Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВАЛТ ЭРНШТРЕЙТ

Валт Эрнштрейт (Valts Ernštreits) родился в Риге в 1974 году. Поэт, переводчик, ученый, художник. Защитил докторскую диссертацию по ливскому языку в Тартуском университете. Автор книг Inter/Rational (2004) и Dark Energy (2015). Составитель сборников поэзии Esviltīgākspartevi, menca! («Я хитрее тебя, треска!») и Kā iznirstlībieši («Как появляются ливы»). Составитель Ливско-эстонско-латышского и Эстонско-латышского словаря. Награжден орденами Латвии, Эстонии, Финляндии, Норвегии. Живет в Риге.

Сонная артерия Риги

 

Перевод с латышского — Александр Заполь.

 

Александр Заполь родился в Риге в 1970 году. Переводчик с латышского и английского. Учился на филологическом факультете Тартуского университета. Автор трех книг поэтических переводов, вышедших в Москве и Риге. Составитель антологий «Современная русская поэзия Латвии» (2008) и «Латышская/русская поэзия. Стихи латышских поэтов, написанные на русском языке» (2011). С 1999 года – соорганизатор мультимедийного поэтического проекта «Орбита». Редактор альманаха «Орбита». Переводы удостоены премии «Серебряная чернильница». Выступает также в качестве фотографа – персональная выставка «М как Метод» (галерея «Карусель», Рига). Участвовал в Триеннале графики в Таллине. Живет в Риге.

 

 

 

*

 

На линии огня, в заградогне

я потерял тебя,

со мной говорят теперь

гранаты и пулемёт,

зенитки,

трассируя, пули

из черных провалов дзота,

мгновенные вспышки света

и отблески в сбитых тучах,

что, вспыхнув как дирижабли,

падают вниз одна за другой.

 

В грязи и в грозе иприта

я больше не вижу тебя,

молчат в глубине стволов

пуль серебро и сталь.

 

В траншеях и блиндажах,

в полосе между двух фронтов,

все уже мертвыми пали.

 

Никому не открыть, не закрыть

последней страницы,

и не вспомнить,

что сказано там.

 

 

 

 

 

*

 

В ледяной темноте ноября воют волки.

Последняя волчица Риги вышла из логова,

встала из пыли металла,

балок стальных, электромоторов,

идет стребовать свою долю.

 

Идет, чтоб перегрызть Риге

сонную артерию.

Идет, чтоб в последнем ударе по городу

выгрызть бреши в плоти бетонных стен.

Идет, чтоб оскалить зубы, разразиться последним воем,

перед тем, как её саму зажрет и зароет

черным слоем асфальта

северный транспортный коридор.

 

В ледяной темноте ноября

воют волки.

 

 

 

 

 

Москва – Пекин

 

Москва – Пекин.

Сталин и Мао слушают.

Дождём в Пекине,

улиц Москвы сушью,

и холодом,

холодом,

холодом

сквозь швы юбок.

 

Гвоздики и маргаритки –

любит, не любит, любит.

 

Нет победы, есть долгие затхлые войны –

зимы, лета,

осени, вёсны.

Грязь и песок,

степь и поля риса.

Москва – Пекин.

Сталин и Мао слышат.

 

 

 

 

 

*

 

Есть такой параллельный мир,

где действие происходит

прямо сейчас,

в этот самый момент,

это так,

словно две истории,

два корабля,

или два фрагмента

одного кинофильма

видно одновременно,

и всё же

у них нет ни единой

общей точки.

 

И там

другой я

смотрит

на другую тебя,

и, точно так же как здесь,

другая ты

отвечает на взгляд.

 

Теперь

мы это оба знаем,

и они оба

тоже теперь это знают.

 

 

 

 

 

*

 

Твое одиночество

светлое, мягкое

как ковёр,

заглушит шум шагов

и пыль соберёт

невидную,

мелкую.

 

Если стакан упадёт,

не разобьётся,

ненавязчиво жидкость

всосут, сохранят ворсинки.

 

Всё О.К.

Никто

ничего

не заметил.

 

 

 

 

 

*

 

Я в волосы ленту вплету,

– сказала она, –

чтоб ты мог

видеть меня издали

 

Я буду тут

– сказала она, –

в толпе ты увидишь

вплетенную в волосы ленту

и сможешь следить за мной

и взглядом

меня провожать.

 

Я ещё никуда не иду

– сказала она, –

я всё ещё тут

и тебе

пока что не надо меня искать;

спустя мгновенье,

– сказала она –

тогда.

 

Ни тут,

ни в толпе,

ни вдали –

совсем ни одной

вплетенной в волосы ленты;

только тающий сладкий обманчивый

отблеск цвета в глазах,

жаляще острый

летнего вечера запах,

непроходящее чувство,

что кто-то

или что-то пропало.

 

 

 

 

 

*

 

В какой-то момент

когда ты совсем потеряешь

всякую связь с реальностью,

тебе вправду покажется,

что в правильных обстоятельствах

ты мог бы стать выдающимся

литератором,

музыкантом и композитором,

художником,

кинозвездой,

спортсменом,

может, бухгалтером

или держателем акций большой компании

с квартирой в Нью-Йорке,

дачей на Барбадосе;

поклонницами и подружками,

на всех континентах,

и, конечно,

своим самолетом

или яхтой.

 

Другими словами –

ты совершенно уверен,

что мог бы достичь

несомненных вершин

в любых областях.

 

И на полном серьезе

у тебя появляется чувство,

что в то же самое время

ты мог бы

прожить лет пятьсот

и после минимум столько же

кто-то тебя бы помнил;

может быть, даже дольше.

 

Идя по улицам, ты, бывает,

чувствуешь себя потенциально известным.

Оживлён, но не оценен

здесь и сейчас.

 

Но лишь до того,

как связь возвращается.

 

Фильм отматывается назад до настоящего места.

Обстоятельства не изменились вдруг.

Предполагаемая средняя продолжительность жизни

такая же как была.

 

Ты шагаешь домой.

 

И вот

снова тебе уже

всё равно.

 

____________________________

 

 

 

***

 

Волки воют в ледяной темноте ноября.

Последняя волчица Риги вышла из логова,

встала из пыли металла,

стальных балок, электромоторов,

идет стребовать свою долю.

 

Идет, чтобы перегрызть Риге

сонную артерию.

Идет, чтобы в последнем ударе по городу

выгрызть бреши в плоти бетонных стен.

Идет, чтоб оскалить зубы, разразиться последним воем,

перед тем как ее саму сожрет и зароет

черным слоем асфальта

Северный транспортный коридор.

 

В Риге, в ледяной темноте ноября

воют волки.

 

 

 

 

***

 

Я вплету в волосы ленту,

– сказала она, –

чтоб ты мог

видеть меня издали.

 

Я буду тут

– сказала она, –

в толпе ты увидишь

вплетенную в волосы ленту,

и сможешь следить за мной,

и взглядом

меня провожать.

 

Я еще никуда не иду,

– сказала она, –

я все еще тут,

и тебе

пока что не надо меня искать;

спустя мгновенье,

– сказала она, –

тогда.

 

Ни тут,

ни в толпе,

ни вдали –

совсем ни одной

вплетенной в волосы ленты;

только тающий сладкий, обманчивый

отблеск цвета в глазах,

жаляще-острый

летнего вечера запах,

непроходящее чувство,

что кто-то

или что-то пропало.

 

 

 

 

***

 

На линии огня, в заградогне,

я потерял тебя,

со мной говорят теперь

гранаты и пулемет,

зенитки,

трассируя, пули

из черных провалов дзота,

мгновенные вспышки света

и отблески в сбитых тучах,

что, вспыхнув как дирижабли,

падают вниз одна за другой.

 

В грязи и в грозе иприта

я больше не вижу тебя,

молчат в глубине стволов

пуль серебро и сталь.

 

В траншеях и блиндажах,

в полосе между двух фронтов,

все уже мертвыми пали.

 

Никому не открыть, не закрыть

последней страницы

и не вспомнить,

что сказано там.

 

 

 

 

***

 

В какой-то момент,

когда ты совсем потеряешь

всякую связь с реальностью,

тебе вправду покажется,

что в правильных обстоятельствах

ты мог бы стать выдающимся

литератором,

музыкантом и композитором,

художником,

кинозвездой,

спортсменом,

может, бухгалтером

или держателем акций большой компании

с квартирой в Нью-Йорке,

дачей на Барбадосе,

поклонницами и подружками

на всех континентах

и, конечно,

своим самолетом

или яхтой.

 

Другими словами –

ты совершенно уверен,

что мог бы достичь

несомненных вершин

в любых областях.

 

И на полном серьезе

у тебя появляется чувство,

что в то же самое время

ты мог бы

прожить лет хотя бы пятьсот

и после минимум столько же

кто-то тебя бы помнил;

может быть, даже дольше.

 

Идя по улицам, ты, бывает,

чувствуешь себя потенциально известным.

Оживлен, но не оценен

здесь и сейчас.

 

Но лишь до того,

как связь возвращается.

 

Фильм отматывается назад до настоящего места.

Обстоятельства не изменились вдруг.

Предполагаемая средняя продолжительность жизни

такая же, как была.

 

Ты шагаешь домой.

 

И вот

снова тебе уже

все равно.

 

 

 

 

***

 

Твое одиночество,

светлое, мягкое,

как ковер,

заглушит шум шагов

и пыль соберет,

невидную,

мелкую.

 

Если стакан упадет,

не разобьется,

ненавязчиво жидкость

всосут, сохранят ворсинки.

 

Всё О.К.

Никто

ничего

не заметил.

 

_____________________________________

 

 

Перевод с ливского — Дмитрий Кузьмин

 

 

* * *

 

Такие, как мы,

никогда не остаются на месте,

беспокойный ум,

тяга к познанию мира,

странная твердолобая вера

не позволяют.

 

Такие, как мы,

снова и снова стремятся

вперёд, упрямо,

сквозь вечерний и утренний сумрак,

через земли, через воды, через всё, что угодно, —

 

и долго ещё вслед за тем, как время

замело их следы,

погребло под пылью,

вычеркнуло изо всех книг,

такие, как мы,

скитаются по свету,

снова и снова, сквозь туманы

и сквозь миражи.

 

От таких, как мы,

никак не избавиться —

прицепятся, как репейник,

точно сорняк, их надо рвать из земли,

точно сорняк, вновь поднимают голову, молча,

точно шип в сердце мира.

 

Такие, как мы,

не умирают легко.

 

*

 

Такие, как мы,

не умирают вовсе.

 

 

 

 

* * *

 

Когда весной просыпаются

под водой перезимовавшие птицы,

их перья ещё мокрые,

голос ещё шершавый,

язык во рту глухой и чужой.

 

Когда просыпаются камни, голые, серые,

они поднимаются из песка, из воды, из земли

медленно и упорно,

ломая плуги,

за́ ноги хватая прохожих.

 

Язык у них, как и сердце,

ещё твёрдый, тяжёлый, пустой;

все слова его юные,

новорождённые,

только что выбравшиеся из тьмы;

их покрывает тонкая скорлупа света.

 

Весной, когда звери и камбалы,

парни и девушки

равномерно распределены

вдоль берега,

птицы и камни говорят

на новом наречии,

в котором нет ни корней,

ни окончаний,

которому нет предела.

 

 

 

 

* * *

 

Зарываю ноги в песок —

я шиповник и полевица;

дерево, пустившее корни

в иссохшую землю —

 

сосна столетняя,

что уцепилась упрямо

за дюны, во власти ветров.

 

Моя основа — песок,

он бежит и метёт,

занесёт, засосёт

и пожрёт.

 

Как же мне устоять,

когда ночь подступает,

и буря, и море,

и время.

 

 

 

 

* * *

 

где-то в пучине памяти остров

шесть десятков квадратных метров

ни лееров

ни капитанского мостика

с отлогим

омытым волнами

рыхлым песчаным полом

по которому с криками

бродят чайки

и над размытой линией берега

сушат крылья бакланы

 

где-то в пучине памяти

ты возвращаешься

с метлой и совком

по одному сметаешь

жёлтые зёрна песка

и выносишь выбросить в дюны

 

море меж тем сгребает остатки

помогает тебе очистить

остров от наносной земли

а заодно от птиц

от блистательно белых ракушек

и от первооткрывателя

от меня

 

это так красиво

это всё что я помню

 

 

 

 

* * *

 

Труднее всего не спеша

расти так же быстро, как и трава,

 

смотреть, как она зеленеет после дождя,

как она желтеет, когда жаркое лето сочится сквозь брезентовый навес,

как она гнётся, когда ложится туман,

а дни бегут и бегут.

 

Труднее всего

быть будкой у железной дороги,

где вместо рельсов, вагонов, людского говора

шелестят упрямые многолетние травы,

и зеленеют после дождя,

и желтеют, когда жаркое лето сочится сквозь брезентовый навес,

и гнутся.

 

Труднее всего, подобно траве,

увядать и вырастать сызнова,

реять по́ ветру, быть себе флагом,

не позволяя

себя растоптать.

 

 

 

 

Древний край

 

Реки и ручейки,

как паучья сеть,

опутывают землю

со всеми полями, лугами, лесами;

 

не пускают наружу,

не пускают прочь от себя,

не дают дышать —

 

и все деревья и травы,

птицы, звери и люди

книзу растут.

 

В почве, в земляной глубине,

цепляются грубые нити корней —

не пускают на землю, наверх,

не дают дышать под землёй.

 

Но пожди-ка!

 

Между подземным и наземным,

древним и уснувшим

скоро пробьются

семена, кости, чешуя и травинки,

пашни, перелоги, пески зацветут,

а с ними и всё, что так долго дремало,

пережидая зимние сны.

 

Пожди — всё проснётся.

Пожди — обновится древняя земля.

 

 

 

 

* * *

 

Суровый пенистый морской воздух

вырастил суровый народ

с тяжёлыми руками и серыми сердцами;

в их глазах, словно в затопленных лодках —

чёрная вода, ледяная глубь и шторма.

 

И что с того,

что все мысли их вытесаны из камня,

что слова́ с их губ

сходят колкими, заиндевелыми;

что они леденят, обжигают, душат;

что они воют, как волки,

режут, колют, грызут,

терпят молча.

 

Это они — мой народ.

Я из самой его сердцевины.

 

 

 

 

* * *

 

Два моря

и между ними — мель;

волны накатывают крест-накрест,

сталкиваются

и разламывают корабли.

 

Два серых моря,

два белых коня,

по ту и по эту сторону мели,

в глазах яркий свет маяка.

 

Две тёмные ночи,

два луча,

два народа,

два языка —

 

вечно вместе,

вечно будут собой.

 

 

 

 

* * *

 

Лей, дождь, лей,

сотней несхожих капель,

лей час, да не лей

целый день;

пусть твоя влага ищет

в земле по́ры и щели,

пускай пробирается в землю,

чтобы пили корни деревьев,

чтобы листва вырастала

зелёной и крепкой.

 

Лей, дождь, лей,

лей день, да не лей

всю неделю;

 

чтобы реки не вышли из берегов,

чтоб море не вздыбилось и воды твои

не затопили нас.

 

Лей, дождь, лей,

лей неделю, месяц лей,

да не лей

целый год;

 

капли твои пусти

в лохмотья рваных ран,

пускай вода затечёт, исцелит,

потушит негасимый огонь.

 

Лей, дождь, лей целый год,

да только всю вечность не лей.

 

 

 

 

* * *

 

Под городом ещё город:

наши закоптелые дома и амбары

вокруг городища,

наши болота и могильники;

протоки меж островов и мелей открыты,

чтобы наши лодки двинулись вверх,

чтобы красной воде легко было течь

в чистое море.

 

Под городом наши мужи с топорами и копьями

встали у оснований,

чтобы город не ушёл под землю;

а жёны наши

в платьях под цвет земли,

в наплечных платах с небесно-синими письменами,

оплакивают умерших,

поют колыбельные деткам,

всем — и вверху, и внизу.

 

Под городом, по ту сторону, верно,

горит наш костёр:

то же зарево ночное над городом,

те же искр письмена по-над заревом,

что взмывают вверх, обращаясь звёздами

в синем небе наплечных платов, —

тот же наш разгорающийся

живой тысячелетний свет.

 

Спи спокойно, город,

просыпайся свободным.

 

Наш народ на страже.