Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВ

Василий Степанов (Степанов Василий Евгеньевич). Родился, умру. Детектив плох, стихи стары.

 

Родился в 1981 г. в Ленинграде. Выпускник Санкт-Петербургской классической гимназии. В 2003 г. окончил филологический факультет СПбГУ (финно-угорское отделение). Литературовед, специалист по современной венгерской литературе. В 2003–2005 гг. — редактор рубрики «кино» в журнале «Календарь». В 2005–2006 гг. — заместитель главного редактора журнала «Time Out Петербург», редактор отдела анонсов и корреспондент Пятого канала. С 2006 г. — заместитель главного редактора журнала «Сеанс». Премия им. М. Левитина Гильдии киноведов и кинокритиков России (2007). Член редколлегии издательства «Сеанс». С 2020 года — главный редактор журнала «Сеанс».

* * *

 

я все реже бываю, меньше хочу узнать.

сплю в кровати, слышу не свой,

переваренный диктофоном голос,

реже вру, чтобы меньше напоминать,

для чего нужна ротовая полость,

 

согласись, здесь так мало случается

(если да, то едва-едва),

что само по себе говорит

о многом, если не обо всем.

не пойми,

мне нравятся местные, их еда,

просто времени многовато,

я, кажется, повторяюсь –

копирую день за днем.

 

в тишине max.volume,

в расчете на первый-второй,

под стук китайской клавиатуры,

я смотрю, как строчки бегут вперед,

знаки строятся в сиянии монитора.

так по луне ползет

медленно (не считаясь с законами лунного тяготенья)

тень кораблей, космонавтов и проводов,

тень тени

 

никогда не узнаешь, в какой момент

начнешь прибавлять

(неизбежно и сильно) в весе

жить забавно,

и это вполне

себе повод настаивать на процессе:

не волнуйся, закинься чем-нибудь и светись,

паутинку тоже не снять с чела,

слова, заползая на новый лист,

захватывают пространство

письменного стола.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

в наших кладбищах толчея теснота

густо ложатся покойники в землю погоста

восковые лица ледяные уста

иногда болтают: давай мол

скажи заратустра

как там лежать в темноте

на спине во сне

грусто? грустно

как ни пиши ни скажи

местность затягивает

хуже трясины

здесь начинается

путешествие к центру земли

 

напиши, будто мы еще живы

если мы еще живы

 

 

 

 

 

 

* * *

 

ковбои как ангелы улеглись

все ковбои мертвы

без шума и скрипа

шериф прилипнув к одной

из кровью пропитанных половиц

наклоняется поднимает окурок

и говорит:

"вот первая и возможно единственная улика".

так в темноте,

в пустоте наших лиц

рождается этот фильм.

я не помню чем кончилось

поэтому назову имена убийц:

джонни "сорок четыре"

"беззубый" генри

и билл

 

 

 

 

16

 

а на шестнадцатой линии

сердце вынули.

то, что оставили,

гулять отправили.

 

и теперь по реке Смоленке

локти плывут, коленки,

воду взрыхляют до грязной пенки,

просят зеленки.

 

 

 

 

Бык

 

Испанский бык испуган и помят

и на бок падает и пачкает песок,

синьор испании пленяющий наряд

руками точными отточенный клинок

сжимает, говоря подобные слова:

ему - конец, но каждому — свой срок,

и скоро мне лежать у бычьих ног

и нюхать пыль, где бычья голова.

 

 

 

 

Беверли Хилтон

 

я поставлю

кресло посередине комнаты

с видом на телевизор.

 

февраль.

бесперерывная подача

чернил и слёз.

 

всё невсерьез,

но тащит, выворачивает,

снится.

 

как тело в ванне —

уитни хьюстон,

беверли хилтон.

 

 

 

 

Ко дну

 

одни. взаперти. внутри.

день. два. три.

много дней

мы, как теплые птички

в каком-то особом не теплом плену.

не идем ко дну, а летим ко дну.

 

 

 

 

* * *

 

видел женщину с высокими волосами

усами

она говорила со мной как бох

как нешто охромное

занявшее потолох

сверху-вниз

висящее между строх

она говорила

и я оглох.

теперь

ни единый слох

громоздящихся слов

ее как слонов

топот

меня не разбудит.

я оглох.

 

 

 

 

Рождество в Ikea

 

были в икее

снова видели Бога.

он похож на тебя

немного —

такая же недотрога,

немного

похож на меня —

такая же размазня.

 

те же усмешки, замашки.

я сказал ему: "Боже,

мы устали в икее твоей,

мы в икее твоей растеряшки

где нам взять наши деньги

на все твои чашки?"

 

 

 

 

* * *

 

весной что-то портится.

отбеливает деньки,

ночи как льдинки. все меньше.

у мальчиков капает слово "вечность".

в угол забрасывают коньки

тают и истончаются.

прозрачные как старики.

чаще всего умирают,

уже пережив зиму.

 

 

 

 

* * *

 

голову — в море.

ко дну

где выдохну, прирасту.

руки и ноги свободно

полощутся на ветру.

 

это зима. и вода

сжимается, как кисель,

ползет ледяная дрожь

по корпусу.

ты говоришь во сне:

 

что-то случилось с тобой,

а мне неизвестно что.

там за стеклом снег,

будто бы рыбий корм.

сыпет и сыпет.

и люди ныряют в метро,

их рты как пещеры (пар, сон),

заданным курсом подлодка —

шестой трамвай.

господи, открывай

кингстоны и пробки,

боже, топи, глотай.

 

 

 

 

Собака

 

в мокрых ботинках, мокрая улица,

небо капает, небо хмурится,

собака схожая с мокрой курицей

лежит на асфальте и сильно сутулится.

мерещится что-то, щетинится, щурится.

 

 

 

 

Кладбищенская элегия

 

в наших кладбищах толчея теснота

густо ложатся покойники в землю погоста

восковые лица ледяные уста

иногда болтают: давай мол

скажи заратустра

как там лежать в темноте

на спине во сне

грусто? грустно

как ни пиши ни скажи

местность затягивает

хуже трясины

здесь начинается

путешествие к центру земли

 

напиши, будто мы еще живы

если мы еще живы

 

 

 

 

Эллен Рипли и Сара Коннор

 

мою сексуальность

формировали

эллен рипли и сара коннор

обе боялись чего-то

тупо рационального

обе в конце выживали

огнеупорные твари

господи, кем они стали

в космосе будущем

холодке криокамеры.

 

я же здесь

ватные ножки, ватные ручки

плохо стою и держусь

пластилиновый человечек.

помню, мы клялись —

я точно на вечно —

нас ничего не изменит.

 

голая рипли в скафандре

тоже боялась чего-то

тоже в конце выживала.

 

 

 

 

Гектор

 

или он или я:

он опять быстроног,

я без сил.

Илион или Троя,

где я умираю один,

добежал до угла,

все труднее даются шаги,

и хоть Троя мала,

но всё больше,

словно круги

по воде.

 

 

 

 

1.02

 

елка накренилась.

кончилось торжество.

иголок мешок.

январь, не начавшись, умер.

и всего ничего:

голоса на кухне и пахнет людьми,

мелочи тонут в привычном шуме,

где поют и не знают:

предложили остаться. идти?

 

бог, как камера наблюдения.

приклеился к потолку,

отрывать неудобно. да все и забыли.

глупо спорить с его немотой

тем, кто знает,

как странно глядеть в темноту,

где в четыре

бредут по улице пассажиры.

 

 

 

 

пэпэ

 

1.

 

Чтобы скоро исчезнуть

как всякая ерунда,

как курильщик опия

в каком-нибудь Макао,

где делают микимаусов

из практически ничего,

а затем продают

практически никому,

чтоб они, микимаусы,

только выйдя из тьмы,

возвращались обратно во тьму,

чтобы скоро исчезли,

как всякая ерунда,

как курильщик опия

в каком-нибудь Макао

я лежу в несвежих своих простынях

с остатками запаха твоего

вдыхаю воздух,

наваленный на меня.

 

2.

 

пишет письмо.

гуляет по кораблю.

приписывает "тебя"

в финале к "люблю".

в двадцать восемь зубов

(не полна когорта)

улыбка срывается изо рта.

подлодка из порта.

 

3.

 

торговец слышит аромат

приправ утопленного груза

и, исчезая, как медуза,

из порта тащится назад,

и понемногу вылетают

из тесных раковин ушей,

как горький запах из ноздрей,

шум моря волн и такелажа,

бесценных пряностей пропажа

все меньше трогает его,

он с опустевшей головою

идет, как и решил, домой

и достигает своего.

 

4.

 

Мы живем здесь в провинции,

говорят во второй столице,

а когда император так близко,

всем немножечко тесно,

так что многим приходится

отправляться к границам

в назидание местным

варварам. Говорят,

император живет

ожиданием варваров,

а они, если могут, ему отвечают взаимностью

обещают присниться не менее раза в неделю,

растворясь в его лучших кошмарах,

борцах сюмо и безусых молодых самураях,

таких как Юкио Мисима и Такеси Китано.

 

5.

 

Постарелая такса измерила сад,

двести тысяч шагов (подели на количество лапок),

я не знаю (не помню), кто скрылся из этих пенат,

кто вернулся назад

почивать на отеческих ларах,

исключение — такса, собаки всегда при своём,

у кого из мертвых (кого?)

тоже было об этом

вот и я как собака,

собака в знакомых местах,

между "рыбой" и "стрижкой-бритьем",

и ограда все та же

и я здесь не первый,

наверное, мечу.

 

6.

 

Скользко-скользко. Шепчется "черт-черт-черт"

человек-прохожий, девочка на коньках

ищет ровное в озере, не найдет,

и начнет, залезая в свою кровать,

что "зима продолжается", и нытье

девкино вытягивает

чуть ли не все слова

и фразу, комкая остаток её

..................................

продолжаю:

чем дольше пялишься из окна,

тем статичней становится пеизаж,

детали меркнут,

а я собирал вас на-

рочно здесь для подробного дележа.

 

7.

 

Так томительна жизнь

от стекольного трепета люлек

и до запаха крупного голого летнего тела,

что собаки, чуть слыша

знакомый им шорох кастрюлек,

выбегают на кухню, чтоб выяснить

в чем было дело.

 

Так томительна жизнь,

весь черед всех возможных событий,

что, позволив себе

половины и больше не помнить,

можно выиграть в молчанку,

припрятать язык, сэкономить

на одном описании этого места,

вероятно, что общего места,

потому ли, что бабушка с дедушкой,

мама и папа,

кот-нарцисс у пруда

(вот тебе основная примета),

потому ли, что кто-то их видел,

а кому-то знаком этот запах,

или кто-то без раздумия скажет

том, страницу и строчку,

где когда-то писали об этом,

 

обо всем написали.

Привыкай к заполненью пробелов,

я опять залезаю в троллейбус (автобус),

а там, кто влезает последним,

тот спускается первым,

и чем дальше ты едешь,

чем дальше ты едешь...

(подожди)

тем важнее становится повод,

тем важней, что собаки,

лишь слыша знакомый им шорох,

выбегали на кухню,

подожди,

я припомнил другое,

твою шею и плечи и руки,

это где-то на юге,

это где-то на юге

апельсин и миндаль заполняют пробелы

лакуны,

между морем и небом,

между небом и морем.

 

8.

 

спи, спи, спи,

сомнительна здешняя суета:

три старухи вытянут бродских из ридикюля

как зубы из несанированного рта

из форточки выглядывают отрывки тюля,

спи, спи, спи, а для этого, тра-та-та,

вместо наших баранов

считай европейские города.

спи, спи, спи,

спи в эпоху расцвета мобильной телефонии

покудова кто-то там, тру-ля-ля, и звонит в кармане,

что ни делай без макдональдс и Кири

...................................................

(лучше спи) не выглядывай из окна,

местность сносна, т.е. пригодна для сна:

"идеальная чашка", "титаник", аптека,

спи, спи, спи,

спи

четверть-треть-пол-тричетверти века

между криком "земля-земля!" и шепотом "о, тхалатта"

это узкое чтотогдето, полоска нейтралитета,

пространство халата в полудикой квартире,

где бреются-трахаются-завтракают-встают с постели,

утром, сидя над чаем в кружке,

говорят о чем-то (скорей "о петрунькине"),

что, мол, дети рождаются,

и ему, значит, видно, наверное, все-таки нужно

тчк

тчк тчк тчк

 

9.

 

особенно не надейся,

особенно на себя,

жизнь намного длиннее,

длиннее всего и для,

это просто работа сердца,

работа сердца,

постоянная стукотня.

 

10.

 

Тарелка, вместительный пеизаж,

(горизонт, протянутый позади домов);

потасканный, как пиджак,

собеседник делится обрывками снов,

и мужчины похожие на коров

жутко вздрагивают,

когда внутрь вваливается, еще дыша,

навьюченный человек-осел,

с колесами в обеих руках,

повторяясь, скрипя и шурша,

как планета или виниловый диск,

делает свой заказ

видавший виды дантист.

 

 

 

 

Обычный рассказ

 

Часто мы бывали в каком-нибудь совершенно ином месте. Но обычно, сколько ни двигались, не приближались и на йоту. С утра и до утра. Все одно и тоже. Дни наползают, словно дикари спускаются с гор. А мы следим за движением времени. Ночью курим, и пальцы, высвеченные сгорающим табаком, кажутся сделанными из гипса. Бледные, серые руки. Короткие неаккуратные ногти. Он стоит у окна и высматривает. Короткая ночь и очень длинное утро. Инопланетный пейзаж. Новостройки. Сначала продается квартира с видом на море, затем пятьсот метров грязного марсианского пляжа превращаются в стройплощадку. Зимой летают мусорные бачки. Ветер, пришедший со стороны плоского залива, подхватывает их и несет в небо. Они кружат по двору, словно старые полиэтиленовые пакеты. Я не видел, мне рассказывали. С тех пор как все кончилось, жизнь успокоилась. Он таскается по магазинам или слушает радио. В общем, как полагается.

Больше внимания деталям, на которые никто не обращает внимания. "И ничего не делай из солидарности, — сказала мама, — это худший мотив".

Иногда остается только приготовить ужин и лечь спать.

Ночью он курит, и пальцы, высвеченные сгорающим табаком, кажутся сделанными из гипса. Ночи все еще кажутся короткими. Я не смогу описать его лицо. Слишком литературно: "Он часто улыбался, и по его лицу пролегли характерные морщины". Это пресное лицо.

 

 

 

 

Верлибр

 

В. Я.

 

телефон был занят,

и молчание затянулось надолго.

по прошествии времени

память рассыпалась,

искрошилась как античная статуя,

вот, и ты, как любая другая,

любая другая венера без рук,

уже не тревожишь мой сон.

странное дело —

телефон был занят,

а после, потом

за долгими всхлипами зуммера,

за милями телефонного кабеля

я различил пустоту,

никто и не мог поднять трубки.

 

 

 

 

Рыбаки

 

уж целый месяц вертолеты

со льдин снимают рыбаков.

те, одурев почти от рвоты,

сойдя по трапу, ждут без слов

кто порицания жены,

кто слов детей (отца-героя),

и им завидуют порою,

но в том ни капли их вины.

 

 

 

 

Посадка

 

смерть смерть смерть.

ничего не успеть.

самолет и его твердь.

резина чиркает по бетону,

шасси узнают друг друга по стону

двигатели друг другу поют так сладко:

это посадка посадка посадка

посадка

 

 

 

 

Холодно и светло

 

кариес во рту господа моего —

весна изо льда и копоти.

за дверь поди,

пропадом пропади,

где холодно и светло.

на жетон собирают неместные,

местные — на бухло.

снова многие живы.

плотнее ряды, крепче жилы.

река растаяла,

порнографическое 3D:

входит корюшка всем кагалом,

взрывает дамбу, сметает экран,

кресла, зрителей и т. д.

только этого мало.

 

 

 

 

И опять наступает лето

 

Из меня два слова не вытянешь: все что я говорю

днем за днем неизбежно стремится к нулю.

 

но пока я еще существую, забудь про мои слова.

все прочитанное сейчас подели на два,

и еще на два, и еще на два.

 

что запомнишь, пойми, не пойдет тебе впрок.

так поет стихающий ветерок.

так в пустоте, совсем далеко от земли,

выполняя команду "замри",

самолет действительно замирает

в сверхсложной фигуре высшего пилотажа,

где ничего не услышать, и не увидеть даже.

 

так и я - патология та же —

засмотревшись, врастаю в диван,

сживаюсь с линией горизонта.

каплей в море, условием пейзажа

буду здесь, где однажды, потом

обнаружится чья-то из нас недостача, пропажа.

 

солнце, свежевымыты стекла,

почти что готов обед,

и ни шагу назад —

у завтра стальной хребет,

и зима кончается, и опять наступает лето.

но сейчас не об этом,

сейчас не об этом.

 

 

 

 

Венеция

 

грез капли

выпиши для глаз.

 

собакам не залаять,

захлебнутся.

 

старуха-город

ноги ставит в таз.

 

и в тупике

не остановится,

утонет улица.

 

 

 

 

Только

 

только

мальчик и девочка

хамфри и лорен

богарт и бэколл.

 

если мир раскадрован:

единичка и нолик,

ин-аут, вкл-выкл.

 

если не,

запятая тире или тильда.

топкая, как волна.

не опереться, не встать,

только дойти до дна.

 

если не, то и не.

если не, то живи, не тресни.

крепких снов и спокойной ночи.

я отправлю письмо без текста:

в белом ватном конверте

корявых точек знакомый почерк.

 

посмотри,

все меняются без причины:

место, время и всё — другое.

только мы по-прежнему дурачины.

что такое за что такое

 

не найти не исправить не сдать обратно

память-память, поговори мне

ноль килобайт, ноль байт

наши фото однажды отравит правда

все понятно, зачем же так все понятно

наши фото однажды не станут лгать

 

только ты

ничего не бойся, постой на месте.

постоишь, подарю тебе свой юбилейный рубль.

не умрешь, не исчезнешь, а если пойдешь на убыль,

то со мною вместе, я тоже с тобою вместе.

 

 

 

 

 

Точка

 

здесь наверное точка

что зачеркнуто не читай

оторви и сожги

 

ни словечка ни дыма колечка и ни кусочка

 

из тайги доносится шум тайги

(господи, какая глупая строчка

прицепилась) теплая осень,

холодный ветер, между деревьев

прошлогодние листья еще лежат

постою здесь еще немножко

постою и пойду назад

 

 

 

 

 

* * *

 

солнце из меди:

как гвоздик —

шляпка сияет в небе.

скроется за стеной,

потом — за другой, далекой.

 

чтобы увидеть, к окну

прижмись выдворенным калекой —

те ли тентакли? твои ли?

 

там за стеклом: чужие

двор и решетка.

мама, не мы тут жили.

на кошке другая шерстка.

 

мама, соседи не те, за кого

выдают себя наши соседи:

ногти и кожа

хорошие, зубы и дети.

 

лишь электронное время, как раньше:

не тикнет, не такнет; зыстыло,

словно на ранке корка —

 

восьмерка, восьмерка,

и снова

восьмерка, восьмерка

 

 

 

 

 

 

* * *

 

а скажи,

что у нас всё в порядке.

книги ползут по полке.

виски блестит в бутылке.

дети чужие завязли в грядке

с теплой клубникой. поели сникли.

перемены в постельном белье,

заваренном чае, разбитом стакане.

кто-то главный ходит на заднем плане,

почти незаметно,

как бы не с нами.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

как моряк,

погибающий от нехваток, качек,

морских истерик,

я хочу, чтобы нас разбило.

 

выбросило на берег

человека в остатке,

теплого робинзона крузо —

работорговца самим собой —

единицу живого груза.

 

и свобода бы пачкала пальцы,

как каракатица.

и мечтою внизу шла медуза.

 

я теперь на доске из прошлого

и гребу от того, что было,

эта суша меня поглотит —

там впереди могила.

 

не молчи, дай совет,

мой отважный погибший юнга,

как мне жить: бить ли склянки,

орать ли во тьме "полундра",

или просто с биноклем стоять на стрёме?

картинка нечеткая, руки дрожат с испуга.

 

с судоходством покончено,

юнга, я вышел один на берег.

здесь пока невозможно,

но зелень растет и меня не знает.

впереди виднеется перешеек.

 

 

 

 

* * *

 

М.

 

здравствуй,

сядь на пенек,

съешь пирожок.

 

ты такая несимметричная,

как все вы дети.

 

я никто:

не товарищ тебе,

не путин твой

и не твой божок.

 

но и ты не леди —

издеваешься над медведем.

 

сядь и съешь.

 

как алиса ест,

выбираясь на божий свет

из карточных домиков,

кроликовой норы,

спасаясь от наводнений.

 

вылезай из короба, из коры.

на улице солнце.

первая зелень слепых растений.

 

 

 

 

 

* * *

 

с алкашной улицы

тревожная поездка

на тряском транспорте

сквозь детские площадки

под гул неостывающих скамеек

туда, где выключен страдает телевизор.

 

 

 

 

 

* * *

 

посмотри: всё истерзано, смято.

и хуже не скажешь, не спрячешь.

не пизди, не юли, не табань.

сердце вынь и поставь:

ножницы, камень, бумагу,

чтоб колоть, ударять, разорваться.

как хочешь.

мои сны так беспечны и живы.

слова суетливы как автонабор

кто вспомнит о чем

я здесь спал, волновался.

как ехал на заднем сиденье.

 

 

 

 

 

* * *

 

жирная суббота

жирное воскресенье.

наши дни

похожи на дни рожденья.

гости вышли

осталась одна посуда.

я стою у раковины,

мою пустое блюдо.

 

 

 

 

 

* * *

 

улица. мать

тащит девочку из сугроба:

говорит ей:

"вставай и пойдем домой,

я продрогла".

 

 

 

 

 

* * *

 

С пустотой той бутылки врывался

в фотографии хаос, он с ней заодно,

запрокинувши голову, подтверждал

закон тех сосудов, в которых

сколько прибудет в одном,

столько убудет в другом.

 

Его шляпа помята, пальто сидит хорошо.

Кто он? пометка где-то вверху:

"город Гатчина",

Мотоцикл "Паннония". Дым по дороге.

Стелется, как туман по Дунаю.

 

Все вперемешку. Это он, это солнце.

Море, вода. Человек без руки.

Это бабочка. Зоопарк в Лондоне.

Прохожие. Служители в форме.

Шезлонги по фунту за штуку.

Скоро дождь, а его уже нет.

Дата и место забыты.

Утки и лебеди прячут в озере клювы.

 

 

 

 

 

* * *

 

 

мы скользим по городу

словно большие парни

здесь все вещи

(живые и неживые)

тварны.

сварены, скованы, парны.

 

 

 

 

 

* * *

 

Он беспокоен. Время недетское

Нащупывать тапки и длинно зевать,

следить за словами, пугаться последствий

и мысли о том что желание спать

вышло с возрастом или со временем,

как пузырьки из сладкой воды.

Так поднимаются камни с именем

От тела, с которым оно до поры

Отождествляется или даже сливается.

Он щупает тапки на мягком полу,

Он будто бы знает, как все называется,

Как время в янтарь превращает в смолу,

В которою влип комар да и сник.

Но только куда-то девался кадык.

А он беспокоен, испуган, молчит.

Он все еще жив, он жив и не спит.