Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВИКТОР КРИВУЛИН

Виктор Борисович Кривулин (9 июля 1944, пос. Кадиевка, Ворошиловградская область — 17 марта 2001, Санкт-Петербург) — российский поэт и прозаик, эссеист.

Отец Виктора Борисовича Кривулина был офицером, мать (родом из польской шляхты) работала фельдшером. В 1960 Виктор познакомился с Анной Ахматовой, с 1962 посещал литературное объединение, которым руководил Глеб Семёнов. Окончил филологический факультет ЛГУ в 1967, за год до окончания вышел из комсомола. Защитил диплом по творчеству Иннокентия Анненского. Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.). В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

 

Из интервью 1995 года: 


«Для меня, да и для многих других питерских поэтов, большое значение имело общение с художниками. Так же, впрочем, было и в Москве. И вообще среди моих друзей художников больше, чем поэтов».

Виктор Кривулин писал статьи о Михаиле Шварцмане, Александре Аксинине, Анатолии Васильеве, Михаиле Шемякине, Евгении Михнове–Войтенко, Игоре Захарове-Россе, Льве Сморгоне, Марине Спивак, о художниках группы «Митьки».

Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010).

С 1974 состоял в браке с Татьяной Горичевой до её эмиграции в 1980 году. В дальнейшем был женат ещё несколько раз; последняя жена — филолог Ольга Кушлина.

Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.

 


О себе

 

О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности "я" пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа "Молодая гвардия". С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть "Божественную комедию" на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута... Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение — и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) — впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу — квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга — "Воскресные облака" — вышла в самиздате в 1972 году, последняя — "У окна" — в 1992 г. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация. Писал прозу, сейчас занимаюсь журналистикой, работаю над книгой эссе о новейшей русской культуре.

 

Виктор Кривулин. 1993
 

ИДЕЯ РОССИИ

 

Деревья, усопшие в сером снегу,

и две одиноких вороны...

Идея России, насколько могу

проникнуть сознаньем за ровный,

открытый, казалось бы, даже врагу

остриженный холм уголовный, —

идея России не где-то в мозгу,

не в области некой духовной —

а здесь, на виду, в неоглядной глуши,

в опасном соседстве с душою

не ведающей, где границы души,

где собственное, где — чужое.

 

 

 

САД ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ

 

Здесь пыльный сад похож на документы,

скрепленные печатью, а в саду

печально так... Я выйду. Я пройду

вдоль перержавленной ограды:

в каком-то пятилеточном году

перемещенная зачем-то

от Зимнего дворца в рабочью слободу,

из Петербурга в сердце Ленинграда,

она дошла до степени такой

убожества и запустенья,

что рядом с нею воздух заводской —

как мимолетное виденье,

как гений чистой красоты.

 

 

 

ПУТЬ К ДОМУ

 

Бренные дома замученного цвета,

слева пустыри, бетон, задворки автобаз —

даже сладко-пасмурное лето

в человечности не уличает вас!

Да и люди здесь, как письма без ответа,

будто чем-то виноваты,

вечерами возвращаются с работы...

Вековечный транспорт, голос монотонный,

выкликающий поштучно, поименно

эти самые народные пенаты —

ОБОРОННАЯ, ЗЕНИТЧИКОВ, ПОРТНОВОЙ...

Край земли не за морем, не где-то —

вот он, край земли, у каждой остановки!

Выйти — все равно что умереть,

в точку на листе миллиметровки,

в точку (не приблизить, но и не стереть) —

обратиться в точку; выйдя из трамвая,

в собственной тени бесследно исчезая.

 

 

 

ЮГО-ЗАПАД

 

Брошенные в траву

оранжевые велосипеды —

будто выросли наперекор естеству

из мичуринской почвы и свежей газеты

лучезарные срезы плодов

просвещения и прогресса

осенью, посреди холодов,

среди остатков дачного леса,

где разбросаны корпуса

общежитий и кооперативные башни

высоко уходят — за поворот колеса,

а там за шоссе, в заовражье...

 

Город, конечно, растет,

и становятся все бесприютней

островки природы, в естественный круговорот

заключенные. Руссое слово "спутник"

приложимо к чему угодно, даже ко мне,

когда я гляжу в окно и вижу:

оранжевые круги, велосипедист лежит на спине

в порыжелой траве свершенно рыжий.

Тяжелое солнце прокатывается по нему.

Только вчера из лагеря — завтра школа.

Низкое здание, похожее на тюрьму,

за деревьями... Жалко, мешает штора

увидеть — какая откроется за углом

новая перспектива...

Дом, наверное... что еще?.. только дом.

Чудо — если нечистый клочок залива!

 

 

 

ВОВРЕМЯ ВКЛЮЧЕННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР

 

Стемнело. Грянули вороны

свое прощальное. И стихло. И теперь

вздыхает пневматическая дверь,

скрываются трамвайные вагоны

в деревьях перелеска. Изо всей

дороги в пригород едва ли уцелело

хотя б одно лицо! хотя бы эти, слева,

кварталы спальные... Стемнело. Мне слышней

свербенье тишины - внезапной, воспаленной...

Как телевизор вовремя включен!

Да, голоса его спасительны, как сон,

тысячекратно повторенный.

 

 

 

ЛОВУШКА

 

Ловушка? Да. Экран. В объятьях эйфории

мне как-то жутковато. Почему

по-человечески они заговорили? —

а лица все темней, похожи на тюрьму,

что второпях превращена в больницу

душевную... Ну что ж, не арестант —

больной всего лишь, больше не боится

начальства, цыриков, команд!

Но волнами совсем иного страха

затоплена душа: ловушка? Да. Экран.

Зеленый свет. Наркоз. Подкожный морфий Баха.

"Аквариума" туркестанский план.

 

 

 

* * *

 

Горят безлунные слова

невидимо, как спирт...

Как пламень, видимый едва,

над городом стоит.

Рванется ветер, и язык

качнется, задрожит...

Ни треск, ни сполох и ни крик,

на шороха в ушах —

бензин бесформенно горит

в пожарных гаражах.

Тайком гудит ректификат

в больницах под стеклом,

где половицы не скрипят

где догорающие спят

товарищи рядком.

В книгохранилищах звенит

упругий пепел книг,

когда сжимаются листы,

входя винтообразно

в родные дыры немоты,

в разверстые пустоты,

во мглу и тленье...- Что ты?!"

 

1969

 

 

 

КРЫСА

 

Но то, что совестью зовем,—

не крыса ль с красными глазами?

Не крыса ль с красными глазами

тайком следящая за нами,

как бы присутствует во всем,

что ночи отдано, что стало

воспоминаньем запоздалым,

раскаяньем, каленым сном?

 

Вот пожирательница снов

приходит крыса, друг подполья...

Приходит крыса, друг подполья,

к подпольну жителю, что болью

духовной мучиться готов.

И пасть усеяна зубами,

пред ним, как небо со звездами —

так совесть явится на зов.

 

Два уголька ручных ожгут,

мучительно впиваясь в кожу.

Мучительно впиваясь в кожу

подпольну жителю, похожу

на крысу. Два — Господен суд —

огня. Два глаза в темноте кромешной.

Что боль укуса плоти грешной

или крысиный скрытый труд,

 

когда писателя в Руси

судьба — пищать под половицей!

Судьба пищать под половицей,

воспеть народец остролицый,

с багровым отблеском. Спаси

нас, праведник! С багровым ликом,

в подполье сидя безъязыком

как бы совсем на небеси!

 

1971

 

 

 

 

ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ

 

О времени прохожий сожалеет

не прожитом, но пройденном вполне,

и музыка подобна тишине,

а сердца тишины печаль не одолеет,

 

ни шум шагов, бесформенный и плоский...

Над площадью, заросшею травой,—

гвардейского дворца высокий строй,

безумной флейты отголоски.

 

Бегут козлоподобные войска.

Вот Марсий-прапорщик,

  играющий вприпрыжку,

вот музыка — не отдых, но одышка,

вот кожа содранная — в трепете

  флажка!

 

Прохожий, человек партикулярный,

парада прокрадется стороной...

Но музыка, наполнясь тишиной,

как насекомое в застылости янтарной,

 

движенье хрупкое как будто сохраняет,

хотя движенья лишена...

Прохожему — ремни и времена,

а здесь возвышенная флейта отлетает!

 

И зов ее, почти потусторонний,

ее игла, пронзающая слух,

в неслышном море бабочек и мух,

на грядках рекрутов, посаженных

  в колонны,

 

царит и плачет — плачет и царит...

И музыки замшелый черный ствол

в прохожего занозою вошел,

змеей мелодии мерцающей обвит.

 

1972

 

 

 

 

КЛИО

 

Падали ниц и лизали горячую пыль.

Шло побежденных — мычало дерюжное стадо.

Шли победители крупными каплями града.

Горные выли потоки. Ревела душа водопада.

Ведьма история. Потная шея. Костыль.

 

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,

Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,—

шли победители — жирного быта обоз,

шла побежденная тысяченожка, и рос

горьких ветров одинокий цветок среди поля.

 

Клио с цветком. Голубая старуха долин.

Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,

Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,

всех отходящих целуя — войска, и народы, и страны

в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

 

1972

 

 

 

 

* * *

С вопроса: а что же свобода?

до воя, до крика: "Я свой!"

не время прошло, но природа

 

сместила кружок меловой.

Во весь горизонт микроскопа,

страну покрывая с лихвой,

 

стеклянная капля потопа

под купол высоко взяла

вопрос, нисходящий на шепот,

 

прозрачней и площе стекла.

Лицо ледяное приплюсну:

что было? какого числа?

 

Известное только изустно

по клочьям, по ломким листам

в кружках, сопричастных искусству,

 

в губах, сопредельных устам,—

известное лишь белизною

название времени-храм —

 

пространство займет речевое

и костный сустав укрепит

где известью, где и слюною —

 

но схватит. Но держит. Но спит

единство тумана и кровли,

шрифта и поверхности плит

 

надпамятных. Ты обусловлен

подпольем. Ты полночь письма,

при свете вечернем торговли,

 

при гаснущем свете ума

ты спрашиваешь у страха:

какая грозила тюрьма

 

подпольному зренью монаха —

слепца монастырских ворот?

катилась ли под ноги плаха

 

отпущенному в расход

у липкой стены подвала,

где сточная слава ревет?

 

Тогда и спроси у кристалла,

что в горечи был растворен:

где точка твоя воскресала,

 

в каком перепаде времен?

 

1975

 

 

 

 

 

ЛЕВИАФАН ПЛЫВЕТ

 

стихи 1998 года

 

 

 

МИМО КИНЕШМЫ

 

Над Волгой - триколор. Вот формула заката.

  Одна ли это жизнь или делить на три?

  Слетаются к реке монастыри,

  похмельные сползают комбинаты

  и даже памятники полые внутри

  изжаждились. О как демоноваты

 их позы поздние, их крылья вместо рук

  их летчицкие рукавицы.

 

Кормленье чаек на корме - сплошной хичкок:

  пикируют как бы не птицы

  но души умерших беснуются вокруг

  флагштока белого, ребенка из столицы

  зачем он здесь? на что его испуг

  провинции, где истина двоится

где все течет назад и все теряет свет?..

 

Подвахтенный матрос, когда стемнеет,

спускает флаг. И только пенный след

по-прежнему живет, по-прежнему белеет

 

 

 

 

ШЛЮЗ НОМЕР ШЕСТЬ

 

Набегает небогатая волна

на бетонные крошащиеся плиты.

Что еще за тайна у искусственного дна?

никакие там собаки не зарыты,

 

зэки разве что... но кто их имена

помнит? Информация закрыта.

Шлюза номер шесть осклизлая стена.

Опущенье пассажирского корыта

 

на общероссийский уровень - туда,

в нижние миры где все мы позабыты

кто в семейных липах, кто в составе свиты

 

министерской, в суете мартышкина труда —

недостроенные пирамиды

недоразвитые города

 

 

 

 

КАЛЯЗИН

 

духовная орясина

торчит из моря-озера

что посреди калязина

 

такое вот сморозила

власть Молота и Разума

Серпа и Л.Б.Красина

 

а мы богобоязненно

глядим на дело рук ее —

с ней, с этой самой сукою

все лучшее ведь связано!

 

 

 

 

ЛЕВИАФАН

 

Над равнинами Пригов Кричит

Рубинштейн пролетает

Левиафан плывет

Четырехтрубен и многоочит

Но совсем не отчетлив

Ясности, говорит, ему не хватает

Ясности ему не хватает, волчаре

 

 

 

 

В ПОЗЕ ПЛОДА

 

десять лет на свободе

а все еще каждое утро

просыпаешься в позе плода

весь подобравшись

 

ладони зажаты в коленях

подбородок — между ключиц

и лежишь себе как запятая

в документе каком-то

 

на письме симпатическом тайном

совершенно секретном

 

 

 

 

ПЯТАЯ ПРАВДА И ПЕРВАЯ ИСТИНА

 

1

 

То ли то что утеряно — то и нашли

а нашли - оказалось чужое, ненаше

То ли тошно мне с памятью; только начни

по ночам разговаривать с нею

рвать ее на клочки или, вывернув шею,

как-то сбоку смотреть или сверху — но лишь бы иначе

так смотреть как наверное я никогда не сумею

 

2

 

кому вечерний звон кому — вороний грай

по вечерам по-над вечерним звоном...

дощатый электрический сарай

визжит, по рельсам изжелта-зеленым

 

сворачивая... скоро уберут

и рельсы и деревья где вороны

ежевечерний свой нестрашный Страшный суд

разыгрывают самоупоенно

 

подняв капот убитых "жигулей"

нестарая еще поповна

с мотором возится — но Господу видней

чему летать легко и безгреховно

 

чему ржаветь под сенью тополей

когда-то кем-то высаженных ровно

 

3

 

на месте сада, бедные, одни

теперь духовные деревья

а так — бетонный дом, откуда ни взгляни

твоим непросвещенным взглядом:

хрущоба, Господи! сама она как сад

запущенный, вся в трещинах и щелях

в аллеях где воспоминанья спят

где анны дорежимные висят

на голых ветках как на тощих шеях

 

4

 

с Пятой правдой своей старик

с Первой истиной спящий подросток...

Спятить можно и спиться — спасает язык

лес понятий, деревья в наростах

говорящие эдак, потом говорящие так

словно это они — а не ветер — играют

послушаньем-пространством, которое сущий пустяк

потому что совсем не растет не рождается не умирает

 

5

 

те кто возвращается во снах

бабочкою об одном крыле

как перелетели этот страх

снова очутиться на земле?

 

посреди крыла — раскрытый глаз

по краям — дрожание письма

видят ли они, уснувших, нас

или в них живет сияющая тьма

 

и глядит само в себя глазное дно

и во сне такой бездонный свет

словно пишут нам что все обретено

все — чего для нас пока что нет

 

 

 

 

ХРОНИКА НЕДОСТАЧ

 

вечно голодный хлебников, мучимый жаждой

водкин-петров... и вот: мы подводим итоги

их революции пищебумажной

их проникновенью в истоки

внутренней речи открытого цвета.

 

хроника сплошных недостач

вырастает из глубины кабинета

отставной инженер или бывший врач

выдвинет ящик стола, обнаружит угол

черновика доставшегося путем

 

неправедным — и тут же задвинет со стуком

спрячет на будущее, на потом

на то самое, послепоследнее время

после которого мы и живем

внутренней речью в незавершенной поэме

 

 

 

 

ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА

 

россия ты шагреневая кожа

скукоживающаяся! недаром здесь бальзак

нашел свою вдову и выглядит моложе

на целый век... На человеке — знак

 

ушибленности русским языком

все сизое вокруг, один сплошной синяк

какой далИ тебе сезанн или синьяк

все дали ноющие, облака ни в ком

 

не находящие опоры

лишь вечно обновляемый обком

когда-то крепкий дом купеческой конторы

 

теперь бандитский банк, шагреневые шторы

решетки в окнах кованые: вот

не текст оригинала — перевод

 

свиная выворотка в золотом тисненьи

 

 

 

 

СНАМИ НАРУЖУ

 

  Сила Господняя с нами!

  Снами измучен я, снами...

  Н. А

 

Кто-то с нами нарушено

Утром выходишь из дому

снами наружу

со следами вчерашнего ужина

 

Капля падает плющась об лужу

как цитата из книги не изданной

но когтящей терзающей душу

 

Редкая раса читающих

дождик мелкотиражный

те еще тучки

да и звукопись та еще

 

так что от серо-жемчужной

измороси только подташнивает

и отточие ищет кому бы всучить свои точки

 

это невыплаканное свое

иноснобытие

 

 

 

 

НЕ ВЫГЛЯДЫВАЯ В ОКНО

 

будет пенье тебе — и терпения хватит

и за терпкое — вечерами — вино

добрый дядя заплатит

ведь ему все равно

все равно ему кайфу не катит

кроме как наблюдать бесконечное наше кино

не вставая с кровати

не выглядывая в окно

 

 

 

 

ИСААК И АВРААМ

 

Ночьми читали Паламу:

Молчанье — свет, ученье — нож

Приготовленье ко всему

Чего не ведаешь не ждешь

 

Нарвавши высохшей травы

Пытались развести костер —

 

На волосок от головы

Восточный бог прошел как вор

Огнем нежгучим и сухим.

 

Встал Исаак — он только дым

И не о чем, послушай, с ним

Ни говорить ни горевать

 

Лег Авраам — он как бы дом

Дом говорящий об огне

И больше — больше ни о чем

 

 

 

 

 

 

 

РЕКВИЕМ

 

  Памяти моего сына Льва

 

1

 

К тому, что нет меня, и я уже готов

К Тому, Кто есть не я, но ярость и огонь.

 

Во многоярусном театре облаков

Сегодня пусто, солнечно и холод.

Один суфлер, горячая ладонь,

Прижатая ко рту, горячая, осколок

 

Вчерашней роли, говорит: «Пожар»,

Но ледяной профессьональный шопот

Не таял никогда не рвался не дрожал.

Подсказывал? — Да. Поправлял? Еще бы!

 

Все шло неправильно, хотя и высоко.

И правильно, что все остановилось

Во мне и что под каждым волоском

Есть луковица слез, набухшая на вырост

 

Есть действие какого и во снах

Ни зритель не увидит ни актеры

Представить не способны... Я, который

Есть лишь подсказка, запоздалый знак

 

2

 

Контекст велик. Небесны своды

Подержаны а все еще идут

По ценам сентября тринадцатого года

За царский золотник, за русский фунт, за пуд.

 

Контекст велик. Весенний воздух тесен.

Подержанные облака

Уходят плохо. Свежие плакаты

Бросаются в глаза, разнообразьем бездн

 

Приманивая... Что ж, контекст велик.

Небесный свод поддержан равновесьем

 

Рождения и смерти — не свалиться

Ему туда, где я раздавлен весь

 

3

 

Тонешь медленно — спасение мгновенно.

А пока рассказываешь, как тебе спаслось —

Просыпаешься из яркого «наверное»

В мутное, неверное «авось»

 

Дыры, оплетенные веревкой

Вкруг запястия, рука в кармане — вдруг

Вцепится в рукав букашка, божия коровка,

Словно бы слетит на мокрый темный луг

 

4

 

Несчастье не имеет глаз,

Только запах, резкий и звериный.

И когда к заутрене звонили,

А над крышами всходил тяжелый зимний Спас

Я не знал еще, каков ты, Боже, в силе

Я не спрашивал, зачем испытываешь нас

 

5

 

в неэвклидовых просторах мы сойдемся

всё любовь там — и ни запаха ни вкуса

всё равно — рекламный клип колготок "омса"

опереточный ли мусор

или Месса Ре-Минор и Реквием, конечно,

тот, заказанный... Заказчик? — вот вопрос,

если музыка безлика и предвечна

если мы — слова, слова, слепое стадо слез

 

6

 

можно и молиться — не удержим,

разве что увидишь световой квадрат

на стене, и вот, поговори с умершим —

не молчат они, ведь правда не молчат.

 

им бы выговориться, да я — глухой тетеря

то ли слышу, то ли просто шум в ушах

столько лишнего: троллейбус, крики, двери,

музыка на верхних этажах

 

слышишь ли теперь, какая прорва звуков?

это с улицы, из жизни, из разъезженной весны —

сорван голос у нее, и за спину, за угол

западает солнце тишины

 

7

 

На подоконнике водка бледна

В рюмке из детства, семнадцатигранной

В рюмке под коркой усохшего хлеба.

 

Это — последние времена?

 

Вряд ли— Еще ослепительно рано

Утро еще — напоенное мартовским небом

Допьяна до состоянья зерна

 

8

 

Солоно мне твое солнце, март,

Мнимогорячее, только на стеклах

И оживляющееся. Нас, теплых,

Теплых, берут нас и как бы колоду карт

 

Перетасовывают, мозглое время года

Коротая меж четырех королей,

А дама где-то в уме, или еще южней,

под кипарисом у незатворенного входа —

 

о дерево, нет его без людей, и не стелет мирт

свою черно-вечную зелень

если внизу не посеяна смерть

 

если оставшиеся не опустили

тяжкую зернь

в ненасытную жирную землю

 

9

 

Задана высота, и такая, что сил никаких

Не хватает не то что набрать ее —

Просто представить, измерить ее расстоянье

 

Это мое, это здесь, это не из пролистанных книг

Это не монастырь где словесную братию

Унисонное пенье спасает и уставное молчанье

 

Еще по квартире блуждают осмысленные шумы

Водопроводные трубы что-то лепечут, в ответ им

Потрескивают обои, стрекочет электропроводка, мы

Разговариваем на кухне под светом неярким, ветхим

 

Но вокруг меня — все что является — больше меня

Все как бы ворочается, разнимается, схватывается по законам

Неизвестным, чужим... И оказывается: ничего нам

Не остается, как только слушать. Слушать, беззвучными шевеля

 

Губами

 

10

 

что мне слезы Верлена если небо не плачет

над городом но поворачивается

солнечной стороной

к тем кого не вернуть

 

если очки не нащупывают но прячут

за зеленые стекла в бесцветную муть

под распухший пузырь водяной

тех кого не вернуть

 

возвращение их после дождичка в чистый четверг

обещали — пока же со дна

подымается дымная глубь тяготимая вверх

 

как воронка захватывая имена

и крутя их, заверчивая спиралью

в горловину свою забирая

 

 

 

как воронка вывертываешься наизнанку

когда из тебя имена их

вырываются и не знают

 

что им делать над городом как бы стеклянным

как бы ясным до дна спозаранку

и куда им девать расставанье с телами

 

чисто вымытыми приготовленными ко всему

что бы ни предстояло

в какую бы внешнюю тьму

их ни втягивало ни изымало

 

11

 

Из муаровой области мемуаров

из Лемурии пишут: они измучены им чернил

не хватает, бумага не держит букв

их часы производят больше чем надо ударов

в их лесах черно от галлюциногенных грибов

а свет испорчен, и хоть бы кто починил

 

Так что книг новоизданных лучше не присылать

Фотографии старые — да. Горчичные дагерротипы

это все же надежнейшее из лекарств

от слепоты куриной или испанского гриппа

 

А у вас другие болезни, и у вас непонятная власть

крадет потихоньку жизни, как будто все остальное

уже украдено. Только смерть не украсть —

зато украшают ее неподъемными лапами хвои

 

12

 

Забальзамированный свет

Священная аллея кошек

И прислонен велосипед

К стене египетского капища

 

Следы колес его бескожих

Живые шрамы, что пока еще

 

Не зажили, ползут шурша

В песке. Пустыня есть ландшафт

 

Не видящей себя души

Не верящей себе, не веющей

Сплошное марево и зрелище

 

Большой воды вдали, у края

Небес. Но рваться не спеши —

Истаивает синева морская

 

13

 

знали прикуп, жили в сочи

ели смокву, пили твиши

в изголовьи — сад висячий

злой павлин кричащий с крыши

ночь как дикий виноград

 

под ногами — звезды, свечи

слабый их колышет ветер

стоит пошатнуться спьяну —

зачерпнешь ладонью пену:

все глаза ее мгновенны

все уста ее шипят

 

словно со змеей играя

жили* наклонясь над морем

сохраняя привкус Рая

соль, какую после смоем

с губ — до полной пресноты

 

и прорежется вторая

жизнь-монашка, жизнь за краем

ты ли это? — не узнаю,

я ли, страшной прямизною

выпрямленный, став чертою

 

линией от «я» до «ты»?..

 

14

 

кукольник ходящий гоголем

гоголь в покаянном куколе,

надо было так немного им —

чтобы звали их, аукали

 

чтобы нарочные рыскали

их разыскивая и путаясь

с поминальными записками

с ворохом платков и пуговиц

 

форменных ли, малоросских ли

костяных ли, оловянных ли

Глухо бряцавшие россыпи...

Братнинское целование

 

15

 

Полу тайнознавцы-полу шарлатаны

Истина у них имела вкус

Подкисающей — из ледника — сметаны

Но, черней земли, откуда-то индус

 

Появлялся, двигался как тать

Ловко и бесшумно, словно прятал

Самого себя, за мизерную плату

Обучал сидеть лежать летать

 

И теперь они лежат летают или нет их

Глоссолалия имен их — только дым

Серебристый пепел на предметах

Заживо принадлежавших им

 

16

 

О как нас книжило со Степкой Малларме!

На ледериновом — снежинки — переплете

Не таяли, как будто в переводе

Б. Лившица, убитого в тюрьме,

 

Уже таился подлинный, буквальный

И запредельный холод. Рядом с ним

Из лесу выходящий Серафим

Саровский в белой радовальне, в дальней

 

Обители, середь Господних зим

Был ослепителен, сиял, как тьма во тьме

И звездчатый, в лицо ему летя,

Не таял снег на веках и на щеках.

Чего ж еще хотеть? и, столько лет спустя,

У века спрашивать о вечности, о сроках?

 

17

 

В начале — блики на челе

Ребенка спящего в коляске

В кустах смородины. И шорохи и краски —

Все россыпью, враздрызг, пока еще вчерне

 

Эскизно... Да и чем ни пачкай

Как ни замешивай цвета —

Бумага остается чистой

 

Предгрозовая духота

Пчела повисшая над чашкой

Печаль без повода (ее портвейн «Лучистый»

Успешно лечит, и она светла)

 

И делается вид, что с места ничему

Не стронуться — но все пребудет вечно

Полуденным, без места и числа

Что кончу так ясе как начну

 

Легко бездумно и беспечно

С лицом ребенка отходящего ко сну

Сливаясь

 

 

 

 

ПЕЙЗАЖЪ

 

Среднерусский малый дед

полосатые портки

через голову надев

из веревки вьет очки

время шарит на столе

где разложен инструмент

шило гвозди кожемит

клей пахучий, как болото

где муха жирная лежит

к деду вполуоборота.

В заколоченном сельпо

мыши нюхают сигару

бродят куры по базару

в сизом пасмурном пальто.

Среднерусская пейзажь!

твой художник бородатый

слюнявит скучный карандаш

и тот становится крылатый.

Певец кирзовых сапогов

квадратный витязь шевиота

сидит один среди стогов

любя копировать болото

где там и здесь по деревням

остатки роскоши военной

штаны армейского сукна

ремень со звездочкой на пузе

и дети с криками Война!

друг другу руки крутят в узел.

Рисуй художник руки деда

свинцовой кожи тусклый груз

то медь медальки за победу

в стакане жестяном проснулась

твой дед по гвоздику стучит

спиной ворочая трескучей

да в чайном блюдце клей пахучий

мутной вечностью смердит.

 

1972

 

 

 

 

НАСЛЕДУЮЩЕМУ — 9.05.75

 

Наследующему ложь, на следующий день

после пожара в розовом дому

послушай плач по гробу своему!

Платки со смертью пограничных деревень

сбиваются, сползают обнажить

младенческой макушки слабину,

и темя освещает седину

теплом и светом внутренним … Лежит

апрельский снег на голове старух.

Наследующий ложь находит по следам

свой материнский дом, где голубиный пух

кружит по комнате, слетается к устам.

Забьется в глотку столько тишины,

что рад заговорить, воспомянув

минувшую войну — ее железный клюв,

вскормивший смесью крови и слюны

грудное сердце. Рад бы обсказать

заговорить огнями, словно куст —

но полон рот, но слышен хруст

костей. И голубиная тетрадь

для записи единственной чиста.

Раскроешь — там лежит Наследующий ложь.

Он площе фотографий, он похож

на дырку в основании креста.

Вокруг него, истекши из ступней,

извечной крови струйки запеклись —

как дерево креста, лишенное корней,

он вырос из земли, где мы не прижились,

но блудными детьми вернемся к ней.

Он только след и ржавчина гвоздя,

насквозь его все явственней скользя,

все чище и бедней,

минуя речки, пристани, мостки,

ведя наверх и вдаль послушные зрачки,

растет земля холмов и уходящих гор —

так незаметно голос входит в хор,

условный разрывая волосок, —

границу горных — горниихъ высот.

 

1975

 

 

 

 

ДЕРЕВЕНСКИЙ КОНЦЕРТ

 

Бегущие посажены в мешки

и к дереву, наполненному ревом,

бегут и скачут наперегонки

вдоль поля с фиолетовым покровом.

Не красен праздник, вытоптан, лилов.

Гудит земля на площади базарной,

как тыква — так пуста, как тыква — так бездарна,

а в центре площади — гора свиных голов.

Деревня праздник празднует сама.

Ни человека. Скрипка и волынка.

И дерево ревет над куполом холма —

душа растительная рынка.

И только несколько, последние в селе,

отросток шеи обмотав дерюгой,

стучат наперебой мешками по земле,

бегут и валятся — и матерят друг друга.

 

1975

 

 

 

 

ЗАКАТ В ГАВАНИ

 

Боль как солнце во сплетении солнечном,

крылатое солнце сквозит по ребрам.

Так на закате воронья стая

пересекает солнечный диск.

Боль ко всему, что ни облито светом,

что ограничено светом вечернего часа.

О, какие тихие люди,

какие же тихие в эту пору!

Такие - что смех за деревьями сада

в отравленный слух мой вошел, как рыданье,

и море вокруг — а не просто морские курсанты

с белыми девушками своими.

Их воскресенье кончается, и магазины закрыты.

Море плоского света, и низкое солнце

как печать на строеньях вечерних,

словно каждое зданье — больница.

 

Аквариум, 1978

 

 

 

 

* * *

 

Это плач о людях чьи лица

подобны овальным торцам

бревен

в концентрических кольцах

коловращения черт

это вопль о сплошном человеке

о человеке-пространстве

белые цирки часов

где каждую четверть Востока

отмечал удар топора

и воскресший плакал малевич

 

1979

 

 

 

 

С КАЖДЫМ АВГУСТОМ

 

с каждым августом смерти увечья ареста

праздник Преображенья все громче все ближе

и пожарное солнце в лесу духового оркестра

языками шершавыми лижет

все больнее и все оголенней

наши губы и руки

с каждым августом чехии пленной и польши наклонной

Ты все выше в одном вырастающем звуке

если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом —

созерцание смерти подобно цветку с лепестками

отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!

 

С каждым августом, 1979

 

 

 

 

* * *

 

на широкое на круглое гулянье

праздник бедных

оживает бог музыки для закланья

нищего созвучья собеседник

навсегда готовый к искаженью

репродуктором народным

дух мелодии плывет в изнеможеньи

перед слушаньем голодным

перед платьицем раскрашенным фанерным

за дощатою спиною

на цементную лужайку, на земное

веселение с трудом неимоверным

опускается перо из оперенья

ангельского — в пятнах опаленья

 

С каждым августом, 1979

 

 

 

 

* * *

 

раскрыты окна швейных мастерских

сюда, переступая стук

машин текстильных

худая женщина орет

и вырывается материя из рук

мелькающих любвеобильных

и пуха медленный полет

над головами

на полуфразе оборвет

короткой жизни продлеванье

и вот окажется что голову задрав

над нею небо — ржавая мансарда

голубизна дюфи и зеркало моцарта

где превращается состав

подвального существованья

 

С каждым августом, 1979

 

 

 

 

* * *

 

кто защитит народ не взывающий к Богу

непрестанно

о защите себя от себя же если ползут из тумана

болота

и кусты высыпают на слишком прямую дорогу

кто же расскажет

в именах и событьях историю этого плоского блюда

с вертикальной березой

над железной дорогой над насыпью желтоволосой

в небе красного чуда

снова стянуты к западу сизые длинные тучи

и круглое солнце над ними

здесь на сотни поселков — одна тишина и плывучий

гул - одно непрерывное Имя

для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!

или силы подземной

напрягаются мускулы — и на холмах бездорожья

вырастают вечерние синие стены

даль, открытую сердцу, замыкая в единый

щит невидимый — в незащитимый

диск печали

 

С каждым августом, 1979

 

 

 

 

* * *

 

когда расширился мир, и мы оказались не в центре —

на старой окраине с фонарем косящим

с горсткой старух выходящих из церкви

с нищетой и несчастьем

лицом к лицу — и когда он как шар воздушный

раздулся и плыл — голубое сквозь голубое —

стало скушно, Господи! скушно!

все уехали. Я говорил с тобою

что невозможно бегство, а сердце стояло пусто

в церкви служба кончалась. пели "достойно…" —

и Он уже плыл за границами всякого чувства

медленно и спокойно

Я ведь люблю тебя, а между нами все пуще

раздвигается сфера и наши тела размыкает

и огромное солнце над голосами поющих

плавится, изнемогает

 

Где трещина,1979

 

 

 

 

* * *

 

словно бы сталин воскресший, рябое

солнце над лесом

пахнет грибами лекарствами ржавым железом

потом дождем ожиданьем покоя

кровью зеленой

кровлей щебечущей несотворенной

над головою

Это восход или вечер? восторг или запад?

низко и кругло

солнце повисло похоже на голову куклы

скрытой за нижней границей за кадром

за горизонтом

розовый целлулоид

розовым светом подкожного слоя

озарено и вчера и наверное завтра

 

1980

 

 

 

 

* * *

 

рабин и солженицын и каждый

с номером на спине и груди

из героического "ОДНАЖДЫ"

вырвавшись — вы навсегда позади

себя чьи судьбы окаменевают

в десятилетии месяце дне

Звездного Часа при мглистой луне

где одни облака проплывают

по неживым изваяньям — герои

скифских олимпиад

занятые неподвижной игрою

в изуродованный мраморный сад —

рабин и солженицын равнины

сложеноой из песчаных имен

и всегда — под луною, под явственный бег лошадиный

верст бегущих назад, на поклон

бледному саду камней типографских

грязно-коричневых полугазетных холстин

Господи! мы никогда не простим

что руки в чернилах и красках

что крови сквозь каменный эпителий

не проступило — не запеклись

черные сгустки сгоревшей метели —

звездной, покинувшей высь.

 

1980

 

 

 

 

* * *

 

где же я? там. ну а где же я там

между ребенком и стариком

как между строчек отчетливый шрам

фраза отчеркнутая ногтем

в раненой книге вороньей весны

среди летающих лошадей

где произнесенное: "Вы — спасены"

тонет в рыхлом снегу новостей

каждое сообщенье прошло

столько рук и по стольким текло устам

что на всякий вопрос отвечаю: там

где затоптанный снег и воронье крыло

между соцгородком и бывшим селом

в гипотетическом поле рая

на единственное — множественным числом

отвечая

 

1980

 

 

 

 

* * *

 

погода, возраст, возрастанье злобы

в агонизирующем воздухе зимы

когда бы тьма! — но тьмы и тьмы и тьмы

и темен транспорт узколобый

локтем заденет, задницей раздавит

но я привык — не обижаюсь не верчусь:

общение с народом не рождает

ни светлых мыслей ни высоких чувств

оно такое тесное такое

телесно ощутимое когда —

когда повеет тютчевской весною

от человеческого тронутого льда

ведь ничего в ответ не встрепенется!

ничто не вспомнится в надышенной груди

и если будущее все-таки вернется

то всё в слезах, то — нет, не впереди —

оно тихонько станет за спиною

притиснутое бывшее иное

 

1981

 

 

 

 

ПРОРВА

 

темно, говоришь? безысходно? скажи: некрасиво

язык не подымется, вкус не соврет

закрою глаза — и как будто сигаю с обрыва

лечу в молоко голубое ногами вперед

лечу и не чувствую ни облегченья ни бездны

одно любопытство, и рвется незримая сеть

воздушных путей и вплетается в контур телесный

ветвистая молния как семихвостая плеть

внизу пастернак или фрост на своих огородах

случайной лопатой червяк рассечен дождевой

и в тысячекратно воспетых природах

запахло землистою тысячепервой весной

глаза прикрываю — во тьме поэтической прорвы

ни отдыха нет, ни житья но паренье одно

над почвой сырою где — до горизонта — просторны

раскрытые руки объемля простор иллюзорный

всего что со мной совершиться должно

 

1981

 

 

 

 

* * *

 

не объехать на мистической кривой

холм годов безыллюзорных

с подпаленной кое-где травой

смотришь на небо — крупитчатое, в зернах

словно дурно отпечатанное фото

влажно шелестит над головой

смотришь на небо — откуда я? да вот он,

в толпах продуктовых сам не свой

в давке в потеплении животном

около торговли угловой

разве жизнь действительно просторна?

разве жизнь действительна? работа?

развяжись, оставь её, чего там —

лучше сдохнуть непритворно

чем прикидываться что живой

смотришь на небо, и в ожиданье горна

задран подбородок и развернут

треугольник локтевой

острием на радужные сосны

на закат порфироносный

 

1981

 

 

 

 

ЗАГОН

 

непраздничная праздность и свирель

овечьи дни в загоне у недели

но есть ограда — и найдется щель

найдется щель — и полоснет по щели

звездообразно-солнечный клинок

преследованье дивной цели —

пускай земля не осязает ног

ступающих по безымянной цвели

ее болот, асфальтовый поток

пускай течет, пускай лежит маршрут

как мертвая змея, на службу и обратно —

душа взвивается захлестывая кнут

на шее петербургской акварели

над бывшим городом — но это высший труд

предпраздничный, невероятный!

 

1981

 

 

 

 

* * *

 

я не оглох но в голосе народа

окрашенном природной глухотцой

иссякла музыка, слетела позолота

и он остался красным и отечным —

язык отечества под кожей переплета

насквозь пробитого отточьем...

ведь жалко — не оглох над недоговоренной

судьбою, над любой страницей

написанной по-русски, по-людски!

все — за словами, от чего не заслониться

о чем не говорят легко и оживленно

но — прикусив язык и сжавши кулаки

 

1981

 

 

 

 

 

* * *

 

на помойке общенья стихи да холсты

нарисованы плохо, написаны вяло

но зато — партизанская щель красоты

в оккупированных нищетою кварталах

регулярная армия как-то внезапно слиняла

обыватели спят, переулки пусты

но патрульное эхо еще сотрясает мосты

покрывая мурашками шею канала

в три погибели скрючась, ползком, из подвала

выползая, крадется — но кто это здесь

с героической лампочкой в четверть накала?

свет — за пазухой, жаркий цветок алкоголя

шарф как вымпел — великое дело, благое!

и горит в удлиненных бутылках горючая смесь

 

1981

 

 

 

 

 

* * *

 

на дне истории перед лицом войны

стоит повсюду нечленораздельный

единый гул народной тишины

зуденье света звяканье портвейна

грохочут ящики и выскользнув из рук

звенит монетка в блюдце перед кассой

на дне истории под слипшеюся массой

цветовживотныхлицкаких-тоштук

 

1981

 

 

 

 

ПОБЕДА

 

возможно ли? победа из побед

победою поражено

поколение послевоенных лет

железной кружкою никто не обнесен

пьют победители квадратное вино

стекающее со знамен

все меньше праздника, все жиже толчея

как бы сквозь вату бухнул барабан

и вот победа — словно бы ничья

мрачнее пьяного не пьющий ничего

но лучше бы он был смертельно пьян

о, лучше вовсе не было б его!

 

1981

 

 

 

 

* * *

 

выплывут совсем не те

лица книги разговоры

жили, скажут, в нищете

были взяточники, воры

сбиты в тесные стада

мазаны единой краской

современники стыда

и какой-нибудь кампании афганской

может быть и среди нас

ангел проходил Господен

не узнали. скрылся с глаз

там в одной из подворотен

чиркнул спичкою, погас —

и во тьме кромешной ходим

 

1982

 

 

 

 

* * *

 

он моего "я"

она моего "мы"

где они все — милые шумные гости

нивесть куда испарились

пустыня великий сырт

и весь я дышу песком

сухие слезы дерут

кожу на щеках

режущие кристаллы слез

остроганные призмы кубы

чурбаны прозрачные близ автострады

город будущего — таким он открылся

четырехкрылому хлебникову когда-то

на сороковое утро пекла и жажды

 

1982

 

 

 

 

МИФОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ

(вместо предуведомления)

 

дали книгу — дочел до цены

дальше? дальше как водится мутные дали

и оставшихся дней табуны

у туманной воды замерцали

кони мифологичные кони прозрачные! к ним

никакие событья пока не пристали

только духом далеким парным

дышат контуры будущего — неуследимо

сквозь дельфийский промышленный дым

светит сумрак молочный, родимый —

удивительно, сколько надежды в печали!

в неоконченном воздухе нашей картины

в окнах жизни заочной

слава Богу не всё еще прочно

слава Богу я всё еще только вначале

 

Адам и Ева, 1983

 

 

 

 

НОВЫЙ АДАМ. ВОЙНА В ГОРАХ

 

Не ходят письма. И война в горах, —

он говорил, когда пустили в отпуск, —

занятие пустое, так, рутина.

Безвылазно в казарме. Вечный страх:

а вдруг дизентерия? Всё опрыскать!

Повсюду хлорка: знаешь ли, мужчины

народ неаккуратный. Там дичаешь

за первую неделю, а вторая

и сотая уже неразличимы.

Я до того дошел, что дней не отличаю.

Где пятница? где воскресенье? Рота,

построиться! — и всё. Какие развлеченья?

Случается, придет приказ

об усиленьи воспитательной работы —

читаешь, радуясь: пока что не про нас.

В соседней части были два таджика —

бежать пытались, их потом нашли

с глазами выколотыми, орущих безъязыко,

валяющихся, как мешки в пыли.

Там самострел. Здесь — лейтенант подстрелен,

есть подозренье — кем-то из своих.

Туземцев не видал. От всей природы

одна жара, жара уже в апреле,

и прелая вода в любое время года.

И прорва прочих радостей простых

 

Адам и Ева, 1983

 

 

 

 

* * *

 

недостаточно еще остервенели

но кругом тоска по сталинской струне

духовая музыка одетая в шинели

марширует как во сне

ей пока что некуда приткнуться

округленно-блещущим плечом —

но войска восстанут мертвые проснутся

призрачная жизнь забьет ключом

слышишь гул из ямы оркестровой?

всё настроено для гибели всерьез:

в батальоны строится в гимнические строфы

мирной жизни временный хаос

светло-серая шагающая вечность

нас равняет — мы в порядке мы в строю

мы прощаемся, но я-то знаю: встречусь

в императорском раю

с любяще-слепящим долгим взглядом —

вот мы входим гипнотической толпой

поквадратно выстроенным стадом

в сад надежды неземной

перед нами луг вечнозеленый

барабанные шеренги царских лип

излучая свет волнуются знамена

и от металлического звона

сотрясается душа … излучина, изгиб

жизни — вот за поворотом

надпись по небу над замершим народом:

"ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ!"

 

Время женское и время мужское, 1983

 

 

 

 

* * *

 

близорукие дали — но что же очей не туманит

линза жестокой слезы

и секретные железы в остросюжетном романе

встроенные как часы

что же спасительной влаги не источают?

разве что сухо журчит

вечность ручная — закрытую книгу читают

вместо рыданий навзрыд

жили всухую, притерто, цвели в неоплаканной жести

в ясности предгробовой

сдержанно столько порывов не принято столько известий!

будущее как тюремный конвой

прогрохотало прошло за воротами стихло —

что же не плачешь? теперь

только теперь ты свободен когда несвобода настигла

аки ревущий естественный зверь

 

Время женское и время мужское, 1983

 

 

 

 

* * *

 

быдлу — бутылка начальству — охота

мне — вороненый или хромированный стих

из арсенала деяний мужских

каждому выдано что-то

нету героев — но сила не вних

нету врагов — но враждебна погода

хромовый скрип ледяного похода

всё еще в лаврах — и не затих

тысячный дробот сарматской лавины —

ты же оглох, пораженный в поддых,

воздух ловя — как беглых ловили

тут не до мужества — дали вздохнуть бы

конные тучи, цветы полевые

вечной войной искаженные судьбы

 

Время женское и время мужское, 1983

 

 

 

 

* * *

 

когда полугероями кишела

страны моей таинственная глушь

и колыхался театральный плюш

над лесом юности замшелой

когда слова стояли как мужчины

(охота, битва — прочее ничто)

в накуренных курятниках лито

на состязаниях блошиных

казалось: это мышца боевая

играет пробуя свою

убойную энергию в краю

где всё кричит о вечности без края

тогда бы и задуматься представив

какие окороты предстоят

каких типических оград

бетонные опоры вырастают

из почвы пустырей плодоносимой

не мы одни — подумать бы! —- растем:

немые дни, они идут на слом

немые годы набирают силы

 

Время женское и время мужское, 1983

 

 

 

 

* * *

 

нет не выходя из речи

может быть еще короче

нежели простое "нет"

вырывается наружу

воздух сохранивший душу

и звучание и свет

и на трех банальных рифмах

как бы на китах незримых

держится, произносим,

раскаленный центр вселенной —

выдохнутый вдохновенный

и уже последний Рим

 

Время женское и время мужское, 1983

 

 

 

 

КТО ЭТОТ ЛЕГКИЙ

 

кто этот легкий, все время вприпрыжку

прыскающий воробьишко?

я такого не знаю

движется как бы танцуя — с чего бы?

все мы на улицах атомы злобы

а его природа иная

перевелась — так я и думал — порода

людей полуденного полета

средь оседлого быта

но вот он выпархивает из трамвая

полная солнцем душа кочевая

пальто распахнуто шея раскрыта

и сразу же — легче просторней светлее

на дне городской траншеи

послушай, не появись он —

я никогда не узнал бы что все мы

съедены, стали в горле Системы

лаем, тявканьем лисьим

слышишь его человеческий возглас:

жалуешься? промозгло?

да не в этом же дело!

разве погода и власть не подобны бумаге

разрываясь при каждом танцующем шаге

перед радостью без предела

 

Кто что помнит, 1984

 

 

 

 

ЗОЛОТАЯ ЭПОХА. 1984

 

вещи вокруг меня забывают

какого цвета они

красного? синего?

или сразу

и того и другого?

бедная Франция

не расслышу твоих петухов

на рассвете под бой барабанный

под короткую флейту команд

золотого Рампаля

пробуждение позднеславянское. полдень

вещи вокруг меня

сонные в полном забвеньи

места и смысла

помню: снился райком

я — проситель у розовых стекол

шелк безвольной ладони

шаги съеденные ковром

золотая беседа

— что бы вы предпочли?

пруста или музиля?

— обеих,

и в переводе на польский...

скоро, думаю, пригов приедет

наступит весна

по утрам — непременный париж

на закате — какой-нибудь лондон

между спаньем и службой —

золотая эпоха!

Боже, пафоса в нас не хватает

воображенья, свободы —

неразлучны как жопа с трусами

розовое и голубое

Я и я

хоть бы щель между ними

полоска пещаного тела

шум прибоя...

выйдем голые — словно бы в рай,

пусть родимый, районный —

а все-таки златоволосый!

 

1984

 

 

 

 

 

МУЗЫКА НА ПРОЩАНЬЕ

 

с утра беспрерывно играют по радио

одну серьезную классику

шостакович шуберт шопен чайковский

даже брукнер

смерть начальства зачем соразмерна

с филармоническим залом

лучшие музыканты европы

меломаны ручные

и ведь правда редкая удача

пройти по дырявой улице

чувствуя над собою и надо всеми

собор звучащий

благословен фундамент его

жизни умерших

ибо стены дрожат и раскачиваются башни

и от Духа веющего где хочет

расходится духовое эхо

траурными кругами

 

1984

 

 

 

 

ОН БЕРЕТ

 

властной рукой берет он долю моей души

остро отсюда виден меч грозящий народам

отточенные, с полетом, посольские карандаши

старческой мыльной пясти разве решила власть

сколько дышать осталось как пересилить счастье

и частью малейшей частью в грозное целое впасть

сколько души осталось? меньше малого, горсть

вот он берет остальное — остается голая жалость

и что бы сейчас ни рождалось — как бы не родилось

знаю — она и в смерти продолжается, боль

только совсем другое — не болит она, просто светит

словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь

это знает ребенок властной рукой схватив

пружинящую игрушку полную тихого звона

схватит — и напряженно вслушивается в мотив

 

1984

 

 

 

 

ИМПЕРИЯ ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ

 

почти что обезболена европа

масонский пересверк военных линз

и световые линии сошлись

на мальте

столик перископа,

над ним склоняется курносый русский принц

дрожит рука

адмиратейский шприц

нащупывает вену голубую

позвякивая

вот оно

вошла

забвеньем напоенная игла

под кожу скальную тугую

ты и не чувствуешь

но ты уже другой

и плеск медитерранский под рукой

как бархат мариинских кресел

(потертый ласковый потусторонний слой)

ты осязаешь моцарта — он весел

но как-то лихорадочно с лихвой

до слез

финал "Волшебной флейты"

на фоне призрачно-зеленой ла-валетты

где наркотический подводный тихий флот

звонка и занавеса ждет

 

1984

 

 

 

 

РУССКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

 

воскрешая, Бог неистов

то разрушил то отстроит

павильоны эллинистов

в целлулоидных пластронах

целую пожрали вечность

ан пока еще не сыты!

и на что я с ними встречусь

подле статуи разбитой

Мира? анненский зелинский

жебелев или варнеке

поминальные записки

о Всемирном Человеке

вот он есть самоубийствен

и болезненно-веществен

мрамор доращенный гипсом

до предела в совершенстве

 

1994

 

 

 

 

КРАЙ ДОЛГОТЕРПЕНЬЯ

 

эти вечные бараки

этот выброшенный этнос

на ветер но как балакирь

исповедующий бедность

радуется зелененью

черных верб кустов крушины

своему долготерпенью

вышел немец из машины

слышит искреннее пенье

видит горные вершины

платит бешеные деньги

и довольный отлетает

от родимой деревеньки

где до лета снег не стает

 

1994

 

 

 

 

МАЛЬЧИКИ

 

времена какие поздние!

с дикой осенью оружия

входят новости из Боснии

ничего кругом не слушая

ни весны им ни жемчужного

перебора капель сводчатых

среди света безоружного

в недоразделенных вотчинах

среди света слишком резкого

сослепу темно - и щурятся

из трактира Достоевского

вывалившие на улицу

недоспорившие мальчики

обведенные по контуру

линией кровавой начерно —

и понурые покорные

 

1994

 

 

 

 

СТИХОТВОРНОЕ ПОСЛАНИЕ

 

не все еще друзья развеяны по свету

не до сухотки обезвожен ямб

но словно увлажненную газету

из-под надзора галогенных ламп

изъятую для чтения вслепую,

еще цитируешь послания в стихах

почти что по инерции тоскуя

почтовою тоской

ведя о пустяках

в один конец в обратный шестистопной

стрикуче-насекомою строфой

рассказ дорожный, медленный, подробный

и лишь по-видимости легкий и простой

 

1994

 

 

 

 

ТЕКСТ

 

текст говоривший мне: умри!

так тяжело теперь так жалко умирает

а я живу еще. я у него внутри

живу и радуюсь пока редактор правит —

заглядывая в словари —

нас не уравненных со Словом

ни в пораженьи ни в правах

текст притворявшийся готовым

законченным, на головах

покоящимся до скончанье века —

теперь поплыл... на берегах его

что ни руины — то библиотека

что ни жилище — пусто никого

народ сбежал за бессловесным хлебом

за горизонт где сходится земля

пускай не с тем седьмым последним небом

но с чем-что вроде задника на сцене:

аляповато-яркая заря

холодные косые тени...

зато накормят и не спросят ни рубля

ни даже полкопеечной цитаты

из текста умирающего в нас

как безымянные солдаты

под легкий веселящий газ

 

1999

 

 

 

 

ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ, или ПОХОРОНЫ БАНДИТА

 

собираются свидетели полураспада

песня зимняя звенит звенит за ними

как заржавленная мерзлая лопата

закопали в землю и завыли

волчьи дети поминая брата

связки рвя голосовые

 

1999

 

 

 

 

ПИРОГ С НАЧАЛЬНИКОМ

 

(сонет)

 

пирог с начальничком румяный

с несытым ножичком народ

скрипя армейскими ремнями

наедет набежит сожрет

и вот внутри у нас живет

сознанье что обороняли

власть живота — но сам живот

как шостакович на рояли

играет вам не трали-вали

а марш походный марш вперед

и в барабаны гулко бьет

и если так — зачем сонет

где связанные да и нет

напрасно строили нещадно рифмовали

отцы — производители побед

 

1999

 

 

 

 

НАПУТСТВИЕ

 

а лермонтову скажи:

пусть говорит аккуратно

строго по тексту

Библии или Корана

о нагорных малых народах

о черкешенках и о чеченках

стройных печальнооких

чтобы ни слова худого!

и вообще ни слова

 

1999

 

 

 

 

ГОРЕЦ

 

не витать никому в облаках над балканами

безнаказанным — и для двоих

мало одной земли а одному человеку

вообще как слону дробина

весь этот свет с облаками его и собаками

одичалыми в тех деревнях

откуда люди ушли

никого не прислав на замену

 

1999

 

 

 

 

ЭХО В ГОРАХ

 

эхо в горах

это от голоса крови

дыбом встает каменный этнос

дымом черным пятнает

белые облака

 

1999

 

 

 

 

БАЛКАНСКИЙ ТОПОЛЬ

 

балканский тополь карточный Восток

за горизонтом взорванная впрок

сначала церковь а затем мечеть

сейчас там госпиталь пекарня время печь

армейский хлеб из кукурузной шелухи —

и в общем перспективы широки

а среди прочего не так уж там нелеп

американец пишущий стихи

суфийские — о Мельнице Судеб

ты спрашиваешь: чья это земля

чей зелен виноград чей горько-солон хлеб —

она ответит чуть пошевеля

плечом упертым в берега Босфора:

землетрясение побочное дитя

Резни и Распри, человеческого спора

о Боге и земле

ребенок-щель

этническую карусель

он обожает и глазенками блестя

следит как рушатся казармы и опоры

как накренился тополь-минарет

над пропастью неотомщенных лет

 

1999

 

 

 

 

ВРАГИ

 

горстка их — но какая!

их разбойничья горская красота

не спасает

их нивы лихие

не плодоносят

но из них только ленивый

лунной ночью не ходит

на минированный перекресток

вооруженным

русских денег не просит

на прокорм голодающим женам

на проезд до Ростова

их сиротам

их обожженным подросткам

 

1999

 

 

 

 

В ДЕНЬ КСЕНИИ-ВЕСНОУКАЗАТЕЛЬНИЦЫ

 

О весна без конца и без краю!

Без конца и без края мечта...

А.Б.

 

время тмится на часах без циферблата

вот уже и первая седмица

февраля и пленного солдата

вывели менять на пойманную птицу

на диковинную птицу-адвоката

и не спрашивают нужен ли защитник

время тлеет на часах без циферблата,

и хрипит их рация пищит их

частота нечистая от мата

а весна — весна мне только мстится!

без конца блок-посты и без края

вечная мечта — растаять раствориться,

отлететь резвяся и играя

в даль безвременья в надмирные станицы

в бой часов без циферблата

 

1999

 

 

 

 

ПИСЬМО НА ДЕРЕВНЮ

 

не казали б нам больше казаков рычащих: "РРРоссия!"

утрояющих "Р" в наказание свету всему

за обиды за крови за прежние крымы в дыму...

бэтээр запряженный зарею куда он к чему

на дымящейся чешет резине

тащит рубчатый след за холмы

а для раненой почвы одна только анестезия —

расстоянье доступное разве письму

в молоко на деревню в туман поедающий домы

 

1999

 

 

 

 

ВИД НА РОДНОЕ СЕЛО

 

садись придурок на пригорок

пиши придурок пеизаж

родной деревни Кьеркегорок

где после хая и разборок

царят хаос и раскардаш

сажусь пишу читаю канта

малинового. На штанах

пузырится, пестрит ландкарта —

штандарты царские, сплошная пропаганда

приватной жизни в четырех стенах

при вате женщины, мужчины при оружье

и все твердят прощай прощай прощай

село родимое икра моя белужья

когда-то осетровый край

 

1999

 

 

 

 

ПРОМЕТЕЙ РАСКОВАННЫЙ

 

на своем на языке собачьем

то ли радуемся то ли плачем

кто нас толерантных разберет

разнесет по датам по задачам

и по мэйлу пустит прикрепив аттачем

во всемирный оборот

зимний путь какой-то путин паутина

мухи высохшее тельце пародийно

в сущности она и есть орел

на курящуюся печень Прометея

спущенный с небес — и от кровей пьянея

в горних видах откровение обрел

оттащите птицу от живого человека!

пусть он полусъеденный пусть лает как собака

нету у него иного языка!

летом сани а зимой телега

но всегда — ущельем да по дну оврага

с немцем Шубертом заместо ямщика

путь кремнистый путь во мрак из мрака

в далеко издалека

 

2000

 

 

 

 

НА МОТИВ ДОСТОЕВСКОГО

 

смирился гордый человек,

со всем смирился

все так бы до смерти ему

смотреть с прищуром

на смутный снег

на крупный снег смоленский

на слепленный из тьмы

и взятый контражуром

слепящий силуэт

 

2000

 

 

 

 

СУЩИЕ ДЕТИ

 

сущие дети они

ладони в цыпках

заусеницы ссадины шрамы

гусеничные следы

колени да локти в зеленке

под ногтями — воронеж тамбов

пенза или зола арзамаса

там я не был но все поправимо

буду быть может

еще не вечер

 

2000

 

 

 

 

ЗА ЛАРЬКАМИ

 

отойдем человек ненапрасный

за ларьки от заряженных водок

территория мира, пустырь

где заря да лазурь да солдат-первогодок

(вечно полуголодный расхристанный старообразный)

горсть патронов меняет на дурь

 

2000

 

 

 

 

ПОКОЛЕНЬЕ НАДЕЖДЫ

 

поколенье надежды

чуткое к мелочам

сперли вот якорь чугунный

бессмысленный в полтора

человеческих роста

с тумбы у Адмиралтейства

есть в этом что-то

романтически светлое что ли

 

2000

 

 

 

 

НАДЕЖДА И ОПОРА

 

опора наша и надежда наша

о дети поврежденные войной

одетые в подобье камуфляжа

с нагрудной наградной дырой

водили их как скот на водопой

по тронным залам эрмитажа

пускай потрогают хоть отблеск золотой

той роскоши и славы чья пропажа

волнует меньше их чем гильза в кулаке

чем почернелый угол позолоты

в подножии колонн

тайком назло тоске

там даже можно выцарапать что-то —

козел басаев или хуй наполеон —

и тихо раствориться меж своими

и — к выходу... что остается? имя?

 

2000

 

 

 

 

СЛОВА СЛОВА

 

и стали русские слова

как тополя зимой

черней земли в отвалах рва

во рту у тьмы самой

меж ними слякотно гулять

их зябко повторять

дорогой от метро домой

сквозь синтаксис хромой

 

2000

 

 

 

 

ЗВЕЗДЫ — НЕ ПРЕДЕЛ

 

в темноте развороченной светом

разве нищенствуют глаза

разве голыми бродят по скользким предметам

натыкаясь на лица углы, образа

выпадая в мерцанье, какое не враз опознаем...

с опозданьем спохватишься: трассер, пунктир световой

от зенитных разрывов над косовским краем

слава Богу не прямо над головой

А в ушах-то звенит... Ив разрывах далекой сирены

как бы рэкет небесный запел

он берет за грудки он бросает затылком об стены —

только звезды из глаз. Но и звезды еще не предел

 

2000