Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВИКТОРИЯ РАЙХЕР

Виктория Яковлевна Райхер (род. 22 марта 1974) — русская писательница, поэтесса и автор песен, блогер, психолог. Выросла в Москве. С 1990 года живет в Текоа (Израиль). Замужем (в замужестве фамилию не меняла); есть две дочери.

Фотоальбом

 

 

 

* * *

 

мы никогда не будем нелюбимы.

ведь с наших душ, макушек и знамён

не сводят глаз, могилами хранимы,

все те, кто нами

не был сохранён.

 они верны и непоколебимы,

они не живы – стало быть, чисты.

мы никогда не будем нелюбимы:

нас любят те,

кто смотрит с высоты.

 они мерцают из нездешней были,

из тех глубин, где им нельзя не быть, –

они нас слишком поздно полюбили

и больше

не успели разлюбить.

 и потому в любой кромешной чаще,

в любой беде, где незаметен свет,

мы никогда не будем нелюбящи:

ведь кто-то должен

их любить в ответ.

 

 

 

* * *

 

В нашем доме детям не разрешалось

откусывать от батона по дороге из булочной после школы.

Ходить по дому не в домашней одежде,

одеваться не по погоде, носить чужое.

Гулять, не сделав уроки, ночевать у подруги,

ходить в кино, если на этот день есть билеты в театр,

ходить в кино на одно и то же,

читать в постели.

В нашем доме детям не разрешалось

ложиться спать слишком поздно

и вставать слишком поздно, хотя бы и в выходные.

Есть сладкое на ночь, выпрашивать вишенки из пирожных,

таскать куски со стола, носить орехи в карманах,

валяться, лениться, ссориться, спорить,

опаздывать, не стараться, засыпать не в своей кровати.

и громко плакать.

 

А так хотелось.

Больше всего хотелось

откусывать от батона по дороге из булочной после школы.

Ходить по дому не в домашней одежде,

одеваться не по погоде, носить чужое,

гулять, не сделав уроки, ночевать у подруги, ходить в кино,

даже если на этот день есть билеты в театр,

ходить в кино на одно и то же, читать в постели,

ложиться спать и вставать очень поздно, есть сладкое на ночь,

выпрашивать вишенки из пирожных, носить орехи в карманах,

валяться, лениться, ссориться, спорить,

опаздывать, не стараться, засыпать не в своей кровати

и громко плакать.

 

Поэтому в нашем доме детям обычно можно

откусывать от батона по дороге из булочной после школы.

Ходить в чём угодно по дому, носить чужое,

гулять, когда захотелось, ночевать у подруги,

ходить в кино и в театр одновременно,

ходить в кино на одно и то же,

читать в постели (хорошо, что вообще читает),

спать хоть совсем не ложиться,

вставать в выходные под вечер,

есть сладкое на ночь, выпрашивать вишенки из пирожных,

таскать куски со стола, носить что угодно в карманах,

валяться, лениться, ссориться, спорить,

опаздывать, не стараться,

засыпать на диване или у мамы в кровати

и громко плакать, если так захотелось.

 

Но вчера моя дочь попросила мышку.

Белую мышку, чтобы жила в коробке.

Белую мышку, чтобы быть её полной хозяйкой,

кормить, поить и никому не давать в обиду.

 

В нашем доме детям не разрешалось

заводить животных.

Поэтому в нашем доме живёт собака.

И два кота, и совсем небольшая жилплощадь.

И если прибавить ещё и мышку, придётся эвакуировать маму.

А время – двенадцать ночи.

 

И моя потрясённая дочь сидит на кровати в одежде,

в бальном платье и в золотой пелерине,

откусывает от батона, закусывает шоколадкой

и громко плачет.

 

 

 

* * *

 

темнота. усталость. вечер. сыр. календарь, залистанный до дыр.

я листаю, рву и говорю: нет во мне почтенья к декабрю.

нет во мне почтения вообще, нет во мне прочтения вещей,

нет со мной таких календарей, где листы белее декабрей.

где рукою пишется строка, где вручную впишутся срока,

где я буду первым на земле, кто плывёт на этом корабле.

кто идёт по этим декабрям, кто поверил сам календарям,

кто живёт, ни в чём не отразим, посреди никем не житых зим.

 

 

 

* * *

 

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.

И струилась жизнь моя в английском доме,

Где кудрявы резеда и земляника

И камин в библиотеке после чая.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.

Я б тогда пришел домой с охоты рано

И спросил: скажи мне, Мэри, что случилось?

Почему ты вся в расстройстве, дорогая?

 

И ответила бы я: послушай, милый.

Я сегодня повстречала незнакомца.

Он ходил у нас по лесу, как лесничий,

И смотрел на все деревья, как разбойник.

Я ходила собирать коренья маме,

Ты ведь знаешь, мама нынче приболела,

Я ходила, чтоб набрать грудного сбора,

Но внезапно повстречала незнакомца.

 

И тогда бы я ответил: дорогая,

Ну какая тебе разница, скажи мне,

Кто там ходит по опушке за калиткой,

Если крепко спит мой пёс напротив дома?

Но сказала бы я: Джон, послушай, милый,

Незнакомец этот в куртке и без шляпы,

По плечам его безбожно вьются кудри,

А глаза его зелёные, как листья.

 

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри,

Я почувствовал бы легкую досаду –

У меня глаза, как небо, голубые,

И у Мэри, точно небо, голубые.

У меня не вьются волосы, конечно,

И конечно, не хожу я в лес без шляпы,

И ответил я бы так: послушай, Мэри,

Не ходила б ты по лесу, дорогая!

 

Я не знаю, кто там ходит за опушкой,

Я сегодня же пойду туда с собакой.

Я сегодня же возьму с собой дубинку

И ружьё. И не волнуйся, дорогая.

Я вернусь совсем не поздно, прямо к чаю,

Прямо к чаю я вернусь, ты слышишь, Мэри?

Ты же можешь вышивать пока в гостиной

Или печь пирог с черникой и корицей.

 

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.

Я тогда скорей бы Джона проводила

И дала ему с собою бутерброды,

Термос кофе и большой пакет печенья.

И рукою бы подольше помахала,

У окна печально стоя, как невеста,

А потом бы быстро-быстро побежала

Отпереть калитку ту, что в лес выходит.

 

И впустила бы скорее незнакомца,

Терпеливо ожидавшего мгновенья,

Чтоб войти в мой чистый дом почти беззвучно,

На ходу снимая куртку без застёжек.

По плечам его безбожно вьются кудри,

А глаза его зелёные, как листья,

У меня глаза, как небо, голубые,

И у Джона, точно небо, голубые.

 

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.

Незнакомец бы ушел от нас до чая,

Ну а к чаю бы, конечно, Джон вернулся,

Джон ни разу не нарушил обещаний.

Я сказала бы: готов пирог с черникой!

И на стол пирог поставила бы быстро,

И уселся бы мой Джон удобно в кресло,

И курил бы в нём, в окно спокойно глядя.

 

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.

Я сказал бы: не нашел я незнакомца!

Ты, наверное, любимая, ошиблась –

Не растёт у нас в лесу зеленоглазых!

Я искал его везде и даже больше,

И собаку я пускал ему по следу,

Но собака не хотела потрудиться

И всё время поворачивала к дому.

Не бывает, не бывает, не бывает –

Я кивала бы в ответ бездумно Джону,

А по лесу в это время незнакомец

Быстро шёл бы, сапогом пиная листья.

Я хочу, чтоб меня звали – Джон и Мэри.

Хоть по правде я, конечно, – незнакомец,

Что идёт сейчас по лесу, чуть шатаясь,

Головой кудрявой задевая ветки.

 

Я иду себе по лесу, чуть шатаясь,

Головой кудрявой ветки я тревожу,

Ни о чём не в силах думать, кроме неги,

Из которой выход есть, но он – далече.

И когда в кустах щелчок раздастся резкий,

Упаду я, не заметив расстоянья,

И зелёные глаза мои закрою,

И тихонечко скажу себе «спасибо».

Я лежу себе в траве среди деревьев.

Мне печально, мне удобно, мне спокойно.

Я иду себе домой, позвав собаку,

Мне довольно, мне удачно, мне спокойно.

Я сижу себе в гостиной после чая,

Мне уютно, мне печально, мне спокойно.

Я хочу, чтоб меня звали – Джон и Мэри.

А то что это за имя – незнакомец?

 

 

 

КРУГОВОРОТ

 

Я выдам замуж старшую дочь и перестану спать.

Прекращу выходить из дома, чтоб не пропустить звонка.

«Маленькая», «не справится»,

«не захочет, не будет, заплачет» –

папы нету, бабушки нету, кто её заберёт?

 

Я выдам замуж среднюю дочь и переселюсь под дверь.

Вдруг она возвратится ночью? Мы будем жить,

как погорельцы, не засыпая, чтобы услышать стук.

«Маленькая», «не справится»,

«не захочет, не будет, заплачет» –

няни нету, горничной нету – кто её впустит в дом?

 

Я выдам замуж младшую дочь и лягу в её постель,

Мне будет уже безразлично, о чём шумит коридор, –

Мой невозможный ребёнок повсюду заходит без стука.

Не запирай, пожалуйста, двери: вдруг она снова забыла ключи.

А поздней ночью, когда дела отпустят меня к бессоннице,

Когда я сильно устану ждать, слушая тишину,

Я позову тихонько: заберите меня отсюда кто-нибудь.

Но папы нету, бабушки нету – кто меня заберёт?

 

 

 

ФОТОАЛЬБОМ

 

Новый директор школы гораздо моложе,

Чем предыдущий. Старый сошел с ума:

Вообразил, что он – цирковая лошадь

И теперь гарцует у цыганского ресторана.

Кругом зима,

На улице ни души,

Скоро, наверное, у него заболит спина.

У половины учащихся обнаружены вши,

А у другой половины ни совести, ни стыда,

Что, вообще-то, странно.

Откуда берётся совесть?

Наверное, в детстве её прививает мама.

Она говорит: какая печальная повесть

Про двух влюблённых. И плачет взахлёб сама,

Беда. Устала.

А сын глядит на картинку в книжке,

Где юная девушка умирает (о чём и плач),

И понимает – зря он признался Мишке,

Что любит Катю. Мишка такой трепач,

А в классе ветер. Директор толкает речь.

Старый директор умел говорить короче.

Есть зато плечи среди одинаковых плеч,

На которые смотришь, и мир улетает прочь

До глубокой ночи.

Катя – не совесть, Катя – моя душа,

Я её одену в свой полосатый плед.

Новый директор школы кричит, спеша

Сказать всё сразу. Ему не пятнадцать лет,

Он никогда не видел, как Катя пьёт,

Запрокинув голову, горлом идя к воде,

Как она смеётся,

Как руку мне подаёт

И как потягивается, за партой устав сидеть.

А рядом стоят первоклашки,

Смешной народ.

Новый директор с ними еще не знаком,

Он их считает по головам, как барашков,

И каждого спрашивает, будет тот моряком

Или танкистом.

В семь невысоких лет

Я как-то задумал убить своего отца,

За то, что он сломал мне велосипед,

Паркуя задом лиловый Опель-Кадет

Возле крыльца.

Как неказисто

Выглядит человечек, глядящий вслед

Чему-то летящему, уходящему, беспредельному.

Катя смеётся «на небе уроков нет»,

Велосипеды не продают без денег.

 

Новый директор школы упорный очень,

Трудится честно и даже с каким-то кайфом.

Он свою речь учил наизусть полночи,

А вторые полночи репетировал перед шкафом.

Он произносит слова и твердит «доколе»,

У него есть учёная степень или две.

И думает он, слова говоря о школе,

Что хорошо бы сейчас гонять молодого колли,

Светло-рыжей шубой мелькающего в траве.

 

__________________________________________________________

 

 

 

 

Когтябрь

 

Месяц когтябрь. И кошки скребут на душе.

Время настало сидеть в непрерывной тревоге,

Пледом ласкать утомленные топаньем ноги,

В душе плескаться, стремясь утопиться уже

Или повеситься. Кошки скребут и когтят.

Им молока бы, сметаны, подушку, игрушку,

Им бы ладошку, кормушку, мормышку, подружку,

Их же ругают, стригут и лишают котят.

Если бы кошек скребущих душевную рать

Выстроить в ряд, то хватило бы их до Оттавы,

До Бетельгейзе, до чертиков, до переправы,

Где, как известно, котов не пристало менять.

Можно по ним, как по нотам, сыграть что-нибудь.

Можно попрыгать по ним, как по клавишам черным.

Мягкие спины прогнутся под пяткой проворной,

Когти вонзятся в сверкающий шелковый путь.

Птицы на юг улетают – хотят и летят.

Шьются кафтаны, берутся анализы почвы,

Песни поются, рождаются новые почки,

Жизнь торжествует. А кошки когтят и когтят.

 

 

 

 

Шерстябрь

 

Вот тут еще почеши. И здесь.

Я чего сказать-то хотел. Как дела?

Я тут на днях к тебе заходил поесть,

А тебя дома не было. Ты где была?

Ты понимаешь, мир какой-то стал равнодушный весь.

Спинку погладь? Там для тебя осталось.

Я тут на днях ко всем заходил поесть,

А всех дома не было. Такая жалость.

А мне говорят – занимайте свои места,

Согласно билетам. Какой у меня билет?

Я так долго спал, что даже устал и встал.

У меня за ушами недочесано за сто лет.

Ты чего вздыхаешь? Давай погрустим вдвоем.

В моей шерсти лекарство есть для души.

Мне гадалка сказала: «Быть тебе королем!

Или не быть». Вот тут еще почеши.

Меня тоже все обижают, особенно все.

И сразу дождь на улице моросит.

А хочешь, возьми меня к себе насовсем.

Не можешь, нет? Ничего, я так спросил.

Ну, я пошел. Как стемнеет, зайду потом.

Ты куда за мной? Хотела чего сказать?

У меня тоже такое бывает, не знаю, что.

Тут еще осталось, за ухом, почесать.

Вплоть до Котоворота.

 

 

 

Про кота

 

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали

теплыми и уверенными руками.

Когда меня еще не было, в самом начале,

так и было.

Время неслось прыжками,

швырялось плюшками и жареными пирожками,

мама замуж четырежды выходила,

и всё удачно. Первый муж её был хорошим,

много смеялся, презирал сомненья любого рода,

любовался мамой, носил рубашки в горошек

и погиб на войне, не помню какого года.

От него осталась пачка коричневых фотографий,

он успел построить домик с перилами из металла,

отделать ванную комнату белым кафелем

и зачать меня. Я его уже не застала.

Мама очень страдала, носила траур,

пела печальные песни, курила "Ноблесс",

рассыпала окурки (я ими потом играла)

и при всех говорила, что умереть - не доблесть,

а доблесть – жить, потому что это опасней.

Второй её муж работал в библиотеке.

Он мог часами со мной говорить о счастье,

и о том, что родиться нужно было в десятом веке

в Японии. Он понимал в проблемах,

раскраивал шелк, стачал мне десяток платьев,

научил меня, что лемма – это обратная теорема,

а потом ушел, в дверях некрасиво пятясь

от мамы, в который раз потерявшей терпение.

Мама была темпераментна, как торнадо.

Второй её муж устал от температуры кипения

и ушел туда, где прохладно.

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качели

звонко скрипели, и были бы с милю ростом.

Мама ждала себе принца, а дни недели

летели. В третий раз я была подростком

с плохим характером. И принца не возлюбила.

Ни рук его с крупными пальцами, ни сигарет.

Я его чашки с кошками вечно била

и на любой вопрос отвечала "нет,

спасибо, не надо". Он был высоким и сильным.

Позвал меня как-то в кино на двенадцать двадцать,

и там я услышала, как он смеется на фильме

для школьного возраста. И согласилась остаться

(а хотела сбежать из дома и стать пиратом).

Мы жили дружно, мама варила обеды,

и я приставала к ней "мама, роди мне брата!",

а она отмахивалась – мало мне вас, дармоедов.

С третьим мужем она прожила недолго,

потому что влюбилась в четвертого. Как в романах.

А он оказался бездельником высшего сорта

и в поисках денег рылся в моих карманах.

Потом напился, потом отказался бриться,

потом сказал как-то маме "да наплевать мне"

и она его выгнала. После чего жениться

он сумел еще дважды. А мама сказала "хватит".

Никаких больше свадеб, никаких доказательств

любви и верности. Никаких неразрывных оков.

И завела себе просто любовника, без обязательств.

А он рассказал мне, что у него есть кот.

Этот кот невидим, не прыгает, не бушует,

он не ловит мышей и не понимает слов,

но он все-таки есть, хотя и не существует,

и в душе от него тепло. И вокруг тепло.

Я спросила "а можно мне тоже такого?",

а он ответил — второго такого нет.

Но если хочешь, мы можем владеть им оба.

И я согласилась. И кот перешел ко мне,

хотя и частично. Мы не мешали друг другу,

мамин любовник, я и невидимый кот.

Мы просто жили, как у костра, по кругу

передавая фляжку с одним глотком.

и он не кончался. Но мама уже устала.

И про любовника мне говорила "тоска".

Они перестали встречаться, потом расстались,

и я не знала, где мне его искать.

А кот остался. Мамин любовник с нами

пока еще жил, говорил, что коты не теряются.

И это правда. Я это точно знаю.

А если кот остается – какая разница,

остаются ли люди. Призрачны их печали,

но вечны кошки. Печалям не выжить столько.

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали.

Долго-долго.

 

 

 

 

* * *

 

Я узнала: не существует ада

для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.

Те, кто курит,

необязательно рано умрут от рака легких.

Далеко не все,

кто плохо учился в школе,

станут кассиршами в винно-водочном магазине.

А еще

можно подглядывать в карты соседа,

если он не видит.

Я узнала: не существует рая

для тех, кто кормит грудью детей до года.

Не опаздывать в школу еще не значит

стать в итоге умным или счастливым.

Грубость, вежливость или задумчивость —

не дорога в вечность, а просто такие свойства.

А еще

недостаточно знать наизусть всего Пастернака,

чтобы счастливо выйти замуж.

Я узнала: не существует рая

для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.

Я узнала: не существует ада

для тех, кто кормит грудью детей до года.

Существует только моя соседка Оксана,

курящая и кормящая.

Вежливая, смешливая, не моющая посуду,

медалистка, отличница, мать-одиночка,

страстная поклонница Пастернака.

Я встречаю ее в винно-водочном магазине,

где она, сутулясь, сидит на кассе

и учит английский.

Всегда здоровается, всегда улыбается,

помнит имя моей собаки,

предлагает таблетки от кашля,

позавчера обсчитала меня на полтинник

и пожелала хорошего вечера.

У прилавка играет ее старший сын Мстислав

по кличке ребенок, по фамилии не с кем оставить,

по характеру стоик, по призванию террорист,

по зодиаку — лев.

Он играет на виолончели

и низкие звуки

долетают до неба, близкого в это время

всем посетителям

винно-водочного магазина.

 

 

 

 

* * *

 

Молодость — она никуда не уходит.

Она в потертой пижаме сидит напротив,

обнимает чашку, потягивается, жует,

а потом встает.

Рассыпает веснушки, рассказывает анекдоты,

пахнет печеньем, шампунем, ванилью, потом,

держит шире карман

и говорит «Ну мам!».

Молодость никого никуда не водит.

Ни замуж, ни за нос, она просто стоит в проходе,

мурлычет песенку, плачет, несет ерунду,

а ты спотыкаешься об нее на ходу.

Каждый день она мелькает в осенней дымке,

на руках у нее рисунки, на джинсах дырки,

из-под фуфайки майка,

на майке — зайка.

У нее улыбка шире, чем кот в Чешире,

и друзья в Бат-Яме, в Майями и на Кашире,

ей за десять минут доверишь любой секрет —

даже тот, которого нет.

У нее на коленке след от карандаша,

опять экзамен, бронхит и болит душа,

Ты ей: «сходи к врачу!»,

а она — не хочу!

С ней бесполезно бороться, но сладко мириться,

ее трудно вечером уложить, а с утра добудиться,

ей сегодня кажется, что мир дурак и урод,

а завтра наоборот.

Своего здоровья и опыта ей не дашь,

она лежит в темноте и грызет карандаш,

мы для нее невидимки, заколки, фон,

а она для нас — телефон.

Позвони себе в бессонницу той ночи

и промолчи.

 

 

 

Одноклассники

 

Жениться нужно было на той, изящной, без косметики, без каблуков.

Теперь ты понял, дубина? Вон как она выглядит, через двадцать лет.

А Кирюха уехал в Америку, уехал и был таков,

а у Андрея машина, впрочем, машины у кого теперь только нет.

Мальчики растолстели, девочки вышли замуж,

девочки демонстрируют кольца и вырезы модных кофт.

Кто-то родил тогда еще, а ведь кто-то еще тогда уже

надеялся, что бездетен. Особенно из мужиков.

Половина родили девочек, половина не ладят с соседями,

половина ушли в религию, хорошо хоть, не все в одну.

Но даже и захотели бы, все равно не дружили бы семьями,

мы ж не можем выбрать одну на всех – ладно школу, а то страну.

В переодетых мадоннах пойди узнай девочек в белых фартуках.

Какого черта ты тогда не женился на той, изящной?

Какая была синица в руках! Стой теперь, рот разевай

на чужой каравай, простая задача для школьника.

А не ходил бы ты в школьниках – ходил бы в дворниках.

Бывший очкастый мальчик, ты лучше взбирайся в горы,

или проветривай темя в автомобиле длинном,

но не пересекайся с теми, кто помнит тебя летящего

по школьному коридору цвета убитой глины.

Тебя не позвали в кино в воскресенье, натравили собаку в субботу,

в среду скинули без разрешенья в очень холодный сугроб,

и ты бежишь, отплевываясь от собственного сопенья,

откашливая терпение с жалобной рвотой взахлёб.

И прошло уже столько времени, ты осилил науку нежности,

ты осилил науку странности и немного науку старости,

а в том коридоре по-прежнему ты бежишь как дурак от горести,

освещая дорогу пламенем оглушительной детской ярости.

А тебя приглашают, радушные, не помня, что переброшены

обиды горючие самые через твое плечо –

и они ведь правы, послушай, они, да и та, хорошенькая,

что вышла в итоге замуж за кого-то еще.

Половина родили мальчиков, половина гуляют за полночь,

половина жалуется на горе: статистика теплых тел.

И никто не может тебе помочь, потому что тебе уже

не помочь, ты же умер в том коридоре, умер, пока летел.

И сегодняшнее хотение, и сегодняшние сплетения

согревают тебя настоящего, он-то вполне живой.

А вот если бы та, хорошенькая, без каблуков, изящная,

стала твоей тогда еще – была бы теперь вдовой.

А теперь и она не вдова никак,

и тебе хорошо, ты давно не враг

ни своих друзей, ни чужих собак,

и не прячешь дневник на своем столе и не плачешь с утра "доколе".

Только носишь под майкой товарный знак,

как глубокий ожог, как командный флаг,

как зрачок в глазу, как шрам на скуле,

как сердечко, испачканное в золе,

как татуировку "возьмем Рейхстаг",

как коронный удар для дворовых драк: "я когда-то учился в школе".

 

 

 

 

диалог

 

– на что ты потратил всю свою жизнь целиком,

на что ушли твои зимы, лета, вторник, четверг, среда?

себя сглотнувший, как в горле стоявший ком,

и тут же поклявшийся не делать этого никогда

аскет, развратник, мелочник, лоботряс,

на что ты её растряс?

разменял, разболтал по ухабам, расколол сапогом

по камням случайным, расколотил, как дятел,

доевший муху – на что ты её потратил

всю свою жизнь целиком, умирающий пёс?

кого ты любил, бил, разговаривал

с кем, забывая, кто ты есть и зачем,

кого ты тратил, отдавал, бросал, разбазаривал,

сколько поднял ненужных вех, верст, тем?

во дворцах, в беседках, в тепле и поту конюшен

ты хотя бы помнишь, куда подевалось время?

зачем ходил, убеждал, уговаривал, умолял на коленях

за тебя выйти замуж женщину, которой ты был не нужен?

для чего тебе было все это – такие силы, такие страсти, такой угар?

а теперь ты стар. и каков гонорар? кошмар.

– слушай, ты, вездесущий, умеющий, знающий, умный самый,

чего ты вопишь, как прохожий, упавший в лужу?

мы с тобой не чужие, ты вложил в меня больше, чем папа с мамой,

и теперь недоволен, что я вышел такой непохожий на то, что нужно?

ты слепил фигурку, натыкал в неё иголок,

сделал голема, развивающегося из ничего,

убедил его, что он ничтожен, жалок, мелок, молод

и ставит свое удовольствие превыше всего –

осколок

всего задуманного и вложенного в него.

созданный слабым, бездомным, усталым, мающимся,

влюбленным в мороженое и прочую суету,

с трудом понимающим или не понимающим

ничего, а не как прочие схватывающим на лету,

ведь тебе все равно, как берет свои версты с боем

он, веселый, дикий, дурной, как ямщик в степи.

а до смерти нам с тобою пока обоим

далеко и долго.

я стараюсь.

терпи.

терпи.

 

 

 

 

Про кота 

 

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали

теплыми и уверенными руками.

Когда меня еще не было, в самом начале,

так и было.

Время неслось прыжками,

швырялось плюшками и жареными пирожками,

мама замуж четырежды выходила,

и всё удачно. Первый муж её был хорошим,

много смеялся, презирал сомненья любого рода,

любовался мамой, носил рубашки в горошек

и погиб на войне, не помню какого года.

От него осталась пачка коричневых фотографий,

он успел построить домик с перилами из металла,

отделать ванную комнату белым кафелем

и зачать меня. Я его уже не застала.

Мама очень страдала, носила траур,

пела печальные песни, курила "Ноблесс",

рассыпала окурки (я ими потом играла)

и при всех говорила, что умереть – не доблесть,

а доблесть – жить, потому что это опасней.

Второй её муж работал в библиотеке.

Он мог часами со мной говорить о счастье,

и о том, что родиться нужно было в десятом веке

в Японии. Он понимал в проблемах,

раскраивал шелк, стачал мне десяток платьев,

научил меня, что лемма – это обратная теорема,

а потом ушел, в дверях некрасиво пятясь

от мамы, в который раз потерявшей терпение.

Мама была темпераментна, как торнадо.

Второй её муж устал от температуры кипения

и ушел туда, где прохладно.

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качели

звонко скрипели, и были бы с милю ростом.

Мама ждала себе принца, а дни недели

летели. В третий раз я была подростком

с плохим характером. И принца не возлюбила.

Ни рук его с крупными пальцами, ни сигарет.

Я его чашки с кошками вечно била

и на любой вопрос отвечала "нет,

спасибо, не надо". Он был высоким и сильным.

Позвал меня как-то в кино на двенадцать двадцать,

и там я услышала, как он смеется на фильме

для школьного возраста. И согласилась остаться

(а хотела сбежать из дома и стать пиратом).

Мы жили дружно, мама варила обеды,

и я приставала к ней "мама, роди мне брата!",

а она отмахивалась – мало мне вас, дармоедов.

С третьим мужем она прожила недолго,

потому что влюбилась в четвертого. Как в романах.

А он оказался бездельником высшего сорта

и в поисках денег рылся в моих карманах.

Потом напился, потом отказался бриться,

потом сказал как-то маме "да наплевать мне"

и она его выгнала. После чего жениться

он сумел еще дважды. А мама сказала "хватит".

Никаких больше свадеб, никаких доказательств

любви и верности. Никаких неразрывных оков.

И завела себе просто любовника, без обязательств.

А он рассказал мне, что у него есть кот.

Этот кот невидим, не прыгает, не бушует,

он не ловит мышей и не понимает слов,

но он все-таки есть, хотя и не существует,

и в душе от него тепло. И вокруг тепло.

Я спросила "а можно мне тоже такого?",

а он ответил – второго такого нет.

Но если хочешь, мы можем владеть им оба.

И я согласилась. И кот перешел ко мне,

хотя и частично. Мы не мешали друг другу,

мамин любовник, я и невидимый кот.

Мы просто жили, как у костра, по кругу

передавая фляжку с одним глотком.

и он не кончался. Но мама уже устала.

И про любовника мне говорила "тоска".

Они перестали встречаться, потом расстались,

и я не знала, где мне его искать.

А кот остался. Мамин любовник с нами

пока еще жил, говорил, что коты не теряются.

И это правда. Я это точно знаю.

А если кот остается – какая разница,

остаются ли люди. Призрачны их печали,

но вечны кошки. Печалям не выжить столько.

Я хочу, чтоб меня взяли на руки и качали.

Долго-долго.

 

 

 

Болгария. Эпилог 

 

Свяжи-ка шаль из праздников без буден,

Столы накрыв эскизом без затей.

Мой бедный друг! Чего у нас не будет?

Долгов? Покоя?

Времени? Детей?

Мелькают дни, похожие на лица...

И бродит год, как сон неуловим.

Мой жадный бог! Чего нам не добиться?

Одной ли крыши,

двух ли половин?

Одним канатом стянутое братство

Перетяни, не веря никому.

Богатый мой, докуда не добраться

Ни нам двоим,

ни нам по одному?

Морскую даль и лужицу из блюдца

Засохший шрам не раз пересечет.

Мой добрый мир успел перевернуться,

Не то в гробу,

не то наоборот.

До дна черпать — из моря не убудет,

Но шрам печёт и солоно саднит.

Мой долгий век! Когда меня не будет,

Побереги

оставшихся одних.

 

 

 

 

* * *

 

а между прочим, скоро новый год 

еще чуть-чуть – и снег на вираже,

и свет звезды почувствует плечо.

уже звучит морозное "еще",

еще не став растаявшим "уже".

еще чуть-чуть, и смех над головой

сольётся в плач, счастливый, как ручей.

уже стучит упорное "ничей",

еще не став задумчивым "не твой".

уже бежишь, проворный как вода,

ловить еще летящую звезду,

уже пообещавшую – "приду",

еще не уточнившую – когда. 

 

 

 

 

Обычный день в обычный разговор. Два 

 

Стрелки летят на лица, возраст в кибитке мчится,

Праведник ищет славы, грешника ждёт расправа.

Пожалуйста, обещай мне, что ничего не случится!

Ну пожалуйста, обещай мне... Ну что тебе стоит, право?

Я не боюсь пожара, я не боюсь подвоха,

Я не боюсь ударов, я не ищу отдушин.

Только пообещай мне, что в жизни не будет плохо

Мне на твоей постели, возле твоей подушки!

Стрелки летят на лица, возраст в карете мчится,

Праведник стар, как мрамор, грешник умён, как люди .

Как же я пообещаю, что ничего не случится,

Если и сам не знаю, что с нами завтра будет?

Я не боюсь пожара, я не боюсь подвоха,

Я не карась на море и не слабак на суше.

Но не царапай сердце страхом от слова "плохо"!

Я не умею клясться. Я не читаю в душах.

Стрелки летят и лица, возраст тяжёл, как веки,

Праведник жил и умер, грешник грешил и выжил.

Пожалуйста, пообещай мне хоть что-нибудь, но навеки.

Я не могу без правил. Я не хочу без крыши.

Можешь уйти, вернувшись. Можешь ходить по кругу.

Можешь найти примету и соблюсти обряды.

Но обещай мне быстро, что никогда друг другу

Мы не доставим боли, сходной по силе с адом!

Стрелки ложатся в небо, возраст – тоска лесная,

Праведник спит и видит, грешник уложен в кому.

Я не могу поклясться в том, что и сам не знаю.

Я доверяю нашей силе, любви и дому.

Нас сохранит дорога. Путь наш – почти что Млечный.

Я доверяю песне, я доверяю длани.

Но не терзай надрывом: "пообещай мне вечность":

Я не хозяин века. Я не ловец желаний.

Стрелки летают птицей, возраст уже за гранью.

Праведник я ли, ты ли? Колом стоит нирвана.

Пожалуйста, пообещай мне... Можешь меня не ранить?

Нет, не могу не ранить. Я не хозяин раны.

Мы не даём гарантий – и не шепчи "не каркай".

Мы сотворяем чудо, вместе бросаясь в воду.

Всё остальное – смутно. Всё остальное – карта.

Ляжет, куда захочет. Мы не крапим колоду.

Возраст побыл и вышел, стрелки лежат, смирившись.

Праведник взял от скуки грешника на поруки.

Вот мы и жизнь прожили, так и не договорившись.

Так и умрём, повздорив – руки сдавив об руки.

Локтем толкая локоть, взгляд отрицая взглядом,

Требуя, протестуя, былью скрепляя небыль.

Да ладно, не обещай мне. Мне ничего не надо.

Только пообещай мне так и дожить до неба.

 

 

 

 

кто скажет, что это проза, пусть первый бросит в меня что хочет 

 

Я побывала на той стороне Луны.

Я не очень знаю, как именно я попала туда –

но я не могла противиться: вы бы тоже, наверное, не могли.

Я побывала на той стороне Луны, откуда всё здешнее – ерунда.

Я побывала на той стороне Луны.

Там были звёзды, холод, бездна и пули в теле.

Оттуда наши привычные нервы слегка смешны –

там-то понятно, что тут важно на самом деле.

Я побывала на той стороне всего.

Господи, ты простишь меня? У нас ведь многое впереди.

Я провела там, собственно, по времени всего ничего,

А за то, что тем временем здесь случилось, давай меня не судить.

Давай не судить вообще никого. Все гуманны, добры, скромны.

Поверхности космоса слишком шершавы, лимонны и безучастны.

Не надо меня жалеть: я побывала на той стороне Луны,

где нету наших и прочих. Где все равны и несчастны.

Чужое несчастье – пустое. Своё, впрочем, тоже. Всегда

как только захочешь забыться, тут же проснётся душа, скорбя.

Не страшно уже ничего, кроме того, что случилось тогда,

когда, задохнувшись от боли, я побывала на той стороне себя.

Ничего более страшного нет и не может быть. На той стороне меня

оказалось то единственное, чего я не в состоянии пережить.

Но та сторона Луны, как известно, не видна в середине дня –

а к середине ночи я успокоилась. Или почти. Ну, ложись, ложись.

Я побывала на той стороне Луны. Мне было нормально и хуже особо некуда.

Впрочем, есть куда, всегда есть куда. Прошу не понять превратно.

Главное – в любой ситуации оставаться хоть каким-нибудь, но человеком. Да.

А если я буду очень стараться, видимо, я даже вернусь обратно.

 

 

 

 

выходя 

 

мы никогда не будем нелюбимы:

ведь с наших душ, макушек и знамён

не сводят глаз, могилами хранимы,

все те, кто нами

не был сохранён.

они верны и непоколебимы,

они не живы – стало быть, чисты.

мы никогда не будем нелюбимы:

нас любят те,

кто смотрит с высоты.

они мерцают из нездешней были,

из тех глубин, где им нельзя не быть –

они нас слишком поздно полюбили,

и больше

не успели разлюбить.

и потому, в любой кромешной чаще,

в любой беде, где незаметен свет,

мы никогда не будем нелюбящи:

ведь кто-то должен

их любить в ответ.

 

 

 

 

еще одна песенка про нас 

 

дочка вырастет, вырастет сын и состарится пёс,

мы с тобою поймём, для чего мы друг другу служили,

всё на свете окажется как-то не слишком всерьёз –

кроме тех берегов, где свои мы пожитки сложили.

пробираясь на землю – кто в обуви, кто босиком,

уповая на путь, на старание и друг на друга,

мы на том берегу свои вещи сложили тайком,

собираясь вернуться в конце бесконечного круга.

там четыре крыла, и копыта, и пара рогов,

и верёвочкой хвост, и какая-то пёстрая лента,

и порой мы мечтаем добраться до тех берегов,

и уйти навсегда, наслаждаясь вершиной момента.

ты не можешь, я знаю, уйти, да и я не могу,

наши окна горят, и сбежать невозможно от света,

только часть от меня поселилась на том берегу,

и живёт там одна, наслаждаясь свободой сюжета.

эта часть безусловна, и я ей упорно верна,

и тем больше верна, чем условней она одинока -

ей привычным движением в берег стучится волна:

это часть от тебя там присутствует неподалёку.

им не встретиться там, потому что и так хорошо,

хорошо, что хоть там друг до друга им век не добраться,

в чем-то лучше, пожалуй, чем тем, кто друг друга нашёл,

в чем-то хуже, пожалуй.

но в этом – не им разбираться.

 

 

 

 

очень усталое посвящение не одному

 

у тебя всё больше – драконы, розы,

золотые ленты в тяжелых косах,

у меня – торосы, утёсы, плёсы,

и вопросы. вечно мои вопросы.

у тебя – голубые сапфиры в лицах,

золотые маски, тройное лихо.

у меня – парящий уют столицы,

где троится эхо, а после – тихо.

у тебя – лавины, каскады, грады,

арьегарды пестуют алебарды.

у меня – сады, а в садах – дриады,

и цикады мирно играют в нарды.

мой пушистый свитер шершав, но светел.

твой шуршащий плащ маскирует возраст.

я плету косички словес на ветер,

ты бросаешь косы волос на воздух.

у тебя работа: душа и кожа.

у меня – похоже, хотя не так же.

но картины тоже, и краски тоже,

и болит всё там же. ну да, а как же.

и когда растает дорога в этом

из миров, что лучшим обоим не был,

ты найдешь ответы. свои ответы.

ну а я – дракона, себе на небо.

и скучая часто, встречаясь редко,

умирая просто, бытуя браво,

я тебя оставлю. не бойся, детка.

это просто сказка. она – неправда.

это просто сказка, она порочна,

это просто связка души и кожи:

колдовство невечно, враньё непрочно,

а сюжет неточный упрочат позже.

на мотив известный пристроят строчку,

обнаружат рифму, обрящут позу –

и на этом месте я ставлю точку.

напиши-ка дальше. еще не поздно.

 

 

 

 

чем бы ни заниматься... 

 

мысли гуляют по небу

голые, без пальто.

надо, наверное, что-нибудь...

только что?

камни бы нам бы, кремни бы –

ть беде.

надо, наверное, с кем-нибудь...

только где?

руки тоскуют по небу,

голому, как во сне.

дайте мне быстро что-нибудь.

только мне.

только бы мне не дали бы –

так, чтоб без ссор и драк.

нам в голубые дали бы...

только как?

тратим свою же силу же

без помех.

Господи, ну спаси уже!

только – всех.

 

 

 

 

неназвание 

 

темнота. усталость. вечер. сыр. календарь, залистанный до дыр.

я листаю, рву и говорю: нет во мне почтенья к декабрю.

нет во мне почтения вообще, нет во мне прочтения вещей,

нет со мной таких календарей, где листы белее декабрей.

где рукою пишется строка, где вручную впишутся срока,

где я буду первым на земле, кто плывет на этом корабле.

кто идёт по этим декабрям, кто поверил сам календарям,

кто живёт, ни в чём не отразим, посреди никем не житых зим.

Фотоальбом

Новый директор школы гораздо моложе,

Чем предыдущий. Старый сошел с ума:

Вообразил, что он – цирковая лошадь

И теперь гарцует у цыганского ресторана.

Кругом зима,

На улице ни души,

Скоро, наверное, у него заболит спина.

У половины учащихся обнаружены вши,

А у другой половины ни совести, ни стыда,

Что вообще-то странно.

Откуда берется совесть?

Наверное, в детстве её прививает мама.

Она говорит: какая печальная повесть

Про двух влюбленных. И плачет взахлеб сама,

Беда. Устала.

А сын глядит на картинку в книжке,

Где юная девушка умирает (о чем и плач),

И понимает – зря он признался Мишке,

Что любит Катю. Мишка такой трепач,

А в классе ветер. Директор толкает речь.

Старый директор умел говорить короче.

Есть зато плечи среди одинаковых плеч

На которые смотришь, и мир улетает прочь

До глубокой ночи.

Катя – не совесть, Катя – моя душа,

Я ее одену в свой полосатый плед.

Новый директор школы кричит, спеша

Сказать всё сразу. Ему не пятнадцать лет,

Он никогда не видел, как Катя пьёт,

Запрокинув голову, горлом идя к воде,

Как она смеется,

Как руку мне подаёт

И как потягивается, за партой устав сидеть.

А рядом стоят первоклашки,

Смешной народ.

Новый директор с ними еще не знаком,

Он их считает по головам, как барашков,

И каждого спрашивает, будет тот моряком

Или танкистом.

В семь невысоких лет

Я как-то задумал убить своего отца,

За то, что он сломал мне велосипед,

Паркуя задом лиловый Опель-Кадет

Возле крыльца.

Как неказисто

Выглядит человечек, глядящий вслед

Чему-то летящему, уходящему, беспредельному.

Катя смеется "на небе уроков нет",

Велосипеды не продают без денег.

Новый директор школы упорный очень,

Трудится честно и даже с каким-то кайфом.

Он свою речь учил наизусть полночи,

А вторые полночи репетировал перед шкафом.

Он произносит слова и твердит "доколе",

У него есть научная степень или две.

И думает он, слова говоря о школе,

Что хорошо бы сейчас гонять молодого колли,

Светло-рыжей шубой мелькающего в траве.

 

 

 

* * *

 

Снова праздник, но бабушка умерла. И ее не спросишь уже «как дела?». А маму спрашиваешь «как дела?» – а она отвечает: «болит». Какие мелочи, ерунда, болит голова и не гнется спина, а руку врач ей вылечила вчера, только нагружать не велит. А чем ее нагружать, смешно, внучку же берешь на руки все равно, и котлеты делаешь все равно, привычная беготня. Скоро праздник, и нужно поставить плов, и папа уже почти что здоров, а что с трудом встает, так спроси докторов, они тебе всё объяснят. Снова небо синее, как в кино, дочку же берешь на руки все равно, и по дому бегаешь все равно, такой вот круговорот. Перед праздником я напишу письмо, а следом сразу еще одно, и в нем сообщу, что совсем не грущу, тем более – новый год.

И придет зима, и пройдет зима, кое-кому прибавив ума, а кому-то при этом добавив сил (кому – это ей решать). Как там папа, спрашиваю с утра, он поставить плов обещал вчера, он когда-то ему не мешать просил, а нынче просит, наоборот, мешать. Ты скучала, да? Так иди сюда, я тебя обнять не успел тогда, я всегда тебя не мешать просил, а сегодня сам подойду. Расскажи мне день, «как дела» спроси, расскажи мне сон, отмени такси, отложи пальто, расскажи про то, что случится в новом году. Этот праздник – миг, этот праздник – миф, этот праздник стар, как подлунный мир, этот праздник молод, как та луна, что рассеивает старый свет. То больна она, то опять полна, то за шаг до небытия, то допоздна летит, разбрасывая семена следующих новых лет.

И проходит день, и проходит ночь, и приходит сын, и приходит дочь, и они тебя спрашивают «как дела», а ты отвечаешь – «болит». Но и это неважно, как ни смешно, земля же вертится все равно, и котлеты жарятся все равно, хоть доктор и не велит.