

На полпути к эпохе ледниковой

речной трамвайчик вмерз в прибрежный лед,

что несколько реальности суровой

лирический оттенок придает.

 

Живущий по соседству, то и дело,

чтоб не было нам скучно, брешет пес.

Чтоб не было мне грустно, ты запела

и тем меня растрогала до слез.

 

 

* * *

 

Над географическими картами

низко, низко голову склоним,

словно старшеклассники за партами,

дотемна над ними просидим.

За окном метель не унимается.

Несмотря на то, что карты врут,

если верить карте, получается

город-сад быть должен где-то тут.

 

Где-то рядом, где-нибудь поблизости,

вероятно даже — в двух шагах,

думаем с тобой мы по наивности

на пустынных, голых берегах.

 

 

* * *

 

Меня спасла моя семья.

Я взят был ею под защиту,

поскольку родина моя

меня любила лишь для виду.

 

Калоши с валенками тут

являются единым целым,

а душу не спросясь берут

и разлучают с бренным телом.

 

 

* * *

 

Никаких особых у калеки

нет перед отечеством заслуг.

Жил в Орле, ходил служить в морпехи,

потерял в бою одну из рук.

 

Вижу его главную заслугу

в том, что он на паперти стоит,

что ему в единственную руку

каждый сунуть мелочь норовит.

 

 

* * *

 

Мы пускали самолетики бумажные

с крыши дома четырехэтажного,

и рулили наши летчики отважные,

как один характера бесстрашного.

Так, как будто это сталинские соколы,

будто это птицы краснозвездные,

стекла дребезжали, и копыта цокали,

будто шли маневры грандиозные.

 

Под Можайском громыхала артиллерия,

а под Серпуховом танки быстроходные.

А сейчас, поскольку стал глухим тетерей я,

слышу трубы лишь водопроводные.

 

 

* * *

 

Бог руки опустил, и снег пошел

неспешно так, как если б шар стеклянный

вобрал в себя и нас с тобой, и стол,

и комнату, и город окаянный.

 

Внутри него себя я ощутил,

который без раздумий, что печально,

под Рождество я сам себе купил.

И вот сижу в нем — гадком идеально.

 

 

* * *

 

Снегу залежаться не дадут.

Это знаю я не понаслышке —

загребут, затопчут, заметут

дворники, собачники, мальчишки.

 

Рано поутру на школьный двор

поспешит учитель физкультуры.

Шаг за шагом разберет затор

из обломков ледяной скульптуры.

 

 

* * *

 

Из нас все соки выпила зима.

Нам в окна светят лампы стосвечовые

из пустоты, которая есть тьма,

выхватывая сосны кумачовые.

Порою, как прожекторов лучи,

верхушки их во тьме пересекаются.

В кармане у меня гремят ключи,

лишь только губы наши повстречаются.

 

 

* * *

 

Деревья по весне чугунные.

Ударишь, и раздастся звон,

как будто это ночи лунные

тяжелый исторгают стон.

 

На голос колокола матовый

и круглый, как бильярдный шар,

я выхожу, а снег — салатовый,

а над рекой — лиловый пар.

 

А у реки, присев на корточки,

сегодня с раннего утра

старик копается в моторчике.

Опять в песок ушла искра.

 

 

* * *

 

Думал я, что мы друзья навеки,

но на ближних подступах к Москве,

из вагона выпрыгнув, калеки

скрылись в предрассветной синеве.

 

Сразу следом за глухонемыми

на ходу почти что вышел вон

человек, так сладко о Нарыме

певший нам под свой аккордеон.

 

На вокзале, похватав вещички,

все тотчас пустились наутек.

Шел снежок, ломались подло спички.

А без них я закурить не мог.

 

 

* * *

 

Никто из нас не обращал внимания

на страшных чудищ, шествующих мимо,

как будто эти странные создания

среди людей присутствуют незримо.

 

Я чувствую, как небо содрогается,

как ходят ходуном моря и горы,

так, словно лесом кто-то пробирается,

повадились в наш сад ночные воры.

 

Следов не видно, но сирень поломана,

повалены цветы, помяты грядки.

У пугала пола плаща оторвана,

и ветер треплет алый край подкладки.

 

 

* * *

 

Тень от хрустальной люстры взмыла

под потолок,

а я из кружки пил уныло

свой кипяток.

 

Вокзал похож на храм огромный,

где Бога нет,

на наглый и бесцеремонный

сплошной буфет.

 

 

* * *

 

Вообразим себе с трудом

в обличье молокозавода местного

великолепный барский дом

мздоимца и крепостника известного.

 

Что был их барин негодяй,

приехавший в райцентр верхом на лошади,

мужик, хвативший через край,

шепнет нам посреди базарной площади.

Девчушка, выйдя из ворот,

простоволосою, в трусах и в лифчике,

шмыгнет, как мышка, в огород

с улыбкой хитрою на остром личике.

 

 

* * *

 

Место у окна занять заранее

может лишь по предъявленью паспорта,

приложив немалые старания,

пассажир общественного транспорта.

 

Я себя не чувствую хозяином

в сколько-нибудь сложной ситуации,

чувствую себя простым крестьянином,

павшим жертвой коллективизации.

 

Я когда иду домой со станции,

голосами чистыми и звонкими,

преуспев в советской агитации,

вдаль зовут овсянки с жаворонками.

 

 

___________________________________

 

 

Про точку и про запятую

 

 

* * *

 

Это песни русских каторжан

за рекой во тьме кромешной слышатся,

иль колонны красных партизан

скрытно в направленье леса движутся?

 

Раздается только скрип колес

и впотьмах возницы бормотание,

словно забралась бедняге в нос

мерзкая букашка в наказание.

 

 

* * *

 

Единственное яблоко в саду.

Его сорвать соблазн велик настолько,

что я накликать на себя беду

на самом деле не боюсь нисколько.

 

Поддамся искушенью я легко,

почти не окажу сопротивленья.

Я яблоко сорву и съем его,

за что во век не будет мне прощенья.

 

Надтреснул чуть у яблока бочок,

и сок по шкурке розовой струится.

Все налицо — наживка и крючок,

и рыболов, и глупая плотвица.

 

 

* * *

 

Я восполню твоей красотой

все природы живой недостатки,

приведу тебя в дом свой пустой,

пребывающий ныне в упадке.

 

Заливает полы лунный свет.

Стол в гостиной покрыт пылью лунной,

и ладошки младенческой след

меньше мелкой монетки латунной.

 

 

* * *

 

Мне, как волшебной палочкой,

достаточно взмахнуть

сачком для ловли бабочек,

чтоб молодость вернуть.

 

Все сбудется, все станется.

И часу не пройдет,

как первой шоколадница

мне в сети попадет.

 

А вслед за ней капустница

вдруг порхнет из-под ног,

крапивница опустится

бесшумно на цветок.

 

 

* * *

 

Я себе вообразил тропинку,

по которой тянется пехота

полем, с медсестричками в обнимку,

лесом, напрямки через болота.

 

Я себе представил, как у Бога

испросить прощенья Русь святая

двинулась однажды, от восторга

все вокруг себя круша, ломая.

 

Верно, нет людскому морю краю,

Никогда оно не оскудеет.

Я за стариками поспешаю.

На моих глазах дитя взрослеет.

 

 

* * *

 

Дождь при паденье разобьется в пыль.

Пыль — все, что от него останется.

А гладь реки, поскольку полный штиль,

вдруг пленкой тонкою затянется.

Под ней, как молодые огурцы,

до срока в парнике созревшие,

пескарики, подлещики, гольцы,

на солнце малость одуревшие.

 

 

* * *

 

Малиновый звон нагоняет

мятущихся в ужасе птиц,

и галка пролетная лает

на сбившихся в кучу синиц.

Бог знает, что все это значит,

но что-нибудь, наверняка —

дитя ли спросонья заплачет,

пугая меня, старика.

 

 

* * *

 

Как будто свыше мне сигналят

о чем-то важном, что есть силы.

Во тьме ночной меня печалят —

курантов бой, вождей могилы.

Детей, дотоле мирно спящих,

такое им присуще свойство,

при виде звезд, во мгле горящих,

охватывает беспокойство.

 

 

* * *

 

Вдоль железнодорожной обочины,

как на диком морском берегу,

голы камни, кусты скособочены,

и следы птичьих лап на снегу.

Как за селами высокогорными,

где никто с давних пор не живет,

так за башнями водонапорными

часто слава дурная идет.

 

* * *

 

Словно на заре в трубу корявую

проиграет нам горнист подъем,

яблоко ударит в бочку ржавую,

что стоит во мраке кверху дном.

 

Понемногу вспыхнет свет за стеклами,

но, когда под утро выйду в сад,

освещенный лишь цветами блеклыми,

то отпряну в ужасе назад.

 

Будто бы попал я в царство мертвое,

и меня, внезапно взявши в круг,

нечто, в точку мертвую упертое,

уж живым не выпустит из рук.

 

 

* * *

 

Заросли крапивы расступаются.

Скрытые от нас травою сорной,

берега речушки обнажаются

беспримерно мелкой, но проворной.

 

Я дотоле не имел понятия,

что у нас с тобой под самым боком

пышно расцветает демократия

в мире некрасивом и жестоком.

 

Здесь легко найдет себе прибежище

всякий человек с душою нежной,

тут ему и стойбище и лежбище,

и стаканов звон во тьме кромешной.

 

 

* * *

 

Дождь падает наискосок,

чуть отклонясь от вертикали,

как будто сделан на глазок,

не по лекале.

 

Он может быть сравним вполне

с произведением искусства,

серьезным кажущимся мне,

но без занудства.

 

 

* * *

 

Сколько бабочке ни виться,

все равно зима наступит.

Снег над лесом закружится,

и завертит, и закрутит.

 

У туристов с рюкзаками,

по дороге проходящих,

он скрипит под сапогами,

как пустой фанерный ящик.

 

 

* * *

 

Главное, не загордиться,

и не думать, что в лесу

рады нам и зверь, и птица.

И не делать им козу.

 

И не лезть, как к малым деткам,

к ним со всякой ерундой,

не скакать во тьме по веткам

обезьяною седой.

 

 

* * *

 

Солнца луч находит в облаках

для себя игольное ушко,

как электротехник в проводах

верный путь находит не легко.

 

Я сижу на каменном крыльце,

не боясь, что отморожу хвост себе.

У меня улыбка на лице,

так своей я радуюсь судьбе.

 

 

* * *

 

Плоды садов и огородов

отдали птицам на съедение,

великое переселение

поскольку началось народов.

 

Я вдруг увидел на обочине

потерянную в спешке куклу,

чей взор померк, глаза потухли,

а кудри рыжие всклокочены.

 

 

* * *

 

Стук пишмашинки раздается.

Как будто зубы у покойника

стучат, как будто он смеется

ужасней всякого разбойника.

 

Скорее бы под одеялом

свернуться мне клубочком крохотным,

пока старик с лицом усталым

кует железо с диким грохотом.

 

Им сбиты клавиши вчистую.

Он бьет по ним с утра до вечера.

Про точку и про запятую

сказать мне в утешенье нечего.