Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ВИЛЬГЕЛЬМ ЗОРГЕНФРЕЙ

Вильгельм Александрович Зоргенфрей (30 августа (11 сентября) 1882 — 21 сентября 1938) — русский поэт Серебряного века, переводчик.

 

Родился в Аккермане Бессарабской губернии; отец — военный врач, лифляндский немец по происхождению, мать — армянка. После смерти отца жил у родственников в Пскове. В 1900 году после окончания гимназии поступил на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, через год перевёлся в Петербургский технологический институт.
После окончания института в 1908 — 1909 работал учителем математики в Торговой школе. С 1907 по 1917 год служил в Министерстве торговли и промышленности.
Начал печататься с 1904 года (статьи либерального характера на общественно-политические темы), в качестве поэта дебютировал в 1905 году в символистском журнале «Вопросы жизни». Печатался во многих сатирических журналах 1905 — 1907 годов («Зритель», «Маски» и др.), а также в таких крупных изданиях, как «Золотое руно» и «Русская мысль».
В 1906 году познакомился с А. А. Блоком, оказавшим на Зоргенфрея большое влияние. Знакомство со временем переросло в дружбу. (Блок посвящает Зоргенфрею «Шаги Командора».) Свой единственный стихотворный сборник «Страстная суббота» (СПб.,"Время", 1922) Зоргенфрей впоследствии посвятил «благословенной памяти Александра Александровича Блока», а также написал две мемуарные статьи о поэте.
С 1918 года Зоргенфрей занимался литературными переводами с немецкого. Среди его переводов — произведения С. Цвейга, Т. Манна, Г. Гейне, Г. фон Клейста, поэма «Сид» И. Гердера. Одновременно работал по специальности (инженер-технолог).
Арестован 4 января 1938 года. Обвинён в участии в антисоветской контрреволюционной писательской организации (ст. 58-11 УК РСФСР). Осуждён 20 сентября 1938 года выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР. Приговорён к расстрелу. Казнён 21 сентября 1938 года в здании тюрьмы на Нижегородской улице, 39 в Ленинграде.
Реабилитирован посмертно 22 марта 1958 года.

ВИЛЬГЕЛЬМ ЗОРГЕНФРЕЙ. МИЛОСЕРДНАЯ ДОРОГА

 

Виктор Кудрявцев. «Но любви простятся вольные И невольные вины» (Предисловие)

 

28 июня 1916 года в записной книжке Александра Блока, словно бы подводящего в ожидании скорого призыва в армию определенные жизненные и литературные итоги, появляется следующая запись: «Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей».

 

Все четверо пережили своего великого друга, пройдя через многие жестокие испытания сталинской эпохи: тюрьмы, ссылки, материальные лишения, цензурные преследования. Их уход, одного за другим, в течение каких-нибудь четырех лет, конечно, не вызвал такого общественного резонанса, как смерть Блока. И дело даже не столько в разных масштабах их дарования, сколько в обстоятельствах, сопутствующих трагическому финалу. Владимир Пяст скончался в конце 1940 года, вернувшись в Москву после 6-летней ссылки. В 1942 году умер от голода в блокадном Ленинграде Евгений Иванов. В том же году не стало и Александра Гиппиуса. А раньше всех, 21 сентября 1938 года, был расстрелян по сфабрикованному «писательскому делу» Вильгельм Зоргенфрей, которому, помимо прочего, инкриминировалась «подготовка террористического акта».

 

Долгие годы Вильгельм Александрович Зоргенфрей (1882, Аккерман — 1938, Ленинград) оставался для читателей «спутником Блока», переводчиком немецкой поэзии и прозы (Гейне, Гёте, Геббель, Клейст, Грильпарцер…). Как лирический поэт Зоргенфрей известен много меньше. Это и не удивительно: до 1917 года он печатался крайне редко, причем свои сатирические стихи помещал в периодической печати под псевдонимами ZZ и Гильом ZZ. Книгу стихотворений выпустил всего одну: «Страстная Суббота» (Пб., 1922), включив в нее только 30 произведений, что не преминул отметить в своей рецензии Валерий Брюсов, поерничав по поводу столь «скромного приношения “на алтарь Муз”». Маститый критик, посетовав на то, что стихи сборника «довольно бесцветны» и «от 18 лет работы можно было бы ожидать гораздо большего», в конце своего разбора милостиво отметил наличие в книге ряда удачных, более того, «совсем хороших строф» и стихов («Печать и революция». 1922, № 6). Впрочем, не будем забывать, что послеоктябрьская критическая деятельность Брюсова, ставшего членом правящей в стране партии, претерпела существенную деформацию. Теперь он без зазрения совести мог предпочесть полуграмотные, но идейно близкие вирши пролеткультовцев, цветаевским «Верстам» или «Второй книге» Мандельштама.

 

В юности, пленившись стихами Александра Блока, став на долгие годы его преданным, искренним другом, Вильгельм Зоргенфрей не мог не находиться под сильнейшим влиянием символистской, прежде всего блоковской, поэтики. Тем не менее, это был настоящий поэт, пусть и с небольшим диапазоном голоса, умеющий быть и глубоко трагическим, и трогательно нежным. Достаточно прочесть посвящение Блоку «Помнит месяц наплывающий…» (1913) или наиболее зрелые стихотворения рубежа 10-20-х годов прошлого века: «Над Невой», «Еще скрежещет старый мир…». Помимо этих, неоднократно цитировавшихся поэтических вершин Зоргенфрея, нельзя не вспомнить и последнее стихотворение книги «Вот и всё. Конец венчает дело…». За бытовой, обыденной историей, рассказанной горько ироничным, едва ли не бесстрастным тоном, скрывается бездна боли, отчаяния и любви женщины, оставшейся наедине со своей бедой в холодном и голодном красном Петрограде.

 

В 1916 году Блок посвятил Зоргенфрею одно из известнейших своих стихотворений «Шаги Командора». Тот, в свою очередь, был одним из немногих в окружении поэта, кто поддержал «Двенадцать», а позднее посвятил «благословенной памяти Александра Александровича Блока» свой поэтический сборник. Однако лучшим и достойнейшим памятником ушедшему другу стали две статьи Зоргенфрея в журнале «Записки мечтателей»: «Блок» и «А. А. Блок. (По памяти за 15 лет, 1906–1921 гг.)». Высокую оценку мемуарам дали многие современники, близко знавшие поэта, и что особенно показательно — его родные и близкие.

 

«Чище, глубже Вас никто еще не писал о Саше… Весь облик встает перед глазами.

 

Трогательно до глубины. Мне лично такое его понимание всего дороже. Такой он и был. Он не обманывал людей… И Ваши слова о нем звучат музыкой…», — писала Зоргенфрею в декабре 1921 года мать Блока, А. А. Кублицкая-Пиоттух.

 

Ей вторила, спустя десять лет, тетка поэта, М. А. Бекетова: «…Я только что прочла Ваши воспоминания… Я нахожу, что это лучшее, что написано о Блоке. Есть воспоминания более блестящие по яркости, по силе таланта, но столь трогательно благоговейных, как Ваши, нет и не будет… Для того, чтобы так написать, надо любить А<лександра> А<лександровича> так бескорыстно, без задних мыслей, без тени зависти, как любили его Вы…».

 

После смерти Блока и выхода в свет «Страстной Субботы» Зоргенфрей почти не писал стихов, до конца жизни пребывая в тени славы своего более именитого собрата, оставаясь верным его памяти.

 

 

 

 

 

I. КЛАДБИЩЕ

 

 

Кладбище

 

1

 

Прошлой ночью злобно пела вьюга,

Снег сковал густую зелень елей.

Поутру пришла моя подруга,

Принесла венок из иммортелей.

Вся в снегу железная решетка,

Вся в снегу встречает солнце утра,

На морозе ласково и четко

Расцветают краски перламутра.

Ты с креста стряхнула легкий иней

И венок к распятью прикрепила.

Зацвела под снежною пустыней

И вздохнула тихая могила.

Уходя, ты крест поцеловала…

Миг свиданья беден был и краток,

Но на влажном зеркале металла

Детских губ остался отпечаток.

 

2

 

Тень от черного креста

На могильном ляжет камне…

Ах, вечерняя мечта

Упоительно близка мне.

Рано, рано, подожди!

Ночь еще не победила —

Злые чары на пути

Восходящего светила.

Вот, прозрачней стала высь,

Лунный отблеск множит тени,

Хрупким золотом зажглись

Посветлевшие ступени.

Тайна смерти — позади,

Тайна неба — у порога…

Рано, рано, подожди…

Подожди велений Бога.

 

3

 

Я побежден неведомою силой,

Я приношу невидимому дань.

Проходят дни. Над скорбною могилой

Сплетает время призрачную ткань.

Мой прах истлел. Враждебные стихии

Разрушили могильную плиту.

Венки из роз, поблекшие, сухие,

Истлели, прикрепленные к кресту.

Я слышу: путник бродит меж холмами,

Минувшего отыскивая весть,

И надпись, полустертую годами,

Припав к земле, пытается прочесть.

И не найдя ответного призыва,

В могильных снах прозрев свою судьбу,

Встает с земли и думает тоскливо

Об имени уснувшего в гробу.

 

 

 

 

 

Неведомому Богу

 

За гранями узорного чертога

Далеких звезд, невидимый мирам,

В величии вознесся к небесам

Нетленный храм Неведомого Бога.

К нему никем не найдена дорога,

Равно незрим он людям и богам,

Им, чьи судьбы сомкнулись тесно там,

У алтаря Неведомого Бога.

За гранью звезд воздвигнут темный храм.

Судьбы миров блюдет он свято, строго,

Передает пространствам и векам.

И много слез, и вздохов тяжких много

К нему текут. И смерть — как фимиам

Пред алтарем Неведомого Бога.

 

1904

 

 

 

 

* * *

 

Я стучался в сердца людские,

Молчаливой не вняв земле:

Укажите пути всеблагие,

Направьте в туманной мгле.

Были холодны, были враждебны

Пресыщенные взоры их,

Славословья, гимны, молебны

Заглушили трепетный стих.

Ныне верю, что камни живы

И живые мертвы сердца,

Ныне знаю — мгновенья лживы

И безмерна лишь святость конца.

Между мной и ликующим миром

Никогда не поблекнет тень.

Возжигайте ладан кумирам,

Возжигайте — но близок день!

 

1904

 

 

 

 

* * *

 

И понеслися они в урагане высоко, высоко…

Синее море под ними, шумя, разостлалось без краю,

Волны ходили, дробясь, и сверкала холодная пена,

Ярко сверкала внизу, рассыпаясь серебряной пылью.

Мерно потом проносились они над пустынной землею,

Слышали пение ветра и нежно дрожали всем телом,

Запах вдыхая цветов и любуясь манящим узором.

…Долог был путь их воздушный, и выше они поднялися,

Выше они поднялися над царством цветов и туманов.

Было мертво, и печально, и тускло в пустынях эфира,

Вздрогнув, порвалися струны и звуков внезапно не стало.

Только стучали сердца, два созвучные сердца стучали,

Два палящие взора встречались, сближались, сплетались,

Два палящие взора — лучи загоревшихся душ их,

Вечным огнем загоревшихся душ их, зажженных любовью.

 

 

 

 

 

Сентябрь

 

Б. Кирпичниковой

 

Ночью сон наш нежат вьюги, к утру будят холода.

На заре, в туманном круге, солнце греет сталь пруда.

Мы живем в высоком доме, под горой увядший сад.

В полдень, в радостной истоме, стекла алые дрожат.

На куртинах, под балконом, георгины отцвели.

Целый день с прозрачным звоном режут небо журавли.

Ветер поле обвевает, в полдень прячется в овраг,

На закате налетает, рвет и треплет красный флаг.

Чье-то тихое мерцанье гаснет трепетно вдали,

Чье-то звонкое молчанье сторожит покой земли.

Сходит день в чужие страны, стынет низкий небосвод,

И опять поют туманы, водят бури хоровод.

Вихри бьются в стены дома, крутят мутное кольцо,

Зацветающая дрема тихо всходит на крыльцо.

Сумрак сердца не встревожит, вьюга снов не замутит,

Светлый день безбурно прожит и любовью перевит.

 

 

 

 

* * *

 

Из мрамора, звенящего победно,

Мы поклялись воздвигнуть стройный храм.

Ничтожные! Как сердце наше бедно,

Как далеко от праха к небесам!

Прервался труд, и храм наш недостроен;

Среди долин пятном белеет он;

Весенний ветер дышит из пробоин

И обвевает линии колонн.

Да пыль кругом ложится голубая,

Крутясь в лучах полдневного тепла,

И уж трава, душистая, сырая,

Меж мраморов разбитых поросла.

Но близок сердцу храм незавершенный

 

 

………………………………………………

 

 

* * *

 

Сердце еще не разбилось —

Верит, и любит, и ждет…

Целую ночь ты молилась,

Целую ночь, напролет.

Пламя свечи трепетало,

Дымно горело, темно.

Поздняя вьюга стучала

Сослепу в дверь и в окно.

Поутру злобным порывом

Ветер свечу погасил.

Я по тоскующим нивам,

Плача, тебя проводил.

Сердце еще не разбилось —

Верит, и любит, и ждет.

Грустно со мной ты простилась,

Гордо пошла ты вперед.

Шла ты с душою открытой,

Шла в опустевших полях…

Бог тебе будет защитой

В чуждых и дальних путях!

 

 

 

 

Мертвым

 

Мертвым

Тайны неба не раскрыты,

Знаки звезд не сочтены.

Чутко каменные плиты

Стерегут немые сны.

Меж могильными холмами

Бродит Ночи и Утра ждет.

Вечность веет над крестами

Нить забвения плетет.

Под холодною землею

Тлеют спящие в гробу;

Время властною рукою

Заметает к ним тропу.

За оградою могильной

Даль безвестна и темна.

Спите с миром! Бог всесильный

Помнит ваши имена!

 

 

 

 

* * *

 

День сгорел. Поплыли в сумрак черный

Терема, бойницы и зубцы.

Собирались к паперти соборной

Христа ради нищие слепцы.

Проходил с царицей царь к вечерне,

Проходил, стрельцами окружен.

Позади — нестройный ропот черни,

Гром оружья, колокольный звон.

У слепых безрадостные лица,

И лампады меркнут, не горя,

И, понурясь, бледная царица

Оперлася на руку царя.

Из казны, казны своей богатой

Царь дарит убогих и слепцов.

Следом ходит шут его горбатый,

Тешит двор игрою бубенцов.

Потускнели ризы и оклады,

Замер, смолк слепых убогий хор…

Царь с царицей, стоя у ограды,

На высокий крестятся собор.

За оградой — рев и гул победный,

Вкруг царя — бояре и попы.

Ходит шут, звенит игрушкой медной

И мигает в сторону толпы.

 

Сентябрь 1906

 

 

 

 

* * *

 

Страшно. Ушли, позабыли,

Громко смеялись окрест.

Знак завершившейся были —

Черный, из дерева, крест.

Умер. Мой гроб заколочен,

Крепко гвоздями забит.

Прах осквернен, опорочен,

Всеми забыт.

Мертвый я Богу покорен,

Медленно тлею в гробу.

Знаю, конец мой позорен —

Мне ль переспорить судьбу?

Мирно лежу под землею.

Жду. Завершился подсчет.

Поверху мутной рекою

Время течет.

 

 

 

 

Декабрь

 

Выйди в полночь. Площадь белая

Стелет саван у реки.

Гулко ночь обледенелая

Застучит в твои виски.

Месяц, облаком завешенный,

Глянет в дымное кольцо,

И, волнуясь, ветер взбешенный

Бросит снег тебе в лицо.

Стань, окованная холодом,

Там, где вскинут черный мост

Стихнет ветер. Пыльным золотом

Загорятся пятна звезд.

Над перилами чугунными

Перегнись и посмотри:

Вдоль реки цепями лунными

Зыбко пляшут фонари.

Свищет снег по дальним линиям,

Стынет, шепчется вода,

И, окутанные инеем,

Гулко плачут провода.

Что ты ждешь? Свистками грубыми

Утро рвет волшебный бред.

Там, над каменными трубами,

Встал мигающий рассвет.

Переулками разрытыми

Ночь из города ползет,

И кровавыми гранитами

Расцветает небосвод.

Хмуро камни просыпаются,

Стынет сердце… Отдохни.

За рекою зажигаются

Безнадежные огни.

В зеркала свинцово-синие

Слепо смотрится заря —

Это встал в короне инея

Белый призрак Декабря.

 

 

 

 

* * *

 

Близко то, что давно загадано

В тишине бессонных ночей:

Меркнет в дымном бархате ладана

Пламя трех зажженных свечей.

Это я — под недвижною маскою,

Это я — в кружевных волнах.

Кто-то, тихий, последней ласкою

Обвевает бессильный прах.

Смутно гаснут отзвуки пения,

Замирает тревожный гул.

Кто-то, скорбный, призраком тления

К моим мертвым устам прильнул.

В этот миг наяву свершается,

Что беззвучно таили дни:

Кто-то, светлый, ко мне склоняется

И, целуя, гасит огни.

 

 

Тайны неба не раскрыты,

Знаки звезд не сочтены.

Чутко каменные плиты

Стерегут немые сны.

Меж могильными холмами

Бродит Ночи и Утра ждет.

Вечность веет над крестами

Нить забвения плетет.

Под холодною землею

Тлеют спящие в гробу;

Время властною рукою

Заметает к ним тропу.

За оградою могильной

Даль безвестна и темна.

Спите с миром! Бог всесильный

Помнит ваши имена!

 

 

 

 

Кровь

 

Отзвенели, порвались струны,

Поблекли слова любви.

Дали мутны, гремят перуны,

И небо, все небо в крови.

Точит кровь по снегам узоры,

Зажигает зарево днем,

И людские темные взоры

Кровавым горят огнем.

Я ее проклинаю всей силой,

Всей силой живой души,

И мой голос, мой крик унылый

Не один, не замрет в глуши.

Любовь и во мраке светит,

Любовь зовет и в огне…

Друг, безвестный друг мой ответит,

Издалёка ответит мне.

 

Январь 1905

 

 

 

 

* * *

 

День сгорел. Поплыли в сумрак черный

Терема, бойницы и зубцы.

Собирались к паперти соборной

Христа ради нищие слепцы.

Проходил с царицей царь к вечерне,

Проходил, стрельцами окружен.

Позади — нестройный ропот черни,

Гром оружья, колокольный звон.

У слепых безрадостные лица,

И лампады меркнут, не горя,

И, понурясь, бледная царица

Оперлася на руку царя.

Из казны, казны своей богатой

Царь дарит убогих и слепцов.

Следом ходит шут его горбатый,

Тешит двор игрою бубенцов.

Потускнели ризы и оклады,

Замер, смолк слепых убогий хор…

Царь с царицей, стоя у ограды,

На высокий крестятся собор.

За оградой — рев и гул победный,

Вкруг царя — бояре и попы.

Ходит шут, звенит игрушкой медной

И мигает в сторону толпы.

 

Сентябрь 1906

 

 

 

 

* * *

 

Страшно. Ушли, позабыли,

Громко смеялись окрест.

Знак завершившейся были —

Черный, из дерева, крест.

Умер. Мой гроб заколочен,

Крепко гвоздями забит.

Прах осквернен, опорочен,

Всеми забыт.

Мертвый я Богу покорен,

Медленно тлею в гробу.

Знаю, конец мой позорен —

Мне ль переспорить судьбу?

Мирно лежу под землею.

Жду. Завершился подсчет.

Поверху мутной рекою

Время течет.

 

 

 

 

Эпилог

 

Все как было, все как прежде:

Ночь без сна,

Сердце, верное надежде,

Тишина.

Зимний вечер так же долог,

Так же тих;

Те же в окнах иглы елок

Ледяных;

Та же площадь возле дома

Широка.

Эта сказка так знакома,

Так близка.

Ночь светла, и ветер злится,

В окна бьет.

Тише, тише… Кто стучится

У ворот?

Никого. В окне понуром

Тихий след;

Под зеленым абажуром

Тот же свет;

И лампадка на ночь та же

Зажжена,

И дрожит в углу на страже

Тишина.

Так. Судьбе в слепые очи

Загляни:

Будут медленные ночи,

Будут дни.

Будет сказка без границы,

Без конца —

Скрип промерзшей половицы

У крыльца,

Тихий свет перед иконой,

Тень в углу

И от лампы круг зеленый

На полу.

Сердце отдано надежде,

Верь и жди:

Скорбный крест твой, как и прежде,

На груди.

 

 

 

 

 

II. МИЛОСЕРДНАЯ ДОРОГА

 

Александру Блоку

 

…Имею на тебя то, что оставил ты первую любовь твою.

Откров. св. Иоанна

 

Помнит месяц наплывающий

Все, что было и прошло,

Но в душе, покорно тающей,

Пусто, звонко и светло.

Над землею — вьюга снежная,

В сердце — медленная кровь,

Глубоко под снегом — нежная,

Позабытая любовь.

Скудно, скорбно дни истрачены,

Даль пределы обрела,

Сочтены и обозначены

Мысли, речи и дела.

Эту жизнь, безмерно серую,

Я ли, живший, прокляну?

Нет, и мертвым сердцем верую

В позабытую весну.

Пусть истлела нить печальная,

И сомкнулась пустота —

Ты со мной, моя начальная

И последняя мечта.

И легки пути тернистые,

Твой не страшен Страшный Суд.

Знаю, чьи уста лучистые

Приговор произнесут.

Тихо радость исповедую,

Память сердца озарю:

Приобщи твоей победою

К неземному алтарю.

Высоки врата престольные,

Тяжелы земные сны,

Но любви простятся вольные

И невольные вины.

 

Сентябрь 1913

 

 

 

 

Лилит

 

1. «В пределы предначертанного круга…»

В пределы предначертанного круга

Вступают две согласные судьбы.

Ты слушаешь, как северная вьюга

Раскачивает гулкие столбы.

Искрится шелк волос твоих зловеще,

И, гневное молчание храня,

Ты смотришь на бессмысленные вещи:

На ржавый снег, на сосны, на меня.

Тоска моей размеренной дремоты —

Как давний сон. И кровь во мне стучит:

Я ждал тебя! Не спрашиваю, кто ты,

Любимая. Я знаю, ты — Лилит.

— Темнее взор. Зрачок атласный шире.

Печальнее надменные уста. —

Да, ты одна! Одна в пустынном мире,

И за тобою смертная черта.

Усмешкою смыкаются ресницы,

На лоб скользнула шелковая прядь…

Вот только эти траурные птицы

Над озером. О чем они опять?

 

2. «Летний сумрак славит Бога…»

Летний сумрак славит Бога,

Небо зноем не томит.

Милосердная дорога

Привела меня к Лилит.

Дремлют шелковые птицы,

Стынут стрелы хрусталя,

Под ногою у царицы

Темнокрылая земля.

Улыбнется — день зажжется,

Отвернется — кровь прольется,

Будет так, как повелит

Благосклонная Лилит.

Я целую плащ узорный

И державное кольцо,

И усмешкою покорной

Освещается лицо.

Но под царским покрывалом

Сердце легкое болит —

Об ином, о небывалом

Сумрак шепчется с Лилит.

 

3. «Руку жмут еще кольца колкие…»

Руку жмут еще кольца колкие,

А уж сердце летит, летит…

Ну, простимся, радость недолгая,

Солнце ночи, моя Лилит.

Легок путь, без счастья и ревности.

Не одна ли мера, скажи,

И моей легкокрылой верности,

И твоей беззащитной лжи.

Только плечи запомнить тонкие,

Только шелком волос вздохнуть…

В ночь, по скату, тропами ломкими

Побреду, дойду как-нибудь.

 

 

 

 

 

* * *

 

Приходит, как прежде, нежданно —

Будить от тяжелого сна,

И новая радость желанна,

И новая боль не больна.

Но платья темнее надеты,

И тени длинней от ресниц,

И в пристальном взоре просветы

Лиловых, закатных зарниц.

Коснется рукою жемчужной,

Фиалками глаз ворожит —

И маятник никнет, ненужный,

И время, жестокое, спит.

Молчания я не нарушу,

Тебе отдаю я во власть

Мою воспаленную душу,

Мою неизбытую страсть.

Дышать твоим ровным дыханьем,

И верить твоей тишине,

И знать, что последним прощаньем

Придешь ты проститься ко мне.

В тот час, когда ужас безликий

Расширит пустые зрачки,

Взовьешься из черной, из дикой,

Из дикой и черной тоски.

Возникнешь в дыму песнопений,

Зажжешься надгробной свечой,

И станешь у смертных ступеней —

Стеречь мой последний покой.

 

 

 

 

* * *

 

Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,

Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.

Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи

Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.

Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,

Взвизгнет румынский смычок, оборвется ночная игра.

Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,

Вынет часы, подойдет и покажет на стрелки: Пора!

Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.

В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала

Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,

Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.

Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвется машина,

Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,

К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,

Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.

Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,

Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.

В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —

Будем смотреть в занесенное снегом стекло.

Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,

Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —

Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое

Мчаться по краю застывших, извилистых вод.

Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,

Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,

Берег сорвется вперед, в снеговые поляны залива…

Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.

 

 

 

 

Черная магия

 

Пусть ушел! Какой упрямый, вздорный!

Все бы в губы целовать…

Знаю, явишься опять.

…День какой сегодня, пыльный, черный,

Дым из труб — и солнца не видать.

Вот теперь бы, вот в такое лето —

В заграничные леса!

Я и то не так, как все, одета:

Даже розу кремового цвета

Приколола в волоса.

Говорит: «Ну, что ты все хохочешь,

Что ты плачешь?» — Подожди:

— Оттого, что жмет в груди!

… Да уж, да, приди, целуй где хочешь,

Так и быть уж, приходи!

Я такая, с темным, скромным взглядом…

Ножка узкая стройна…

Каждый встречный обжигает ядом,

Догоняет, дышит, жмется рядом,

Каждый хочет, всем нужна.

Душно, тесно, нету мне покоя —

Прочь! Не нужно, не хочу!

Потушу сейчас свечу,

Буду биться об пол головою,

Громко, страшно закричу.

А засну — во сне придет и ляжет

Сбоку мертвая сестра,

Обовьет руками, руки свяжет,

И застонет жалобно, и скажет:

«Что же ты? Твоя пора!»

Ах, взметнусь, проснусь, вскочу с постели —

Пляшут быстрые круги…

Божья Матерь, помоги!

Черный глаз испортил, одолели,

Обессилили враги.

Сто поклонов, сто крестов — не сбиться…

Как горит в плече звезда!

Пол скрипит и голова кружится. —

Если только снова он приснится,

Значит — завтра, значит — да!

 

 

 

 

Терсит

 

Вослед теням героев и царей

Скользну и я, презренный и лукавый,

И стану там, где сумерки серей,

Поодаль — дожидаться переправы.

Когда ж причалит легкая ладья

И павших примет в сладостное лоно,

Мне места не достанет в ней, и я

Застыну над обрывом Ахерона.

Беглец и трус, я оглянусь с тоской,

Но там — укор и девы-Евмениды…

И я замру над мертвою рекой

Мертвящим изваянием обиды.

 

 

 

 

* * *

 

Пытал на глухом бездорожье

У мертвенных чисел, у книг,

Но тяжкой премудрости Божьей

Свободной душой не постиг.

Извечно, торжественно, свято —

Положен во гроб и отпет,

И в мире, где был он когда-то,

Его, первозданного, нет

Но тайну томленья земного

Творит неустанно Господь,

И в явь претворяется слово,

И дух облекается в плоть.

Не латником в тверди небесной,

Водителем благостных сил,

Нет, к жизни и скудной и тесной

Создатель его воскресил.

Безрадостна доля вторая,

Безвестна, бездумна, бедна.

В дощатые стены сарая

Пустынная бьется весна.

Там пахнет травой прошлогодней,

И тучи косятся в окно,

И тлеет в истоме Господней

Прорытое влагой зерно.

В углу, за поленницей ржавой,

Скребется голодная мышь…

Ты, Сильный, Ты, Крепкий, Ты, Правый,

На нем свою волю творишь.

Грызет и скребется у щели,

И точит кору, не спеша,

И в скользком, отверженном теле

Ликует живая душа.

Так вот она, низкая доля,

Предел вдохновенной тщеты —

Проталины чахлого поля,

Прибитые ветром кусты.

Окутаться сумраком топким,

Дрожать в непогоду и в дождь

И славить дыханием робким

Твою милосердную мощь.

 

 

 

 

 

* * *

 

Был как все другие. Мыслил здраво,

Покупал в субботу «Огонек»,

К Пасхе ждал на шею Станислава

И на самой Вербной занемог.

Диагност в енотовой шинели

Прибыл в дом, признал аппендицит

И потом простился еле-еле,

Получив пятерку за визит.

На Святой поведала супруга

С чувством скорби и без лишних слов,

Что в итоге тяжкого недуга

Умер муж, Иван Фомич Петров.

На кладбище ехал он по чину —

По расчету на шесть лошадей.

Провожала доброго мужчину

Группа сослуживцев и друзей.

И, калошей попирая ельник,

Говорил фон-Штрупп, правитель дел:

«Странно, право… Жив был в понедельник,

Нынче ж мертв. Печален наш удел!».

Собеседник ухмылялся тупо.

С крыш текло. Весенний жидкий луч

Отразился от калош фон-Штруппа

И стыдливо спрятался меж туч.

Был Петров чиновником в Синоде,

Жил с женой, стоял за «Огонек».

Ты совсем в другом, читатель, роде —

Адвокат, профессор, педагог.

Веришь только в толстые журналы,

Ждешь реформ, чины не ставишь в грош

И, как все другие либералы,

Просто так — с подругою живешь.

Болен был Петров аппендицитом,

То есть воспалением простым.

Ты умрешь, сражен сухим плевритом,

Осложненным чем-нибудь другим.

И твоя кончина будет чище:

О тебе заметку тиснет «Речь»,

Ляжешь ты на Волковом кладбище,

Где Петров не догадался лечь.

Прах твой к месту вечного покоя

На руках поклонники снесут,

Скажут речь о недостатках строя

И тебя их жертвой назовут.

И погода будет не такая,

И другой, конечно, будет гроб,

Лития особая, другая,

И особый, либеральный поп.

Если там ты встретишься с Петровым,

Ты ему не подавай руки —

Чинодралу с Станиславом новым,

С гнусным воспалением кишки.

Легким взмахом серебристых крыльев

Отделись и пребывай суров:

Ты — Иванов, Яковлев, Васильев,

Не какой-нибудь Петров.

 

Июль 1913

 

 

 

 

 

Земля

 

И дикой сказкой был для вас провал

И Лиссабона и Мессины.

 

Ал. Блок

 

 

Кружит, в веках прокладывая путь,

Бескрылая, плывет неторопливо,

И к солнцу поворачивает грудь,

И дышит от прилива до отлива.

Отроги гор — тугие позвонки —

Встают грядой, застывшей в давней дрожи,

И зыблются покатые пески

Изломами растрескавшейся кожи.

На окуляр натягивая нить,

Глядит в пространства звездные астроном

И тщится бег свободный подчинить

Незыблемым и мертвенным законам.

А химика прокисленная длань

Дробит куски разрозненного тела,

И формула земли живую ткань

В унылых письменах запечатлела.

Но числам нет начала и конца,

И веет дух над весом и над мерой —

А камни внемлют голосу певца,

И горы с места двигаются верой.

Удел земли — и гнев, и боль, и стыд,

И чаянье отмстительного чуда,

И вот, доныне дерево дрожит,

К которому, смутясь, бежал Иуда.

И кто пророк? Кто скажет день и час,

Когда, сорвавшись с тягостного круга,

Она помчит к иным созвездьям нас,

Туда, где нет ни Севера ни Юга?

Как долго ей, чудовищу без пут,

Разыскивать в веках себе могилу,

И как миры иные назовут

Ее пожаром вспыхнувшую силу?

 

 

 

 

Над Невой

 

Поздней ночью над Невой,

В полосе сторожевой,

Взвыла злобная сирена,

Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.

Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,

Смотрит ангел окрыленный

На забытые дворцы,

На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.

Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,

Караул идет в наряд.

Провода вверху гудят:

Славен город Петроград!

В нише темного дворца

Вырос призрак мертвеца,

И погибшая столица

В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,

Тень последнего Петра —

Взоры прячет, содрогаясь,

Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.

Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.

Пар встает от желтых льдин,

Желтый свет в окне мелькает.

Гражданина окликает

Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

— Я сегодня, гражданин,

Плохо спал:

Душу я на керосин

Обменял.

От залива налетает резвый шквал,

Торопливо наметает снежный вал —

Чтобы глуше еще было и темней,

Чтобы души не щемило у теней.

 

1920

 

 

 

* * *

 

Еще скрежещет старый мир,

И мать еще о сыне плачет,

И обносившийся жуир

Еще последний смокинг прячет,

А уж над сетью невских вод,

Где тишь — ни шелеста, ни стука —

Всесветным заревом встает

Всепомрачающая скука.

Кривит зевотою уста

Трибуна, мечущего громы,

В извивах зыбкого хвоста

Струится сплетнею знакомой,

Пестрит мазками за окном,

Где мир, и Врангель, и Антанта,

И стынет масляным пятном

На бледном лике спекулянта.

Сегодня то же, что вчера,

И Невский тот же, что Ямская,

И на коне, взамен Петра,

Сидит чудовище, зевая.

А если поступью ночной

Проходит путник торопливо,

В ограде Спаса на Сенной

Увидит он осьмое диво:

Там, к самой паперти оттерт

Волной космического духа,

Простонародный русский черт

Скулит, почесывая ухо.

 

Октябрь 1920

 

 

 

* * *

 

Вот и всё. Конец венчает дело.

А казалось, делу нет конца.

Так покойно, холодно и смело

Выраженье мертвого лица.

Смерть еще раз празднует победу

Надо всей вселенной — надо мной.

Слишком рано. Я ее объеду

На последней, мертвой, на кривой.

А пока что, в колеснице тряской

К Митрофанью скромно путь держу.

Колкий гроб окрашен желтой краской,

Кучер злобно дергает вожжу.

Шаткий конь брыкается и скачет,

И скользит, разбрасывая грязь,

А жена идет и горько плачет,

За венок фарфоровый держась.

— Вот и верь, как говорится, дружбе:

Не могли в последний раз придти!

Говорят, что заняты на службе,

Что трамваи ходят до шести.

Дорогой мой, милый мой, хороший,

Я с тобой, не бойся, я иду…

Господи, опять текут калоши,

Простужусь, и так совсем в бреду!

Господи, верни его, родного!

Ненаглядный, добрый, умный, встань!

Третий час на Думе. Значит, снова

Пропустила очередь на ткань. —

А уж даль светла и необъятна,

И слова людские далеки,

И слились разрозненные пятна,

И смешались скрипы и гудки.

Там, внизу, трясется колесница,

И, свершая скучный долг земной,

Дремлет смерть, обманутый возница,

С опустевшим гробом за спиной.

 

 

 

 

 

ИЗ ГЕЙНЕ

 

 

 

Heine:

 

 

Der wunde Ritter

 

 

  Ich wei? eine alte Kunde,

Die hallet dumpf und trub:

Ein Ritter liegt liebeswunde,

Doch treulos ist sein Lieb.

 

  Als treulos mu? er verachten

Die eigne Herzliebste sein,

Als schimpflich mu? er betrachten

Die eigne Liebespein.

 

  Er mocht in die Schranken reiten

Und rufen die Ritter zum Streit:

"Der mag sich zum Kampfe bereiten,

Wer mein Lieb eines Makels zeiht!"

 

  Da wurden wohl alle schweigen,

Nur nicht sein eigener Schmerz;

Da mu?t er die Lanze neigen

Wider 's eigne klagende Herz.

 

1817-1821, 1827

 

 

 

Зоргенфрей:

 

 Раненый рыцарь

 

  Мне повесть старинная снится,

Печальна она и грустна:

Любовью измучен рыцарь,

А милая не верна.

 

  И должен он поневоле

Презреньем любимой платить,

И муку собственной боли,

Как низкий позор ощутить.

 

  Он мог бы к бранной потехе

Призвать весь рыцарский стан:

Пускай облечётся в доспехи,

Кто видит в милой изъян!

 

  Он всех мог заставить молчать,

Но не чувство своё;

И в сердце пришлось бы направить,

В своё же сердце, копьё.

 

 

 

 

 

Heine:

 

Wahrhaftig

 

  Wenn der Fruhling kommt mit dem Sonnenschein,

Dann knospen und bluhen die Blumlein auf;

Wenn der Mond beginnt seinen Stralenlauf,

Dann schwimmen die Sternlein hintendrein;

5Wenn der Sanger zwei su?e Aeuglein sieht,

Dann quellen ihm Lieder aus tiefem Gemuth; —

Doch Lieder und Sterne und Blumelein,

Und Aeuglein und Mondglanz und Sonnenschein,

Wie sehr das Zeug auch gefallt,

10So macht’s doch noch lang keine Welt.

 

1817—1821, 1827

 

 

 

Зоргенфрей:

 

Поистине

 

Когда солнце светит ранней весной,

Распускаются пышно кругом цветы;

Когда месяц плывёт дорогой ночной,

Выплывают и звёзды, прозрачны, чисты;

5 Когда ясные глазки видит поэт,

Он песнею славит их сладостный цвет.

Но и песни, и звёзды, и луна,

И глазки, и солнечный свет, и весна,

Как бы ими ни полнилась грудь,

10 В этом мире — не вся ещё суть.

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Ich will meine Seele tauchen

In den Kelch der Lilie hinein;

Die Lilie soll klingend hauchen

Ein Lied von der Liebsten mein.

 

Das Lied soll schauern und beben,

Wie der Ku? von ihrem Mund’,

Den sie mir einst gegeben

In wunderbar su?er Stund’.

 

1822-1823, 1827

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Я в чашу лилии белой

Всю душу свою волью,

Чтоб песенка прозвенела

Про милую мою.

 

И будет песня крылата,

И трепетна, и нежна,

Как тот поцелуй, что когда-то

Мне подарила она.

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Es stehen unbeweglich

die Sterne in ihrer Hoh',

viel tausend Jahr, und schauen

sich an mit Liebesweh.

 

 

Sie sprechen eine Sprache,

die ist so reich, so schon;

doch keiner der Philologen

kann diese Sprache verstehn.

 

 

Ich aber hab sie gelernet,

10und ich vergesse sie nicht;

mir diente als Grammatik

der Herzallerliebsten Gesicht.

 

 

1822 — 1823, 1827

 

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Неподвижны в небе звёзды,

Века и века подряд

С любовью и тоскою

Друг на друга глядят.

 

И речи ведут чудесным,

Богатым языком,

Тем самым, что лучшим

Филологам не знаком.

 

Но мне их речь понятна,

Её я быстро постиг:

Грамматикой мослужил мне

Моей возлюбленной лик.

 

Ах, звёзды, протяните,

Вы к милой волшебные нити

И скажите, что поэт

Верен ей и шлёт привет.

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

  So hast du ganz und gar vergessen,

Da? ich so lang dein Herz besessen,

Dein Herzchen so su? und so falsch und so klein,

’s kann nirgend was su?’res und falscheres seyn.

 

  So hast du die Lieb’ und das Leid vergessen,

Die’s Herz mir thaten zusammen pressen.

Ich wei? nicht war Liebe gro?er als Leid?

Ich wei? nur sie waren gro? allebeid’!

 

1822—1823, 1827

 

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

  Вконец, вконец тобой забыто,

Что было твоё сердце мне открыто,

Что нежным и лживым я им обладал,

Что нежней и лживей не знал.

 

  Забыла ты о любви, печали,

Что мою грудь неустанно сжимали.

Была ли любовь огромней тоски,

Не знаю, но обе они велики.

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Wie die Wellenschaumgeborene

Strahlt mein Lieb im Schonheitsglanz,

Denn sie ist das auserkorene

Brautchen eines fremden Manns.

 

Herz, mein Herz, du vielgeduldiges,

Grolle nicht ob dem Verrat;

Trag es, trag es, und entschuldig es,

Was die holde Torin tat.

 

1822-1823, 1827

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Как из пены воссиявшая

Лучезарной красотой,

Ты блистаешь ныне, ставшая

Не моею, а чужой.

 

Сердце, мукою томимое,

Об измене не грусти,

Будь покорно, и любимую,

Неразумную прости!

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Die Linde bluhte, die Nachtigall sang,

Die Sonne lachte mit freundlicher Lust;

Da ku?test du mich, und dein Arm mich umschlang,

Da pre?test du mich an die schwellende Brust.

 

Die Blatter fielen, der Rabe schrie hohl,

Die Sonne gru?te verdrie?lichen Blicks;

Da sagten wir frostig einander: „Lebwohl!“

Da knixtest du hoflichst den hoflichsten Knix.

 

1822-1823, 1827

 

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Пел соловей, и липа цвела,

Приветно смеялось светило дня;

И ты с поцулуем меня привлекла

К себе на грудь, обняв меня.

 

Угрюмо туманился солнца лик,

Листы опадали под крик ворон,

И холоден был расставанья миг,

И ты мне отвесила светский поклон.

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Schone, helle, goldne Sterne,

Gru?t die Liebste in der Ferne,

Sagt da? ich noch immer sey

Herzekrank und bleich und treu.

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Звёзды, с неба протяните

Золотые к милой нити;

Бледный горестный поэт

Верен ей и шлёт привет.

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Aus meinen gro?en Schmerzen

Mach’ ich die kleinen Lieder;

Die heben ihr klingend Gefieder

Und flattern nach ihrem Herzen.

 

Sie fanden den Weg zur Trauten,

Doch kommen sie wieder und klagen,

Und klagen, und wollen nicht sagen,

Was sie im Herzen schauten.

 

1822-1823, 1827

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Из муки моей нестерпимой

Рождается песенок стая.

Они, со звоном взлетая,

Несутся к сердцу любимой.

 

И стаею легкокрылой

Ко мне возвращаются снова,

И горько скорбят, и ни слова

О том, что в сердце у милой.

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Freundschaft, Liebe, Stein der Weisen,

Diese dreie hort' ich preisen,

Und ich pries und suchte sie,

Aber ach! ich fand sie nie.

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Узы дружбы, пыл сердечный,

Филосовский камень вечный —

Я их славил, как и вы,

Но сыскать не смог, увы!

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Mir traumte wieder der alte Traum:

Es war eine Nacht im Maie,

Wir sa?en unter dem Lindenbaum,

Und schwuren uns ewige Treue.

 

Das war ein Schworen und Schworen auf’s Neu’,

Ein Kichern, ein Kosen, ein Kussen;

Da? ich gedenk des Schwures sey,

Hast du in die Hand mich gebissen.

 

O Liebchen mit den Aeuglein klar!

O Liebchen schon und bissig!

Das Schworen in der Ordnung war.

Das Bei?en war uberflussig.

 

1822-1823, 1827

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Мне сон старинный приснился опять:

Под липой сидели мы оба

Ночною порой и клялись соблюдать

Друг другу верность до гроба.

 

Что было тут! Клятва за клятвою вновь,

И ласки, и смех! Что тут было!

Чтоб вечно я помнил твою любовь,

Ты в руку меня укусила.

 

О милая, с ясным сияньем очей,

С опасною прелестью взгляда,

Я знаю, что клятвы в порядке вещей,

Но вот кусаться — не надо!

 

 

 

 

 

Heine:

 

 

 * * *

 

Ich hab’ im Traum’ geweinet,

Mir traumte du lagest im Grab’.

Ich wachte auf und die Thrane

Flo? noch von der Wange herab.

 

Ich hab’ im Traum’ geweinet,

Mir traumt’ du verlie?est mich.

Ich wachte auf, und ich weinte

Noch lange bitterlich.

 

Ich hab’ im Traum’ geweinet,

Mir traumte du warst mir noch gut.

Ich wachte auf, und noch immer

Stromt meine Thranenfluth.

 

1822-1823, 1827

 

 

Зоргенфрей:

 

 

 * * *

 

Во сне я горько плакал:

Мне снилось, тебя погребли,

И я проснулся в страхе,

И все еще слезы текли.

 

Во сне я горько плакал:

Мне снилось, забыт я тобой,

И я проснулся и долго

Рыдал над своей судьбой.

 

Во сне я горько плакал:

Мне снилось, мы вновь вдвоем,

И я проснулся, и слезы

Доныне льются ручьем.

 

 

 

 

Die Harzreise

 

Путешествие по Гарцу

 

 

Постоянна только переменчивость; устойчива только смерть. Каждое биение сердца ранит нас, и жить — значило бы вечно истекать кровью, если бы не существовало поэзии. Она дает нам то, в чём отказала природа: золотое время, которое не ржавеет, весну, которая не отцветает, безоблачное счастье и вечную молодость.

 

Бёрне

 

 

 

Сюртуки, чулки из шёлка,

С тонким кружевом манжеты,

Речи льстивые, объятья, —

Если б сердце вам при этом!

 

Если б сердце в грудь вложить вам,

В сердце чувство трепетало б, —

Ах, до смерти мне противна

Ложь любовных ваших жалоб!

 

Я хочу подняться в горы,

Где живут простые люди,

Где свободно ветер веет

И легко усталой груди.

 

Я хочу подняться в горы,

К елям шумным и могучим,

Где поют ручьи и птицы

И несутся гордо тучи.

 

До свидания, паркеты,

Гладкие мужчины, дамы,

Я хочу подняться в горы,

Чтоб смеяться там над вами.

 

 

Город Гёттинген, знаменитый своими колбасами и университетом, принадлежит королю Ганноверскому и располагает девятьсот девяносто девятью очагами, различными церквами, одним родовспомогательным заведением, одною обсерваториею, одним карцером, одною библиотекою и одним городским погребком, где пиво превосходное. Протекающий здесь ручей именуется «Лейна» и служит летом для купанья; вода в нём очень холодна, и местами он столь широк, что Людеру в самом деле пришлось сильно разбежаться, когда он перепрыгнул через ручей. Сам город очень красив и нравится больше всего, когда обернёшься к нему спиною. По-видимому, он построен очень давно; по крайней мере, помнится, ещё пять лет назад, когда я поступил в университет и вскоре затем был исключён, он имел всё тот же серый старчески-умный вид и был переполнен педелями, пуделями, диссертациями, thes dansants, прачками, компендиумами, жареными голубями, гвельфскими орденами, церемониальными каретами, головками для трубок, гофратами, юстицратами, релегационсратами, профессорами и всякими чудесами. Некоторые утверждают даже, будто город построен во время переселения народов, а каждая отрасль немецкого племени оставила там по одному необузданному своему отпрыску, откуда и происходят вандалы, фризы, швабы, тевтоны, саксы, тюрингенцы и т. д., каковые и посейчас слоняются в Гёттингене ордами по Вендской улице, различаясь цветами шапок и трубочных кисточек; они вечно дерутся на полях кровавой брани Разенмюле, Риченкруга и Бовдена, пребывая в нравах своих и привычках всё ещё среди эпохи переселения народов и управляясь частью своими вождями, именуемыми главными петухами, частью древним сводом законов, именуемым Komment и заслуживающим места в legibus barbarorum.

 

В общем жители Гёттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, каковые четыре сословия, однако, далеко не строго различаются между собою. Сословие скотов — преобладающее. Слишком долго пришлось бы перечислять здесь имена всех студентов и всех профессоров, ординарных и не ординарных; к тому же в данный момент не все студенческие имена сохранились в моей памяти, а среди профессоров есть ещё и вовсе не имеющие имени. Число гёттингенских филистеров должно быть очень велико: их — как песку или, лучше сказать, как грязи на берегу моря; поистине, когда я утром увидал их у двери академического суда, с грязными лицами и белыми счетами, я не мог понять, как это бог натворил столько дряни.

 

Подробности о городе Гёттингене вы с лёгкостью прочтете в описании последнего, составленном К. Ф. X. Марксом. Хотя я питаю чувства святейшей признательности к автору, который был моим врачом и сделал мне много добра, я не могу без оговорок рекомендовать его труд и должен поставить ему в упрёк недостаточно строгий отпор тому ложному мнению, будто у гёттингенок слишком большие ноги. Мало того — я посвятил много времени основательному опровержению этого мнения, прослушал для этой цели курс сравнительной анатомии, делал в библиотеке выписки из редчайших книг, изучал часами ноги прогуливающихся по Вендской улице дам, и в глубоко учёном труде, где подводятся итоги этим занятиям, говорю: 1) о ногах вообще, 2) о ногах у древних, 3) о ногах слоновых, 4) о ногах гёттингенок, 5) сопоставляю всё то, что уже высказано об этих ногах в саду Ульриха, 6) рассматриваю эти ноги — в их взаимном соотношении и при этом случае распространяюсь об икрах, коленях и пр., и, наконец, 7) если найдется бумага достаточного размера, приложу несколько гравюр на меди с изображениями ног гёттингенских дам.

 

Было раннее утро, когда я покинул Гёттинген, и учёный *** покоился ещё, конечно, в постели и ему снилось, как всегда, будто он гуляет в прекрасном саду, где на грядках растут сплошь белые, исписанные цитатами, бумажки, ласково поблескивающие на солнце; он же срывает то одну, то другую и осторожно пересаживает их на новые грядки, меж тем как соловьи радуют его старое сердце сладостными трелями.

 

У Вендских ворот мне попались навстречу два маленьких туземных школьника, и один сказал другому: «Не хочу больше водиться с Теодором, он негодяй — он не знал вчера, как родительный падеж от mensa». Какими бы незначительными ни казались эти слова, я должен упомянуть о них; мало того — я начертал бы их на городских воротах вместо девиза; ведь, «как пели папаши, так свистят и детки», и эти слова вполне рисуют узкую, сухую, цитатную гордость высокоучёной Георгии-Августы.

 

В дороге повеяло утренней свежестью, радостно распевали птицы, и постепенно на душе у меня снова стало свежо и радостно. Бодрость пришла кстати. В последнее время я не вылезал из стойла пандектов, римские казуисты словно заткали мой мозг серою паутиною, сердце было как бы защемлено железными статьями своекорыстных правовых систем, в ушах непрестанно звучало «Трибониан, Юстиниан, Гермогениан и Дуреньян», и нежную парочку, сидевшую под деревом, я готов был принять за экземпляр Corpus juris со сплетёнными руками. Дорога оживилась. Потянулись молочницы и погонщики ослов со своими серыми питомцами. За Вендою мне навстречу попались Шефер и Дорис. Это — не парочка из идиллии Гесснера, а два упитанных университетских педеля, зорко наблюдающие по долгу службы, чтобы студенты не дрались на дуэли в Бовдене и чтобы ни одна новая идея, без обязательного долголетнего карантина, не проникла контрабандою в Гёттинген при содействии какого-нибудь спекулятивного приват-доцента. Шефер поклонился мне вполне по-товарищески, ибо он тоже писатель и не раз упоминал обо мне в своих полугодичных писаниях; равным образом он часто вызывал меня, а когда не заставал дома, то всегда весьма любезно писал вызов мелом на дверях моей комнаты. Время от времени проезжала одноконная подвода, набитая студентами, покидающими город на время вакаций, а то и навсегда. В таких университетских городах постоянный прилив и отлив, каждые три года возникает новое поколение студентов — вечный человеческий поток; волна одного семестра отгоняет другую, и только старые профессора стоят неколебимо и недвижно среди всеобщего движения, подобно пирамидам Египта — но только в этих университетских пирамидах не скрыто никакой премудрости.

 

Из Миртовой рощи, близ Раушенвассера, выехали верхом двое многообещающих юношей. Женщина, занимающаяся там своим горизонтальным ремеслом, проводила их до самой дороги, похлопала привычною рукою по худым бокам лошадей, громко рассмеялась, когда один из всадников любезно угостил её плеткою по широкому заду, и двинулась по дороге в Бовден. Юноши же поскакали в Нертен, очень остроумно покрикивая и очень мило распевая россиниевскую песенку: «Выпей пива, Лиза дорогая!» Звуки долго ещё раздавались вдали, но нежных певцов я скоро потерял из виду, ибо они яростно пришпоривали и стегали своих коней, обладавших, очевидно, медлительным немецким характером. Нигде так не истязают лошадей, как в Гёттипгене; часто, видя, как хромая кляча, вся в поту, принимает ради корма насущного тяжкие муки от наших раушенвассерских всадников или тащит за собою целый воз студентов, я думал: «Бедная тварь, наверно предки твоя отведали в раю запрещённого овса».

 

В Нертенской харчевне я вновь повстречал обоих юношей. Один угощался селёдочным салатом, а другой разговаривал с желтокожею служанкою, Фузией Каниной, по прозвищу Воробей. Он сказал ей несколько учтивостей, и в конце концов они подрались. Чтобы облегчить свою сумку, я вынул уложенные туда синие штаны, весьма замечательные в историческом отношении, и подарил маленькому кельнеру, по прозванию Колибри. Буссения, старая трактирщица, вынесла мне меж тем бутерброд и попеняла, что я теперь так редко у неё бываю: она ведь очень меня любит.

 

За Нертеном солнце поднялось высоко и ярко светило в небе. Оно отнеслось ко мне сочувственно и начало нагревать мне голову, так что созрели все мои мысли. Не следовало, однако, пренебрегать и милым на вывеске нордгеймским трактирным солнцем; я завернул туда и нашёл готовый обед. Все кушанья приготовлены были вкусно и понравились мне гораздо больше безвкусных академических угощений — высохшей трески, без признака соли, с прокисшей капустой, — которыми меня потчевали в Гёттингене. Успокоив слегка свой желудок, я заметил в той же комнате господина с двумя дамами, собиравшихся в путь. Господин был одет во всё зелёное, даже в зелёных очках, бросавших на его медно-красный нос отсвет ярко-зелёной медянки, и походил на Навуходоносора в последние годы его жизни, когда царь, согласно преданию, питался, как зверь лесной, одним салатом. Зелёный попросил, чтобы ему рекомендовали гостиницу в Гёттингене, и я посоветовал ему справиться у первого попавшегося студента об «Hotel de Brubach». Одна из спутниц оказалась его супругой — рослая, обширная особа, с багровым лицом в квадратную милю и с ямочками на щеках, походившими на плевательницы для амуров, с мясистым, отвислым подбородком, который казался неудачным продолжением лица, и с высоко взнесённою грудью, которая, будучи обведена тугими кружевами и многозубчатыми фестончатыми воротниками, была подобна крепости с башенками и бастионами, которая столь же мало, конечно, как все другие крепости, о коих говорит Филипп Македонский, могла противиться ослу, нагруженному золотом. Другая дама, сестра его, являла полную противоположность вышеописанной. Если первая происходила от фараоновых тучных коров, то вторая вела свой род от тощих. Лицо — сплошной рот между двух ушей; безнадежно тощая, как Люнебургская степь, грудь; фигура — вся вываренная, как бесплатный обед для бедных богословов. Обе дамы одновременно спросили меня, останавливаются ли в отеле Брюбах порядочные люди. Я со спокойною совестью ответил утвердительно, и когда очаровательный трилистник отбыл, я послал им ещё раз привет из окна. Хозяин «Солнца» хитро ухмылялся, будучи, по-видимому, осведомлён, что в Гёттингене отелем Брюбах студенты называют карцер.

 

За Нордгеймом местность становится гористою, попадаются порою красивые возвышенности. По дороге мне встречались большею частью торговцы, направлявшиеся на Брауншвейгскую ярмарку, попалась также целая толпа женщин; каждая тащила на спине большое, с дом величиной, сооружение, обтянутое белым полотном. Там сидели пленные певчие птицы, непрерывно пищавшие и свистевшие, а женщины, нёсшие их, весело подпрыгивали и болтали. Мне показалось забавным, как это одни птицы тащат других на рынок.

 

Была чёрная ночь, когда я добрался до Остероде. Аппетита я не чувствовал и сейчас же улёгся в постель. Устал я, как собака, и спал, как бог. Мне приснилось, что я вернулся в Гёттинген, в тамошнюю библиотеку. Стою я в юридическом зале, в углу, перелистывая старые диссертации, и углубился в чтение, как вдруг заметил, к своему удивлению, что наступила ночь и свешивающиеся с потолка хрустальные люстры осветили зал. Часы на ближней церкви только что пробили двенадцать, и тут медленно отворилась дверь и вошла гигантского роста горделивая женщина, в почтительном сопровождении членов и ассистентов юридического факультета. Исполинская женщина, хотя и пожилая, хранила на лице своём черты строгой красоты, каждый взгляд её обличал в ней дочь Титана, могущественную Фемиду; меч и весы она небрежно держала в одной руке, в другой руке зажат был пергаментный свиток, и два молодых doctores juris несли за ней шлейф серого потускневшего платья; справа суетливо прыгал тощий гофрат Рустикус, Ликург Ганновера, и декламировал что-то из своего нового законопроекта; слева же галантно и в отличном расположении духа ковылял её cavaliere servente тайный советник юстиции Куяциус, отпуская одну за другою юридические остроты, и сам до того искренно смеялся, что даже строгая богиня время от времени с улыбкою склонялась к нему, хлопала его по плечу пергаментным свитком и дружески шептала: «Ах ты, маленький повеса, срезающий деревья сверху вниз!» Все остальные стали подходить ближе, и каждый изыскивал соответствующее замечание, улыбочку, вновь придуманную системочку, гипотезку или другое какое-нибудь порожденьице собственной головки. В открытые двери проникло ещё много незнакомцев, державшихся наподобие других великих сочленов знаменитого ордена; по большей части угловатые, насторожившиеся господа, тотчас приступавшие, с полным самодовольством, к определениям, разграничениям и словопрениям по поводу отдельных пунктиков каждой главы Пандектов. Входили всё новые и новые фигуры, старые законоведы в старомодных одеждах, в белых париках с косичками, с давно забытыми лицами, изумляясь тому, что на них, знаменитостей истекшего столетия, взирают без особого внимания; они, как и прочие, каждый на свой лад, присоединялись к общей болтовне, суете и крику, что окружали, всё бессвязнее и всё шумнее, точно морской прибой, высокую богиню, пока она не потеряла терпения и не воскликнула вдруг с ужасающей, титанической скорбью: «Молчите! Молчите! Я слышу голос дорогого мне Прометея! Злобной властью, безмолвным насилием прикован невинный мученик к скале истязаний, и вся ваша болтовня и все ваши споры не прохладят его ран и не разобьют его цепей!»[25] Так воскликнула богиня, и ручьи слёз полились из её глаз; всё сборище взвыло, будто охваченное смертельным ужасом, затрещал потолок зала, книги попадали с полок, и напрасно старик Мюнхгаузен[26] вылез из рамы, чтобы водворить порядок, — кругом бесновались и топотали все яростней и шумней, и я бросился из этого сумасшедшего дома искать спасения в исторический зал, в то благое место, где стоят друг возле друга священные изображения Бельведерского Аполлона и Венеры Медицейской, и упал к ногам богини красоты; в созерцании её я забыл о диком неистовстве, от которого я убежал, мои восхищенные глаза впивали гармонию и вечную прелесть её благословенного тела, эллинское спокойствие охватило мою душу, и над головою моей, как благословение неба, зазвучала сладостная лира Феба-Аполлона.

 

Проснувшись, я долго ещё слышал приветливый звон. Стада тянулись на пастбище — это звенели их колокольчики. Ласковое золотое солнце светило в окно и освещало картины на стенах моей комнаты. Это были изображения из эпохи освободительной войны, правдиво рассказывавшие о том, как все мы были героями; также — сцены казней из эпохи революции, Людовик XVI на гильотине и снятие других голов, глядя на которые нельзя не благодарить бога, что лежишь спокойно в постели, пьёшь вкусный кофе и голова твоя пока что вполне комфортабельно покоится на плечах.

 

Выпив кофе, одевшись, прочитав надписи на стёклах окон и расплатившись в гостинице, я покинул Остероде.

 

В городе этом столько-то домов, столько-то жителей и в том числе столько-то душ, как подробно указывается в карманном «Путеводителе по Гарцу» Готшалька. Прежде чем свернуть на большую дорогу, я взобрался на развалины древнего замка Остероде. От него осталась лишь половина высокой, с массивными стенами, башни, словно разъеденной раком. Дорога в Клаусталь шла опять в гору; с одного из ближайших холмов я ещё раз взглянул вниз, в долину, откуда Остероде со своими красными крышами представляется среди зеленых елей мшистой розой. Солнце придавало всему какой-то детски милый оттенок. Отсюда, с сохранившейся половины башни, видна её внушительная задняя сторона.

 

Пройдя некоторое расстояние, я встретился со странствующим подмастерьем, державшим путь из Брауншвейга и передавшим мне тамошний слух: молодой герцог, на пути в Святую землю, попался будто бы в плен к туркам и может быть освобождён лишь за большой выкуп. Поводом к этой легенде послужило, надо думать, далёкое путешествие герцога. Народу всё ещё свойствен тот традиционно-сказочный склад мыслей, который так прелестно выражен в его «Герцоге Эрнсте». Сообщивший эту новость оказался портновским подмастерьем — миловидный молодой человечек, до того тощий, что лучи звёзд могли пронизать его, как облачных духов Оссиана — в общем, причудливая чисто народная смесь весёлости с меланхолией. Это особенно сказалось в забавно трогательном тоне спетой им чудесной народной песенки: «Как на заборе жук сидел; зумм, зумм!» У нас, немцев, это прекрасно: нет сумасшедшего, которого не мог бы понять другой, ещё более свихнувшийся. Только немец может вчувствоваться в эту песню — и притом до смерти хохотать и плакать. Тут я также заметил, как глубоко проникло в жизнь народа слово Гёте. Мой тощий спутник время от времени напевал про себя: «Радость, страданье, и мыслям легко!» Такое извращение текста обычно у народа. Также спел он песенку, где «Лотта над Вертера гробом скорбит». Портной расплылся в сентиментальности при словах: «Одиноко плачу я у розы, где светил нам месяц в поздний час! У ручья мои блуждают грёзы, что лелеял и покоил нас». Но вскоре проникся высокомерием и сообщил мне: «У нас в Касселе в ночлежке для подмастерьев есть пруссак, он сам сочиняет такие же стихи; приличного шва сделать не может: коли у него в кармане заведётся грош, он сейчас же чувствует жажду на два гроша, а когда подвыпьет, небо ему кажется синим камзолом, и он начинает лить слёзы, как дождевой желоб, и поёт песни с двойной поэзией». Последнее выражение я попросил его объяснить, но портняжка, подпрыгивая на своих козлиных ножках, покрикивал только: «Двойная поэзия значит двойная поэзия!» Наконец я уяснил себе, что он разумеет стихи с двойными рифмами, именно — стансы. Между тем продолжительный путь и противный ветер очень утомили рыцаря иглы. Правда, время от времени он предпринимал торжественные попытки продолжить путь и похвалялся: «Вот теперь я оседлаю дорогу!», но вслед за тем начинал жаловаться, что натёр пузыри на ногах и что мир чересчур обширен, и наконец, дойдя до дерева у дороги, тихо опустился, покачивая нежною головкою, как унылая овечка хвостиком, и, скорбно улыбаясь, произнёс: «Ну вот, я, несчастная клячонка, опять без сил!»

 

Горы стали ещё круче, еловый лес колыхался внизу, как зелёное море, а вверху, по голубому небу, плыли белые облака. Дикий облик местности как бы умерялся её однообразием и простотою. Природа, подобно истинному поэту, не любит резких переходов. Облака при всей кажущейся причудливости сохраняют белый или всё же гармонирующий с голубым небом и зелёною землёю оттенок, так что все краски местности сливаются друг с другом, как тихая музыка, и созерцание природы действует всегда умиротворяюще и успокаивающе. Блаженной памяти Гофман изобразил бы облака пёстрыми. Подобно великому поэту, природа также обладает способностью с наименьшими средствами достигать наибольших результатов. В её распоряжении только солнце, деревья, цветы, вода и любовь. Правда, если этой любви нет в сердце у созерцателя, то всё в целом должно представиться ему довольно жалким; в таком случае солнце, оказывается, содержит столько-то миль в диаметре, деревья пригодны для отопления, цветы классифицируются по тычинкам, а вода — мокрая.

 

Маленький мальчик, собиравший в лесу хворост для своего больного дяди, указал мне на деревню Лербах, низенькие хижины которой с серыми крышами растянулись по долине на расстоянии получаса ходьбы. «Там, — сказал он, — живут зобатые дураки и белые негры», — последним именем народ окрестил альбиносов. Мальчик был в особенно добром согласии с деревьями, он приветствовал их как хороших знакомых, и они, казалось, шелестом отвечали на его приветствия. Он насвистывал, как чижик, со всех сторон ему отвечали свистом другие птицы, и, прежде чем я мог заметить, он ускакал босыми ножонками со своей вязанкой хвороста в лесную чащу. «Дети, — подумал я, — моложе нас, помнят ещё, как сами они тоже были когда-то деревьями и птичками, и потому способны ещё понимать их; а наш брат уже слишком для этого стар, голова у нас чересчур перегружена заботами, юриспруденцией и скверными стихами». При вступлении моём в Клаусталь в памяти моей живо возникло то время, когда всё было иначе. В этот милый горный городок, которого и не видать, пока не приблизишься к нему вплотную, я вошёл как раз, когда колокол пробил двенадцать и дети весело выбежали из школы. Славные ребята, почти все краснощекие, голубоглазые, с льняными волосами, прыгали и ликовали; они пробудили во мне болезненно радостное воспоминание о той поре, когда я, таким же маленьким мальчиком, не смел до полудня подняться с деревянной скамьи затхлой католической монастырской школы в Дюссельдорфе и должен был немало терпеть латыни, побоев и географии, а потом так же неистово ликовал и веселился, едва только старый францисканский колокол бил, наконец, двенадцать. Мальчики узнали по моей сумке, что я нездешний, и гостеприимно меня приветствовали... Один рассказал мне, что у них только что был урок закона божия, и показал Королевский ганноверский катехизис, по которому их спрашивают о христианской вере. Книжка оказалась прескверно напечатанной, и я боюсь, что уже поэтому догматы веры должны производить на детские умы впечатление чего-то уныло-клякспапирного; мне также страшно не понравилось, что таблица умножения, значительно расходящаяся, я полагаю, с учением о св. троице, напечатана в самом катехизисе, на последней странице, благодаря чему дети уже в юном возрасте могут впасть в греховные сомнения. В Пруссии мы на этот счёт много умнее, и, при свойственном нам усердии к обращению на путь истины тех людей, что так сильны в арифметике, остерегаемся печатать таблицу умножения в конце катехизиса.

 

Я пообедал в Клаустале в гостинице «Корона». Мне подали по-весеннему зелёный суп с петрушкой, фиалково-синюю капусту, жареную телятину, величиною с Чимборасо в миниатюре, а также особого рода копчёных сельдей, называемых бюкингами, по имени изобретателя их, Вильгельма Бюкинга, умершего в 1447 году и пользовавшегося благодаря своему изобретению таким уважением Карла V, что последний anno 1556 ездил из Миддельбурга в Бивлид, в Зеландию, с единственною целью взглянуть на могилу этого великого человека. Как великолепно такое блюдо, когда ешь его, обладая притом соответствующими историческими сведениями! Но кофе был испорчен для меня: какой-то молодой человек подсел ко мне со своими рассуждениями и болтал так ужасно, что молоко на столе скисло. Это был молодой купчик о двадцати пяти пёстрых жилетах, с таким же количеством золотых печаток, перстней, булавок и т. д. Он походил на обезьяну, которая надела красную куртку и уверяет самое себя: костюм делает человека. Он знал на память множество шарад, также и анекдотов, которые и рассказывал всегда совершенно некстати. Он спросил меня, что нового в Гёттингене, и я рассказал ему, что там перед отъездом моим появился декрет академического сената, запрещающий, под угрозою штрафа в три талера, обрезать собакам хвосты, ибо в летнее время, когда бешеные собаки бегают, поджав хвосты между ног, их можно по этому признаку отличить от небешеных, что было бы невыполнимо в случае, если бы у них вовсе не было хвостов. Пообедав, я собрался в путь, намереваясь посетить рудники, сереброплавильни и монетный двор.

 

В сереброплавильнях я, как это часто бывало со мной в жизни, упустил блеск серебра. На монетном дворе дело пошло лучше, и мне привелось увидеть, как делаются деньги. Правда, дальше этого мне никогда не удавалось пойти. На мою долю неизменно выпадала в таких случаях роль наблюдателя, и думаю, если бы талеры начали падать с неба, я бы получил лишь пробоины в голове, в то время как сыны Израиля с радостью душевной стали бы собирать серебряную манну. С комически смешанным чувством почтения и умиления я рассматривал новорожденные блестящие талеры, взял в руки один, только что вышедший из-под чекана, и произнёс: «Юный талер! Какие судьбы тебя ожидают! Сколько добра и зла сотворишь ты! Как будешь ты защищать порок и пятнать добродетель, как будут любить тебя и затем проклинать! Каким помощником будешь ты в праздности, сводничестве, лжи и убийстве! Как неустанно будешь ты ходить по рукам, чистым и грязным, на протяжении столетий, пока, наконец, отягчённый преступлениями и усталый от грехов, не успокоишься, вместе с присными, в лоне Авраама, который расплавит тебя, очистит и преобразит для новой и лучшей жизни!»

 

Два главных клаустальских рудника — «Доротея» и «Каролина» — показались мне при осмотре столь интересными, что я должен рассказать о них подробно.

 

В получасе ходьбы от города находятся два больших тёмных здания. Там вас сразу встречают рудокопы. На них тёмные, обычно синевато-стального цвета просторные блузы, спускающиеся ниже живота, такого же цвета штаны, кожаные, завязывающиеся сзади передники и зелёные поярковые шапочки без полей, вроде усечённого конуса. В такой же костюм, только без передника,одевают и посетителя, и один из рудокопов — штейгер, засветив свою лампочку, ведёт его к тёмному отверстию, похожему на трубу камина, опускается до уровня груди, даёт указания, как держаться на лестницах, и приглашает следовать за ним безбоязненно. Опасного ровно ничего нет, но вначале, когда не имеешь представления о горном деле, это кажется иначе. Своеобразное впечатление создается уже оттого, что надо раздеться и облачиться в мрачную арестантскую одежду. Затем предстоит спускаться вниз на четвереньках, причём тёмное отверстие так тёмно, и бог весть, когда кончится лестница. Вскоре замечаешь, однако, что это не единственная ведущая в чёрную бесконечность лестница, что таких лестниц, по пятнадцать — двадцать ступенек каждая, много и каждая упирается в небольшую дощатую площадку, где можно остановиться и откуда новая дыра ведет на новую лестницу. Сначала я спустился в «Каролину». Это самая грязная и противная Каролина, какую мне пришлось видеть: ступеньки покрыты мокрой грязью. Так и спускаешься с одной лестницы на другую, а штейгер впереди неизменно уверяет, что это вовсе не опасно, надо только крепко держаться руками за ступеньки, не смотреть вниз, не поддаваться головокружению и ни в каком случае не становиться на боковую площадку, возле которой с жужжанием тянется спусковой канат и откуда две недели тому назад какой-то неосторожный человек полетел вниз и сломал себе, к сожалению, шею. В самом низу бессвязный шум и гул, непрестанно натыкаешься на балки и на канаты, которые движутся, подымая бочки с добытою рудою или подавая кверху рудничную воду. Время от времени приходится проникать в высеченные в стенах ходы, называемые штольнями, где находится руда и где одинокий рудокоп, проводящий там целые дни, с великим трудом откалывает от стен куски руды. Я не добрался до самого низу, где, уверяют некоторые, слышно, как американцы кричат у себя: «Ура, Лафайет!» Между нами говоря, глубина, которой я достиг, показалась мне вполне достаточною: здесь непрерывное жужжание и гудение, жутко движутся машины, журчат подземные ключи, со всех сторон стекает вода, от земли поднимаются пары, и свет рудничной лампочки всё бессильнее и бледнее в окружающей ночи. По правде, я был оглушен, еле дышал и с трудом держался на скользких ступеньках. Приступов так называемого страха я не испытал, но, что довольно странно, внизу, в глубине, мне вспоминалась пережитая мною в прошлом году, приблизительно в эту же пору, буря в Северном море, и тут я подумал, что в сущности приятно и уютно, когда корабль этак раскачивается из стороны в сторону: ветры разыгрывают свои трубные мелодии, матросы поднимают весёлую возню, и милый, вольный воздух господень любовно обвевает всё это. Да, воздух! В погоне за воздухом я взобрался по дюжине лестниц кверху, и мой штейгер провёл меня узким и очень длинным, высеченным в горе ходом в рудник «Доротея». Здесь свежее и веселее, лестницы чище, но зато длиннее и круче, чем в «Каролине». На душе у меня стало легче, особенно после того как я снова обнаружил следы живых людей. В глубине мелькнули блуждающие огоньки: рудокопы с лампочками медленно подымались вверх, говорили: «Счастливо подняться!» и, приветствуемые нами в тех же выражениях, двигались мимо нас, выше; словно какое-то дружески мирное и вместе с тем мучительно загадочное воспоминание, мне западали в душу глубокие и ясные взоры всех этих бледных, спокойно-серьёзных, озарённых таинственным отсветом рудничных лампочек юношей и стариков, проработавших целый день в своих тёмных, уединённых шахтах и теперь тянувшихся к милому дневному свету, к глазам жён своих и детей.

 

Мой чичероне оказался честнейшим немцем, исполненным собачьей преданности. С искренней радостью он показал мне штольню, где во время осмотра рудника обедал со всею своею свитою герцог Кембриджский и где всё ещё стоит длинный деревянный обеденный стол, а также и высокий стул из руды, на котором сидел герцог. «Этот стул останется здесь навеки, как память», — пояснил честный рудокоп и с жаром поведал мне, какие торжества были тогда устроены, как вся штольня разукрашена была огнями, цветами и зеленью, как один из рудокопов играл на цитре и пел, как довольный любезный толстый герцог все пил «за здоровье», и сколько рудокопов, а особенно сам рассказчик, готовы отдать жизнь за милого толстого герцога и за весь Ганноверский дом. Я до глубины души бываю тронут каждый раз, когда наблюдаю такое верноподданническое чувство в его непосредственных проявлениях. Такое прекрасное чувство! И притом чувство поистине немецкое! Пусть другие народы половчее, и поостроумнее, и позанятнее, но нет народа вернее немцев. Если бы я не знал, что верность стара, как мир, я бы подумал, что она — изобретение немецкого сердца. Немецкая верность! Это не какая-нибудь современная поздравительная завитушка. При ваших дворах, государи германские, должно петь и петь без конца песню о верном Эккарте и злом Бургунде, повелевшем убить его любимых детей и всё же не лишившемся верного слуги. Ваш народ — самый верный, и вы заблуждаетесь, полагая, что умный старый верный пёс взбесился внезапно и скалит зубы на священные ваши ляжки.

 

Подобно немецкой верности, луч рудничной лампочки, не слишком ярко вспыхивавшей, тихо и надёжно вывел нас из лабиринта шахт и штолен. Мы поднялись наверх из спёртой и мрачной глубины, солнце засветило опять, — «Счастливо подняться!»

 

Большинство рудокопов живет в Клаустале и прилегающем к нему горном городке Целлерфельде. Я посетил некоторых из этих честных людей, познакомился с их скромною домашней обстановкою, прослушал несколько песен, премило сопровождаемых игрой на цитре, их любимом инструменте, попросил рассказать мне старинные горные сказки, а также прочесть молитвы, обычно произносимые ими сообща перед спуском в тёмную шахту, и не одну славную молитву прочитал я с ними вместе. Один старый штейгер решил даже, что мне следует остаться здесь и сделаться рудокопом, а когда я всё-таки распрощался с ними, он дал мне поручение к своему брату, живущему недалеко от Гослара, и просил поцеловать много раз его милую племянницу.

 

Какою бы застывшею и неподвижною в своём покое ни казалась жизнь этих людей, всё же это подлинная, живая жизнь. Древняя, дрожащая старуха, сидевшая за печкою против большого шкафа, просидела там, может быть, четверть века, и все ее мысли и чувства срослись, наверно, со всеми углами печки, со всеми резными украшениями шкафа. И печь и шкаф — живы, так как человек вдохнул в них часть своей души.

 

Лишь благодаря такой глубине созерцательной жизни, благодаря «непосредственности» возникла немецкая волшебная сказка, особенность которой состоит в том, что не только животные и растения, но и предметы, по-видимому совершенно неодушевлённые, говорят и действуют. Мечтательному и наивному народу, в тиши и уюте его низеньких лесных и горных хижин, открылась внутренняя жизнь этих предметов, которые приобрели свой определённый, только им присущий характер, представляющий очаровательную смесь фантастической прихоти и чисто человеческого склада ума, и вот мы наталкиваемся в сказках на чудесные и вместе с тем совершенно понятные нам вещи: иголка с булавкой уходят из портняжного жилья и сбиваются с дороги в темноте; соломинка и уголёк переправляются через ручей и терпят крушение; совок с метлой, стоя на лестнице, затевают спор и драку; зеркало в ответ на вопрос являет прекраснейшую из красавиц; даже капли крови говорят жутким и тёмным языком заботы и сострадания. Поэтому же так бесконечно значительна и наша жизнь в детские годы: в то время всё для нас одинаково важно, мы всё слышим, мы всё видим, все впечатления соразмерны, тогда как впоследствии мы проявляем больше преднамеренности, вникаем главным образом в мелочи, с напряжением обменивая чистое золото созерцания на бумажные деньги книжных определений; выигрывая в широте жизни, мы проигрываем в её глубине. Вот мы взрослые люди с положением, мы часто меняем квартиры, служанка ежедневно приводит в порядок и переставляет по своему усмотрению нашу мебель, очень мало нас интересующую, так как она или новая или сегодня принадлежит Гансу, а завтра Исааку; даже собственное наше платье как чужое — едва ли мы знаем, сколько пуговиц на сюртуке, облекающем наше тело; ведь мы меняем как можно чаще одежду, и ни одна из новых вещей не соответствует личной нашей истории — внутренней и внешней; мы едва в состоянии вспомнить, каков был тот коричневый жилет, над которым в своё время так смеялись, но к широким полосам которого прикасалась так ласково милая рука возлюбленной!

 

На старухе, сидевшей за печкой, против большого шкафа, было платье из старомодной материи с цветочками — свадебный наряд её покойной матери. Её правнук, светловолосый, остроглазый мальчик в костюме рудокопа, сидел у неё в ногах и считал цветы на её платье; она, пожалуй, рассказала ему немало историй об этом платье, историй серьёзных и занимательных; они не так-то скоро забудутся мальчиком и не раз ещё встанут в его памяти, когда он, взрослым человеком, будет работать одинокой ночью в штольнях «Каролины», и он, может быть, долгое время после смерти дорогой своей бабушки, сам уже сереброволосый и угасший старец, будет рассказывать эти истории в кругу внуков, сидя за печкой, против большого шкафа.

 

Ночь я провёл в той же гостинице «Корона», куда прибыл между тем и гофрат Б. из Гёттингена. Я имел удовольствие засвидетельствовать этому старому господину своё почтение. Расписываясь в книге посетителей и перелистывая страницы за июль, я нашел в числе прочих драгоценное имя Адальберта Шамиссо, биографа бессмерткого Шлемиля. Хозяин рассказал мне, что господин этот прибыл в неописуемо дурную погоду и в такую же погоду уехал.

 

На следующее утро я вынужден был вновь облегчить свою сумку и, выбросив пару находившихся в ней сапог, собрался в путь и направил стопы свои в сторону Гослара. Как я дошел туда — не знаю. Припоминаю только, что карабкался по горам, вверх и вниз, любовался с высоты красивыми видами на зелёные долины; шумели серебристые воды, сладостно щебетали в лесах птицы, стада позванивали колокольчиками, солнце любовно золотило деревья во всём разнообразии их зелени, а полог неба, голубого шёлка, был так прозрачен, что взор проникал до самых глубин, в святая святьх, где ангелы восседают у ног господа бога, изучая в чертах его лица генерал-бас. Я же всё переживал сновидение минувшей ночи и не в силах был его рассеять. Это была старая сказка о рыцаре, спускающемся в глубокий колодец, где спит прекраснейшая принцесса, зачарованная тяжким сном. Рыцарь был я сам, колодец — мрачный клаустальский рудник; вдруг зажегся яркий свет, изо всех боковых щелей повылезали бодрствовавшие там карлики, они стали строить злые гримасы, замахиваться на меня короткими мечами и пронзительно трубить в рог, созывая всё новых и новых; широкие головы их ужасающе раскачивались. Только после того как я начал наносить удары по этим головам и потекла кровь, я сообразил, что это были красные, волосатые шишки цветущего чертополоха, которые я сбивал палкою накануне, идя по дороге. Все они тотчас рассеялись, и я проник в роскошный светлый зал. Посередине стояла под белым покрывалом возлюбленная моего сердца, застывшая и неподвижная, как статуя; я поцеловал её в уста и — клянусь богом живым! — почувствовал благословенное веяние души её и сладостное дрожание милых губ. Казалось мне, я услышал голос господень: «Да будет свет!» — и ослепительно сверкнул луч вечного света; но в то же мгновение настала опять ночь, и всё стремительно слилось в каком-то хаосе в одно сплошное, дико бушующее море. Дико бушующее море! По волнам его в смятении носились призраки умерших, белые саваны их развевались по ветру, а за ними гонялся, щелкая бичом, пестрый арлекин, и арлекин этот был я, но вдруг из тёмной глубины выставили уродливые свои головы морские чудовища, они стали протягивать ко мне свои распяленные когти, и я от ужаса проснулся.

 

Как часто, однако, можно испортить и самую лучшую сказку! Собственно говоря рыцарь, разыскав спящую красавицу, должен вырезать кусок её драгоценного покрывала, и после того как своею отвагой он разбудит её от зачарованного сна и она сядет опять на золотом кресле в своём дворце, рыцарь должен подойти к ней и спросить: «Прекрасная моя принцесса, знаешь ты меня?» И она ответит: «Мой отважный рыцарь, я не знаю тебя». Тогда рыцарь показывает ей вырезанный кусок, в точности подходящий к покрывалу, они нежно обнимают друг друга, гремят трубы, и торжественно празднуется свадьба.

 

В самом деле, я особенно несчастлив: мои любовные сны редко кончаются так прекрасно.

 

Слово «Гослар» звучит так отрадно, вызывает столько воспоминаний о древней империи, что я надеялся увидеть внушительный и гордый город. Но всегда так бывает, когда увидишь знаменитость вблизи! Я нашёл городишко с узкими, по большей части кривыми, как в лабиринте, улицами, которые кое-где пересекает речонка, вероятно Гоза. Всё кругом ветхо и затхло, а мостовые ухабисты, как берлинские гекзаметры. Только древняя оправа города — остатки стен, башен и зубцов — придает его облику некоторую остроту. В одной из башен, именуемой Замком, стены столь толстые, что в них высечены целые комнаты. Площадь перед городом, на которой происходит знаменитое состязание стрелков, представляет собой обширный зелёный луг, а кругом высокие горы. Рынок невелик, посередине его расположен фонтан, изливающийся в большой металлический водоём. При пожарах бьют несколько раз о край его, и получается звук, который далеко бывает слышен. О происхождении водоёма ничего не известно. Некоторые утверждают, что однажды дьявол поставил его на рынке. В те времена люди были ещё глупы, глуп был и черт, и они обменивались подарками.

 

Госларская ратуша — просто выкрашенная в белую краску караулка. Соседнее с нею гильдейское здание несколько красивее. Приблизительно на середине между землёй и кровлей расставлены изваяния немецких императоров, чёрные как сажа и частью позолоченные, со скипетрами в одной руке и державами — в другой; они похожи на зажаренных университетских педелей. У одного из этих императоров в руке вместо скипетра меч. Я не мог догадаться, что означает эта разница, между тем она, несомненно, имеет значение, так как немцы обладают замечательной привычкой при всяком деле, которое они делают, нечто иметь в виду.

 

В «Путеводителе» Готшалька я много чего прочитал о древнем соборе и о знаменитом императорском троне в Госларе. Но когда я пожелал осмотреть то и другое, мне сказали: «Собор срыт, а императорский трон перевезён в Берлин». Мы живём в особо знаменательные времена: тысячелетние соборы срывают, а императорские троны сваливают в чуланы.

 

Некоторые достопримечательности блаженной памяти собора выставлены теперь в церкви св. Стефана: прекраснейшая живопись по стеклу, несколько скверных картин, в том числе, как говорят, один Лука Кранах, далее — деревянный Христос на кресте и языческий алтарь из неизвестного металла, в форме продолговатого четырёхугольного ящика, поддерживаемого четырьмя кариатидами, которые, согнувшись и уперев руки над головами, корчат отчаянно отвратительные рожи. Однако ещё безотраднее только что упомянутое стоящее рядом с ними деревянное распятие. Правда, голова Христа, с настоящими волосами и шипами, с лицом, выпачканным кровью, представляет мастерское изображение умирающего человека, но не богорожденного спасителя. Лишь одно физическое страдание вложено резцом в черты этого человека, но не поэзия страдания. Такое изображение подходит более к анатомическому театру, чем к храму…

 

Я остановился в гостинице неподалеку от рынка, и обед показался бы мне ещё вкуснее, если бы не подсел ко мне хозяин со своим длинным ненужным лицом и скучными вопросами; по счастью, вскоре пришло избавление в лице другого путешественника, который тотчас же по прибытии подвергся такому же опросу и в том же порядке: quis? quid? ubi? quibus auxilius? cur? quomodo? quando? Незнакомец оказался человеком старым, усталым и поношенным и, как выяснилось из его разговора, объехал весь свет, жил особенно долго в Батавии, нажил там много денег и всё опять потерял, а теперь, после тридцатилетнего отсутствия, возвращается в Кведлинбург, свой родной город, «так как, — пояснил он, — у моей семьи там фамильный склеп». Хозяин весьма просвещённо заметил, что для души собственно безразлично, где будет покоиться наше тело. «Вы можете подтвердить это документально?» — спросил приезжий, и вокруг его печальных губ и поблекших глазок хитро собрались тяжёлые складки. «Однако, — боязливо-одобрительно добавил он, — этим я не хочу сказать что-либо плохое по адресу чужих могил. Турки хоронят своих мертвецов ещё красивее, чем мы, их кладбища — настоящие сады, они сидят там на белых, увенчанных тюрбанами гробницах, в тени кипарисов, поглаживая свои величественные бороды и спокойно покуривая свой турецкий табак из длинных турецких трубок; а у китайцев — прямо-таки приятно посмотреть, как они церемонно пляшут вокруг гробниц своих предков, и молятся, и распивают чай, и играют на скрипках, и премило украшают дорогие могилы всякими золочеными деревянными решёточками, фарфоровыми фигурками, лоскутами шёлковой материи, искусственными цветами и разноцветными фонариками — всё это очень мило. А далеко ещё отсюда до Кведлинбурга?»

 

Госларское кладбище не очень-то мне понравилось. Тем более мне пришлась по сердцу обворожительная кудрявая головка, которая, когда я входил в город, с улыбкой выглянула из окошка довольно высокого первого этажа. Пообедав, я отправился на поиски приглянувшегося мне окна; но там теперь стояла только вазочка с белыми колокольчиками. Я вскарабкался наверх, взял из вазы эти милые цветы и спокойно прикрепил их к шапке, нимало не смущаясь разинутыми ртами, окаменевшими носами и вытаращенными глазами прохожих, в особенности старух, которые взирали на кражу, совершённую по всем правилам. Когда час спустя я прошёлся мимо того же дома, прелестница стояла у окна и, заметив колокольчики на моей шапке, зарделась и откинулась назад. Теперь я ещё явственнее рассмотрел красивое личико; это было нежное, тончайшее воплощение свежести летнего вечера, лунного света, соловьиной песни и аромата роз. Позднее, когда окончательно стемнело, она вышла за дверь на улицу. Вот я подхожу, приближаюсь; она медленно отступает за порог, в тёмные сени, я беру её за руку, говорю ей: «Я люблю красивые цветы и поцелуи, и краду то, чего мне не отдают по доброй воле», — с этими словами я быстро поцеловал её, а когда она попыталась скрыться, успокоительно прошептал: «Завтра я уезжаю и наверное никогда не вернусь». Тут я почувствовал ответное трепетное прикосновение милых губ и пожатие ручек — и, смеясь, поспешил прочь. Да, я не могу не смеяться, вспоминая, что бессознательно повторил волшебную формулу, при помощи которой наши красные и синие мундиры побеждают женские сердца чаще, чем при помощи своей усатой обворожительности: «Завтра я уезжаю и наверное никогда не вернусь!»

 

Из окна моей комнаты открывался великолепный вид на Раммельсберг. Вечер был чудесный. Ночь стремительно неслась на своём чёрном коне, и ветер развевал его длинную гриву. Я стоял у окна и глядел на луну. Живёт ли в действительности кто-нибудь на луне? Славяне утверждают, что там живёт человек по имени Клотар и что он, подливая воду, достигает этим прибыли луны. В детстве я слышал, что луна — плод; когда плод созревает, господь бог снимает его и прячет, вместе с другими такими же полнолуниями, в большой шкаф, находящийся на краю земли, который обшит досками. Когда я стал старше, я заметил, что мир далеко не так узок, что дух человеческий проломил все дощатые преграды и вскрыл врата всех семи сфер небесных исполинским ключом Петровым — идеей бессмертия. Бессмертие! Прекрасная мысль! Кто первый тебя выдумал? Был ли то нюрнбергский обыватель, думавший приятные думы, сидя в тёплый летний вечер у порога своего дома в белом ночном колпаке и с белой глиняной трубкой в зубах: недурно, мол, было бы, кабы можно было так и перейти на жительство в вечность, не выпуская трубочки изо рта и не испустив дыханьица. Или то был молодой любовник, осознавший мысль о бессмертии в объятиях возлюбленной — потому осознавший, что он чувствовал эту мысль и не мог иначе чувствовать и сознавать? — Любовь! Бессмертие! Я почувствовал внезапно такой жар в груди, что мне показалось, будто географы передвинули экватор, и он проходит теперь как раз через моё сердце. И чувства любви начали изливаться из моего сердца, страстно изливаться — в необъятную ночь. Сильнее стали благоухать цветы в саду под окном. Запах цветов — это их чувство, и подобно тому как сердце человеческое чувствует с большею силою в ночи, когда оно одиноко и никто его не услышит, так и цветы, по-видимому, стыдливо тая свои чувства, дожидаются наступления сумерек, чтобы всецело отдаться им и излить их в ладостном благоухании. Излейся же, благоухание моего сердца! За теми горами разыщи возлюбленную снов моих! Она легла уже и спит, у ног её склонили колени ангелы, и её сонная улыбка — молитва, которую ангелы повторяют за нею; в груди её — рай и все райские блаженства, и когда она дышит, сердце моё дрожит в отдалении; солнце зашло за шёлковыми ресницами её очей; когда она откроет глаза — наступит день и запоют птицы; стада загремят колокольчиками, и горы засветятся в своих изумрудных одеждах, а я подвяжу свою котомку и пущусь в путь.

 

В ночь, проведённую мной в Госларе, случилось со мною нечто в высшей степени необыкновенное. До сих пор я без страха не могу об этом вспомнить. По природе я не труслив, но духов боюсь почти так же, как «Австрийский наблюдатель». Что такое страх? Разум или чувство — его источник? На эту тему я неоднократно спорил с доктором Саулом Ашером, случайно встречаясь с ним в Берлине, в «Cafe Royal», где долгое время обедал. Мы, как он утверждал, испытываем страх перед тем, что путём выводов нашего разума признаем страшным. Только разум, а не чувство является, по его мнению, силою. Я со вкусом ел и пил, а он излагал мне преимущества разума. Заканчивая свою речь, он смотрел обыкновенно на часы и заявлял: «Разум — высшее начало». Разум! Когда я слышу это слово, мне каждый раз представляется доктор Саул Ашер с его абстрактными ногами, в тесном трансцендентально-сером сюртуке, с резкими, холодными как лёд, чертами лица, которое могло бы служить чертежом в учебнике геометрии. Человек этот, которому давно уже было за пятьдесят, являл собою олицетворение прямой линии. В своём стремлении к положительному бедняга вытравил, философствуя, из жизни всё её великолепие, все солнечные лучи, всякую веру, все цветы, и ничего ему не осталось в удел, кроме холодной, положительной могилы. Особую неприязнь питал он к Аполлону Бельведерскому и к христианству. Против христианства он составил даже брошюру, в которой доказывал его неразумность и несостоятельность. Вообще он написал множество книг, в которых разум неизменно заявляет о своём превосходстве, причём бедняга доктор относился ко всему этому вполне серьёзно и заслуживал с данной стороны всяческого уважения. Но в том-то и заключается комизм, что он строил дурацки-серьёзную мину, не понимая вещей, ясных всякому ребёнку — именно потому, что он ребёнок. Несколько раз побывал я у разумника-доктора в его собственном доме, где каждый раз встречал хорошеньких девушек: разум ведь не воспрещает чувственности. Когда я как-то вновь пришёл навестить его, слуга сказал мне: «Господин доктор только что умер». Я почувствовал при этом не более, чем если бы он сказал: «Господин доктор съехал с квартиры».

 

Но возвращаюсь к Гослару. «Высшее начало — разум!» — сказал я успокоительно сам себе, ложась в постель. Но это не помогало. Только что я прочёл в «Немецких рассказах» Фарнхагена фон Энзе, захваченных мною в Клаустале, ужасающую историю о том, как дух покойной матери ночью является к сыну и предупреждает его, что отец хочет его убить. Удивительное изложение этой истории так на меня подействовало, что во время чтения меня пронизала ледяная дрожь. К тому же рассказы о привидениях возбуждают ещё большее чувство ужаса в путешествии, когда читаешь их ночью, в городе, в доме, в комнате, где никогда ещё не бывал. Какие только ужасы не происходили здесь, на том самом месте, где я лежу? — так думается невольно. К тому же и месяц освещал комнату так двусмысленно, по стенам двигались какие-то непрошенные тени, и, когда я приподнялся в постели, чтобы осмотреться, я увидел…

 

Нет ничего более жуткого, чем неожиданно увидеть самого себя в зеркале при свете луны. В тот же миг послышались удары тяжело зевающего колокола, и притом такие медленные и протяжные, что двенадцатый удар пробил, казалось мне, спустя полных двенадцать часов, и можно было ожидать, что колокол опять начнет бить двенадцать. В промежутке между предпоследним и последним ударом дробили другие часы, очень быстро, почти яростно звонко, может быть досадуя на медленность своего соседа. Когда умолкли железные языки, и тот и другой, и во всём доме воцарилась мёртвая тишина, мне внезапно показалось, что в коридоре у дверей моей комнаты что-то шаркает и шлёпает, будто неровные старческие шаги. Наконец дверь отворилась, и в комнату медленно вошёл покойный доктор Саул Ашер. Ледяной озноб прошёл по моему телу, я задрожал, как осиновый лист, и едва решился взглянуть на привидение. Доктор был всё тот же — тот же трансцендентально-серый сюртук, те же абстрактные ноги, то же математическое лицо; только лицо это стало несколько желтее, чем прежде, да и рот, обычно составлявший два угла в двадцать два с половиной градуса, был сжат, и глазницы очерчены большим радиусом. Покачиваясь и опираясь, как всегда, на камышовую трость, он приблизился ко мне и дружески произнёс в обычном медлительном тоне: «Не бойтесь и не думайте, что перед вами призрак. Если вы полагаете, что я призрак, то это обман вашей фантазии. Что такое призрак? Дайте определение. Выведите мне условия возможности призраков. В какой разумной связи с разумом могло бы находиться подобное явление? Разум, говорю я, разум…» И привидение приступило к анализу понятия разума, привело цитату из кантовской «Критики чистого разума» — 2-я часть, 1-й отдел, 2-я книга, 3-я глава, различие между феноменами и ноуменами, сконструировало предположительную систему веры в привидения, сопоставило ряд силлогизмов и закончило логическим выводом: привидений вообще не бывает. Холодный пот выступил на моей спине, зубы стучали, как кастаньеты, от ужаса я кивал головой в знак безусловного согласия при каждой посылке призрака, утверждавшей бессмысленность страха перед привидениями; он же столь рьяно доказывал свою мысль, что раз, по рассеянности, вынул из жилетного кармана вместо золотых часов пригоршню червей и, обнаружив свою ошибку, с поспешностью, в забавном испуге, засунул их обратно. «Разум высшее…» — тут колокол пробил час, и привидение исчезло.

 

На другое утро я пустился в путь из Гослара, отчасти — просто наудачу, отчасти — с намерением разыскать брата клаустальского рудокопа. Опять прелестная праздничная погода. Я всходил на холмы и горы, смотрел, как солнце пытается разогнать туманы, весело брёл по шумящим лесам, и колокольчики, унесённые мной из Гослара, своим звоном сопровождали мои грёзы. Горы стояли в своих белых ночных мантиях, ели стряхивали с себя дремоту, свежий утренний ветер завивал их свешивающиеся зеленые кудри, птички совершали утреннюю молитву, луговая долина блестела, как осыпанный алмазами золотой покров, и пастух брёл по ней за своим позванивающим стадом. Собственно говоря, возможно, что я и заблудился. Всегда стараешься идти боковыми дорогами и тропинками, думая скорее достичь цели. На Гарце то же, что и в жизни вообще. Но всегда встречаются добрые души, указывающие нам верный путь; они делают это очень охотно и, кроме того, испытывают особое удовлетворение, когда с самодовольным выражением лица, голосом громким и благосклонным поясняют нам, какой длинный крюк мы сделали, в какие пропасти и болота могли провалиться, и какое счастье, что мы ещё вовремя повстречали таких осведомленных людей, как они. С подобным указчиком я и встретился недалеко от Гарцской крепости. Это был упитанный обыватель из Гослара, с лоснящимся, одутловатым, дурацки-умным лицом; вид у него был такой, словно он изобрел эпизоотию. Мы прошли некоторое расстояние вместе, причём он рассказывал мне всевозможные истории о привидениях; истории были бы очень недурны, если бы не сводились к тому, что на деле никаких привидений не было, а белая фигура оказалась браконьером, звуки, похожие на стоны, издавал только что родившийся кабанёнок, а шум на чердаке производила домашняя кошка. «Только больной человек, — присовокупил он, — верит в привидения». Что касается его самого, то он болеет редко и лишь порою страдает накожными болезнями, от которых лечит себя просто-напросто слюной. Он обратил также моё внимание на целесообразность и полезность всего в природе. Деревья зелены потому, что зелёный цвет полезен для глаз. Я согласился с ним и добавил, что бог сотворил рогатый скот потому, что говяжий бульон подкрепляет человека; что ослов он сотворил затем, чтобы они служили людям для сравнений, а самого человека он сотворил, чтобы он питался говяжьим бульоном и не был ослом. Спутник мой пришёл в восхищение, найдя во мне единомышленника, лицо его расцвело ещё радостнее, и, прощаясь со мной, он растрогался.

 

Пока он шёл со мной рядом, вся природа была как бы расколдована, но лишь только он удалился, опять заговорили деревья, зазвенели лучи солнца, заплясали луговые цветы, и голубое небо приняло в объятия зелёную землю. Да, я лучше знаю: бог создал человека, чтобы он изумлялся великолепию мира. Всякий автор, как бы он ни был велик, ищет похвал своему произведению. И в библии — мемуарах бога — определённо сказано, что он создал людей во славу и похвалу себе.

 

После долгого блуждания по всевозможным направлениям я добрался до жилища брата моего клаустальского приятеля, переночевал там и пережил следующее прелестное стихотворение:

 

 

I

 

На горе стоит избушка,

В ней живёт шахтёр седой;

Шумны тёмные там ели,

Светел месяц золотой.

 

У окна резное кресло,

Чудо-кресло, не скамья,

Кто сидит в нём, тот счастливец.

И счастливец этот — я!

 

На скамеечке малютка

У моих уселась ног;

Глазки — звёзды голубые,

Ротик — аленький цветок.

 

Глазки-звёздочки раскрыты

Широко, как небосвод,

И лукаво к пухлым губкам

Свой лилейный пальчик жмёт.

 

«Нет, не бойся, мать не видит:

Села с прялкою к окну,

А отец взял в руки цитру

И поёт про старину».

 

И малютка продолжает

Тихо в уши мне шептать,

Много тайн за это время

Довелось мне услыхать.

 

«С той поры, как нету тётки,

Не приходится уж нам

Ездить в Гослар на гулянье,

Вот чудесно было там!

 

Здесь, на этом горном склоне,

Так тоскливо жить одним,

А зимою мы под снегом,

Как схоронены сидим.

 

И при том же я трусиха,

Как дитя, впадаю в страх,

Только вспомню злобных духов,

Промышляющих в горах».

 

Точно слов своих пугаясь,

Прерывает вдруг рассказ,

И обеими руками

Прикрывает звёзды глаз.

 

Всё шумнее шелест ели,

Громче треск веретена,

И в звенящих струнах цитры

Оживает старина.

 

«Не страшись, моя малютка,

Злые духи скрылись прочь,

Божьи ангелы на страже

Над тобою — день и ночь!»

 

II

 

Ель протягивает пальцы

И стучится под окном,

Месяц, бледный соглядатай,

Льёт сиянье в тихий дом.

 

Мать с отцом храпят негромко

В ближней спальне за стеной,

Мы же время коротаем

За блаженной болтовнёй.

 

«Будто часто ты молился?

Нет, меня не проведёшь, —

Неужели от молитвы

На губах такая дрожь?

 

Эта дрожь, такая злая,

Страх наводит на меня,

Но в глазах твоих сиянье

Благодатного огня.

 

Сомневаюсь, чтоб ты верил,

Как священник нас учил,

Чтобы ты отца и сына

И святого духа чтил».

 

«Ах, дитя моё, ребёнком,

У родимой на руках,

Верил я, что правит миром

Бог-отец на небесах.

 

Тот, кто дивно создал землю,

Человека сотворил,

Кто звездам, луне и солнцу

Их пути определил.

 

А когда я вырос, крошка,

Много больше я узнал

И, постигнув человека,

В сына верить тоже стал,

 

В сына божьего, что людям

Дал любовь и чистоту

И, как водится, в награду

Пригвождён был ко кресту.

 

Я теперь созрел, начитан,

Видел многие края,

И в святого духа верю

Всей душой своею я.

 

Сотворил чудес он много

И ещё творить готов.

Он разрушил замки гордых,

Сокрушил ярмо рабов.

 

Раны лечит, обновляет

Право древней старины:

Все мы, люди, от рожденья

Благородны и равны.

 

Гонит он туманы злые

И рассеивает гнёт,

Что вкушать любовь и радость

День и ночь нам не даёт.

 

Сотни рыцарей отважных,

В броне панцирей и лат,

Служат духу всеблагому,

Волю высшую творят.

 

Гордо веют их знамена,

И мечи блестят у них, —

Ты хотела бы, малютка,

Видеть рыцарей таких?

 

Так гляди ж смелей мне в очи,

Поцелуй меня! Взгляни!

Я и сам такой же рыцарь,

Рыцарь духа, как они!»

 

 

III

 

 

За зелёной хвоей ели

Месяц тихо прячет лик,

В нашей комнате мерцает

Догорающий ночник.

 

Только звёзды голубые

Светят ярче в поздний час,

И пылает алый ротик,

И она ведёт рассказ:

 

«Эти крошки — домовые

Поедают нашу снедь,

Накануне полон ящик,

Поутру — пустая клеть.

 

Эти крошки слижут ночью

Наши сливки с молока,

А остатки выпьет кошка

Из открытого горшка.

 

Да и кошка наша — ведьма:

Ночью вылезет на двор

И гуляет в дождь и вьюгу

По развалинам средь гор.

 

Там стоял когда-то замок,

В пышных залах яркий свет,

Дамы, рыцари и свита

Танцевали менуэт.

 

Но однажды злая фея

Нашептала злобных слов,

И теперь среди развалин

Гнёзда филинов и сов.

 

Впрочем, тётка говорила:

Стоит только слово знать

И его в урочном месте

И в урочный час сказать, —

 

И опять из тех развалин

Стены гордые взойдут,

Дамы, рыцари и свита

Танцевать опять начнут;

 

Тот, кто скажет слово, станет

Обладателем всего,

Звуки трубные прославят

Светлость юную его».

 

Так цветут волшебной сказкой

Алых губок лепестки,

И сверкают в глазках-звёздах

Голубые огоньки.

 

Нижет кудри мне на пальцы

И дает им имена,

И смеётся и целует,

И смолкает вдруг она.

 

И с таким приветом тихим

Смотрит комната на нас;

Этот стол и шкаф как будто

Я уж видел много раз.

 

Мирно маятник болтает,

Струны цитры на стене

Еле слышно зазвенели,

И сижу я как во сне.

 

«Вот урочный час и место,

Вот, пора когда сказать.

Ты, малютка, удивишься,

Как я слово мог узнать.

 

Лишь скажу — и ночь поблекнет,

Не дождавшись до утра,

Зашумят ручьи и ели,

Вздрогнет старая гора.

 

Из ущелья понесутся

Звуки, полные чудес,

Запестреет, как весною,

Из цветов весёлый лес,

 

Листья, странные, как в сказке,

Небывалые цветы

Полны чар благоуханья

И пьянящей пестроты.

 

Розы красные, как пламя,

Загорятся здесь и там,

И колонны белых лилий

Вознесутся к небесам.

 

Звезды крупные, как солнца,

Запылают над землей,

В чащи лилий исполинских

Свет вливая голубой.

 

Мы с тобой, моя малютка,

Всех изменимся сильней;

Окружат нас шёлк и бархат,

Вспыхнет золото огней.

 

Ты принцессой станешь гордой,

Замком сделается дом, —

Дамы, рыцари и свита

Пляшут весело кругом.

 

Всё моё — и ты, и замок —

В этом сказочном краю,

Славят трубы и литавры

Светлость юную мою!»

 

 

Взошло солнце. Туманы рассеялись, как призраки при третьем крике петуха. Я снова стал взбираться на горы и спускаться с гор, а передо мною плыло прекрасное солнце, освещая всё новые и новые красоты. Дух гор был ко мне явно благосклонен; он, верно, знал, что наш брат поэт может порассказать много хорошего, и в это утро он дал мне увидеть свой Гарц, каким его видел, конечно, не всякий. Но и меня увидел Гарц, каким меня немногие видели: на ресницах моих дрожали жемчужины, столь же драгоценные, как те, что переливались среди трав долины. Утренняя роса любви увлажняла мои щёки, шумящие ели понимали меня, разводя свои ветви и качая ими вверх и вниз, подобно немым, выражающим радость движениями рук, а вдали что-то звучало чудесно и таинственно, будто колокол затерянной в лесу церкви. Говорят, это колокольчики стад, издающие в Гарце такие нежные, ясные и чистые звуки.

 

Судя по положению солнца, был полдень, когда я встретился с таким стадом, и пастух, приветливый светловолосый парень, сказал мне, что высокая гора, у подножия которой я стою, — старый знаменитый по всей земле Брокен. На много часов пути вокруг этой горы нет жилья, потому я был очень доволен, когда парень предложил мне поесть вместе с ним. Мы уселись за dinatoire состоявший из сыра и хлеба; овечки подбирали крошки, милые чистенькие телята прыгали вокруг нас, плутовски позванивая своими колокольчиками, и их большие, довольные глаза смеялись, глядя на нас. Мы пировали по-королевски; вообще, хозяин мой показался мне королём, а так как он пока что единственный король, который дал мне хлеба, то я и хочу воспеть его как короля.

 

 

Пастушок — король над стадом,

Холм зелёный — гордый трон,

А над головою солнце —

Лучезарней всех корон.

 

В красных крестиках барашки

Льстиво ластятся к ногам,

А телята-кавалеры

Гордо бродят по лугам.

 

Средь козлят придворной труппы

Каждый — чудо, не актёр,

А коровьи колокольцы,

Флейты птиц — оркестр и хор.

 

Всё поёт, играет нежно,

Тих и нежен дальний гул

Водопадов, стройных елей, —

И король слегка вздремнул.

 

В это время государством

Управляет верный пёс,

Чьё сердитое рычанье

Ветер по полю разнёс,

 

А король сквозь сон бормочет:

«Что за бремя эта власть!

Хорошо бы к королеве

Поскорей домой попасть!

 

Головой прилечь державной

К ней на грудь хотел бы я!

В нежном взоре королевы

Вся монархия моя!»

 

 

Мы дружески простились, и я весело стал взбираться в гору. Скоро я вошёл в чащу высоких, до самого неба, елей, к которым питаю всяческое уважение. Дело в том, что этого рода деревьям не так-то легко расти, и в юности им пришлось немало претерпеть. Гора усеяна в этом месте гранитными глыбами, и большинству деревьев приходится оплетать их своими корнями или же разрывать их, с трудом находя почву для своего пропитания. Там и сям громоздятся камни, образуя как бы ворота, а на них стоят деревья, простирая обнаженные корни над каменными воротами и достигая почвы лишь у их подножия, так что кажется, будто они растут в воздухе. И всё-таки они достигли громадной высоты, как будто срослись с цепко охваченными камнями, и стоят более прочно, чем их мирные товарищи, выросшие на ровном месте, на безобидной лесной почве. Так держатся и в жизни те великие люди, которые, преодолев первоначальные задержки и препятствия, возмужали и закалились. По ветвям елей карабкались белки, а внизу разгуливали жёлтые олени. Глядя на это милое, благородное животное, я не могу понять, какое удовольствие находят образованные люди в том, чтобы травить его и убивать. Ведь это животное оказалось милосерднее людей и вскормило томившегося от голода сына святой Женевьевы, Шмерценрейха.

 

Густую зелень елей чудесно пронизывали золотые лучи солнца. Древесные корни образовали естественную лестницу. Повсюду мягкие мшистые скамьи; ведь камни поросли на фут толщиною красивейшими породами мха, как будто прикрыты подушками светло-зелёного бархата. Нежная прохлада и мечтательный лепет ручьёв. Видно, как там и тут пробивается под камнями светло-серебристая вода, орошая обнаженные корни и побеги деревьев. Склоняясь над всем этим, как бы подслушиваешь тайную историю их развития и спокойное биение сердца горы. Кое-где вода с большою силою вырывается из-под камней и корней, образуя небольшие водопады. Здесь хорошо присесть. Кругом такой чудесный шорох и бормотание, птицы издают отрывочные, томительно призывные звуки, деревья шепчутся тысячью девических голосов, и тысячью девичьих глаз смотрят на тебя особенные горные цветы, протягивая широкие, забавно зазубренные листья; весёлые солнечные лучи, играя, скользят здесь и там, задумчивые травки рассказывают друг другу зеленые сказки, и всё как зачаровано, всё кругом становится таинственней, оживает древняя мечта, появляется возлюбленная, — ах, как скоро она исчезает!

 

Чем выше взбираешься в гору, тем ниже и приземистее делаются ели; кажется, они всё больше и больше съеживаются, наконец остаются только кусты черники и красной смородины да горные травы. Тут уже холод чувствительнее. Удивительные группы гранитных глыб лишь здесь становятся особенно заметны, поражая подчас своими размерами. Это, верно, мячи, которыми перебрасываются, играя, злые духи в Вальпургиеву ночь, когда ведьмы приезжают верхом на мётлах и навозных вилах и начинается, по рассказам простодушной нянюшки, чудовищное, гнусное игрище, которое можно созерцать на прекрасных иллюстрациях к «Фаусту» маэстро Ретцша. Один молодой поэт, проезжая верхом из Берлина в Гёттинген мимо Брокена в ночь на первое мая, приметил даже, как несколько литературных дам, усевшись на скалистом выступе, образовали эстетический чайный кружок и с приятностью читали вслух «Вечернюю газету», производили в мировых гениев своих поэтических козлят, прыгавших с блеянием у чайного стола, и высказывали в бесповоротной форме свои суждения о различных явлениях немецкой литературы; но, когда они дошли до «Ратклифа» и «Альманзора» и начали отказывать автору в набожности и христианском чувстве, волосы у молодого человека встали дыбом, отчаяние овладело им, — я пришпорил коня и ускакал прочь.

 

В самом деле, когда взбираешься на вершину Брокена, нельзя удержаться от мысли об увлекательных блоксбергских историях и в особенности о великой, таинственной национальной немецкой трагедии — о докторе Фаусте. Мне всё время казалось, что следом за мною взбиралось в гору чьё-то лошадиное копыто и кто-то юмористически переводил дыхание. И мне думается, у самого Мефистофеля захватывает дух, когда он взбирается на свою любимую гору. Это в высшей степени утомительная дорога, и я был рад, когда, наконец, увидел долгожданный дом на Брокене.

 

Дом этот, известный по многим рисункам, всего-навсего одноэтажный и находится на вершине горы; выстроен он в 1800 году графом Штольберг-Вернигероде, и на его же счёт содержится в доме гостиница. Стены — поразительной толщины, так как приняты во внимание ветер и зимняя стужа; крыша низкая, посредине её находится вышка в форме башни. Рядом с домом расположены ещё два небольших здания, одно из которых служило в прежнее время приютом для посетителей Брокена.

 

Вступая в дом на Брокене, я испытал какое-то необыкновенное сказочное чувство. После долгого одинокого пути среди елей и утёсов переносишься внезапно в надоблачное жилище; города, горы и леса остаются внизу, а вверху находишь удивительно пёстрое общество чужих тебе людей; оно встречает тебя, как водится в таких местах, словно долгожданного сотоварища, — наполовину с любопытством, наполовину равнодушно. Я застал полный дом народу и, как подобает разумному человеку, начал уже подумывать о ночи и о неудобствах соломенного тюфяка; умирающим голосом я потребовал себе чаю, и хозяин брокенской гостиницы был достаточно сообразителен, чтобы понять, что перед ним больной человек, нуждающийся на ночь в порядочной постели. Такую постель он мне устроил в тесной комнатке, где уже расположился молодой коммерсант, долговязый рвотный порошок в коричневом костюме.

 

В общей комнате царили шум и оживление. Собрались там студенты различных университетов. Некоторые недавно прибыли и отдыхают, другие готовятся в путь, завязывают свои сумки, записывают свои имена в книгу для посетителей и принимают от служанок букеты брокенских цветов; вот где щиплют за щеки, распевают, прыгают, горланят, задают вопросы, отвечают, — пожелания хорошей погоды, доброго пути, «на здоровье», «с богом!» Некоторые из отбывающих подвыпили и испытывают двойное удовольствие от красивых видов, так как у пьяного всё двоится в глазах.

 

Немного отдохнув, я поднялся на вышку и застал там маленького господина с двумя дамами, молодою и пожилою. Молодая была очень хороша собой. Величественная фигура, на кудрявой голове чёрная атласная шляпа наподобие шлема, белыми перьями которой играл ветер, стройный стан так плотно охвачен черным шёлковым плащом, что обрисовывались благородные формы, а широко открытые чистые глаза спокойно смотрели в широкие чистые дали.

 

Мальчиком я только и думал, что о сказках да волшебных историях, и всякая красивая дама с страусовыми перьями на голове казалась мне королевою эльфов, а если я замечал, что шлейф её платья подмочен, я принимал её за русалку. Теперь я рассуждаю иначе, зная из естественной истории, что эти символические перья получаются от глупейшей птицы, а шлейф дамского платья может подмокнуть самым естественным образом. Если бы здесь, на Брокене, я глазами мальчика посмотрел на эту красивую даму в её красивой позе, я бы, конечно, подумал: это фея гор, она только что произнесла заклятие, от которого всё внизу стало чудесным. Да, в высшей степени чудесным кажется нам всё при первом взгляде с Брокена вниз, наш дух со всех сторон воспринимает новые впечатления, и впечатления эти, большею частью разнообразные и даже противоречивые, соединяются в нашей душе в одно большое, пока ещё смутное и непонятное чувство. Если нам удается познать природу этого чувства, то мы проникаем в характер горы. Характер этот — чисто немецкий, как в своих недостатках, так и в достоинствах. Брокен — немец. С немецкой основательностью, ясно и отчетливо, он открывает нам, как в исполинской панораме, многие сотни городов, городков и сёл, расположенных по большей части к северу, и кругом, в бесконечной дали, все горы, леса, реки, равнины. Но именно поэтому все кажется резко очерченной, богато расцвеченной географической картой, и ничто не радует глаза собственно красивыми видами; так оно и бывает с нами, немецкими компиляторами: благодаря честности, с которой мы стремимся в точности передать всё как есть, мы не в состоянии дать ничего красивого в отдельности. Что-то есть также в этой горе немецки-спокойное, понятливое, терпимое — именно потому, что она может всё обозревать так далеко и так ясно. И если такая гора широко откроет свои исполинские глаза, она увидит несколько побольше, чем мы, близорукие карлики, ползающие по ней. Правда, многие пытаются утверждать, что Брокен — в высшей степени филистер, и Клаудиус пел: «Блоксберг — филистер долговязый». Но это ошибка. Правда, лысая макушка, которую он прикрывает время от времени колпаком тумана, придает ему налёт чего-то филистерского; но, как и у всех других великих немцев, это происходит от чистейшей иронии. Достоверно известно, что Брокен переживает даже свои разгульные, фантастические минуты, например в первую майскую ночь. Тогда он, ликуя, кидает высоко в воздух свой туманный колпак и, подобно нам, прочим, становится романтическим безумцем в совершенно немецком духе.

 

Я тотчас попытался завязать разговор с красавицей; ведь красотами природы наслаждаешься вполне лишь тогда, когда имеешь возможность тут же высказаться. Она не проявила остроумия, но оказалась вдумчивой и внимательной. Манеры поистине благородные. Я разумею не то обычное, натянутое, отрицательное благородство, которое в точности сознает, о чем должно молчать, но то, редко встречающееся, свободное, положительное благородство, которое ясно подсказывает, что можно делать, и дает нам, при полной непринужденности, высшую степень уверенности в обществе. Я обнаружил, к собственному своему удивлению, обширные географические познания, назвал любознательной красавице имена всех раскинувшихся перед нами городов, разыскал их и показал на своей карте, с самым учёным видом разложив её на каменном столе посреди вышки. Несколько городов мне не удалось найти, так как я искал больше пальцами, чем глазами, которые изучали между тем наружность прелестной дамы, находя на её лице места много интереснее, чем Ширке и Эленд. Лицо это принадлежало к числу тех, которые никогда не возбуждают страсти, редко очаровывают и всегда нравятся. Я люблю такие лица, они своей улыбкой успокаивают моё мятущееся сердце.

 

Я не мог догадаться, в каких отношениях находился к своим спутницам маленький господин. Это была тощая и примечательная фигура. Головка, скупо прикрытая седыми волосиками, спускавшимися с низкого лба к зеленоватым стрекозиным глазам, круглый, далеко торчащий нос, а рот и подбородок, напротив, боязливо оттянутые назад, к ушам. Личико это казалось сделанным из той нежной желтоватой глины, из которой скульпторы лепят свои первые модели; и когда сжимались его узкие губы, на щеках собирались тысячи тончайших полукруглых морщин. Маленький человек не произносил ни слова и лишь время от времени, когда старшая спутница что-то дружески ему нашептывала, улыбался, как мопс, страдающий насморком.

 

Пожилая дама приходилась матерью младшей и тоже обладала очень благородной внешностью. Глаза её выражали болезненную, мечтательную задумчивость, около рта легла складка строгой набожности, но, казалось мне, когда-то этот рот был прекрасен и много смеялся, принимал много поцелуев и много раз отвечал на них. Лицо её походило на Codex palimpsestus, где сквозь свежий текст отцов церкви, вписанный монашескою рукою, просвечивают наполовину стёртые любовные стихи древнегреческого поэта. Обе дамы побывали в этом году со своим спутником в Италии и рассказали мне много хорошего про Рим, Флоренцию и Венецию. Мать много говорила о рафаэлевских картинах в соборе св. Петра, дочь больше вспоминала об опере в театре Фениче.

 

Пока мы беседовали, наступили сумерки; воздух стал еще холоднее, солнце склонилось ниже, и площадка башни наполнилась студентами, мастеровыми и несколькими почтенными горожанами с их супругами и дочерьми, желавшими полюбоваться закатом. Это величественное зрелище настраивает душу на молитвенный лад. Почти четверть часа все стояли в строгом молчании, смотря, как прекрасный огненный шар постепенно опускается на западе; лица были освещены лучами вечерней зари, руки непроизвольно складывались; казалось, мы стоим тихою общиной среди исполинского собора, и пастырь подъемлет тело господне, и из органа льются звуки вечного хорала Палестрины.

 

Погруженный в глубокую задумчивость, стою я и вдруг слышу, как кто-то рядом со мною громко произносит: «Как прекрасна, вообще говоря, природа!» Эти слова вырвались из переполненной груди моего товарища по комнате, молодого купца. Я вернулся благодаря этому к своему будничному настроению, оказался в состоянии наговорить дамам много приятного о солнечном закате и спокойно проводил их в их комнату, как будто бы ничего и не произошло. Они разрешили мне побеседовать с ними ещё с час. Как и сама земля, разговор наш вертелся вокруг солнца. Мать заявила: солнце, погружаясь в туманы, походило на пылающую тёмно-красную розу, брошенную галантным небосводом в широко раскинутую белую подвенечную фату его возлюбленной — земли. Дочь улыбнулась и сказала, что частое созерцание подобных явлений природы ослабляет впечатление от них. Мать внесла поправку в этот ложный взгляд, приведя цитату из «Путевых писем» Гёте, и спросила меня, читал ли я «Вертера». Кажется, мы говорили также об ангорских кошках, этрусских вазах, турецких шалях, макаронах и о лорде Байроне, причём пожилая дама, очень мило лепеча и вздыхая, продекламировала несколько строк из его произведений, относящихся к закату солнца. Я рекомендовал молодой даме, которая не понимала по-английски и желала познакомиться с этими произведениями, переводы моей прекрасной, высокоодаренной соотечественницы, баронессы Элизы фон Гогенгаузен, причем не преминул, согласно обыкновению своему в разговоре с юными дамами, распространиться о безбожии Байрона, его безлюбовности, безутешности и ещё бог знает о чём.

 

Покончив с этим, я вышел ещё раз прогуляться по Брокену. Здесь ведь никогда не бывает совсем темно. Туман был негустой, и я мог различить очертания обоих холмов, из которых один зовется «Алтарём ведьм», а другой «Чёртовой кафедрой». Я выстрелил из пистолета, но эхо не отозвалось. Вдруг слышу я знакомые голоса и чувствую, как меня обнимают и целуют. Это оказались земляки, покинувшие Гёттинген спустя четыре дня после меня и очень изумлённые тем, что нашли меня в полном одиночестве на Блоксберге. Тут мы все начали рассказывать, удивляться, строить планы, смеяться и вспоминать, и душою мы опять неслись в нашу учёную Сибирь, где культура стоит на такой высоте, что медведей привязывают в гостиницах, а соболи приветствуют охотника пожеланием доброго вечера.

 

В большой зале состоялся ужин. Длинный стол, и за ним два ряда голодных студентов. Вначале обычный университетский разговор: дуэли, дуэли и опять дуэли. Общество составляли главным образом студенты из Галле, а поэтому вокруг Галле больше всего и вращалась беседа. Окна гофрата Шютца были экзегетически освещены. Потом говорили, что последний приём у кипрского короля сошёл блестяще, что он назначил своим наследником незаконного сына и взял в супруги с левой стороны лихтенштейнскую принцессу, уволив в отставку свою государственную содержанку, и растроганные министры в полном составе проливали слёзы, согласно завёденному порядку. Нет нужды пояснять, что речь идет о важных особах из пивного братства в Галле. Затем разговор коснулся двух китайцев, которых можно было видеть два года назад в Берлине и которые теперь оказались приват-доцентами по кафедре китайской эстетики в Галле. Пошли остроты. Предположили такой случай: немец показывает себя за деньги в Китае; по этому случаю изготовлен особый анонс, в коем мандарины Чинг Чанг-чунг и Хи Ха-хо удостоверяют, что это настоящий немец, и перечисляют кунштюки немца, состоящие главным образом в умении философствовать, курить табак и проявлять терпение; тут же указано, что не следует в двенадцать часов, когда происходит кормление, приводить с собою собак, так как они имеют обыкновение воровать у бедного немца лучшие куски.

 

Молодой корпорант, недавно съездивший в Берлин с целью освежиться, много, но весьма односторонне рассказывал об этом городе. Он побывал у Высоцкого и в театрах; о том и о другом судил он ложно: «Поспешна юность на слова...» и т. д. Он толковал о расходах на костюмы, о скандалах в кругу актёров и актрис и т. п. Молодой человек не знал, что в Берлине, где внешность имеет преимущественное значение, о чём свидетельствует известное выражение «все так делают», эта показная сторона должна особенно пышно расцвесть на подмостках, и дирекция театров должна проявлять более всего заботы о «цвете бороды, назначенной для такой-то роли», о верности костюмов, проектируемых присяжными историками и изготовляемых портными с научною подготовкою. Это необходимо. Ведь если бы на Марии Стюарт надет был передник времён королевы Анны, банкир Христиан Гумпель вправе был бы жаловаться, что лишился по этой причине всякой иллюзии; и если бы лорд Берли по рассеянности надел штаны Генриха IV, конечно, военная советница фон Штейнцопф, рождённая Лилиеитау, весь вечер страдала бы от такого анахронизма. Эта заботливость главной дирекции об иллюзии распространяется, однако, не только на передники и штаны, но и на носящих их персонажей. Так, в будущем роль Отелло должна исполняться настоящим чернокожим, которого профессор Лихтенштейн выписал уже с этой целью из Африки: в «Ненависти к людям и раскаянии» Евлалию должна будет играть действительно погибшая женщина, Петера — действительно глупый мальчишка и Неизвестного — действительный тайный рогоносец, — всех трёх, конечно, незачем выписывать из Африки. Если вышеупомянутый молодой человек плохо уяснил себе условия берлинского театра, то ещё меньше он обратил внимания на то, что янычарская опера Спонтини с её трубами, слонами, литаврами и там-тамами служит героическим средством для возбуждения воинственного духа в нашем дремлющем народе, средством, которое рекомендовали ещё хитрые государственные мужи Платон и Цицерон. Менее всего молодой человек уразумел дипломатическое значение балета. С трудом удалось мне доказать ему, что в ногах Огё больше политики, чем в голове Бухгольца, что все его пируэты символизируют дипломатические переговоры, что каждое его движение имеет отношение к политике: так, например, он имеет в виду наш кабинет, когда, страстно пригибаясь вперёд, простирает далеко руки; что он намекает на Союзный сейм, вертясь до ста раз на одной ноге и не двигаясь с места; что он имеет в виду мелких государей, когда семенит по сцене, как будто у него связаны ноги; изображает европейское равновесие, качаясь туда и сюда, как пьяный; что он представляет конгресс, изогнув руки и сжав их в плотный клубок и, наконец, что он разумеет нашего непомерно великого друга на Востоке, когда, постепенно поднимаясь в высоту, застывает надолго в таком положении и вдруг пускается в самые устрашающие прыжки. Завеса упала с глаз молодого человека, и он понял теперь, почему танцовщики лучше оплачиваются, чем великие поэты, почему балет служит неистощимой темой для разговоров в дипломатическом корпусе, и почему хорошенькая танцовщица нередко встречает неофициальную поддержку министра, который, конечно, дни и ночи старается втолковать ей свою политическую системку. Клянусь Аписом, как велико число экзотерических посетителей театра и как мало число эзотерических! Глупая публика сидит и глазеет и удивляется прыжкам и пируэтам, изучает анатомию по позам г-жи Лемьер, аплодирует антраша г-жи Рениш, болтает о грации, о гармонии и о бёдрах, и никто не замечает, что письменами танца пишется перед ними грядущая судьба немецкого отечества.

 

Меж тем как разговор касался того и другого, не упущена была и существенная польза, и должное внимание отдано было большим блюдам, добросовестно наполненным мясом, картофелем и т. п. Однако кушанья были плохие; об этом я вскользь заметил своему соседу, но тот, с акцентом, выдающим швейцарца, отвечал совсем невежливо, что нам, немцам, чуждо понятие об истинной свободе, а также — об истинной умеренности. Я пожал плечами и ответил, что истинные княжеские лакеи и изготовители сластей — всюду швейцарцы и так преимущественно и называются и что вообще нынешние герои швейцарской свободы, болтающие публично так много и смело о политике, кажутся мне теми зайцами, которые на ярмарочных площадях стреляют из пистолета, вызывая своей отвагой изумление детей и крестьян, — и всё же остаются зайцами.

 

Сын Альпов не имел, конечно, злых намерений; «это был толстый человек, следовательно — добрый человек», как говорит Сервантес. Но сосед мой с другой стороны, грейфсвальдец, был очень задет таким заявлением; он стал утверждать, что немецкая жизненность и простота ещё не угасли, и, угрожающе колотя себя в грудь, осушил громадную кружку белого пива. Швейцарец сказал: «Ну, ну!» Однако чем успокоительнее произносил это швейцарец, тем яростней затевал ссору грейфсвальдец. То был человек из эпохи, когда вши благоденствовали, а парикмахеры боялись умереть с голоду. Его длинные волосы болтались, на нём был рыцарский берет, чёрный сюртук старонемецкого покроя, грязная рубашка, исполнявшая одновременно обязанности жилетки, и под нею — медальон с клочком волос, принадлежавших белому блюхеровскому коню. С виду это был дурак в натуральную величину. Я охотно совершаю моцион за ужином, а потому позволил ему втянуть меня в патриотический спор. По его мнению, Германию следовало разделить на тридцать три округа. Я утверждал, напротив, что их должно быть сорок восемь, ибо в этом случае можно было бы издать более систематический путеводитель по Германии, а ведь жизнь необходимо сочетать с наукой. Мой грейфсвальдский приятель оказался также немецким бардом, и поведал мне, что трудится над национальной героической поэмой для прославления Арминия и его битвы. Я дал ему кое-какие полезные указания для изготовления этой эпопеи, обратив его внимание на то, что он мог бы изобразить весьма ономатопоэтически, водянистыми и шероховатыми стихами, болота и извилистые тропинки Тевтобургского леса, и что было бы особенно патриотично и тонко вложить в уста Вару и прочим римлянам сплошь одни глупости. Надеюсь, этот искусный прием удастся ему, как и другим берлинским поэтам, до такой степени, что получится устрашительнейшая иллюзия.

 

За нашим столом становилось всё шумнее и развязнее, вино вытеснило пиво, задымились пуншевые чаши. Пили, чокались, пели песни. Зазвучал старинный ландфатер и великолепные песни В. Мюллера, Рюккерта, Уланда и др. Раздались прекрасные мелодии Метфесселя. Лучше всего прозвучали немецкие слова нашего Арндта: «Господь железо сотворил, чтоб нам не быть рабами». А на дворе шумело, как будто и старая гора подпевала нам, и некоторые из друзей, покачиваясь, утверждали даже, что Брокен весело кивает своей лысой головой, а потому наша комната трясётся. Бутылки пустели, головы наполнялись. Тот рычал, этот подпевал тонким голосом, третий декламировал из «Вины», четвёртый говорил по-латыни, пятый проповедовал умеренность, а шестой, взобравшись на стул, поучал: «Господа, земля — круглый вал, люди — отдельные шпеньки на нём, разбросанные, по-видимому, в беспорядке, но вал вертится, шпеньки цепляются то здесь, то тут и издают звуки — одни часто, другие — редко, получается чудесная, сложная музыка, называемая всемирною историей. Итак, мы начинаем с музыки, переходим к миру и заканчиваем историей; последняя делится на положительную часть и на шпанских мух». И таи далее — то со смыслом, то бессмысленно.

 

Некий благодушный мекленбуржец погрузил нос в бокал с пуншем и, блаженно улыбаясь, вдыхал его пары; он заметил при этом, что чувствует себя, как у стойки театрального буфета в Шверине! Другой держал перед глазами рюмку с вином наподобие зрительного стекла и, казалось, внимательно рассматривал нас сквозь неё, а красное вино лилось по его щекам в открытый рот. Грейфсвальдец, внезапно воодушевись, бросился ко мне в объятия и восклицал: «Пойми меня, я люблю, я счастлив, мне отвечают любовью и, клянусь богом, она — образованная девушка: у неё пышные груди, она носит белое платье и играет на фортепьяно». Швейцарец же плакал, нежно целовал мою руку и непрерывно стонал: «О, Бзбели! О, Бэбели!»

 

Среди этой суматохи, когда начали плясать тарелки и летать стаканы, я увидел сидевших за столом против меня двух юношей, прекрасных и бледных, как мраморные изваяния. Один из них походил больше на Адониса, другой на Аполлона. Вино лёгким, еле заметным румянцем оживляло их щеки. С выражением безграничной любви смотрели они друг на друга, как будто один мог читать в глазах другого, и в этих глазах что-то блестело, точно несколько капель света попало в них из переполненной пылающей любовью чаши, которую чистый ангел переносит с одной звезды на другую. Они говорили тихо, голосом, дрожащим от тоски и страсти. То были печальные повести, звучавшие дивною болью. «Лора тоже умерла!» — сказал один из них, вздохнув, и после некоторого молчания рассказал про девушку в Галле, влюбившуюся в студента. Когда студент покинул Галле, она со всеми перестала разговаривать, мало ела, плакала день и ночь, и всё время смотрела на канарейку, подаренную ей когда-то возлюбленным. «Птичка умерла, а вскоре после того умерла и Лора», — так закончил он рассказ, и оба замолчали, вздыхая, как будто сердце у них разрывалось. Наконец один произнес: «Душа моя скорбит! Пойдем вместе в тёмную ночь! Я хочу впивать дыхание туч и лунные лучи. Товарищ мой по скорби, я люблю тебя, слова твои звучат, как шепот тростника, как шелест потока, они находят отзвук в сердце моем, но душа моя скорбит!»

 

Юноши поднялись, один из них обвил рукою шею другого, и оба покинули шумный зал. Я последовал за ними и увидел, как они вошли в темную комнату, как один открыл, вместо окна, большой платяной шкаф, как оба остановились перед ним, страстно протянув руки, и начали говорить поочередно. «Веяние сумеречной ночи, — воскликнул один, — как освежаешь ты холодком мои щеки! Как нежно играешь ты моими развевающимися кудрями! Я стою на вершине облачной горы, подо мною раскинулись в дремоте людские города и блестят голубые воды. Чу! Там внизу, в долине шумят ели! Там над холмами скользят туманные образы, духи отцов. О, если бы я мог вместе с вами мчаться на коне-туче сквозь бурную ночь, над волнами моря, вверх, к звездам! Но — увы! — я полон скорби, душа моя грустит!» Другой юноша точно так же простер свои руки в страстном порыве к платяному шкафу, слезы брызнули из его глаз, и он скорбным голосом произнес, обращаясь к брюкам желтой кожи, которые принимал за луну: «Прекрасна ты, дочь неба! Блаженно нежное спокойствие лица твоего! Ты плывешь, полная прелести! По голубым путям твоим текут на восток звезды. Видя тебя, радуются тучи, и мрачные их очертания озаряются светом! Кто сравнится с тобою в небе, порождение ночи? В присутствии твоем звезды смущаются от стыда и отводят в сторону вспыхивающие зеленым блеском очи! Куда сойдешь ты со своего пути, когда под утро побледнеет лицо твое? Есть ли у тебя, как у меня, свой покой? Не живешь ли ты в тени скорбей? Сестры твои — не упали ли они с неба? Их нет больше, радостно совершавших с тобою вместе ночной путь. Да, они упали, прекрасный светоч, и ты часто скрываешься, чтобы скорбеть о них. Но настанет ночь, и ты — и ты уйдешь, покинув свои голубые пути в высоте! Тогда звезды поднимут свои зеленые главы, устыдившиеся когда-то твоего присутствия, и возрадуются. Но теперь ты облечена великолепием твоим и смотришь вниз, из врат небесных. Разорвите вы, ветры, покровы туч, чтобы могла засиять дочь ночи, чтобы засветились поросшие кустами горы, и море покатило бы пенящиеся в блеске валы!»

 

Хорошо знакомый мне, не слишком тощий приятель — он больше пил, чем ел, хотя проглотил и сегодня вечером, как обыкновенно, порцию говядины, достаточную для насыщения шести гвардейских лейтенантов и одного невинного дитяти, — прибежал в великолепном настроении, то есть в совершенно свинском образе; втолкнув обоих элегических друзей не слишком-то нежно в шкаф, он загромыхал по направлению к выходной двери и поднял на дворе убийственную возню. Шум в зале делался все бессвязнее и глуше. Юноши стонали и скорбели в шкафу по поводу того, что лежат разбитые у подножия горы; благородное красное вино лилось у них из глотки, они орошали им друг друга, и один говорил другому: «Прощай! Я чувствую, что истекаю кровью. К чему будишь ты меня, воздух весны? Ты ласкаешь меня и говоришь: я освежаю тебя небесною влагою. Но близок час, когда я увяну, близок ураган, который развеет мои листья! Завтра придет путник; придет путник, видевший меня в красе моей, взор его будет искать меня кругом, в поле, и не найдет!..» Но все покрывал знакомый бас, с богохульствами, проклятиями и смехом жаловавшийся перед дверьми, что на всей темной Вендской улице нет ни одного фонаря и что не видно даже, у кого ты вышиб оконные стекла.

 

Я много могу выпить — скромность не позволяет мне назвать число бутылок, — и я добрался до своей спальни в довольно сносном состоянии. Молодой коммерсант лежал уже в постели, в своем белом, как мел, колпаке и шафран-но-желтой куртке из гигиенической фланели. Он еще не спал и пробовал завязать со мной разговор. Он был из Франкфурта-на-Майне, а потому тотчас же завел речь о том, что евреи лишены чувства красоты и благородства и продают английские товары на двадцать пять процентов ниже их фабричной стоимости. Мне захотелось слегка его помистифицировать, и я сказал ему, что я лунатик и заранее прошу у него извинения на случай, если помешаю ему спать. Бедняга сам признался мне на другой день, что всю ночь не спал из-за этого, опасаясь, как бы я, в состоянии сомнамбулизма, не натворил бед с пистолетами, лежавшими у моей постели. Но, в сущности, и мне пришлось немногим лучше — спал я очень плохо. Дикие, жуткие создания фантазии! Клавираусцуг из Дантова «Ада». В конце концов мне пригрезилось, что я присутствую на представлении юридической оперы «Falcidia», текст Ганса, из области наследственного права, музыка Спонтини. Сумасшедший сон! Римский форум был освещен великолепно. Серв. Азиниус Гешенус, восседая в кресле в качестве претора и горделиво кутаясь в складки тоги, изливался в громовых речитативах; Маркус Туллиус Эльверсус, как Prima Donna legataria во всем обаянии нежной своей женственности, пел полную любовной неги бравурную арию quicunque civis romanus нарумяненные, словно кирпичом натертые докладчики рычали, изображая хор несовершеннолетних; приват-доценты, одетые Гениями, в трико телесного цвета, исполняли доюстиниановский балет и украшали венками двенадцать таблиц; среди грома и молний восстал из-под земли оскорбленный дух римских законов, после чего появились трубы, там-тамы, огненный дождь cum omni causa.

 

Из этой сутолоки меня извлек хозяин брокенской гостиницы, разбудивший меня, чтобы я мог посмотреть на восход солнца. На башне я застал уже несколько человек, они в ожидании потирали озябшие руки; другие, еще сонные, взбирались наверх. Наконец вчерашняя тихая община оказалась в полном сборе, и молча созерцали мы, как на горизонте поднялся небольшой ярко-красный шар, разлился зимний сумеречный свет, горы как бы поплыли средь белоснежного моря, и виднелись только их верхушки, так что, казалось, стоишь на небольшом холме среди залитой водой равнины и лишь кое-где выступают небольшие участки суши. Чтобы запечатлеть в словах виденное мной и прочувствованное, я набросал следующее стихотворение:

 

 

Всё светлее на востоке,

Тлеет солнце, разгораясь,

И кругом поплыли горы,

Над туманами качаясь.

 

Мне надеть бы скороходы,

Чтобы с ветром поравняться,

И над этими горами

К дому милой резво мчаться,

 

Тихо полог отодвинуть

В изголовье у голубки,

Целовать тихонько лобик

И рубиновые губки.

 

И в ушко её чуть слышно

Молвить: «Пусть тебе приснится

Сон, что мы друг друга любим

И что нам не разлучиться».

 

 

Между тем желание позавтракать было не менее сильно, и, сказав моим дамам несколько любезных фраз, я поспешил вниз, чтобы выпить кофе в теплой комнате. И пора было: в желудке моем было пусто, как в госларской церкви св. Стефана. Но вместе с аравийским напитком по жилам моим пролился жаркий Восток, повеяло благоуханием восточных роз, зазвучали сладостные соловьиные песни, студенты превратились в верблюдов, служанки брокенского домика с их Конгривовыми взорами — в гурий, носы филистеров стали минаретами и т. д.

 

Но книга, лежавшая около меня, не была кораном. Правда, глупостей там было достаточно. Это была так называемая Брокенская книга, куда все путешественники, взбирающиеся на гору, заносят свои имена, а большинство из них — и мысли свои, а за недостатком таковых — свои чувства. Многие даже прибегают к стихотворной форме. Пз этой книги видно, что за ужас, когда стадо филистеров в соответствующем случае, как, например, здесь, на Брокене, решается взятыя за поэзию. Во дворце принца Паллагонии не найти таких безвкусиц, как в этой книге; на страницах ее в особенности блещут господа акцизные чиновники с их заплесневевшими чувствами, конторские юноши, патетически изливающие свою душу, старонемецкие гимнасты-дилетанты от революции с их общими местами и берлинские школьные учителя с их избитыми выражениями восторга. Г-н Иванушка-Дурачок желает показать, что он тоже писатель. Тут описывается великолепная пышность солнечного восхода, там — жалобы на дурную погоду, на обманутые ожидания, на туман, скрывший все виды. «Поднялся в тумане и спустился в тумане» — вот неизменная острота, повторяемая здесь сотнями людей.

 

Книга отдаёт вообще запахом сыра, пива и табака; кажется, будто читаешь роман Клаурена. В то время как я указанным выше образом пил кофе, перелистывая Брокенскую книгу, вошел швейцарец с раскрасневшимися щеками и, полный одушевления, рассказал мне о величественном зрелище, коим он наслаждался на башне, когда чистый, спокойный свет солнца — символ истины — боролся с ночными туманами; это было похоже на битву духов, где великаны в гневе обнажают свои длинные мечи, рыцари в панцирях носятся на бешеных конях, из дикой сумятицы вырываются боевые колесницы, развевающиеся знамена и сказочные звериные образы, пока, наконец, все не смешается в безумном неистовстве, не побледнеет, тая, и не исчезнет бесследно. Я прозевал, оказывается, это демагогическое явление природы, и, если бы дошло до следствия, я мог бы клятвенно заверить, что ничего не помню, кроме вкуса хорошего жареного кофе. Ах, этот кофе был даже виною и тому, что я забыл о своей красавице, и вот она стоит перед дверьми, вместе с матерью и спутником, намереваясь сесть в коляску. Я едва успел добежать и уверить ее, что сегодня холодно. Казалось, она была недовольна, что я не пришел раньше, но я разгладил хмурые морщины на ее прекрасном лбу, преподнеся ей чудесный цветок, сорванный мною накануне с опасностью для жизни на отвесной скале. Мать пожелала узнать название цветка, словно она находила неприличным, чтобы дочь ее прикрепила чужой, незнакомый цветок у себя на груди, а цветок и правда попал на это завидное место, о котором он, конечно, и не мечтал вчера, на своей одинокой высоте. Тут молчаливый спутник внезапно открыл рот, сосчитал тычинки цветка и сказал весьма сухо: «Цветок принадлежит к восьмому классу».

 

Я сержусь каждый раз, когда вижу, что прелестные божьи цветы делят, как нас, на касты, и притом по внешним признакам — по различию тычинок. Если уж нужны разделения, лучше следовать Теофрасту, предлагавшему делить цветы по признакам духа, а именно по запаху. Что касается меня, то у меня в естественных науках своя система, и, в согласии с нею, я делю все на съедобное и несъедобное.

 

Таинственная природа цветов не была, впрочем, незнакома пожилой даме, и она невольно призналась, что цветы очень радуют ее„ когда растут в саду или в горшках, но что, напротив, сердце ее дрожит от тихой боли, полной боязливой мечтательности, когда она видит сорванный цветок — ведь это, собственно, труп, и этот цветочный труп, обломанный и нужный, грустно опускает свою увядшую головку, как мертвое дитя. Дама почти испугалась мрачного оттенка собственного замечания, и я счел своим долгом рассеять его несколькими вольтеровскими стихами. Как, однако, пара французских слов способна вернуть нас к подобающему приличному расположению духа! Мы засмеялись, я поцеловал дамам руки, мне милостиво улыбнулись, лошади заржали, и коляска, медленно и тяжело подпрыгивая, покатилась под гору.

 

Тут и студенты стали готовиться в дорогу — сумки были подвязаны, счета, оказавшиеся, сверх всякого ожидания, умеренными, оплачены; радушные служанки, со следами счастливой любви на лицах, принесли, как водится, брокеиские букетики, помогли прикрепить их к шапкам и были вознаграждены за это несколькими поцелуями или грошами, и мы все спустились вниз, под гору; одни, в том числе швейцарец и грейфсвальдец, направились по дороге к Ширке, другие, приблизительно человек двадцать, среди них мои земляки и я, — в обществе проводника потянулись по так называемым снежным ямам к Ильзенбургу.

 

Можно было голову сломить. Студенты из Галле маршируют быстрее австрийского ополчения. Не успел я опомниться, как обнаженная верхушка горы с разбросанными по ней группами камней оказалась позади нас, и мы вступили в еловый лес, такой же, какой я видел вчера. Солнце лило уж;е свои праздничные лучи, освещая одетых с забавной пестротой буршей, бодро шагавших через заросли, то пропадавших в них, то снова появлявшихся; они переходили болотистые места по деревянным поперечинам, цепляясь на крутых спусках за висячие корни, распевали в ликующем тоне и были столь же весело приветствуемы щебечущими лесными птицами, шумящими елями, невидимо журчащими ручьями и отзвуками эхо. Когда встречаются веселая юность и прекрасная природа, они радуются друг другу взаимно.

 

Чем ниже мы спускались, тем ласковее журчали подземные воды; просвечивали они, лишь кое-где, под намного великолепия и слышу только сладостные, как флейта, звуки:

 

 

Зовусь я принцессой Ильзой

И в Ильзенштейне живу.

Пойдем со мной в мой замок

К блаженству наяву.

 

Я лоб тебе омою

Прозрачною волной,

Ты боль свою забудешь

Унылый друг больной!

 

В объятьях рук моих белых,

На белой груди моей

Ты будешь лежать и грезить

О сказках прошлых дней.

 

Обниму тебя, зацелую,

Как мной зацелован был

Мой император Генрих,

Что вечным сном почил.

 

Не встать из мертвых мертвым,

И только живые живут;

А я цветка прекрасней,

И сердце бьется — вот тут.

 

Вот тут смеется сердце,

Звенит дворец средь огней,

Танцуют с принцессами принцы,

Ликует толпа пажей.

 

Шуршат атласные шлейфы,

И шпоры звенят у ног,

И карлики бьют в литавры,

И свищут, и трубят в рог.

 

Усни, как спал мой Генрих,

В объятьях нежных рук;

Ему я прикрыла уши,

Как грянул трубный звук.

 

 

Неизъяснимо чувство бесконечного блаженства, когда мир явлений сливается с нашим внутренним миром и в пленительных арабесках сплетаются зеленые деревья, мысли, пение птиц, грусть, голубое небо, воспоминания и запах трав. Женщинам более всего знакомо это чувство, а потому, может быть, и блуждает столь прелестно-недоверчивая улыбка вокруг их губ, когда мы с гордостью ученых педантов похваляемся своими логическими подвигами — как правильно поделено у нас все на объективное и субъективное, как головы наши снабжены по-аптечному тысячами выдвижных ящиков: в одном — разум, в другом — рассудок, в третьем — острота, в четвертом — скверная острота, а в пятом — и вовсе ничего, то есть идея.

 

Продолжая путь свой словно во сне, я почти не заметил, как мы прошли долину Ильзы и поднялись опять в гору. Подъем был крутой и трудный, у многих из нас захватывало дыхание. Но, подобно покойному родичу нашему, похороненному в Мельне, мы заранее представляли себе спуск с горы и были довольны. Наконец мы достигли Ильзенштейна.

 

Это — громадный гранитный утёс, широко и смело поднимающийся из глубины. С трёх сторон его окружают высокие, покрытые лесом горы, но четвёртая, северная сторона, открыта, и отсюда видны расположенный внизу Ильзенбург и Ильза, далеко бегущая по низинам. На верхушке утёса, имеющей форму башни, стоит высокий железный крест, а кроме того, в случае нужды, там поместятся еще две пары человеческих ног.

 

Подобно тому, как природа разукрасила Ильзенштейн фантастическою прелестью, дав ему такое местоположение и форму, народное предание тоже озарило его своими розовыми лучами. Готшальк сообщает: «Рассказывают, что здесь был зачарованный замок, в котором жила богатая, прекрасная принцесса Ильза, до сей поры купающаяся каждое утро в Ильзе, и кому посчастливится увидеть ее в это время, того отведет она к утесу, где ее замок, и вознаградит по-королевски». Другие передают прелестный рассказ о любви Ильзы и рыцаря Вестенберга, воспетой столь романтически одним из самых известных наших поэтов в «Вечерней газете». А ещё другие рассказывают, будто бы древнесаксонский император Генрих проводил истинно королевские часы с Ильзою, прекрасною феею вод, в ее зачарованном замке на утесе. Однако писатель новейшего времени, его высокородие господин Ниман, составивший путеводитель по Гарцу, в коем он с похвальным усердием дает точные цифровые данные о высоте гор, отклонениях магнитной стрелки, задолженности городов и т. п., утверждает: «Все, что рассказывают о прекрасной принцессе Ильзе, принадлежит к области сказок». Так говорят все эти люди, кому никогда не являлась такая принцесса, но мы, пользующиеся особым благоволением красавиц, знаем все лучше. Знал это и император Генрих. Недаром древнесаксонские императоры так привязаны были к своему родному Гарцу. Стоит лишь перелистать очаровательную «Люнебургскую хронику», где чудесные простодушные гравюры на дереве изображают этих старых добрых государей, восседающих в своих доспехах на закованных в броню боевых конях, со священною императорскою короною на бесценной голове, со скипетром и мечом в мощных руках, и на их славных усатых лицах ясно можно прочесть, как часто они тосковали по милым сердцу принцессам Гарца и по приветливому шелесту гарцских лесов, когда сами находились на чужбине, может быть в обильной лимонами и ядами Италии, куда постоянно влекло их и их преемников желание именоваться римскими императорами — истинно немецкая страсть к титулам, погубившая и императоров и империю.

 

Но я советую всякому, кто стоит на вершине Ильзенштейна, не думать ни об императорах, ни об империи, ни о прекрасной Ильзе, а только о своих ногах. Дело в том, что, когда я стоял там, погруженный в мысли, я услышал внезапно подземную музыку зачарованного замка и увидел, как горы кругом меня опрокинулись вершинами книзу, красные черепичные крыши Ильзенбурга заплясали и зеленые деревья начали носиться в голубом воздухе, так что все позеленело и поголубело у меня перед глазами; охваченный головокружением, я несомненно упал бы в пропасть, если бы, спасаясь, не ухватился крепко за железный крест. Никто не поставит мне, конечно, в упрек, что я в столь бедственном положении так поступил.

 

 

«Путешествие по Гарцу» — отрывок и отрывком останется. Пёстрые нити, столь красиво вплетённые и предназначенные слиться в одно гармоническое целое, перерезаются внезапно, как бы ножницами непреклонной парки. Может быть, я в будущих своих песнях продолжу мою пряжу и во всей полноте скажу о том, о чём теперь скупо умолчал. В конце концов, не всё ли равно, когда и где что-либо высказано, раз оно вообще сказано? Пусть отдельные произведения остаются отрывками, лишь бы они вместе составили одно целое. В таком случае будут пополнены те или иные недочёты, устранены неровности и смягчены излишние резкости. Быть может, так бы вышло с первыми же страницами «Путешествия по Гарцу», и они производили бы менее кислое впечатление, если бы читатель потом узнал, что нерасположение, которое я, в общем, питаю к Гёттингену, хоть оно ещё и больше того, что было мною высказано, всё же далеко не столь велико, как уважение, внушаемое мне отдельными тамошними личностями. И к чему бы мне умалчивать? Я в особенности имею здесь в виду того дорогого мне человека, который давно принял во мне дружеское участие, внушил мне уже тогда искреннюю любовь к занятиям историей, впоследствии укрепил во мне интерес к этим занятиям и тем направил дух мой на более спокойные пути, дал благотворный исход моей жизненной энергии и вообще уготовал для меня те исторические утешения, без которых я никогда бы не вынес мучительных переживаний нынешнего дня. Я говорю о Георге Сарториусе, великом историке и человеке, чей глаз — яркая звезда в наше тёмное время и чьё радушное сердце открыто для чужих страданий и радостей, для забот короля и нищего, для последних вздохов погибающих народов и их богов.

 

Я не могу также не указать, что Верхний Гарц — та часть Гарца, которую я описал, вплоть до начала долины Ильзы, далеко не представляет столь радостного зрелища, как романтически-живописный Нижний Гарц, и дикой красотой своей, своими сумрачными елями образует последним резкий контраст. Равным образом, три дотины, образуемые в Нижнем Гарце реками Ильзою, Бодою и Зелькою, восхитительно отличаются друг от друга, если олицетворить характер каждой из них. Это — три женских образа, и не так-то легко решить, который из них прекраснее.

 

О милой, прелестной Ильзе, о том, как мило и ласково она меня принимала, я рассказал уже в прозе и стихах. Сумрачная красавица Бода приняла меня не столь милостиво, и когда я впервые увидел её среди тёмного, как кузница, Рюбеланда, она казалась не в духе и закуталась в свой серебристо-серый дождевой плащ. Но она быстро в порыве любви сбросила его, когда я достиг вершины Ростраппы, лицо её засветилось мне навстречу ярким солнечным блеском, все её черты выразили величайшую нежность, и из скованной утёсами груди вырвался как бы вздох страсти вместе с замирающими звуками скорби. Менее нежной, но более весёлой мне показалась красавица Зелька, прекрасная и любезная дама, благородная простота и ясное спокойствие которой не дают места сентиментальной фамильярности; но она всё же своей полускрытой улыбкой выдаёт шаловливый нрав; последнему и приписываю я то обстоятельство, что в долине Зельки меня постиг ряд мелких неудач: пытаясь перепрыгнуть через ручей, я шлёпнулся прямо в середину его, затем, когда я переменил намокшую обувь на туфли, одна из них пропала, порыв ветра сорвал с меня шапку, лесные колючки изранили мне ноги, и так далее, к сожалению. Но все эти проделки я прощаю прекрасной даме, ибо она прекрасна. И теперь в моём воображении она стоит во всей своей тихой прелести и, кажется мне, говорит: «Если я и смеюсь, то всё же без злого умысла, и я прошу вас, воспойте меня». Величественная Бода также возникает в моём воспоминании, и тёмный взор её говорит: «Ты подобен мне в гордости и страдании, и я хочу, чтобы ты полюбил меня». Прибежала и милая красавица Ильза, очаровывающая и лицом, и станом, и движениями; она совершенно похожа на то прелестное существо, что наполняет блаженством мои грёзы, и смотрит на меня так же, как та, с непреодолимым равнодушием и вместе с тем так проникновенно, так бессмертно, так прозрачно правдиво… Ну что же, я — Парис, передо мною три богини, и я вручаю яблоко прекрасной Ильзе.

 

Сегодня первое мая; морем жизни изливается над землёю весна, деревья — в белой пене первого цвета; широко стелется всюду тёплый, туманный блеск; в городе радостно блестят стёкла окон, на крышах опять вьют гнёзда воробьи, по улицам идут люди и удивляются, что воздух нынче такой пьянящий и что у них так чудесно на сердце; пёстро одетые крестьянки с низовьев Эльбы предлагают букеты фиалок; дети-сироты в синих блузках, с милыми незаконнорожденными личиками, проходят через Юнгфернштиг и радуются так, будто им суждено сегодня найти отца; нищий на мосту смотрит таким довольным взором, точно он выиграл в лотерее главный выигрыш; даже чёрного, ещё не повешенного маклера, снующего там с мошенническим, мануфактурно-торговым лицом, солнце дарит своими бесконечно терпимыми лучами, — я пойду из города за ворота.

 

Сегодня первое мая, и я думаю о тебе, прекрасная Ильза — или назвать мне тебя Агнесой? — ведь имя это нравится мне больше всего, — я думаю о тебе, и мне хотелось бы вновь смотреть, как ты, сияя, сбегаешь с горы. Но больше всего хотелось бы мне стоять внизу, в долине, и принять тебя в свои объятия… Прекрасный день! Повсюду зелёный цвет, цвет надежды. Повсюду, как прелестные чудеса, распускаются цветы, и опять собирается расцвести моё сердце. Это сердце тоже цветок, и притом чудесный. Оно — не скромная фиалка, не смеющаяся роза, не чистая лилия или другой подобный им цветочек, радующий своей чинной прелестью сердце девушки и красующийся на красивой груди, увядающий сегодня, завтра расцветающий вновь. Сердце это более походит на тяжёлый, причудливый цветок лесов Бразилии, который, по преданию, расцветает только раз в столетие. Помню, мальчиком я видел такой цветок. Ночью мы услышали выстрел, как из пистолета, а наутро соседские дети рассказали мне, что это распустилось внезапно с таким треском их алоэ. Они провели меня в сад, и здесь я, к своему изумлению, увидел, что приземистое жёсткое растение, с причудливо широкими остро зазубренными листьями, о которые легко можно оцарапаться, теперь высоко поднялось, и над ним, как золотая корона, распустился великолепный цветок. Мы, дети, не могли дотянуться до него, чтобы посмотреть, и ухмыляющийся старый Христиан, который любил нас, устроил вокруг цветка деревянный помост, мы взбирались на него, как кошки, и с любопытством любовались открытой чашей цветка, откуда с неслыханным великолепием струились, вместе с жёлтыми лучистыми нитями, какие-то дикие, незнакомые ароматы.

 

Да, Агнеса, не часто и не легко расцветает это сердце; помнится, оно цвело только раз, и это было, верно, давно, пожалуй, не менее чем сто лет назад. Думается мне, как великолепно ни распустился тогда цветок, он должен был зачахнуть от недостатка света и тепла, если и не был уничтожен мрачной зимней бурей. Но теперь что-то волнуется и растёт в моей груди, и если ты услышишь вдруг выстрел — не бойся, девушка, я не застрелился, это любовь моя разорвала свою оболочку и взметнулась ввысь в лучистых песнях, в вечных дифирамбах, в полноте радостной гармонии. А если моя высокая любовь слишком высока для тебя, девушка, устройся удобнее, взойди на деревянный помост и смотри с высоты его на моё цветущее сердце.

 

Ещё рано, солнце не совершило половины своего пути, а сердце моё благоухает уже так сильно, что в голове туманится, и я перестаю понимать, где кончается ирония и начинается рай; воздушное пространство я населяю вздохами и сам хотел бы растечься в благостных атомах, в предвечности божества; что же будет, когда наступит ночь и звёзды появятся на небе, — «у тех несчастных звёзд узнаешь скоро ты...»

 

Сегодня первое мая, сегодня последний грязный лавочник вправе стать сентиментальным, неужели же ты запретишь это поэту?

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

© 2009–2024  schokn.ru

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100