Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН

Владимир Гандельсман. Родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор более чем двадцати поэтических книг («Шум Земли» – «Эрмитаж», США, 1991; «Вечерней почтой» – «Феникс», СПб., 1995; «Долгота дня» – «Пушкинский фонд», СПб., 1998; «Эдип» – «Абель», СПб., 1998 и т.д.), двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и т.д.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций.

Лауреат премии «Liberty» 2008 года, «Русской премии» 2008 года, премии «Московский счёт» 2011 года и премии «Anthologia» 2012 года.

био

 

где я вырос сказать где я вырос

там окно распахнуто и на вынос

занавеска тюлевая как парус

полощется на ветру

там на крышке рояля кактус

в вазе с дерева рода цитрус

апельсин во всю кожуру

светится апельсинясь

 

за буфетным стеклом как в рамке

вкруг графина хрустальны рюмки

двадцатипятимилиграммки

чуть войдёт кто они звенят

где я вырос я вырос в замке

в замке не на угрюм-реке

в той стране золотой спозаранку

средь волов и ягнят

 

там я с ними узорно вышит

точно в коврик настенный выжит

берейши́т пашет пахарь пышет

сноп и мельница вдалеке

если хочешь собака брешет

снег ли запороши́т и утешит

так что спишь и тебя там пишет

тишина в строке

 

 

 

 

 

В ноябре

 

Когда пантограф с провода, искря,

соскочит и качнётся, и застынет

троллейбус номер шесть, и тихо станет

в подлунном мире, я скажу: не зря

ноябрь в окне, и рифма к синеве

так неотвязна, и неотвратима,

так ей родна (и не родна – родима),

что блеском льда откликнется в Неве...

Секунда – и троллейбус задрожит

и тронется, мелькнёт фонарь слепящий,

секунда – и погаснет друг пропащий,

и ток воспоминанья пробежит:

посеребрённый инеем простор,

ты из гостей, от тётки, ты ребёнок,

и переулок, твой посеребрёнок,

как жизни богоявленной притвор.

 

 

 

 

 

за дверь

 

я там родился я клоню

к тому что пил

там кипячёную заботу

молочную я жизни отдан

я запелёнут в простыню

я в шарф там по уши замотан

я там простыл

 

за дверь как выйду

ключ поверну

кто там остался я не помню

но виду не подам но виду

не ставь в вину

мне чёрную свою обиду

прочь в осень из каменоломни

 

похолодало я забыл

как жить я потерял уменье

как по реке как по реке

вчистую сплыл

зачем мне этот ключ в руке

и клён что по́ утру вспылил

и затемненье

 

вот человек живёт

умрёт и нет

как мне начать уметь начать

уметь пролить на это свет

слезы́ пусть скажет небосвод

которому вольно молчать

простыл мой след

 

 

 

 

 

Из аллеи

 

Виднелось вдалеке пустое поле,

на солнце детские ладоньки

листвы, как если бы в них что-то пело,

прозрачно зеленели и легонько

дрожали. Затевались эти строки

в спокойном и беспрекословном свете.

Ни грома, ни грозы, ни рифма «сроки»

ещё не шла стиху, ни рифма «сети».

Но если ты не слышал гула,

и тишина стояла, не затишье,

зачем, скажи, тебя к жилью тянуло

и краткому дымку над крышей,

туда, где длится вечное застолье

и – умное ли слово, вздор ли –

где вволю злы и рады поневоле,

и счастье смертное застряло в горле?

 

 

 

 

 

* * *

 

Ире Вальдрон

 

Возьмём, возьмём ту пересадку в Гомеле,

ночную, сонную, вдали,

где люди тихо бегают, – в соломе ли,

не на платформе ли меня нашли?

Вот именно, что тихо люди, боязно

кричат, чтобы меня не разбудить –

о, не отстать бы им от поезда,

оставьте спать меня, ещё успею жить.

 

Там в стаю суматошную сбиваются,

снаружи, и летят на фонари,

и лают, и рычат, и убиваются,

и, успокоившись, скулят внутри.

Эвакуации недавней эхо ли,

тюки закидывают в тамбур и узлы,

прогрохотали через мост, проэхали,

ночь звёзд, и зелени, и запаха золы.

 

Откуда знать не тронутому временем

(узнаешь! – на заре прервётся сон…),

что под своим беспрекословным именем

ты в Книгу жизни занесён?

Все эти полки! Я свою запомню, нижнюю.

Как мне восход июньский описать

и руку нежную, давнишнюю?

Оставьте жить меня, ещё успею спать.

 

 

 

 

 

* * *

 

Какое счастье жить, вдоль по шнуру

рукой на выключатель наползая,

и ночь спустя проснуться поутру,

когда с ресниц легко слетает стая,

не стая – стайка снов, и жизнь, светая,

блистает над рекой, насквозь святая.

 

Какое счастье, не стихотворя –

я только осязаю, только чую! –

и высший разум не благодаря,

сжимать в руках антоновку ручную

и к вечеру, почти уже ночную,

очнувшуюся речь вдыхать речную.

 

Пусть материнская ладонь ко лбу

ребёнка прикоснется. Жар даренья!

Я жизнь свою за то, чтобы тропу

рассветную найти во славу зренья,

где горделивая семья оленья

возникнет вновь, – отдам без сожаленья.

 

 

 

 

 

* * *

 

Каринэ Арутюновой

 

Что он сжимал в горсти, сжимал в горсти,

тот нищий? Ничего. Куда податься?

Шли поезда. Цвела сирень. «Часам к шести, –

чей голос вдруг? – начнёт смеркаться».

Есть основания всплакнуть, прости.

Нет, разрыдаться.

 

Шли люди и́з дому и шли в дома.

Ты помнишь коврик, а на нём пастушек?

Шли поезда. Цвела сирень. Кто ждал письма?

Калитка. Белый запах стружек.

Есть от чего, прости, сойти с ума,

слететь с катушек.

 

Вот эта вся пыльца, всё вещество…

Но клонит в сон. Дитя, да ты зеваешь.

Шли поезда. Цвела сирень. Проспишь родство.

Чем, ночь, ты занята? Зияешь?

Что я хочу сказать? Да ничего.

Сама всё знаешь.

 

 

 

 

 

любовь в юности

 

о, сумасшедш

стих, ночи смежн,

он свет, он свет ж,

и нежн, и нежн,

 

я ночью шёл к

тебе, и ночь к

ступням, как шёлк

травы, и строчк

 

внезапный блеск,

как иглы, колк,

слепил, и треск

цикад, и щёлк –

 

вот так-то, так т! –

был устн, а там

и письмен в такт

моим пятам.

 

 

 

 

 

музыка в кадре

 

день ангельский

да свет золотой,

сельский,

в окне сарай дровяной,

 

голубь, карниз,

их трое у

стола, рожок из-

под молока, агу,

 

семья из трёх,

в пеленах дитя,

окно – то вдох,

вовсю светя,

 

то выдох, то

вдох, птичий грай,

ночь, стук лото –

жёлудь на сарай,

 

за ним другой,

проснусь – подать

до них рукой –

вот отец, вот мать,

 

от тех, кого в мире нет,

не падает тень

на золотой свет,

ангельский день.

 

 

 

 

 

На свету

 

Явился снег обещанный,

вроде письма.

Стекло чуть с трещиной,

а там зима.

Стучат стекольщики.

Свет бьёт в окно.

Морозные его укольчики.

Заменят – и обновлено.

Вот смотрят, жмурятся,

ни слова, там

лишь утро и́скрится

и тихо замершим кустам.

Садитесь, дольщики

зимы и снега, но

стоят стекольщики.

Свет бьёт в окно.

Чай? Чай, смущаются.

Нет, говорят,

и улыбаются

все двое целиком подряд.

Поверь, поверь, есть

начало всех начал:

вот эта мерность…

Так молвил я и замолчал.

 

 

 

 

 

Письмо

 

Где письмо с Голубиной

улицы, из глубинной

жизни моей-твоей,

с круглой печатью или

с треугольной? Мы жили

рядом, но ты правей.

 

Ты правей, у почтамта

деревянного, там-то

встретились мы, хотя

ты ещё не роди́лась,

ты ещё не рядилась

в память свою, дитя.

 

Где письмо с Виноградной

улицы безвозвратной,

где её мотыльки

с блеском жёлто-лимонным,

с профилем их наклонным,

маленькие мирки

 

в хатах, где жалкий идиш –

и жилец, и подкидыш?

Мой возлюбленный друг

с Паровозной, Кузнечной,

напишу: с Бесконечной,

мне дарованной вдруг,

 

где письмо с Водопойной

улицы, в полдень знойной,

пыльных коровьих стад

ввечеру, где тот зайчик,

девочка моя, мальчик,

солнечный сон и сад?

 

Вот оно, пред тобою,

где так вольно покою,

где ползёт муравей,

жизнь всегда допотопна

и всегда бесподобна

ты, поскольку правей.

 

 

 

 

 

Под фонарём

 

Давай под этим фонарём

необычайное с подъёмом –

 

как если бы мы шли вдвоём

по Кировскому, рядом с домом,

и хлопьями с небес летел

и таял под ногами снег, – как если

бы завернули и желтел

Филатовской больницы (ясли,

мой Вифлеем) фасад, нас ждут, –

как если бы на запах комнат,

где наряжают ёлку, жгут

бенгальские, где нас не помнят,

поскольку мы не в прошлом, нет,

мы есть! – как если бы, в парадной

снег стряхивая, шли на свет

непререкаемый, отрадный –

он из распахнутых дверей

нас ослепит – и мы в прихожей, –

предновогоднее скорей

давай – как если бы на божий

свет шли и вышли, и не врозь

никто ни с кем, и дышим, дышим –

 

давай прозрачное насквозь

стихотворение напишем.

 

 

 

 

 

* * *

 

Пусть вспыхнет моря полоса

и заиграют пяльцы

рассвета, и спадёт с лица

сна покрывальце,

 

пусть к ветке тянется рука

и яблоки срывает

и с плотью их себя строка

соизмеряет,

 

пусть небо синее, ничьё,

где ласточке леталось,

так прояснится, как ещё

не прояснялось.

 

Пусть вечереет и втемне

три яблока белеют,

и пусть, когда сгорят в огне,

потом дотлеют

 

дрова, рассыпавшись в золу,

когда, не начиная,

прильнёт к оконному стеклу

гроза ночная,

 

проснётся дерево, дрожа,

и небосвод надтреснет,

я вспомню друга – и душа

его воскреснет.

 

 

 

 

 

* * *

 

Рождённый по тому прообразу,

невидимо-неколебимому,

в обозе Господа, по абрису,

ещё до Господа любимому

молчащим изначальным словом,

рождённый в человечий гомон,

я стал для крови жизни – кровом

и буквой замысла. Но в чём он?

 

Зачем моё дыханье считано

не с таборного и проворного –

с того, которым и молчит оно,

воистину – с нерукотворного?

Дыши, дыханье, не бессильных

удел, ты есть – о чём и речь вся –

затем, чтоб выветриться в синих

палатах неба и пресечься.

 

5 июня 2021

 

 

 

 

 

Сестре моей жизни

 

Радость, радость моя, воссоздам

что потеряно: каплю счастья,

каплю лампочки в коридоре,

время, когда тепло было и в ненастье

и вэйзмир звучало как весьмир, а не го́ре.

Кто сказал «аз воздам»?

 

Сложим постель и её задвинем

в раздвижной диван.

Тесно, но рядом дышат родные,

и на подоконнике на синем

фоне (там небо, небо) раскрыл тюльпан

лепестки, и это, радость моя, выходные.

 

Воссоздам что потеряно: тебя, дитя,

только с улицы, от костра, пальцы в саже…

мать толчёт что-то в золотистой

ступе… в дальней комнате, ручку крутя,

вылавливает отец «вражьи

голоса» из шипа и свиста.

 

Помни, помни квартиру, во сне

мне явившуюся стихотвореньем.

Ты когда-то рассталась с ней на века,

потому воссоздам что пока

помню: банки с соленьями или вареньем,

паутину трещинок на стене.

 

В них маячили страны дивные, не пути

для побега, не про́волока и гетто,

и не плач, и не тот на колёсиках чемодан.

Кто сказал «аз воздам»? Не слышу. Прости,

абсолютный слух (кто затеял это?)

мне, по-видимому, не дан.

 

Да и смотрю я в сторону дома, вспять,

восполняя сторицей разность

между живым и убитым, я

воссоздам что потеряно. Знать,

никакого отмщения и не надо, радость,

радость моя.

 

 

 

снимок на балконе

 

июнь. в секундный покой его

сирень доносится со двора.

она ещё до всего, до всего,

прозрачная на просвет сестра.

черты лица её столь чисты,

как стих, где я с нею слит,

пока она из листвы, листвы,

солнцем напо́енной, состоит.

и если сестра эта не моя,

и ветвь вдали не благая весть,

и если мальчик рядом не я,

то нет любви. но любовь есть.

 

 

 

 

 

Фраза

 

Я не хотел бы заглянуть в глаза

себе на операционном

столе, где в очереди за

последним вздохом порционным,

пощады жалобно прося

и видя сотворённое строкой

лученье рыбы – в страхе вся –

под острогой,

 

я думал бы: дыханием согрет,

очнусь – не тёмных снов сплетенье,

не сложносочинённый бред,

нет, новогоднее раденье

и жизни азбука моя, –

когда, погаснув на краю ума,

мигание я-я-я-я

вновь станет а, –

 

а-а-a-a – и чайной ложки сверк,

акация и акварельный

автограф лётчика, где верх,

а там, где низ, режим постельный,

ангина, мята, мать и сын,

алоэ, свет вечерний и льняной,

ал абажур, кругл апельсин,

альт за стеной.

 

 

 

Элегия Марселю Прусту

 

Всё –

 

«гео́ргики» георгин, гекзаметр полдня медовый

с лепестком на губах,

осиянный шиповника куст,

мать с младенцем и память его нараспах –

(холод помнит ли он ледниковый

и дожизненный,

царь-невольник отныне пяти своих чувств?) –

 

всё прочесть,

всё, что есть.

 

И поскольку я рядом стою,

псалмопевец, тебя воспою,

 

кружевной твой, отточенный стиль:

 

собирая нектар, ненароком

левым, правым ли боком

серебристую пыль

задевая – так велено тебе твоим богом, –

унести с шалфея мускатного

серебристого времени пыль

и другие соцветия опылить,

и ещё, и ещё, и стихами псалма неохватного,

 

как поля синевой новоро́жденной, день опалить.

 

Пир брачующихся вкруг собора

с розой во лбу –

к ней слетающихся прихожан, всегдашний

их наряд васильковый, шафранный, –

и архангела, что трубит в трубу,

и собор на коленях, к небу воздевший башни,

и тишайший, из чудного света слиянный,

взгляд любви, и гвоздь, входящий в стопу, –

 

всё прочесть –

 

этот старческий скорбью прописанный лик,

отороченный рамой окна, –

как чеканка по меди, морщины, – бордовый,

жёлтый, тёмно-оранжевый, высвеченный на миг,

как из чёрного дня, как со дна,

громовой взгляд молчания вдовый.

 

Возвести восковые высокие стены

с пламенеющим цветнем,

с запечатанными каплями мёда, –

и отречься. Отречься.

  Свобода –

 

возвести эти стены и своды,

и, насытив собой золотистые соты,

исчерпать страсть охоты,

и покинуть дворец, и забыть окрылённые оды.

 

Всё прочесть,

всё, что есть.

 

И поскольку ты все до единой ячейки прочла

и не тень на величье вещей легла –

свет на нём твоего чела –

ты с него начала! –

я опла́чу в отрадной печали, опла́чу тебя, пчела.