Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

МОСКВА. УЧПЕДГИЗ. 1952

УЧЕБНИК ПОЭЗИИ

Над книгой работали семь составителей, среди которых — ведущий сотрудник Института языкознания РАН, руководитель Центра лингвистических исследований мировой поэзии Наталия Азарова; литературовед, переводчик Дмитрий Кузьмин; лингвист, доктор филологических наук Владимир Плунгян и другие.

 

Учебник «Поэзия» — обширный 886-страничный труд, который формально состоит из двух блоков, следующих друг за другом (порядок чтения блоков — на выбор читателя). Первая часть — теоретическая, вторая — рекомендуемые стихотворения и переводы поэтов XVIII–XXI веков под заголовком «Читаем и размышляем». Такой диапазон авторов/текстов очерчивает хронологические границы русской поэзии. Благодаря тематическому принципу мы можем встретить стоящие рядом стихи Александра Пушкина и Геннадия Гора, баллады Иосифа Бродского и современного московского поэта Андрея Родионова. 

2.4 Традиционная
и новаторская поэзия

Современное понимание традиции и новаторства формировалось постепенно. Вплоть до конца XVIII – начала XIX века новаторство не считалось ценным: для той эпохи было важно, чтобы поэтический текст писался по заранее определенным правилам. Соблюдение этих правил было престижно, а подлинно поэтическим считалось только то произведение, которое полностью им удовлетворяло. Поэты того времени не ставили перед собой задачу принести в поэзию что‑то новое, но лучшие из них тем не менее обновляли традицию собственной поэтической практикой и были подлинными новаторами. Это позволяло традиции развиваться.

С течением времени новаторство обретало самостоятельную ценность. Сначала появлялись произведения, в которых нарушались общепринятые правила письма, – таких произведений со временем становилось все больше и больше, хотя поэты и их читатели по‑прежнему считали, что правила важны даже несмотря на то, что они постоянно нарушались. Среди таких стихов, например, торжественные оды Державина, обращенные к Екатерине II, которые конфликтовали со многими ожиданиями читателя конца XVIII века, привыкшего к более строгой оде Ломоносова (18.2.2. Ода).

Державин мог прервать восхваление императрицы (а именно оно считалось основным в оде), чтобы сравнить ее повседневную жизнь со своей собственной:

 

* * *

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

 

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

 

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра. [111]

 

Такие контрасты должны были сделать образ Екатерины еще ярче, но у современников все равно вызывали удивление тем, что поэт так много говорит о себе.

Постепенно известная всем система правил ушла в прошлое, но ее место заняла привычка читателя к определенному (более традиционному ) виду поэтического письма. Такое положение дел вело к тому, что многие элементы стиха начинали употребляться автоматически, без понимания того, зачем они нужны и какую роль играют в тексте. Когда футуристы в манифесте «Пощечина общественному вкусу» провозгласили, что Пушкин непонятнее иероглифов, – они имели в виду, что старая поэзия стала восприниматься некритически и бездумно, как нечто само собой разумеющееся. Такая автоматизация была осознана как универсальное явление: от частого употребления любые элементы произведения изнашиваются, входят в привычку и требуют обновления – замены или пересмотра.

Уже в конце XVIII века Иван Дмитриев смеялся над сочинителями од, произведенных по одному и тому же шаблону:

 

* * *

Он тотчас за перо и разом вывел: ода!

Потом в один присест: такого дня и года !

«Тут как?.. Пою! .. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: Даждь мне, Феб! .. Иль так: Не ты одна

 

Попала под пяту, о чалмоносна Порта!

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?

Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу». [112]

 

В XIX веке мир стал очень быстро меняться, и многие поэты вдохновлялись этими изменениями – техническими новшествами, доступностью любой точки земного шара и теми аспектами жизни человека, изображение которых в поэзии ранее казалось немыслимым (например, связанных с телесностью). Поэзия этого времени стремилась к решительному обновлению формы и изобретению нового поэтического языка, который соответствовал бы новому мышлению, мышлению своей эпохи. Все это верно и для современной поэзии.

Поэт ХХ века мог смотреть на стихотворение как на систему запретов или как на систему открытых возможностей: первый способ был характерен для «старой» поэзии, второй – для «новой». Для первых поэтов решающее значение имело то, о чем нельзя писать, – список запретных тем, приемов, способов письма. Вторые поэты считали, что в поэзии возможно все, если только это позволяет поэту достигнуть поставленной цели. Первые поэты считали, что в любые времена и эпохи поэты имеют дело с одним и тем же набором поэтических средств и приемов; вторые полагали, что средства и приемы меняются вместе со временем. Разумеется, это деление очень условно, и в реальности все гораздо сложнее: для конкретного поэта что‑то одно может быть запретным, а что‑то другое, напротив, требовать расширения и т. д.

Поиски нового протекали в разных направлениях – и поэты‑новаторы начала ХХ века отличались не только от своих предшественников, но и друг от друга: достаточно сравнить, например, Велимира Хлебникова и Осипа Мандельштама, Николая Гумилева и Сергея Есенина. К концу ХХ века у поэтов, склонных не к открыванию новых путей и испытанию новых возможностей, а к тому, чтобы действовать по уже готовой схеме, – появилась не одна готовая схема (как в XIX веке), а много. Поэтому авторы, которые сегодня осуществляют футуристическую ломку языка, уже осуществленную до них, могут выглядеть столь же консервативными, как и те, что воспроизводят психологическую лирику середины XIX века.

Традиция – это не только набор старых и бессмысленных правил, существование которых не оправдывается поэтической практикой: на самом деле все профессиональные поэты работают внутри традиции. Даже футуристы, призывавшие к разрушению традиционной поэзии, на самом деле не разрушали, а изменяли и обновляли ее. Такие обновления делают традицию живой и позволяют ей развиваться.

Начиная с Серебряного века и поэты, и читатели постепенно осознают, что традиция – не едина, что внутри нее существует набор частных традиций – «пушкинская» и «некрасовская», футуристическая и акмеистическая, метареалистическая 1 и концептуалистская, и между этими традициями развиваются долгие и сложные отношения, взаимодействия и взаимоотталкивания. Какие‑то поэты склонны чувствовать связь только с одной из таких частных традиций, другие готовы опираться сразу на несколько, даже если они выглядят противоречащими друг другу.

Например, к диалогу одновременно с акмеистической и футуристической традицией уже в 1930‑е годы вел поэтический опыт Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. В 1960‑е годы сходный метод сталкивания, скрещивания различных традиций по‑разному использовали Иосиф Бродский и Леонид Аронзон.

Для поэзии начала ХХI века такое совмещение также характерно: например, поэт Игорь Булатовский начал свой творческий путь как продолжатель петербургской ветви акмеизма, развивавший ритмические и строфические аспекты этой поэзии, – для него был характерен правильный литературный язык, внимательное отношение к русскому и мировому культурному наследию и т. д. Затем он заинтересовался поэзией русских конкретистов 2, Яна Сатуновского и Всеволода Некрасова, главные черты которой – пристальное внимание к естественной, разговорной речи, отказ от пафоса и риторики, внимание к повседневности и бытовой детали. В результате на стыке двух традиций возник сильный индивидуальный поэтический голос, совмещающий особенности обеих, на первый взгляд далеко отстоящих друг от друга традиций.

Другой яркий пример скрещивания традиций – поэзия Василия Ломакина, соединяющего опыт по этов‑концеп ту‑алистов (таких как Лев Рубинштейн и Дмитрий Александрович Пригов) с акмеистической поэтикой. Сходным образом можно описать «гибридные» творческие стратегии ряда других заметных поэтов начала XXI века: Андрея Полякова, Виталия Пуханова, Марии Степановой.

Иногда под традицией понимают высшие достижения той поэзии, которая создавалась еще до того, как новаторство стало ценностью само по себе. Поэты, ориентирующиеся на понятую таким образом традицию, в своей поэтической практике могут довольно далеко отступать от тех образцов, которые они считают наиболее значительными. Выбор между традицией и новаторством часто означает лишь симпатию поэта к определенному кругу авторов (например, к поэтам пушкинского времени или футуристам) и может не слишком сильно сказываться на манере поэта. При этом поэты, которые ориентируются на поэзию прошлого и бездумно повторяют ее черты, как правило, выпадают за пределы традиции: в их стихах традиция перестает быть живой, утрачивает способность к изменениям, и это не позволяет таким поэтам занять в ней собственное место.

 

 

 

Читаем и размышляем 2.4

 

 

 

Осип Мандельштам, 1891‑1938

 

 

* * *

Я не увижу знаменитой «Федры»,

В старинном многоярусном театре,

С прокопченной высокой галереи,

При свете оплывающих свечей.

И, равнодушен к суете актеров,

Сбирающих рукоплесканий жатву,

Я не услышу, обращенный к рампе,

Двойною рифмой оперенный стих:

 

– Как эти покрывала мне постылы…

 

Театр Расина! Мощная завеса

Нас отделяет от другого мира;

Глубокими морщинами волнуя,

Меж ним и нами занавес лежит.

Спадают с плеч классические шали,

Расплавленный страданьем крепнет голос.

И достигает скорбного закала

Негодованьем раскаленный слог…

 

Я опоздал на празднество Расина…

 

Вновь шелестят истлевшие афиши,

И слабо пахнет апельсинной коркой,

И, словно из столетней летаргии,

Очнувшийся сосед мне говорит:

– Измученный безумством Мельпомены, '

Я в этой жизни жажду только мира;

Уйдем, покуда зрители‑шакалы

На растерзанье Музы не пришли!

 

Когда бы грек увидел наши игры… [207]

 

1915

 

 

 

Велимир Хлебников, 1885‑1922

 

 

* * *

Усадьба ночью, чингисхань!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь!

А небо синее, моца́рть!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача И озирал ночную, смел, тишь.

И вас я вызвал, смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

«Их незабудка громче крика», –

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка‑лосось В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены И тучи движутся Батыя,

Идут слова, молчаний Каины, –

И эти падают святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал. [331]

 

1915

 

 

 

Игорь Булатовский, 1971

 

Дождь

 

Короткий разговор дождя –

некраткий разговор;

два старых латника, сойдя

с коней, сошлись в упор:

один ударит по щиту

другого, и другой

в ответ ударит по щиту

другого, и другой

в ответ ударит по щиту

заклятого врага,

заклепанного в пустоту

из одного куска. [51]

 

 

 

Василий Ломакин, 1958

 

* * *

Силенциум мне говорит: домой

Что значит дом, о бедный этнос мой

Коровка божья в коробке́

Помолится своим святым углам

Из самовара льющимся чаям

На снеговом песке

О нет, ни шар у демона в руке

Ни кровка яркая на белом волоске

Не есть предел тоски

Ты будешь помнить ласточку в дыре

Пенаты страшные на пыльном алтаре

Огонь и тень реки [195]

 

 

  ТАКЖЕ СМ.:

  Григорий Дашевский (8.1),

  Елена Гуро (9.5),

  Василий Каменский (14.4),

  Александр Введенский (18.2.1).

 

1  Метареализм – направление в русской поэзии конца XX века, нацеленное, в противоположность концептуализму, на поиск гармонии между различными реальностями: предметной, идейной, культурной, эмоциональной. Метареализм фокусирует внимание на бесконечном множестве взаимосвязей между элементами мироздания, в связи с чем особенно интенсивно пользуется метафорой и другими тропами. Ведущие поэты‑метареалисты – Алексей Парщиков и Иван Жданов, иногда к метареализму относят творчество Аркадия Драгомощенко.

 

2  Конкретизм – направление в русской по эзии середины XX века. В центре внимания конкретистов – живая речь (разговорная или внутренняя), оказывающаяся убежищем от эстетической, культурной, идеологической традиции, воспринимаемой как источник неискренности и фальши. Конкретизм нередко смыкается с минимализмом, поскольку для обоих течений развернутое, логичное, «правильное» художественное высказывание оказывается изначально скомпрометированным. Крупнейшие русские конкретисты – Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, ранний Генрих Сапгир.