Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВИКТОР СОСНОРА

Виктор Соснора (1936–2019). Виктор Соснора родился 28 апреля 1936 года в семье гастролировавших в Крыму ленинградских цирковых артистов Александра Ивановича Сосноры (1908—1959) и Евы (Хавы) Вульфовны Горовацкой (1914—1990). Во время блокады находился в Ленинграде, потом был вывезен из города. Закончил школу во Львове, затем жил в Ленинграде, учился на философском факультете Ленинградского университета. После службы в армии работал слесарем-электромонтажником на Невском машиностроительном заводе и заочно учился на филологическом факультете Ленинградского университета. Много лет руководил литературным объединением при Дворце культуре им. Цурюпы. Переведен на многие иностранные языки. Лауреат премии Андрея Белого (2004), премии им. Аполлона Григорьева (1999), премии «Поэт» (2011).

 

Хутор у озера

 

Чьи чертежи на столе?
Крестики мух на стекле.
Влажно.
О океан молока
лунного! Ели в мехах.
Ландыш

 

пахнет бенгальским огнем.
Озеро — аэродром
уток.
С удочкой в лодке один
чей человеческий сын
удит?

 

Лисам и ежикам — лес,
гнезда у птицы небес,
нектар
в ульях у пчел в эту тьму,
лишь почему-то ему —
негде.

 

Некого оповестить,
чтобы его отпустить
с лодки.
Рыбы отводят глаза,
лишь поплавок, как слеза,
льется.

 

В доме у нас чудеса:
чокаются на часах
гири.
Что чудеса и часы,
что человеческий сын
в мире!

 

Мир ни греховен, ни свят.
Свиньи молочные спят —
сфинксы.
Тает в хлеву холодок,
телкам в тепле хорошо
спится.

 

Дремлет в бутылях вино.
Завтра взовьются войной
осы.
Капает в землю зерно
и прорастает земной
осью.

 

Не позднее 1972

 

 

_____________________________

 

 


Летний сад

 

Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
все уже, и уже, и уже.

 

Слоняюсь — последний из крупных
слонов —
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.

 

За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг —
каменею.
Еще разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
— Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.

 

И все-таки я — каменею.
А статуи —
ходят и ходят.

 

1962

 

 

 

* * *

 

Полночь протекала тайно,
как березовые соки.
Полицейские, как пальцы,
цепенели на углах.
Только цокали овчарки,
около фронтонов зданий,
Да хвостами шевелили,
как холерные бациллы.

 

Дрема. Здания дремучи,
как страницы драматурга,
у которого действительность
за гранями страниц.
Три мильона занавесок
загораживало действо.
Три мильона абажуров нагнетало дрему.

 

Но зато на трубах зданий,
на вершинах водосточных
труб,
на изгородях парков,
на перилах, на антеннах —
всюду восседали совы.

 

Это совы! это совы!
узнаю кичливый контур!
В жутких шубах, опереньем наизнанку, —
это совы!
улыбаются надменно, раздвигая костяные
губы,
озаряя недра зданий снежнобелыми глазами.
Город мой! Моя царица,
исцарапанная клювом
сов,
оскаленных по-щучьи,
ты — плененная, нагая
и кощунствуют над телом эти птицы,
озаряя
снежнобелыми и наглыми глазами.

 

Город мой! Плененный город!
Но на площади центральной
кто-то лысый и в брезенте,
будто памятник царю,
он стоял, — морщины — щели, —
алой лысиной пылая,
и ладони, будто уши
прислоняя к голове,
и казалось — он сдается,
он уже приподнял руки
он пленен,
огромный факел,
сталевар или кузнец.

 

Но на деле было проще:
он и не глядел на птицу,
медленно он улыбался
под мелодии ладоней —
пятиструнных музыкальных инструментов!

 

1963

 

 

 


Последний лес

 

Мой лес, в котором столько роз
и ветер вьется,
плывут кораблики стрекоз,
трепещут весла!

 

О, соловьиный перелив,
совиный хохот!..
Лишь человечки в лес пришли —
мой лес обобран.

 

Какой капели пестрота,
ковыль-травинки!
Мой лес — в поломанных крестах (перстах),
и ни тропинки.

 

Висели шишки на весу,
вы оборвали,
он сам отдался вам на суд —
вы обобрали.

 

Еще храбрится и хранит
мои мгновенья,
мои хрусталики хвои,
мой муравейник.

 

Вверху по пропасти плывут
кружочки-звезды.
И если позову "ау!" —
не отзовется.

 

Лишь знает птица Гамаюн
мои печали.
— Уйти? — Или, — я говорю.
— Простить? — Прощаю.

 

Опять слова, слова, слова
уже узнали,
все целовать да целовать
уста устали.

 

Над кутерьмою тьма легла,
да и легла ли?
Не говори — любовь лгала,
мы сами лгали.

 

Ты, Родина, тебе молясь,
с тобой скитаясь,
ты — хуже мачехи, моя,
ты — тать святая!

 

Совсем не много надо нам,
увы, как мало!
Такая лунная луна
по всем каналам.

 

В лесу шумели комары,
о камарилья!
Не говори, не говори,
не говори мне!

 

Мой лес, в котором мед и яд,
ежи, улитки,
в котором карлики и я
уже убиты.

 

1973

 

 

 

 

Глаза совы и ее страх

 

На антенне, как отшельница,
взгромоздилась ты, сова.
В том квартале, — в том ущелье —
ни визитов, ни зевак.

 

Взгромоздилась пребольшая
грусть моя — моя гроза.
Как пылают,
приближаясь,
снежнобелые глаза!

 

Снежнобелые, как стражи
чернокожих кораблей.
Птица полуночной страсти
в эту полночь — в кабале!

 

Ты напуган? Розовеешь,
разуверенный стократ?

 

Но гляди — в глазах у зверя
снежнобелый —
тоже страх!

 

1963

 

 

 

 

Музыка

 

В окне напротив магнитофон гоняет гаммы.
Набросив шкуру —
подобье барса —
пиждак пятнистый —
чернильные пятна!
Музыкальными ногами
танцуем:
очи лоснятся лаком, как пианино.
На шоколадных паркетных плитках танцуем.
Боги!
В гримасах грациозных спины!
Танцуем мощно
окрошку из фокстрота, вальса, танго и польки,
и из чего-то, что у берберо-арабов модно.
На шоколадных паркетных плитках кружатся пары.
Кряжисты парни.
Девицы крошечны —
мизинцы!
Как лыжи, туфли.
Колышет ночь прически-пальмы.
И запах ночи
с парфюмерным магазином
полемизирует.
Чирикаем чижами.
Юнцы! Юницы!
Мы все в порыве.
Мы все в полете.
Мы все танцуем.
Только музыка — чужая
и из какого-то чужого окна напротив.

 

1962

 

 

 

 

Там, за болотом

 

Там, за болотом,
там, за бором,
произрастает комбинат!

 

Там транспаранты, как соборы!
Там транспаранты гомонят!

 

И это только мне бездомно,
где балки,
блоки,
бланки истин,
где кабинеты из бетона —
твоя растительность, Строитель.

 

А комбинат восходит выше —
твой сон,
твой заменитель солнца!
От лампочек сигнальных —
вишен,
до симфонических насосов!

 

Земля смородиной роится,
канаты —
лозы винограда!

 

Выращивай свой сад,
Строитель.
Я понимаю:
так и надо.

 

1963

 

 

 

 

Домашняя сова

 

Комнату нашу оклеили.
И потолок побелили.
Зелень обойных растений.
Обойные это былинки.
Люстра сторукая
в нашей модернизированной келье.
Так охраняли Тартар
сторукие гекатонхейры.
Мы приручили сову.
К мышлению приучили.
Качественны мысли у птичкм.
Правильны — до зевоты.
Наша семья моногамна.
Сосуществует сова
третьим домашним животным.
Что ты, жена? Штопаешь,
или шерстяные носки куешь,
приподнимая иглу,
как крестоносец копье?
Скоро дожди. Пошевелят мехами.
На зиму в берлоги осядут.
Скоро зима. Окна оклеим.
Выдюжим трое осаду.
Так обсуждаем неторопливо
неторопливые планы...

 

1963

 

 

 

 

Эхо

 

Солнце полное палило,
пеленая цитрус.
Нимфа Эхо полюбила
юного Нарцисса.

 

Кудри круглые. Красавец!
Полюбила нимфа.
Кончиков корней касалась,
как преступник нимба.

 

А Нарцисс у родника,
вытянут, как пика,
в отражение вникал
собственное пылко.

 

У Нарцисса — отрешенье.
От себя в ударе,
целовал он отраженье,
целовал и таял.

 

Как обнять через полоску
дивное созданье?
Он страдал и не боролся
со своим страданьем.

 

— Я люблю тебя, —
качал он
головой курчавой.

 

— Я люблю тебя, —
кричала
нимфа от печали.

 

— Горе! — закричал он. —
Горе! —
нимфа повторила.

 

Так и умер мальчик вскоре.
В скорби испарился.

 

Плачет нимфа и доныне.
Родники, долины,
птицы плачут, звери в норах,
кипарис тенистый.

 

Ведь не плачущих немного.
Есть.
Но единицы.

 

С тех времен, для тех, кто любит,
и кого бросают,
запретили боги людям
громкие рыданья.

 

Даже если под мечами —
помни о молчанье.

 

Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо.
Пусть не повторяет.

 

1963

 

 

 

 

Сентябрь

 

Сентябрь!
Ты — вельможа в балтийской сутане.
Корсар!
Ты торгуешь чужими судами.
Твой жемчуг — чужой.
А торговая прибыль?
Твой торг не прибавит
ни бури,
ни рыбы.

 

А рыбы в берлогах морей обитают.
Они — безобидны.
Они — опадают.
Они — лепестки.
Они приникают
ко дну,
испещренному плавниками.

 

Сентябрь!
Твой парус уже уплывает.
На что, уплывая, корсар уповает?
Моря абордажами не обладают.

 

А брызги, как листья морей, опадают.

 

Любимая!
Так ли твой парус колеблем,
как август,
когда,
о моря ударяясь,
звезда за звездой окунают колени...

 

Да будет сентябрь с тобой, удаляясь.

 

1963

 

 

 

 

Рыбы и змеи

 

1

 

Речная дельта,
как зимняя береза,
бороздила мерзлый грунт корнями.
Морской окунь плыл к дельте,
подпрыгивая, окунаясь в пригорки волн.
Речной окунь
тоже плыл к дельте,
шевеля плавниками — красными парусами.
— Здорово, старик! —
закричал речной окунь
и хлопнул морского окуня
хвостом по плечу.
— Чего молчишь? —
закричал речной окунь.
— Зазнался, старик?
Ведь и ты и я рыбы.
И ты и я пьем воду.
— Правильно, —
сказал морской окунь. —
И ты и я рыбы.
Только ты пьешь воду,
А я пью океан.


2

 

За столом сидели змеи.
Чешуя, что черепица.
Злоязычная семейка
Занималась чаепитьем.

 

И беседовали с жаром
змеи:
(о, змеиный жар!)
кто кого когда ужалил,
кто кого когда сожрал.

 

За веселым чаепитьем
время голубое смерклось.
Застучала черепицей
миловидная семейка.
Обнялся клубочек милый —
спать на дереве сторогом.

 

Дурень-кролик ходит мимо
змей.
А надо бы —
сторонкой.


3

 

За городом,
за индустрией — курганы.
Торгуются с ветром древа-пирамиды.
Там сучья стучат боевыми курками,
прожилки мильонами ливней промыты.
Там чавкают — да! — кабаны каблуками.
Там что ни цветок —
больше скверовой клумбы.
Там змеи — там змеи повисли
клубками.
змеиные блоки.
Змеиные клубы.
Сползаются змеи, скользя и лукавя,
они прободают любые пласты!
Клубками,
клубками,
клубками,
клубками
диктаторы джунглей, степей и пустынь.
И кажется —
нет на земле океанов.
Сплошное шипенье.
Засилье измен.
Сплошь — беспозвоночность.
Сплошное киванье
осклизлых, угодливых, жалящих
змей.
И кажется —
нет на земле окаянной
ни норки тепла,
что сломались орлы.
И все-таки есть на земле Океаны,
апрельские льдины,
что зубья пилы!

 

Да, все-таки есть на земле Океаны,
и льдины, что ямбы
звонят,
что клыки!

 

Идут океаном апрельские ямбы...
Им так наплевать
на клубки.

 

1962

 

 

 

 

Снег летит

 

Снег летит
и сям
и там,
в общем, очень деятельно.
Во дворе моем фонтан,
у фонтана дети.

 

Невелик объем двора —
негде и окурку!

 

У фонтана детвора
ваяет Снегурку.
Мо-о-ро-оз!
На снегу
чугунеет резина!
Хоть Снегурка ни гу-гу,
но вполне красива.

 

Дети стукают легонько
мирными сердцами,
создают из аллегорий
миросозерцанье.

 

У детей такой замах —
варежки насвистывают!

 

А зима?
Ну, что ж, зима!
Пусть себе воинствует.

 

1962

 

 

 


Человек и птица

 

1. Ворона

 

Наехал на ворону грузовик.
Никто не видел номера машины,
но видели —
изрядного размера.
Ну, что ворона!
Темное пятно
на светлой биографии кварталов.
На мамонтовых выкладках гудрона
и голубей-то мало замечают,
по будням с предприятий возвращаясь.
А тут ворона!
Пугало — всего лишь!
Картавый юмор, анекдот — не больше.

 

Сперва она кричала.
И не так
она кричала,
как деревья, —
криком
отчаянным, беззвучным, беззащитным
под электропилой, —
она кричала,
перекрывая дребедень трамваев
и карканье моторов!
А потом
она притихла
и легла у люка
железного
и мудрыми глазами
и мудрыми вороньими глазами
внимательно смотрела на прохожих.
Она —
присматривалась к пешеходам.
А пешеходы
очень
торопились
домой,
окончив труд на предприятьях.

 


2. Мальчик

 

Он чуть не год копил на ласты деньги,
копейками выкраивая деньги,
их денег на кино и на обед.

 

Он был ничем особым не приметен.
Быть может — пионер,
но не отличник,
и е любил футбол,
зато любил
и очень сильно
маму, море, камни
и звезды.
И еще любил железо.
В шестиметровой комнате устроен
был склад — из гаек, жести и гранита.
Он созидал такие корабли —
невиданных размеров и конструкций.
Одни —
подобные стручкам акаций,
другие —
вроде окуня,
а третьи —
ни одному предмету не подобны.

 

Жил мальчик в Гавани.
И корабли пускал
в залив.
Они тонули.
А другие —
космические —
с крыши — космодрома —
в дождливый, серый, ленинградский космос
он запускал.
Взвивались корабли!
Срывались корабли.
Взрывались даже.
И вызывали волны возмущенья
у пешеходов, дворников и прочих.

 

Он чуть не год копил на ласты деньги.
Но плавать не умел.
— Что ж, будут ласты, —
так думал он, —
и научусь.
Ведь рыба
и рыбы тоже не умели плавать,
пока не отрастили плавники. —

 

Сегодня утром говорила мама,
что денег
не хватает на путевку,
а у нее — лимфоденит с блокады,
а в долг —
нехорошо и неудобно.

 

Так мама говорила, чуть не плача.
Он вынул деньги и сказал:
— Возьми.
— Откуда у тебя такие деньги?
— Я их копил на ласты. Но возьми,
я все равно ведь плавать не умею,
а не умею —
так зачем и ласты?

 


3. Ворона и мальчик

 

— Давайте познакомимся?
— Давайте.
— Вас как зовут?
— Меня зовут ворона.
— Рад познакомиться.
— А вас?
— Меня?..
Вы не поймете...
А зовите Мальчик.
— Очень приятно.
— А давайте будем
на ты...
— Давайте.
— Слушай-ка, ворона,
а почему тебя зовут — ворона?
Ты не воровка?
— Нет, я не воровка.

 

Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.

 

— А почему ты прилетела в город?
— Здесь интересно:
дети, мотоциклы.
Ведь лес — не город.
Нет у нас в лесу
и ни того, и ни другого.
Слушай,
ты лес-то видел?
— Видел, но в кино.
Ведь лес —
это когда кругом деревья.
И мох.
Еще лисицы.
И брусника.
Еще грибы...
Послушай-ка,
а если
тебя кормить, кормить, кормить,
ты будешь
такой, как межпланетная ракета?
— Конечно, буду.
— Так.
А на Луну
случайно,
не летала ты, ворона?
— Летала, как же.
— У, какая врунья!
Вот почему тебя зовут — ворона.
Ты — врунья.
Только ты не обижайся.
Давай-ка будем вместе жить, ворона.
Ты ежедневно будешь есть пельмени.
Я знаю — врешь,
но все равно ты будешь
такой,
как межпланетная ракета.

 

Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.
На Марсовом цвела сирень.
И кисти,
похожие на кисти винограда,
казались не цветами —
виноградом.
Да и луна, висящая над Полем,
казалась тоже кистью винограда.
И город,
белый город
белой ночью
благоухал, как белый виноградник!

 

1962

Окружение
Юный Соснора в 1950–1960-е годы общался с представителями старого авангарда (Николаем Асеевым, Лилей Брик). Уже в зрелом возрасте возглавлял в Ленинграде литературное объединение при Дворце культуре им. Цурюпы, которое посещали многие молодые поэты, чьи имена впоследствии стали заметными в неофициальной и постсоветской литературе (из постоянных посетителей можно назвать Валерия Шубинского, Дмитрия Голынко-Вольфсона и Александра Ильянена).

 

Поэтика
В отличие от большинства других в этой подборке Соснору нельзя в полном смысле назвать неофициальным поэтом: в 1960-е годы он начинал печататься в официальных изданиях (туда его привел гранд советской литературы, бывший футурист Николай Асеев) и часто воспринимался как поэт, близкий к шестидесятникам — Андрею Вознесенскому и Евгению Евтушенко. В то же время старые авангардисты (Асеев, Лиля Брик, а затем Луи Арагон) видели в нем наиболее последовательного продолжателя авангарда первых советских лет — Маяковского, Хлебникова. Со временем манера Сосноры становится все более радикальной и бескомпромиссной (обычно этот перелом связывают с самиздатским сборником «Знаки» 1972 года) — он избирает темы и типы стиха, невозможные в официальной печати, хотя его книги и подборки все еще изредка продолжают публиковаться (по утверждению поэта, в цензурированном виде). Вершиной этого движения к поэтическому радикализму становится его проза 1980-х годов (например, повесть «Башня»), где личная биография до неразличимости сливается с визионерскими, почти психоделическими видениями, уводящими читателя в мир подсознания и первичной «дикой» сексуальности. Соснора на протяжении всего творческого пути стремится оставаться поэтом-авангардистом, разрушая любую стилистическую устойчивость, избегая «гладкого» письма и смешивая разговорную речь и высокую лексику. При этом основным героем его стихов остается он сам, и даже если его «я» захвачено фантастическим и пугающим миром, это личное измерение придает его стихам особую достоверность.

 

Влияние
Соснора — один из наиболее влиятельных ленинградских авторов рубежа 1970–1980-х годов, хотя в значительной мере важна была его работа с молодыми поэтами, а не только его собственные стихи. По воспоминаниям Валерия Шубинского, большое значение для неофициальной ленинградской литературы имела книга «Кристалл», изданная в 1977 году «Советским писателем» и содержавшая избранное из его самиздатских сборников, — для многих молодых поэтов она была настольной. Отзвуки поэзии и прозы Сосноры слышны в поэмах Дмитрия Голынко-Вольфсона, позаимствовавшего у мэтра интерес к «странным» словам и экзотическим созвучиям, в романах Александра Ильянена, которому оказался близок телеграфный стиль эссеистики старшего поэта, в авангардной прозе Бориса Кудрякова, в свободно меняющей речевые регистры поэзии Александра Скидана. Можно сказать, что внимание к Сосноре было свойственно всем ленинградским авторам, обращавшимся к наследию русского авангарда, — он воспринимался как живое продолжение этого течения в ленинградской ситуации.

 

Значение
Из всех поэтов-шестидесятников, публиковавшихся в официальной печати, Соснора единственный, чье имя было значимо для литературы андеграунда. Причина этого заключалась не только в том, что его стихи казались куда свободнее других и избегали любых намеков на восхваление советской власти (что все-таки присутствовало даже у такого наиболее последовательного «официального авангардиста», как Андрей Вознесенский), но и в том, что он воспринимался как фигура, признаваемая старшим поколением — теми, кто застал футуризм начала века (прежде всего в лице Николая Асеева и Лили Брик) и расцвет довоенного авангарда (как Луи Арагон, всячески пропагандировавший молодого Соснору во Франции).

 

Цитата
«Ничего близкого по безумию, когда уже не разобрать, глагол ли, существительное, вообще какая часть речи („борзую ль?“), — и равного по силе — в русской, да и мировой поэзии не было… со времен „Слова о полку“. Может быть, некоторые гениальные предсмертные фрагменты Хлебникова, „Неизвестный солдат“ Мандельштама? Может быть, но у Мандельштама, как ни кощунственно это прозвучит, сквозь десятично-означенный эфир и свет размолотых в луч скоростей проступает трансцендентное жертвенное сияние, благая весть: это светлая боль, сохраняющая соборную — гурьбой и гуртом — веру в Спасение. У Сосноры такой веры нет. Его рот, рот хорошо умирающего пехотинца, сводит судорога. Он вырвался, как пламя-изотоп, и обнаружил себя в атмосфере, где дышать нечем».

Александр Скидан. «Виктор Соснора. „Стихотворения“»


 

ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
ФЛЕЙТА И ПРОЗАИЗМЫ
В ПОИСКАХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ