Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВЕРА МАРКОВА

Маркова Вера Николаевна (19.02 (4.03) 1907, Минск – 8/9.03.1995, Москва)
Поэт, переводчик (в основном с японского, меньше с китайского, английского), филолог, исследователь японской классической литературы. Родилась в семье железнодорожного инженера. В 1931 окончила восточный ф-т ЛГУ. Училась у востоковеда Николая Конрада, который сказал ей, что её удел — переводить изящные повести старой Японии: «Отикубо-моногатари», «Такэтори-моногатари», «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, драмы Тикамацу, хокку и танка знаменитых японских поэтов Мацуо Басё, Сайгё, Исикавы Такубоку. Учителем её был также востоковед профессор Н. А. Невский. Была замужем за известным художником Л. Е. Фейнбергом. Переводила в основном японскую классическую литературу. Открыла для читателя поэзию в жанрах трехстиший и пятистиший, повлиявшую на развитие русского свободного стиха. Оригинальные стихи до 1987 не печатались.

Игорь Васильев

 

Вера МАРКОВА как предтеча хайку-верлибра

 

В истории культуры часто случается так, что открытия или другие достижения, сделанные в России, либо забываются, либо «вводятся в систему» за рубежом. Например, крупнейший вклад в теорию А.М. Горький сделал не в литературе, а в исторической науке! Именно он в конце жизни создал историческую субдисциплину «устная история». Именно он стал инициатором сбора воспоминаний в рамках заявленного им «изучения истории Фабрик и заводов». Но Горький умер, и на «изучение фабрик и заводов» плюнули. И основателем устной истории оказался американец Алан Невинсон, который призывал к изучению устных нарративов через два года после смерти Горького…

 

Бывают и ситуации, когда отбрасываются наиболее приемлемые для нашей культуры адаптации иностранных культурных феноменов.

 

Сравним русский военный мундир времён Екатерины II с гораздо менее удобными прусскими репликами Павла I. Или — классические японские хайку в переводе Веры Николаевны Марковой с принципами нынешнего сообщества хайдзинов-пуристов.

 

Хайку в переводе Веры Николаевны глубоко соответствовали специфике русского языка. Они наполнились образностью, глубокой индивидуальностью, каждое трёхстишье стало особым неповторимым миром. И до сей поры они гораздо более популярны, чем произведения хайдзинов, ориентированных за традиции англосаксонского хайку...

 

Помню слякотно-полуснежное начало марта, и я — второкурсник, купивший свою первую книгу классических хайку. Конечно же, в переводе Веры Николаевны Марковой. Всё остальное было уже не столь важно. Давящая холодная сырость и мокрые ботинки, какой-то семинар в 250-й аудитории...

 

Как мы уже писали, В хайку-верлибре в двух первых строках необходимы олицетворения, сравнения, фантастика, мистика, парадоксы, юмор. Самый настоящий хайку-верлибр — это сравнения и олицетворения проникнуты юмором и фантастическими образами.

Эстетика хайку-верлибра максимально индивидуальна и личностна. Хайку-верлибр представляет из себя гибрид хайку и европейской эпиграммы.

Каждая строчка хайку-верлибра записывается с заглавной буквы, «нормально» употребляются знаки препинания. Правильная расстановка знаков препинания для хайку-верилибристов крайне важно... Хайку-верлибры дают авторам то, за что они больше всего ценят русский язык: гибкость, текучее многообразие, передачу полутонов мыслей и настроений, возможность создавать максимально яркие и неповторимые личные миры.

 

 

Всем этим принципам идеально соответствует перевод известного хайку Басё, сделанный Верой Николаевной.

 

Вечерним вьюнком

Я в плен захвачен... Недвижно

Стою в забытьи.

 

 

Есть в переводах Веры Николаевны и прямая близость с творчеством Тютчева и Фета, для хайку-верлибра очень полезная:

 

Ива склонилась и спит.

И, кажется мне, соловей на ветке...

Это ее душа.

 

 

 «В советской японистике совершила переворот, создала уникальные подражания японской поэтической миниатюре (хокку, танка, вакка и др.) — афористичные верлибры, переходящие в белые стихи» — пишет о творчестве В.Н. Марковой «Википедия».

 

В конце XIX - начале XX веков Масаока Сики приложил к хайку заимствованный из живописи метод сясэй (яп. 写生 сясэй, «зарисовки с натуры»), способствовавший развитию реализма в жанре хайку. С 1960-х гг. жанр хайку получил широкую популярность на Западе, особенно в англоязычных странах. Вот англосаксы, опираясь на метод сясэй и специфику английского языка и создали то, что пытаются выдать за «правильное» хайку. Взять ту же популярную книгу Джейн Рейнхолд «Пишите хайку».

 

«Пуристкое хайку» отображает именно специфику английского языка: схематичность, чёткость, бедность оттенками и полутонами, всеобщность и деиндивидуализированность. Поэтому английский язык так хорош для точных наук, пособий по программированию и юриспруденции.

 

Но в поэзии могут быть и другие варианты, хайку — не исключение. Конечно, англосаксонское хайку-мгновенное-фото дало немало великолепных образцов. Но перспективы русского хайку-верлибра ничуть не хуже!

 

Тем более, что классическое японское хайку XVII – XVII в.в.I также было гораздо более многогранно и многозначно, чем англосаксонский схематизм XX века. Взять ту же многозначность слов японского языка, сложную систему намёков-символов. При всём несходстве русского и японского языков и поэтической стилистики классическое хайку всё же ближе к Фету и Тютчеву.

 

Недаром японское правительство высоко оценило труд Веры Николаевны Марковой по популяризации японской культуры в России, наградив её орденом Орденом Священного сокровища в 1993 году. Данным орденом награждаются лица, оказавшие исключительные услуги Японии за свой вклад в культурную или общественную жизнь Японии.

 

И действительно, выдающийся переводчик очень точно передала специфику классического хайку именно в контексте русского языка и поэзии.

 

Поэтому хайку-верлибр (русское хайку) по праву может опереться на творчество подлинной литературной величины — Веры Николаевны Марковой.

 

 

 

* * *

 

Ногтем на полях беседы:

«Складывали в штабеля.

 

Хоронить не могли.

Ослепли от снега».

 

День был тих

И остался тих.

Только где-то

На самом краю неподвижной памяти

Комариным звоном запели стёкла.

 

1964

 

 

* * *

 

Я ненависть нянчила на руках.

Качала ее,

Пеленала ее...

Кормила

Презренным лицом

И шорохом крови.

 

А теперь она

Идет на меня, качая улицы,

В ногу, в ногу, в ногу,

И сквозь рупор

В упор:

...ый, ый, ый.

 

1964

 

 

* * *

 

А так ли трудно расчеловечиться

По волчьим законам,

По нраву овечьему?

Надо лишь думать шумом, шумом,

Спрессованным, утрамбованным шумом.

 

Всё громче, всё ниже по косогорам —

Сверчки в сумерках —

Думаем хором.

 

А долго ли снова вочеловечиться?

Недолго,

Недолго,

Не дольше вечности.

 

1964

 

 

* * *

 

Жили-были

Маленькие глиняные человечки,

Величались: «Мы — настоящие!»,

А им отвечали: «Вы — недобитки!»

 

Тарарах — в мусорный ящик.

Но мертвые не имут срама.

Маленькие глиняные человечки —

Сыновья Адама.

 

1979

 

 

* * *

 

Охапка осенних листьев.

С чем ты тягаешься, книга, книга?

 

1979

 

 

* * *

 

Небо неторопливо.

Улиткой выставит рожки и втянет.

С детства знакомая игра.

 

Любит стоять за спиной.

Дышит, шепчет,

А оглянешься — нет никого.

 

Не спешит.

Знает, за кем последнее слово.

 

1981

 

 

Заклинание огнем и бурей

 

Заклинаю черным размахом бури,

Заклинаю червонным огнем,

Берегите серые, тусклые будни,

Ваш родной, ваш мышиный дом!

 

Не стыдитесь праха. Вы — дети праха!

У богов не гостите. Недолго гостить.

Короткими перебежками страха

Не стыдитесь дыханье свое защитить.

 

Когда гроза свою трубку раскурит,

Не обещайте: полыхнем!

Заклинаю вас черным размахом бури,

Заклинаю червонным огнем.

 

1982

 

 

* * *

 

Я по дорогам памяти сквозной

Люблю скитаться, щурясь близоруко,

И вереницу тех, что были мной,

По росту расставляю, словно кукол.

 

Займи у самой маленькой, займи

Щепотку зоркости и удивленья.

Спроси у той, бегуньи лет семи,

Как ей жилось — до светопреставленья.

 

Займи у этой, не познавшей лжи,

Отмах руки, необратимость речи.

А этой всё по чести доложи.

Она тебя возьмет к себе на плечи.

 

1983

 

 

 

СИРОТСКАЯ ЗИМА

 

Снежок мелькнул и был таков,

Лишь кое-где забыл пеленки.

К отвислым грудям облаков

Дымков не тянутся ручонки.

 

Вдруг правда, что зима сдает,

И жив твой брат, и друг не выдал,

И даже зубы разожмет

Жующий нас бесстрастный идол?

 

1949

 

 

 

ЛУНА ВОСХОДИТ ДВАЖДЫ

 

ПРИСКАЗКА

 

Жила-была Маша,

Варила кашу,

А пресна или солона,

Знала Маша одна.

Двое мужей с ней кашу делили.

Одного свои увели, другого немцы убили.

 

 

 

Повесть первая

 

ДЕНЬ В КАЗЕННОМ ДОМЕ

 

 

СУДЬБЫ

 

Кому гнездо, кому нора.

Кому глядеть в стакан до утра,

Кто числится «делом внутренним»,

Кто прыгает сквозь ножи,

А тебе — обожженная утренником,

Обескровленная жизнь.

А тебе — квартирка впритирку:

Плотно набитый пенал.

С кем хочешь ложись на подстилку,

Лишь бы сынок не пенял.

Ты сберегла свою касту.

Кому — в руки заступ,

Тебе — перо.

 

Эх, молото, молото — и размолото!

Для кого слово — золото,

Для тебя — мелкое серебро.

 

 

 

РЕДАКЦИОННЫЙ ДЕНЬ

 

Заводили наспех ключом

Целлулоидных машинисток.

По тропе коридорной

Шествовали на водопой.

 

Аккуратно били в набат,

Словно семечки грызли,

И по плечу трепали

Застывающих на посту.

 

 

 

В НАБОР!

 

Ни одной-единственной новой строчки,

Ни слова, ни полуслова, ни точки,

Ничего не засыпал в кормушку времен,

Но, широкими помавая бровями

И скульптурною челюстью оснащен,

Он держится бычьими пузырями

Самых именитых имен.

 

Он покорен на каждом распутье в поле

Указующему персту.

Он ловит начальственную волю,

Как птица ловит мух на лету:

Молчание или пэан хвалебный,

Или дверь пометить крестом...

Он, переваливая через гребни,

По реке сползает плотом.

Он не спросит, что будет потом:

Станет ли шкафом, стропилами, дымом;

Единым, слитным, неразделимым,

Как идущая на приступ толпа;

Дробленым, как манная крупа;

Проклинаемым или боготворимым...

Его герои хранимы судьбой,

Как солдаты в потешном сраженье.

Он, бреясь, видит в своем отраженье

Портретное сходство с самим собой.

Но когда позолота стает,

Он — волк в грызущейся волчьей стае,

Он — рыбник с вафельницей в руке,

Щерящий железные зубы.

Он — епископ на пуховике,

Благословляющий в лесорубы.

 

Стихи его носят почтенный армяк,

Но луковка ли, дракон ли на крыше

Если не шепнут ему свыше,

Он, как утопленник, обмяк.

Уже флюгера повернулись с поклоном,

Далекий град зашумел в лесу,

Но поэма с отливом сине-зеленым

Улеглась как раз в полосу.

 

 

 

РЕДАКЦИОННАЯ КОРЗИНА

 

Я шлю вам тетрадь сына моего.

Он с детства писал стихи,

Он пил и ел стихи, —

И он казнен за чужие грехи,

Или так,

За какую-то малость.

 

Но если бы от него

Хотя бы одна строка осталась!

 

 

 

СОСЛУЖИВЕЦ

 

Он не был в кольце

Небесных сил,

Но он на лице

Стеклянную маску,

Глухую маску,

Непробиваемую

Носил.

 

Пасть разевали ямы,

Дымились бессменно печи...

Он тот же самый

При каждой встрече.

Такой же искристо-белый,

И пальцы целы...

Все десять пальцев

Не знали увечий.

И играли они

На лучших струнах —

Как ночи и дни,

Солнечных и лунных —

С благостным ропотом...

 

И восхищались роботом

Сотни чувствительных убийц.

О, пропади он пропадом!

Когда огонь поцелуем в чело

Растопит маски его стекло,

Пусть он будет — безлиц!

 

 

 

ТЕНЬ

 

Тень моя,

Караульный мой,

То за мной,

То передо мной,

Вместе идем домой.

Вместе волочим ядро.

Вместе точим перо.

 

 

 

 

Повесть вторая

 

НОЧНОЙ РОЗЫСК

 

 

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

 

Первый, — другого не встретится! —

Каждый волосок его светится,

Яблоки мускулов, купол ребер,

Теплые тела его бедер...

За ним — босиком по стеклу.

Что мне дорога дальняя!

За него — кулаком по столу,

По столу самого Сталина.

 

Спасибо родителям — отпоили,

Вовремя на уголек подули,

Стул подставили, подхватили...

Хорошо сидеть за столом на стуле!

Книга, да лампа,

Да медвежья лапа.

 

Второй явился в лампасах.

Маслом смазана речь.

Разве трудно такого сберечь?

Прочен, как русская печь.

А осталось — имя да черная рамка,

Да — там, где натерла лямка, —

Колеи поперек плеч.

Надоело считать сороке,

Раздавая ложками кашу.

С этим — в старой сорочке,

С тем — ресницы подкрашу.

Дохни на меня — не растаю.

Губами прильни — пустая.

Ты не феникс и не феномен...

Напиши, дружок, так и быть,

На ладони моей свой номер,

Чтобы мне тебя не забыть.

 

 

 

НОЧНОЙ РОЗЫСК

 

День — человек рабочий.

Скинет робу — и прочь.

 

Морочит тебя и порочит,

Ключи подбирает

Ночь.

Ключ к каждой двери

От чердака до подвала.

Считает потери.

«Куда подевала?

Гола, в чем мать родила!

А я за тобой

Давала то-то, и то-то, и то-то...»

 

«Утюг был горяч: прожгла.

Одни рукава остались — для счета».

 

 

 

ШАГИ

 

Длинная улица, длинная, длинная...

То ли Морская, то ли Неглинная.

Что-то знакомое на углу,

Но память запахивает полу.

Я, вновь молодая, иду сквозь мглу.

 

Скоро, скоро, скоро,

Скоро за сотым

Поворотом

Будет наш дом,

Дом наш, проглоченный живьем.

Скоро, скоро, скоро...

 

Но слу-у-ушай! За спиной — шаги,

Шаги, шаги, шаги, шаги.

Шаркают, шмыгают сапоги.

Сперва отвлеченно и независимо

Черный ворон чертит круги.

Piano, piano, pianissimo.

Шаги, шаги, шаги, шаги,

Точно ловят тонкую нить,

Точно просят их извинить.

 

Но вдруг

Сотрясается все вокруг,

Раздается громкое: стук, стук, стук —

Барабанный дробный уверенный шаг,

На две створки распахнутый враг,

Двадцать пуль и бездонный овраг.

Топот, посвист, цоканье конницы.

Стена, из-под рук уходя, сторонится.

 

А оглянешься — никого!

Тихо, пусто, темно, мертво.

Самообман или колдовство?

 

И опять за спиной шаги,

Шаги, шаги, шаги, шаги.

Шаркают, шмыгают сапоги.

С наглым, назойливым торжеством

Шепот перерастает в гром.

Падают ниц за домом дом.

По бесконечной улице конница

Гонится, гонится, гонится, гонится...

 

Затылку до боли горячо,

Невидимый коготь вцепился в плечо.

Головокружение и бессонница!

Подушка сползает в темный провал.

«Кто там снова убит наповал?

Кто забывал, забывал, забывал?»

 

С кем эту ночь мне досыпать?

Сердце в муку толочь опять?

Спать! Спать! Спать!

 

 

 

СЫН

 

Собран из разномастных деталей.

Руки — словно с чужого плеча.

Семь нянек тужили, толкали, гадали -

На каждый толчок — ответ: «А для ча?»

 

Негатива краски — наоборот:

Темная кожа и светлые волосы.

Страна разрывает сетку широт,

Что ж душно ему, как в маленькой волости?

 

Ни один на свете не скажет знахарь,

Что на нем завтра, как чирей, вскочит.

Он кричит на восход в ожидании знака, —

Молодой простуженный кочет.

 

Маша знает: с таким непросто.

Отошла, не выдержав искуса.

Слово товарища? Не по росту.

Слово наставника? Взглянет искоса.

 

Он просит только соли крупицу,

А ему толкают в горло преснятину.

Он еще ищет, за что б зацепиться,

А зверь под вздохом чует рогатину.

 

Пальцем ноги он пробует воду.

Броситься вплавь, так уж до берега.

Он ждет у реки явленья народу...

Мессии будущего! Являйтесь бережно.

 

 

 

СОСЕДКА

 

Живу, как солдатка.

Беру на постой.

Вот мой обычай простой:

Ешь, пей сладко,

К ночи скажу: «Постой!»

 

Не потому, чтоб уж очень сластена,

Но ночью кровать широка, холодна.

Зудят комары. Шуршат по стенам,

Поворачиваются в ушах имена.

 

Наговорила? Вот мило!

На месте моем, безусловно,

Всякий другой...

 

Да разве мертвая виновна,

Что подмахнули ее рукой?

 

Но вот что хуже:

Наговорила даже на мужа.

 

Рубашка розовая.

Ночевка разовая.

 

 

 

 

Повесть третья

 

БОЛЬШОЙ ВЫХОД

 

 

ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА

 

Убит петушок, убит, убит.

Убит, убит петушок.

 

Кто, кто это видел?

Я, воробей, это видел.

Я все ходил около, около.

Я ходил все около, около.

 

Кто, кто убил петушка?

Спроси-ка ловчего сокола

У царя на правой руке.

 

А ты что делал, дятел-звонарь?

А я отвязал свой колокол,

А я отвязал свой колокол.

 

А ты что делал, ветер, ветер?

А я собирал перья, перья,

А я собирал белые перья

Для самой мягкой подушки.

 

 

 

БОЛЬШОЙ ВЫХОД

 

Гром оваций заварили погуще,

С сахаром. В точности как привык.

Вошел, увеличенный лупой могущества,

Низколобый, сухорукий старик.

 

В запечатанном наглухо конверте

Глаза таили: «Я так хочу!»

Он шел, податель жизни и смерти.

Озолотит? Предаст палачу?

 

Он нарастал наплывом с экрана.

Галуны, лампасы et cetera

Подсказывали бармы царя Иоанна,

Преображенский мундир Петра.

 

Гортанный голос выкрикнул: «Мало!»

Теменем рассекая тьму,

Растет, чтоб заря до плеча не достала...

Приидите, поклонитесь ему!

 

Звезду оседлаю тебе во славу.

Амбразуру телом своим заслоню.

Паду, как желудь, я — раб лукавый —

Под твою исполинскую ступню.

 

Но, набивая несытое черево,

Истошным воем фанфар и труб,

Не ведал он, что подгнившее дерево

Лесничий пометил крестом: на сруб.

 

За ним шли «птенцы гнезда Петрова»,

Шипя, науськивая, теребя,

И каждый в карауле у гроба

Сладострастно видел себя.

 

 

 

СМЕРТЬ ГОСПОДИНА ВСЕЯ РУСИ

 

Еще не отзвякали Сорокоуста

Поминальные медяки,

Как из дальних голодных пустынь

Потянулись гуськом возки.

 

Еще не свернули в трубку знамена,

Еще не сдали трона внаем,

Но время глаза протереть удивленно:

Да полно, вправду ли мы живем?

 

Вправду ли нас приманили на крупку,

И сеть была, как вечность, крепка?

Время счистить с памяти струпья

Краем острого черепка.

 

 

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Все это было, было, было...

Этого теплой водой не запить.

Я его по указке любила,

Я сына учила его любить.

 

«Волку слава!

Забудь отца!» —

Блеяла ягненку овца.

 

 

 

* * *

 

Я по дорогам памяти сквозной

Люблю скитаться, щурясь близоруко,

И вереницу тех, что были мной,

По росту расставляю, словно кукол.

 

Займи у самой маленькой, займи

Щепотку зоркости и удивленья.

Спроси у той, бегуньи лет семи,

Как ей жилось — до светопреставленья.

 

Займи у этой, не познавшей лжи,

Отмах руки, необратимость речи.

А этой все по чести доложи.

Она тебя возьмет к себе на плечи.

 

1983

 

 

 

Туманный день

 

На дне тумана тяжело дышать.

Весомость времени почти что зрима.

На плечи давит вековая кладь:

Оливы Галилеи, камни Рима.

 

Все времена спрессованы к концу.

Меж войнами иголки не продену.

Известно лишь Предвечному Отцу,

Какую Он готовит перемену.

 

Так стало душно, словно в душевой.

В тумане люди непричастны к тайне,

Но чувствуют всей кожей, всей душой

Трехтысячного года предстоянье...

 

1982

 

 

 

* * *

 

Я плачу не о том, что свыше сил,

Что налита уже с краями чаша,

Что зверь — мой век надежды загасил,

Что Дантова передо мною чаща,

О малом плачу я. Не стоят слез

Грядущего знакомые печали.

Ведь вот оно, грядущее! Сбылось

Незримо, на другом витке спирали.

Вот почему приходит вещий сон

О том, что есть, а не о том, что будет.

И даже Страшный суд в конце времен

Уже свершился: нас все время судят.

 

1981

 

 

 

* * *

 

Мне кажется, прикручено лучом,

Со мною облако вдоль жизни бродит,

Поддерживая блещущим плечом

Обломок солнца — тот, что не заходит.

 

На приторно-восторженной заре,

Когда всё небо солгало мне разом,

Оно одно, как древле Назорей,

Сказало правду — режущим алмазом.

 

Я по догадке облаком зову

Хранителя, которого не стою.

Гроза и Свет, во сне и наяву,

В час истины поговори со мною.

 

1983

 

 

 

Из цикла «Государыня-пустыня»

 

Хвала звезде, над яслями вставшей!

Младенцу и Матери хвала!

Хвала росткам, а листве опавшей

Благодарение — жизнь отдала.

 

Полям, плодоносителям хлеба,

Путям, по которым идет колея,

Хвала! На земле замешено небо.

На небе замешена земля.

 

Канун Рождества Христова, 1981

 

 

 

Памяти Бориса Пастернака

 

Тебе Пилат не выдал подорожной,

Но в дальний путь он взглядом торопил.

Ты это знал, чудак неосторожный,

И в вещем сне себя похоронил.

 

Тебя, как сноп, сожгло живое пламя,

Твой рот сгорел от едкой соли слов.

Ты думал в августе проститься с нами,

Рукой ощупав влажность облаков.

 

Но кесарь-август опоздал с багрянцем,

Ледком едва подернулась сирень,

Когда пришел всегдашним самозванцем

Давно тобою выношенный день.

 

Сын человеческий, прошли мученья.

Других еще поставят на правеж,

Но ты до праздника Преображенья

Во дни потомков доживешь.

 

1964

 

 

 

* * *

 

Читаю стихи медленно, медленно,

Раздвигая слова пространством.

 

Завертит ветер крылья мельницы,

Слова сольются, — пиши пропало!

 

Пробую слово бережно, бережно,

На вкус, на зрение, на осязание.

 

Слезами отмыто, светом отбелено,

Слово — родитель и создание.

 

1989

 

 

 

* * *

 

Охапка осенних листьев.

С чем ты тягаешься, книга,

книга?

 

1979

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали