Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ

Кузнецов Юрий Поликарпович (1941-2003), русский поэт. Родился 11 февраля 1941 в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец — кадровый военный, мать — школьная учительница.

 

После того, как в 1941 отец Кузнецова ушел на фронт, семья отправилась на его родину в село Александровское на Ставрополье, а чуть позднее перебралась в Тихорецк. Там в доме деда и бабушки прошло детство и ранняя юность Кузнецова. Отец в 1944 погиб в Крыму, и воспоминания о нем, а также о войне, по признанию Кузнецова, стали важнейшими мотивами его поэзии (первые стихи написаны в девятилетнем возрасте).

 

После школы Юрий Кузнецов служил в армии (1961-1964), работал инспектором детской комнаты милиции (1964-1965), в редакции газеты «Комсомолец Кубани» (1965-1966). Один год проучился в Кубанском университете (Краснодар).

 

В 1965 поступил в Литературный институт им. А.М. Горького, который закончил в 1970 (занимался в поэтическом семинаре С.С. Наровчатова). После недолгого пребывания на родине в том же году вернулся в Москву. Работал редактором в издательстве «Современник» (1971-1976). В 1974 вступил в Союз писателей СССР, в 1975 — в КПСС.

 

По всей вероятности, ощущение надвигающегося вселенского катаклизма, свойственное поэтике Юрия Кузнецова, впервые явилось ему в период Карибского кризиса (с 1961 по 1963 он находился в составе советского армейского контингента на Кубе), о чем рассказал в стихотворении, датированном 25 октября 1962:

 

  Я помню ночь с континентальными ракетами,

  Когда событием души был каждый шаг,

  Когда мы спали, по приказу, нераздетыми

  И ужас космоса гремел у нас в ушах.

 

Однако в ранних стихах, собранных в книге «Гроза», вышедшей в Краснодаре (1966), эти мотивы еще только намечаются. Перемена поэтики приходится на семидесятые годы, когда Юрием Кузнецовым были написаны стихи и поэмы, объединенные в сборниках «Во мне и рядом — даль» (1974), «Край света — за первым углом» (1976), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978), которые привлекли внимание читателей и критики.

 

Работая в пределах дозволенных для советского стихотворца тем (пейзажная лирика, воспоминания о детстве, войне и проч.), Юрий Кузнецов выстраивает поэтический мир со сложной топологией. Пространственно-временные координаты реальны и узнаваемы, тогда как предметно-персонажные категории отсылают в некие иные «измерения» (среди важнейших образов в поэзии Кузнецова — образ «дыры» в неизвестность, «зияния», «зазора»).

 

Критиками высказывалась мысль, что импульсом к созданию новой поэтики послужило знакомство с работами А.Н. Афанасьева и В.Ф. Миллера, посвященными славянской мифологии. В любом случае, этот поэтический мир существует по законам дохристианским. Отсюда особое внимание к категориям родства и семейно-родственным связям, основа которых - треугольник «отец — мать — сын». Отношения между ними неравноценны: если отец и его действия вообще не подлежат обсуждению (он как бы отсутствует, вознесенный на недосягаемую высоту положением в семье, уход отца на фронт и его гибель - модификации того же мотива), то отношение матери к отцу — это абсолютное приятие, полная подчиненность и жертвенное следование ее судьбе, которая, по сути, оказывается проекцией судьбы главы семьи:

 

  Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. —

  Мать в ужасе мне закрывает рот

 

  («Отцу»)

 

Удел сына в этой триаде драматичен. Ему надлежит сменить отца (такая замена ничем не облегчит долю матери), словно колос, взойти на земле, политой отцовской кровью. Неизбежная и предначертанная узурпация отцовской власти раскалывает натуру сына, рождает в нем ожесточение и одиночество, что, в свою очередь, сказывается на любовных коллизиях: отношения возмужавшего сына с женщиной в этом мире напряженные и несчастливые.

 

В таком свете можно понять отмеченную критиками двойственность лирического героя Кузнецова — тягу к человеческому общению и в то же время полную отрешенность («Я в поколенье друга не нашел…»), ибо заменой цельности и единству рода не смогут служить ни самая крепкая дружба, ни общие помыслы. Именно так следует интерпретировать открыто декларативные строки:

 

  Я пил из черепа отца

  За правду на земле,

  За сказку русского лица

  И верный путь во мгле.

  Вставали солнце и луна

  И чокались со мной.

  И повторял я имена,

  Забытые землей.

 

Ожесточенная полемика, вспыхнувшая вокруг этих стихов, — поэт-фронтовик М.А. Соболь выступил с поэтической отповедью «Наследничек» - продемонстрировала, что для истолкования поэтического мира Кузнецова критиками зачастую используются нравственные категории и культурные схемы, ему чуждые.

 

Мертвые в этом мифопоэтическом пространстве не мертвы окончательно и бесповоротно, это «неполная смерть». Свои и вражеские солдаты, погибшие в бою на горных вершинах, «лежат как живые», «ждут и смотрят» («Вечный снег»), живущие путем особых усилий могут заставить их двигаться и говорить, либо и вовсе привести из далеких краев, где они обитают, к стенам родного дома («Четыреста»). Поэтому лирический герой Кузнецова часто выступает в роли соединительного звена между миром живых и миром мертвых.

 

Предметы, которым здесь принадлежит ведущая роль, — из мистического арсенала. Это тень, разрастающаяся или уплотняющаяся (по ней шагают, словно по мосту или по доске), следы, ногти. Кузнецов обращается к таким пластам сознания, перед которыми и сказка оказывается современна, а потому порой достойна иронического развенчания. Рассказанная «на теперешний лад», она чудовищна: Иванушка, отыскавший по полету стрелы лягушку за тремя морями, ставит немудреный опыт, вскрыв лягушечье тело и пустив по нему электрический ток:

 

  В долгих муках она умирала,

  В каждой жилке стучали века.

  И улыбка познанья играла

  На счастливом лице дурака

 

  («Атомная сказка»)

 

Познание противопоставляется не блаженному неведенью, а древнейшему знанию. Заголовок стихотворения равно отсылает и к науке двадцатого века, и к античной атомистике, тогда как автор, очевидно, подразумевает вовсе другое.

 

Умозрительные, последовательно выстроенные литературные построения наиболее удавались Кузнецову. Рассудочные противоположности, собственно, и являлись основными элементами создаваемой им художественной модели, огромное место в которой занимали технические приспособления и механизмы — защитные очки, поезда и проч. Музыкальность и попросту благозвучие не характерны для этой поэтики, бедные рифмы воплощают, скорее, не звуковой, а смысловой лад («звезду-судьбу», «в отпуску-высоту», «человека-света»).

 

Нарушение равновесия (чаще всего в стихах о любви) может обернуться банальностью, мелодраматизмом. Например, в стихах, где варьируются мотивы воспоминания об утраченной былой удали («Последние кони»), о возвращении в родной город после долгого отсутствия («Водолей»).

 

В коротких поэмах «Золотая гора», «Дом», «Женитьба», «Змеи на маяке», «Афродита», «Седьмой» ведущим является не сюжет, а лирический порыв и череда образов.

 

Известен Кузнецов и стихотворениями остросатирическими («Выпрямитель горбов», «Попугай», «Разговор глухих», «Нос»). Значительное место в его поэзии занимали открытая провокационность («Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?»), игра с цитатами из классической русской поэзии и словесными клише.

 

Пространные названия сборников Кузнецова критики рассматривали как заведомо лишенные однозначности либо вовсе не поддающиеся интерпретации. Тем не менее в названиях прослеживается определенная тематика, связанная с блужданием отпущенной на волю души в пространствах и закоулках причудливого мира: «Отпущу свою душу на волю» (1981), «Ни рано, и поздно» (1985), «Душа верна неведомым пределам» (1986).

 

В идеологической дискуссии семидесятых и восьмидесятых годов имя Юрия Кузнецова, активно разрабатывающего своеобразный «славянский миф», одна сторона брала на щит и возвеличивала, другая - напротив, умаляла и развенчивала.

 

В 1990 Кузнецов стал членом правления Союза писателей РСФСР, затем одним из руководителей Московской писательской организации.

 

Сборник «Душа верна неведомым пределам» был отмечен Государственной премией РСФСР (1990). Среди других наград Кузнецова — орден «Знак Почета» (1984), Почетная грамота Министерства образования Российской федерации (2002). В сентябре 1997 Кузнецов был избран академиком Академии российской словесности.

 

С 1987 и до последних дней вел поэтический семинар в Литературном институте им. А.М.Горького (дневное и заочное отделения, Высшие литературные курсы).

 

При его жизни вышло в свет более полутора десятков поэтических сборников. Занимался Юрий Кузнецов и стихотворным переводом (среди авторов, которых он переводил, А. Атабаев, Я. Пиларж, Ф. Шиллер). Избранные переводы собраны в книге «Пересаженные цветы» (1990).

 

Умер Юрий Кузнецов 17 ноября 2003 в Москве.

 

Бабочка

 

Я стоял на посту,

на котором стреляют на шорох,

если желают живыми вернуться домой.

В воздухе стало странно мерцать и блестеть,

и я уловил в нём дыхание лишнего звука.

По долине катился

копошащийся шёпот, шуршание, шелест и плеск

туго сцепившихся бабочек.

Циклон насекомых накрыл меня с головой.

Я задохся, ослеп и упал,

но, вспоминаю, стрелял —

три раза, и всё наугад.

Как только рассеялось,

я обнаружил в долине

три длинные тени расстрелянных бабочек,

отброшенных от меня.

Две уходили вдаль,

а третья была покороче

и обрывалась о тёмный предмет.

Я подошёл по нити запёкшихся тварей

я подошёл.

Это был человек,

в его теле порхала последняя бабочка.

 

1967

 

 

Атомная сказка

 

Эту сказку счастливую слышал

Я уже на теперешний лад,

Как Иванушка во поле вышел

И стрелу запустил наугад.

 

Он пошел в направленьи полета

По сребристому следу судьбы

И попал он к лягушке в болото

За три моря от отчей избы.

 

— Пригодится на правое дело! —

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

 

В долгих муках она умирала,

В каждой жилке стучали века,

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

 

1968

 

 

 

Грибы

 

Когда встаёт природа на дыбы,

Что цифры и железо человека!

Ломают грозно сонные грибы

Асфальт, непроницаемый для века.

 

А ты спешишь навеки невозможный

Для мирной осмотрительной судьбы.

Остановись — и сквозь твои подошвы

Начнут буграми рвать тебя грибы.

 

Но ты не остановишься уже!

Лишь иногда в какую-то минуту

Ты поразишься тяжести в душе,

Как та сопротивляется чему-то.

 

1968

 

 

 

Диван

 

Пушкин погиб. Чаадаев замкнулся, скучая.

Сны не сбылись, от прошедшего нет и следа.

На полуслове за чашкою русского чая

Нечто иное увидел и смолк навсегда.

 

Пушкин забыт. Чаадаева помнить не надо.

Только хозяин показывал гостю порой

Старый диван — две отметины круглые рядом, —

Это сидели друзья, прислонясь головой.

 

Часто хозяин, пустым восклицаньем задетый,

Гостя одёргивал: "Тише, они говорят!"

Умер и он, роковой не дослушав беседы...

Только однажды ворвался, как буря, солдат.

 

Облако пыли взметнул в тишине именитой

Нищий хозяин, учитель отца своего.

Рухнул на барский диван и заснул как убитый.

Вмятины встали, чтоб не тревожить его.

 

1969

 

 

 

 

Сотни птиц

 

В зимнем воздухе птицы сердиты,

То взлетают, то падают ниц.

Очертанья деревьев размыты

От насевших здесь сотнями птиц.

 

Суетятся, кричат — кто их дразнит?

День слоится в прозрачной тени.

На равнине внезапно погаснет

Зимний куст — это снова они.

 

Пеленою полнеба закроют,

Пронесутся, сожмуться пятном.

И тревожат, и дух беспокоят.

Что за тень?.. Человек за окном.

 

Человека усеяли птицы,

Шевелятся, лица не видать.

Подойдёшь — человек разлетится,

Отойдёшь — соберётся опять.

 

1969

 

 

 

Кактус

 

Самолёт оторвался от верной земли,

И подошвы повисли в пыли.

 

Гений плоскости смутно почуял подвох,

Потому что земля — из-под ног.

 

За спиною — старуха сидела с мешком,

Молодые с цветочным горшком

 

Да дитя, не спускавшее с кактуса глаз,

Ибо кактус цветёт только раз.

 

А ещё футболист и солдат в отпуску...

Самолёт набирал высоту.

 

Отступись, человек! Вот граница небес!

Самолёт в мирозданье исчез.

 

За минуту, когда он свободу обрёл,

Неожиданно кактус расцвёл.

 

1969

 

 

 

 

Бревно

 

Побурело, пропало бревно,

И природа лицо отвернула.

Но приставь к нему ухо: полно

Стрекотания, лязга и гула.

 

Это возятся, скачут, жужжат

Насекомые — столб насекомых.

Стукни — выбьешь наружу отряд

Металлических, синих, зелёных.

 

Воплем пилок, щипками щипцов

Заставляют бревно содрогаться.

Я забросил коробку часов:

Она стала жужжать и кусаться.

 

Завертелась и скрылась в бревне.

И оттуда, как вольный скиталец,

Выползает мертвец в простыне:

— Извиняюсь, мы где-то встречались?!

 

1969

 

 

 

Возвращение

 

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым —

Ни могилы, ни боли.

 

Мама, мама, война не вернёт...

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

 

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука —

Фронтовые.

 

Всякий раз, когда мать его ждёт, —

Через поле и пашню

Столб крутящейся пыли бредёт

Одинокий и страшный.

 

1972

 

 

 

* * *

 

Гулом, криками площадь полна,

Там качает героя толпа.

Он взлетает в бездонное небо.

Посулил ли он вечного хлеба,

Иль дошёл до предела в числе,

Иль открыл, что нас нет на земле?..

 

Выше, выше! Туда и оттуда!..

Но зевнула минута иль век —

И на площади снова безлюдно…

 

И в пространстве повис человек.

 

1975

 

 

 

Двойник

 

Только солнце с востока взойдёт,

Тут же с запада всходит другое.

Мы выходим из разных ворот,

Каждый тень за собою ведёт,

И моя, и твоя - за спиною.

 

Мы сошлись, как обрыв со стеной,

Как лицо со своим отраженьем,

Как два лезвия бритвы одной,

Как рожденье со смертью самой,

Как великая слава с забвеньем.

 

Тучи с небом на запад летят —

На восток покачнулись деревья.

Наши тени за нами стоят

Не сливаясь

и бездны таят,

А меж нами не движется время.

 

1976

 

 

 

Распутье

 

Поманила молодость и скрылась.

Ночь прозрачна, дума тяжела.

И звезда на запад покатилась,

Даль через дорогу перешла.

 

Не шумите, редкие деревья,

Ни на этом свете, ни на том.

Не горите, млечные кочевья

И мосты — между добром и злом.

 

Через дом прошла разрыв-дорога,

Купол неба треснул до земли.

На распутье я не вижу Бога.

Славу или пыль метёт вдали?

 

Что хочу от сущего пространства?

Что стою среди его теснин?

Всё равно на свете не остаться.

Я пришёл и ухожу — один.

 

Прошумели редкие деревья

И на этом свете и на том.

Догорели млечные кочевья

И мосты — между добром и злом.

 

1977

 

 

 

Семейная вечеря

 

Как только созреет широкая нива

И красное солнце смолкает лениво

За тёмным холмом,

Седая старуха, великая мати,

Одна среди мира в натопленной хате

Сидит за столом.

 

— Пора вечерять, мои милые дети! —

Она поминает о сыне-поэте,

О дочке-вдове,

О светлом супруге, безвестно убитом,

О позднем младенце, бесследно зарытом

В кремень-мураве.

 

Рассвет наплывает по правую руку,

Закат наплывает по левую руку —

И слушают ночь.

И вот, потрясая могильные камни,

Приходят живые: поэт с облаками

И горькая дочь.

 

Неполная смерть поднимает из праха

Истлевшие кости... Солдатская бляха

Блестит на одном.

Пришельцы глядят на пустые стаканы,

Садятся за стол и сквозят, как туманы,

Меж ночью и днём.

 

— Не хлебом единым, — сказала старуха

И каждому мерит от чистого духа

И мира сего:

Огонь для солдата, лазурь для поэта,

Росу для вдовы, молоко для последа

Себе - ничего.

 

Но вот огляделся, как в дальнем дозоре,

Солдат и заметил: — Не все ещё в сборе.

Тут нет одного.

От лона иного, от тучи гонимой,

Он сын мой и брат им, судьбой не любимый.

Вот место его!

 

— Пускай он войдёт, — согласилась старуха.

Из бездны Вселенской до чуткого слуха

Шаги донеслись.

Бродяга вошёл, не любимый таланом,

И принял стакан с непроглядным туманом…

— Окольный, садись!

 

Давно я старуха. Мой голос — мерцанье.

Но я б не хотела одно прорицанье

В могилу унесть.

На чресла гадали мне в детские годы,

Что выйдет оттуда предтеча свободы;

Он должен быть здесь!

 

Бродяга заплакал, вдова зарыдала,

Поэт преклонился, дитя зарыдало,

Отец отступил...

Все гости пусты и сквозят, как туманы,

Не тронута снедь, не початы стаканы…

Так кто же тут был?

 

Солдат после смерти печально воюет,

Он редко по старой подруге тоскует...

А встреча близка!

Младенец блуждает в земном промежутке,

Глядит из небес, и играет на дудке,

И пьёт из цветка.

 

Вдове и лежачего горя хватает.

Бродяга бегущую воду хватает

И песни поёт.

Но сына-поэта во сне посетило

Виденье и светом уста отворило:

— Было грядёт!..

 

И вновь созревает широкая нива,

И красное солнце смолкает лениво

За тёмным холмом.

Земля возвращает истлевшие кости,

А память - надежду. Пьют чудные гости

За старым столом:

 

Солдат за победу, поэт за свободу,

Вдова за прохожего, мать за породу,

Младенец за всё.

Бродяга рассеянно пьёт за дорогу,

Со свистом и пылью открытую Богу,

И мерит своё.

 

1977

 

 

 

Сказка о Золотой Звезде

 

Поехал на рыбалку генерал

И место целым штабом выбирал.

 

— Годиться? — гаркнул он на божьи мели.

— Так точно! — офицеры возгремели.

 

— Где удочка? — готова честь по чести,

Крючок на месте и червяк на месте.

 

— А где же стопка? — стопку опрокинул

За воротник — и удочку закинул.

 

Одну минуту свита не мигала.

Но на виду удача генерала,

 

И слово генерала на слуху:

— Эге! Да это окунь! На уху!

 

Швырнул в котёл, и снова честь по чести

Крючок на месте и червяк на месте.

 

— А где же стопка? — стопку опрокинул

За воротник — и удочку закинул.

 

И две минуты свита не мигала.

Но на виду удача генерала,

 

И слово генерала на слуху:

— Сазан! Зело годиться. На уху!

 

Швырнул в котёл, и снова честь по чести

Крючок на месте и червяк на месте.

 

И снова водки стопку опрокинул

За воротник — и удочку закинул.

 

И три минуты свита не мигала.

Но на виду удача генерала,

 

И слово генерала на слуху:

— А, золотая рыбка! На уху!

 

Но, красотой и разумом блистая,

Возговорила рыбка золотая:

 

— Пусти мен, служивый, а за дружбу

Я сослужу тебе большую службу,

 

Достаточно желанья твоего... —

Но генерал не слушал ничего:

 

— Чего желать, когда я всё имею:

И армию, и волю, и идею,

 

Звезду героя, голос депутата,

Том мемуаров, ореол и злато,

 

И то сказать, жена и дочь в меху,

Сын — дипломат... Немедля на уху! —

 

Подобной речи с трепетом внимая,

Раздумалась и молвит золотая:

 

— Герой! Моя судьба не в той воде,

Но что ты скажешь о второй Звезде?

 

И он махнул: — Согласен на вторую! —

И бросил в воду рыбку золотую.

 

И грянул гром! Ни свиты, ни машин.

В широком поле он стоит один,

 

В солдатской гимнастёрке, и зажата

В его руке последняя граната.

 

А на него идут со всех сторон

Четыре танка из иных времён.

 

1981

 

 

 

Испытание зеркалом

 

Я хотел рассказать о себе,

Но в ту ночь на Ивана Купала

Треснул с грохотом мир — и в избе

Я увидел зиянье провала.

Возле бездны поставил я стул,

Чтоб туда не шагнуть ненароком.

И, конечно, туда бы шагнул,

Окажись я в раздумье глубоком.

По избе, разглагольствуя вслух,

Я ходил и не скоро заметил,

Как из бездны возник некий дух.

— Что за чёрт!

— Это я! — он ответил.

Сел на стул.

Я не стал возражать

Гость как гость, и ума не лишённый.

- Ты явился меня искушать? -

Он сказал: - Ты давно искушённый.

Ты в себе, как в болоте, погряз,

Из привычек не вышел ни разу.

Дальше носа не видел твой глаз,

Дальше глаза не видел твой разум.

Оттого ты всю жизнь изнывал,

От томления духа ты плакал,

Что себя самого познавал,

Как задумал дельфийский оракул.

Одиночество духа парит,

Разрывая пределы земные.

Одиночество духа творит,

Прозревая уделы иные.

Но принёс тебе зеркало я,

Чтоб не мог ты один оставаться,

Как влюблённый Нарцисс от ручья,

От себя самого оторваться.

Ты поверил, что правда сама,

А не кривда глядит из зерцала.

Ты, конечно, сошёл бы с ума,

Если бы в нём отраженье пропало.

Ты попался в ловушку мою,

На дешёвую склянку купился.

Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю,

В лабиринте зеркал очутился.

Зеркалами я скрыл глубину,

Плоскость мира тебя отражает.

Вместо солнца ты видишь луну,

Только плоскость тебя окружает.

На пустое кричишь ты: "Моё!",

В роковое уставясь зерцало.

— Я плевал на зерцало твоё!

— Но оно твой плевок возвращало.

— Я твои зеркала разобью,

И смеяться осколки заставлю,

Лабиринты твои распрямлю,

И тебя куда надо отправлю.

— Разбивай — и начнёшь, как двойник,

размножённый в осколках, смеяться.

Распрямляй — и уткнёшься в тупик,

Отправляй — сам начнёшь отправляться.

Мой хозяин в неравной борьбе

Угадал свой конец неминучий.

Он заложника видит в тебе,

Он на всякий надеется случай.

Мне нужна твоя помощь. Поверь,

Был когда-то и я человеком,

И понёс очень много потерь, —

Он мигнул мне оборванным веком.

Грянул гром — и рассеялся дым.

Сквозняком по избе потянуло.

Гость исчез, стул остался пустым.

И края свои бездна сомкнула.

Что за гость? В голове ни царя,

И мигает оборванным веком.

Он на что намекал, говоря,

Что когда-то был сам человеком?

Видно, плохи дела Сатаны.

Есть на свете чему удивляться,

Если с той, так сказать, стороны

Перебежчики стали являться.

 

1985

 

 

 

* * *

 

В воздухе стоймя летел мужик,

Вниз глядел и очень удивлялся

И тому, что этот мир велик,

И тому, что сам не разбивался.

 

Так-то так. Но он не знал того,

Пролетая над частями света,

Что таким представила его

Дикая фантазия поэта.

 

Между тем поэт о нём забыл:

Голова на выдумки богата,

А мужик летит среди светил,

И, пожалуй, нет ему возврата.

 

1990

 

 

 

Квадрат

 

На Сретенке горит квадрат окна,

Разбитого бутылочным ударом.

А сам хозяин, тяжелей вина,

Спит на полу в обнимку с сенбернаром.

 

Расшатан стол - раздета догола,

На нём плясала девка молодая.

И Божья мать из тёмного угла

На этот срам глядела не мигая.

 

Тут побывало множество людей,

Тут были перехватчики идей,

Глотатели базарных новостей,

Прыщи наук, кропатели статей,

 

Газетные подрывники властей,

Улитки духа, монстры скоростей,

Сомнамбулы различных пропастей,

Философы квартирных плоскостей,

 

Стрелки в туман, растлители детей,

Механики бессмысленных затей,

Сторожевые псы своих цепей,

Негоцианты мыльных пузырей,

 

Предатели духовных крепостей,

Мутанты тьмы, огарыши завета,

Цыгане, русопяты всех мастей

И даже проходимцы с того света.

 

И я когда-то тут стихи читал,

Хозяин ничего не понимал,

Сидел и слушал с видом диковатым

И напрочь их рукою отметал:

 

— Всё это остаётся за квадратом! —

Иззубренное Божье существо!

Упрям и прав, как знак. Правей его,

Помилуй бог, бывает только бездна.

 

О бездне он не знает ничего,

И говорить об этом бесполезно.

Не видя цели, бьёт он наугад,

Но поражает он пустой квадрат,

 

Окно пустой бутылкой пробивает.

Он пойман бесом в сеть координат,

А счастье где-то мимо проплывает...

Вот он поднялся, сумрачный и злой,

 

И, рой кавычек видя пред собой,

Гремит тяжёлым взглядом по квартире

И бьётся, бьёт о стенку головой,

Как будто ищёт пятый угол в мире.

 

Вхожу в квадрат… Мы пьём за тайный жар,

За мировую трещину в стакане.

И это всё... А сенбернар сбежал,

И скорбно смотрит Божья мать в тумане.

 

1991

 

 

Последний человек

 

Он возвращался с собственных поминок

В туман и снег, без шапки и пальто,

И бормотал: - Повсюду глум и рынок.

Я проиграл со смертью поединок.

Да, я ничто, но русское ничто.

 

Глухие услыхали человека,

Слепые увидали человека,

Бредущего без шапки и пальто;

Немые закричали: — Эй, калека!

А что такое русское ничто?

 

- Всё продано, - он бормотал с презреньем, -

Не только моя шапка и пальто.

Я ухожу. С моим исчезновеньем

Мир рухнет в ад и станет привиденьем -

Вот что такое русское ничто.

 

Глухие человека не слыхали,

Слепые человека не видали,

Немые человека замолчали,

Зато все остальные закричали:

— Так что ж ты медлишь, русское ничто?!

 

1994

 

 

Тёмные люди

 

Мы тёмные люди, но с чистой душою.

Мы сверху упали вечерней росою.

Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,

Собой освежая и землю и воздух.

А утром легчайшая смерть наступала,

Душа, как роса, в небеса улетала.

Мы все исчезали в сияющей тверди,

Где свет до рожденья и свет после смерти.

 

1997

 

 

Лежачий камень

 

Лежачий камень. Он во сне летает.

Когда-то во Вселенной он летал.

Лежит в земле и мохом зарастает…

Упавший с неба навсегда упал.

 

Старуха-смерть снимала жатву рядом,

И на него нашла её коса.

Он ей ответил огненным разрядом,

Он вспомнил голубые небеса.

 

Трава племён шумит о лучшей доле,

Река времён обходит стороной.

А он лежит в широком чистом поле,

Орёл над ним парит в глубокий зной.

 

И ты, поэт, угрюм ты или весел,

И ты лежишь, о русский человек!

В поток времён ты только руку свесил.

Ты спишь всю жизнь, ну так усни навек.

 

Спокойно спи. Трава племён расскажет,

В реке времён все волны зашумят,

Когда он перекатится и ляжет,

Он ляжет на твою могилу, брат!

 

1997

 

 

На кладбище

 

Я пришёл не без дыма и хлеба,

Вот стою, о туман опершись.

Оседает под тяжестью неба

И родная могила, и жизнь.

 

Стыд и скорбь моего окаянства

Стали тягче небес и земли.

Тридцать лет олимпийского пьянства

По горам мою душу трясли.

 

Из нутра окаянные силы

Излетают кусками огня.

У креста материнской могилы

Рвёт небесная рвота меня.

 

Покаяния вздох излетает

И летит до незримых высот.

На лету его ангел поймает

И до Бога его донесёт.

 

2 января 1999

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали