Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЮРИЙ ЛЕЙДЕРМАН

Юрий Лейдерман (р.1963) г.Одесса – художник и писатель. В 1987 г. вместе с П.Пепперштейном и С.Ануфриевым создал группу «Медгерменевтика», из которой вышел в 1990 г. Участник многочисленных выставок современного искусства.

Автор книги Имена электронов (М., 1997) и др. С 2005 года совместно с Андреем Сильвестровым работает над кино-проектом «Бирмингемский орнамент»: фильмы «Бирмингемский орнамент» (2011), «Бирмингемский орнамент. Часть 2». Живет в Москве и Берлине.

* * *

 

Смотри: часы идут быстрее,

Глумливей дождь, ножи острее

И человек летит с моста,

Как тень распятого Христа.

Ты слышишь музыкальный опус —

В небытие ушёл автобус.

И этот дьявольский мотив

Растёт, полнеба замутив.

Ты видишь: мне до перекрёстка

Дойти, дожить совсем не просто.

Земля, коснись моих колен

При звуке воющих сирен.

Всё так. И женщина, и птица,

С волшебным голосом певица,

Манила в бездну моряков

Сирена греческих богов,

Когда приходят в одночасье

И смерть, и смех, и боль, и счастье.

И если музыкой лечить,

Их невозможно различить.

 

 

 

* * *

 

Небесной милостью актёр

Взошёл по авторскому тексту

И людям руки распростёр.

За них и умер, как известно.

А мы, любители игры,

Смотрели недоумевая,

Как птицы падали с горы,

И, до земли не долетая,

Летели дальше на Восток.

Рыдали ближние статисты —

И это первый был намёк,

Что не простят нам смерть артиста.

И что растащат реквизит:

И крест, и гроб, и кровь, и глину.

А кто он был? За что убит?

Спросите лучше Магдалину.

 

 

* * *

 

Кто-то придумал опасное средство:

Две колеи и калеку-тоску.

Я отвернулся, я вырвал из сердца

Всё, что мешало работать виску.

Шли облака, и ни шатко, ни валко

Дождь моросил и суглинок месил.

Я отвернулся, и стало мне жалко

Родину, Бога, святош и мессий,

Всё возвращается к старым обидам:

Горло — к ангине, к ветру — пыльца.

Я отвернулся, я слёзы не выдам,

Ты моего не узнаешь лица.

Общий у нас на двоих знаменатель:

Две колеи в непролазной тоске.

Я отвернулся, а камнеметатель

Метит в мишень у меня на виске…

 

 

* * *

 

А слово русское —

Оно со мною в споре.

То бурлаком вытягивает горе,

То с Лермонтовым правит такелаж

И парусом качается на море,

То миражом ответит на пейзаж

И тишиной повиснет на заборе.

А слово русское —

Мой верный инструмент,

Читать на небесах

Всевышнего ответ.

И с вишенкой трамвайной

Мандельштама

Заплакать о загубленности лет

На Севере, где под плитою мама,

И где собакам не найти мой след.

 

 

 

 

* * *

 

«Мы живём, под собою не чуя страны».

 

  И.Мандельштам

 

Мы живём, над собою

Не чуя небес.

И открылась тропа

В заколдованный лес.

И пошли бедняки

Собирать медяки,

Облетевшие листья

У тёмной реки.

И пошли альтруисты,

По-детски смеясь,

С кем попало последней

Рубахой делясь.

И пошли мизантропы,

Пугая толпу,

Ненавидя себя,

И людей, и тропу.

И евреи пошли,

Поднимая пыльцу,

И теснились они

К золотому тельцу.

Вышел ангел, не пряча

Серебряных крыл,

Взял мезузу и крест

И ворота закрыл.

 

 

* * *

 

Когда материки сойдутся,

И реки все в одну сольются,

И мы с тобою уплывём,

И не найдут нас днём с огнём.

А ночью подожгут деревья,

Сломают двери синагог,

И скажут: «Кончились евреи,

Как виноград, как хлеб, как Б-г».

И Новый Мир, ещё не зная,

Что вслед за нами пустота,

Начнёт искать в горах Синая

Ветхозаветные места.

Но все пески сойдут в пустыню,

Непроходимую насквозь.

Луна, похожая на дыню,

Звезда, похожая на гвоздь,

Повиснут молча. Брадобреи

Уйдут, скрывая ремесло,

И скажут: «Кончились евреи,

Так просто, как добро и зло»...

 

 

* * *

 

Только нечет и чёт

Облаков, пролетающих мимо.

О, как солнце печёт,

Как пустыня течёт, нелюдима.

Каждый след, как слюда,

И холодные лунные змеи.

Это было всегда.

И Господь ничего не изменит.

Только в чёт или нечет

Умирать — это древний обычай.

Не кричал бы ты, кречет,

Надо мной, я ещё не добыча.

Не свистал бы кулик,

Не хвалил ни болото, ни гати.

Я забыл свой язык,

Вы за это меня не ругайте.

А ругайте за то,

Что любить перестал и смеяться.

И не знает никто:

Если плачешь, то звёзды двоятся…

 

 

 

Иерусалим

 

Закончилась эпоха правил.

Зачем, ты, Господи, оставил

Меня на плачущей земле?

Тебя я видел на осле.

Горели золотом копыта,

Свеча за окнами коптила.

И в этом одиноком свете

Порхала тень, теряя вес.

А город мира не заметил

Твоё Пришествие с небес.

Закончилась эпоха веры.

Зачем ты, Господи, без меры

Меня грехами нагрузил,

Любил не больше, чем грозил?

Горели золотом копыта,

А за тобой мерцала свита,

И падший ангел кровью метил

Дома евреев. Почему

Несчастный город не заметил

Твоё Пришествие к нему?

 

 

* * *

 

Не ищи меня на карте.

Я и сам не знаю, где

Пробегают мои нарты

По заснеженной воде.

Пролегло почти полвека

Между нами: мной и мной.

В небесах другая Вега,

Запах родины другой.

Там ночлег под снежной кровлей,

На луну собачий лай.

Здесь Иисус, предмет торговли

И дорога на Синай.

Там под музыку акаций

Русский мат и детский плач.

Здесь война цивилизаций

И Шагаловский скрипач.

Там похмелье, здесь характер,

Там поэт, и здесь поэт.

Не ищи меня на карте,

Да и карты этой не...

 

 

* * *

 

Найти в траве перо гусиное.

Бумага стерпит, не впервой.

И нацарапать стих осенний,

И окунуться с головой

В холодный омут одиночества,

Там нет ни слёз, ни суеты,

А вдруг придёт Её Высочество —

Поэзия из темноты…

Вот, госпожа, Вам кресло мягкое,

Вино, и спаржа, и желе. —

Ремесленник! Конфетка мятная

Скучает на твоём столе.

Вот, госпожа, лорнет для чтения,

Часы песочные для Вас. —

Ремесленник! Твои мучения

Меня не трогают сейчас.

Вот, госпожа, плоды декора...

Ремесленник! К чему декор?

Ты знаешь, из какого сора

Растут стихи? И где твой сор?

 

 

__________________________________

 

 

 

Мицны мы, мицны,

едим по утрам творожок,

наши спины, хребты

по улицам солнечным, по желобкам стремят на восток,

за углом, на крыши коньке дядя Ленин живет,

стоит на одной ноге и чертит другой небосвод, –

в прохладе акаций Кульбитто-Кульбитов живет. Руки, деньги, что я отлепил от жены, от Зельцер-вдовы, олдовы,

только теперь я узнал, как по городу ходят длинноволосые хиппи, потомки Прасковьи –

едят по утрам творожок,

и по солнечным улицам, по желобкам

устремленные к пляжу,

Ленина снимут с конька,

вытрут с лица его капель проказу.

Боканепажу!

 

 

* * *

 

Портрет появится тогда, когда возникнет тон –

Наташа Гройс надела макинтош,

а Гройс ушел в разгул –

портрет всегда тишь-моветон.

Портрет всегда «несчастье помогло»

и вой:

Карамангыз, Батый –

не повернешься и останешься со снятой головой,

докажет только ветер, что был живой. Портрет – это конница со скоростью гусеницы,

надкусывание лепестка,

карамангыз-красотка, карабашлык-повеса –

живность, которой нет числа,

движения, в которых нет интереса. Придет время, когда, – бабушка говорила, – и сани вяжутся,

придет время, – дедушка говорил, – и к ебени матери пошлют,

выражение лица раскрывает парашют,

выражение сердца дает выражению лица приют.

 

 

* * *

 

На пых – гималайский изюм,

что бабочки только несут,

и север России на пых –

вонючий и склизкий уют. Вонючий и склизк, но уют –

где берег России в снегах –

там пыхом раздувшийся сброд

в объятиях компаний-кают

из берега строит «в брегах». Но все же лети, избяной,

изюмный и тутовый друг,

свиваясь в мучнистых струях, –

пусть пыхом мне раны пробьют,

лишь ты бы летал впотьмах.

 

 

* * *

 

Сердечны ласки блудодеев,

коль вам привидится Турфан,

сердечна пыль на гроздях зреющих

во впадине у Люкчуна.

Там скорпион не будет в холоде

свою подружку гомозить –

упрямой Софьей застрельцованной

ей на подушке вашей быть. И Вера Инбер приглашенная

приладит ручки кувшина –

не свой позор,

но у костистого, поднаторевшего бедра. Чулпан заляжет диким хохотом,

сродни дивизии озорной,

дунгане криками, мотыгами

отгонят скот на водопой. Да, приходите к нам в оазисы,

туда где правит основной –

то старческий, кипенно-правильный,

то круглощекий, молодой. И шароварами китайскими

ночь в полукружиях упадет,

в окне фанзы бумажном, матовом

подросток дырочку протрет. Кому какое сновидение

привидится, лишь знает Сам

в тюрбане грязном, засмальцованном

Великий Дервиш Туркестан.

 

 

* * *

 

Наш бог – Голпанов, он моряк,

над узким мостиком бушприт,

а Полупанов – прост, фонарь,

под клюзом тащится, светлит. Когда известкой разгонясь,

восходит море к серебру,

Голпанов взмахом острия

бросает темень на волну.

А Полупанов – просто зрак,

все вертит свет над блеском волн,

он распаявшийся и тепл,

как нагулявшийся хохол. – Скажи, Цецилия, зачем

мы ищем мрак над гребнем волн?

Она ответит: – Ты дурак!

Мы ждем Того, Кто не пришел!

 

 

* * *

 

Я узнал, что мне дико держать,

я узнал, что мне óно давать,

я был мальчик простой из еврейской семьи –

«сунь пальчик в розетку», –

мне сказала кровать. Я нырял подбородком в школьный рассвет,

мне свивала брюшные узлы перед тазиком мать –

я мальчишка простой из еврейской семьи,

«сунь два пальчик в розетку», –

мне кивала журналов печать. Я скитался в краях у Непрядвы и Дона,

как на устрицах быстро поджимались края и дрожали –

я был мальчик простой из еврейской семьи, –

«сунь ладошку в розетку», –

дома причитали. Я забрался с ногами, залез на кровать,

пуповину обрезал и мать оттолкнул –

знаю, правильно сделал,

хоть и ток мне зажали!

Я забрался на скалы,

там топал и пел

и в расщелины руки совал

в одиноком угаре.

 

 

* * *

 

Так и живем в нашем мире,

где бомба – родимец,

а детонатор – читец. Где гора – передача в тюрьму. Русскими выражена неопределенность развития,

не поймешь, почему:

нет разницы между «ствол» и «уклон ствола»,

весь мир заливает эн-да-да. Мир – это полынья,

в ней Чубайс и Дуня Смирнова.

А также колбаса. Русским свойственна неопределенность развития,

нет разницы между «приличие» и «дворец»,

между «сходить» и «какать»,

кроме того: кручина, рябина, плакать,

Сибирь и лифчик Федосеевой-Шукшиной. Я плещусь в ваши события волной

Украинской.

Она то нахлынет в сферу, кулак, пустоту,

то стоит низко у дна – Хмельницким и Винету.

 

 

* * *

 

ОБЭРИУ сидит, не может…

А что не можешь?

Достать со дна Земли верблюда, достать змею?

Но прах идеи русской ОБЭРИУ боится потревожить,

смиренно отправляясь в ГПУ. Вот ГПУ

без жалости тревожит

прах сирийского народа –

пусть идет ко дну.

Не знаю, что и думать –

лесные колокольцы, колодцы, срубы,

какое-то всемирное ОБЭРИУ.

 

 

 

* * *

 

Ему в глаза нассали перед смертью –

и сделали – о боги! – хорошо,

заткни себе хоть семь отверстий,

прорвется просо через одно –

проушину небесного ключа.

Между вагонами ежа

засунут в сладкой полутьме –

гори, Саддама борода,

ссыпайся копотью страны!

Ему в глаза нассали перед смертью –

а он косматый, дикий, как мужик,

или надутый гладкий лобик-кал,

белесый, гепатитный, гпушный.

На полустанке толстый еж

засунут в тамбур вагонных стен –

что расчихался, Паровоз?! –

уже не подготовишь смену!

Ему в глаза нассали перед смертью,

его насиловали в дыню – страх! –

зажми себе хоть семь отверстий,

прорвется просо к небесам.

Я писать Командор в глаза,

я Командор рука ломать –

пускай Лукерья-мать, мощá,

слезами уберет кровать.

Ему в лицо –

иисусен перед смертью:

его из ямы тянут как Саддама,

расхристанного, как шарфик Чаушеску –

заткни себе хоть семь отверстий,

народ прорвется к телу радулески.

Рассветный и веселый еж,

родной сияющий базар,

над вонью продубленных кож

восходит красножопый Брут

(опальный тренер Красножан).

Головки мака передок,

застывший каплей дегтяря,

а ну-ка крикни, петушок! –

пора вязать тираньих слуг,

пора тирану ссать в глаза.

И будет долог этот день

толпою жарких детских игр

под светлой аркой ячменя.

Пускай тиран иисусен перед смертью,

Исаич! стыд дрочить тирану!

О, коромысло, рушничок! –

с тобой поднимемся так рано…