Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЮЛИЙ ГУГОЛЕВ

Юлий Феликсович Гуголев родился 13 декабря 1964 г. в Москве. Окончил медучилище и Литинститут. Работал на “Скорой помощи”, сотрудничал как сценарист и редактор с телекомпанией НТВ, печатал стихи в ж-лах и альм.: “Третья модернизация”, “Юность”, “Митин журнал” (напр., № 57, 1999), “Эпсилон-салон”, “Знамя” (1998, № 2), “Окрестности”; переводы — в ж-ле “ИЛ”. Выпустил кн. стихов: Полное. Собрание сочинений. М., “О.Г.И.”, 2000, Командировочные предписания. М., 2006. В настоящее время работает в региональном представительстве Международного Комитета Красного Креста в РФ. Живет в Москве.

Впечатления из другой области

 

 

* * *

 

Ну что ж это за наказание!

Спокойно стою себе в тамбуре.

Курю сигарету приличную.

Ничем вроде не отличаюсь

от прочих командировочных.

Спокойно стою, но не робко.

 

Доехать хочу до Казани,

хотя согласился б и за море,

устроил бы жизнь свою личную…

Но тут, раскрасневшись не с чаю,

заходит мужик в тренировочных

и ростом мне до подбородка.

 

Нет, я совершенно спокоен.

Со мной как всегда мое прайвиси

(нет, чтоб он припёрся попозже!).

Курильщиков сдуло как ветром

(и мне бы уйти), а на кой им…

(Ну нравишься ты ему, нравишься.)

Он тянет из пачки вопрос уже.

Я лезу в карман за ответом.

 

– Ну, что, – говорит он, – татарин?

– А взгляд-то его все добрей. –

Ну, что, – продолжает, – покурим? –

и смотрит уже как на брата

и вроде действительно рад,

за что я ему благодарен,

но сам я не столь рад, однако,

и надо признать, что еврей,

а он говорит, что “не надо врат!

зачем, брат? не надо врат!..”, –

так вот, без мягкого знака.

 

Дались мне поездки в незнаемое!

И я обещаю себе в который

раз не шастать впотьмах,

не называться евреем,

кушать один перемяч-ишпишмак

смотреть за окно,

а там все чревато делирием,

там все татары со мной заодно

ругаются билят-конторой.

Небеса над Казанью подобны валькириям.

Какими же им еще быть в ноябре, ё-моё!

 

Дорога-то тряская, скользкая.

И, глядя на все это воинство,

мне все очевиднее кажется,

лишь мне в целом свете не свойственно

все это татарское ханжество,

какой-то прям хамство монгольское.

 

 

 

Стансы

 

Как средь пустыни туарег

бьет верблюда, представив речку,

так я, завидев чебурек,

ударить рад по чебуречку.

 

И чебурек как будто рад:

так наслаждается ударом,

как бы в бессмертие снаряд,

запущенный как бы радаром;

 

так радуется маниак

последним хрипам жертвы милой,

которую он – так! и так! –

над свежевырытой могилой;

 

так жертв, умученных в лесу,

уж не страшит земля сырая;

так я гляжу на колбасу,

ее подравнивая с края.

 

 

 

* * *

 

Бросил на миг

обмолачивать рис крестьянин,

глядит на луну.

Басё

 

Призрачно все

в этом мире бушующем,

есть только миг...

Л. Дербенев

 

Из Басё я не помню ни слова –

я не очень вообще насчет книг,

но вчера я ж читал Басё,

строчки три, ну от силы четыре,

перечитывал снова и снова,

и прикинь, что увидел я в них, –

тот же смысл, что у Л.Дербенева.

 

Строчки три, ну от силы четыре,

хоть их смысл в мое сердце проник,

примириться оно не готово

с утвержденьем, что есть только миг

в этом... как там... бушующем мире,

 

в коем, где Дербенев, где Басё,

не поймёшь, ибо призрачно всё.

 

 

 

* * *

 

 

Не привык и не отвык,

что таджик с пяти утра, –

я-то знаю, что таджик,

я же чую, чья рука, –

то скребком, а то лопатой

тюк да тюк, всё вжик да вжик

возле самого одра,

по касательной пока

да с улыбкой страшноватой.

 

 

 

* * *

 

 

Чаю воскресения мертвых.

Символ веры

 

 

Услыхал еврей про три желания и говорит золотой рыбке:

– Я хочу роллс-ройс, дом во Флориде, пять миллионов евро и молодую, красивую, покладистую жену с хорошей фигурой – это раз...

Из анекдота

 

 

Это, знаете, как бывает:

мрак ночной вас в гостях застиг,

разговор затихает и стих,

но решимости все ж не хватает,

чтоб убраться в ночную мглу,

и хозяйка, зевок глотая,

снова чайник несет к столу.

 

– Мне пора, дорогие друзья.

– Да мы все щас пойдем! А чаю?

Мне не думать об этом нельзя,

я с трудом за себя отвечаю:

– Чаю? – я! воскресения мертвых? –

тоже я! – И как с рыбкой еврей

торговавшийся: – Это во-первых, –

добавляю у самых дверей.

 

Книжки спят, знать, пора и нам,

с нами все ж веселей семенам

в перегное орковых грядок.

Говоришь, не постельный режим?

Ну а чё такой беспорядок?

А чего мы тогда лежим,

точно письма в пустых конвертах?

 

Кто надписывал имена?

Ну чего мы лежим, зевая?!

Ждём ль чего?

Воскресения мертвых.

Видишь, очередь тут одна,

но еще не вполне живая.

 

 

 

Исповедь

 

1

 

“— Ну, так что мы будем с вами делать?! —

спрашивал меня святой отец. — A..?”

 

Дайте, я скажу, как было дело, —

что меня вообще так угораздило, —

и ведь надо ж, перед самым праздником, —

я ж сперва не знал, куда мне деться:

 

выпала мне вдруг командировка, —

между прочим!

ничего серьёзного!

у людей серьёзнее бывали! —

так сказать, в заоблачные дали, —

в направленьи гордого, седого,

северного, солнечного, грозного, —

ну, зачем указывать точнее, —

вам-то что? Казбека ли, Эльбруса? —

важно, что — восточнее Ростова,

Ставрополя, главное, южнее;

главное, чтоб все пришли домой.

 

Дело было нынешней весной.

Отмечал, не праздновал я труса,

так что на неделе на Страстной

взял да и отправился на исповедь —

(где ж тут трусость? согласитесь, чисто ведь

здравый смысл, подернувшийся ленью?) —

и молился — истово? — не-истово? —

“Господи, по щучьему веленью...

Господи, ах, боже, боже мой...”

Был ли мой порыв богоугоден?

Всё ж надеюсь; хоть на всяких войнах

я пригоден лишь к нестроевой, нах…

В мирное-то я вобще не годен.

В армии я даже не служил.

Говорю об этом между прочим

потому, что строгий иерей

зыркал, как святой, но всё же отчим;

одного из сказочных старшин

мне напоминал святой отец, —

тех, кто хоть и мог на арамейском,

но предпочитал всё ж на армейском

строить и гундосов и чмырей.

Видно, пастырь знал своих овец.

 

2

 

Подозвал. Пошёл я, спотыкаясь

и, одновременно, семеня

на манер испуганной левретки,

но решил, при всём честном народе я

всё скажу, и слышат пусть меня

слишком близко вставшие соседки:

“Mea culpa! Извиняюсь, — каюсь!

Мой любимый грех — чревоугодие,

без него мне не прожить и дня,

от него я нынче отрекаюсь!

Мало того, есть ещё условия,

буду соблюдать и их отныне я,

откажусь от гнева и уныния,

сребролюбия, гордыни, празднословия.

Коль не прекратим собой являть

небреженье службой и молитвой,

нас за это перед главной битвой

могут не призвать, — комиссовать!

Сроки ж настают! Уже борьба

достигает своего предела!

Ну, а нам-то что же, нет и дела?

Суеверие, кощунство и божба —

вот что многих занимает нынче!

Пагубна для нас сия стезя!

Вот уже написан “Код Да Винчи”!

Ничего откладывать нельзя!

Кровь Христова и Христово тело!..”

Я чуть не залаял под конец.

Сам себя я как-то стал накачивать

и уже не мог остановиться:

“— Надо жизнь бесовскую заканчивать!!”

“— Ну, так что мы будем с вами делать?! —

вновь переспросил святой отец. —

Будем человеком становиться?!”

 

 

 

 

* * *

 

1

 

Можно ехать, замышляя

вновь из этих мест побег,

Эльбрус смутно узнавая

(Эльбрус — там, а тут — Казбек),

 

можно выдумать до кучи,

песнь черкеса ль, казака,

чтобы пелось в ней про тучи,

грозовые облака,

 

про — “какой закат багровый”,

про — “какой расклад херовый”,

я не пробовал пока,

если хочешь, сам попробуй

 

спеть о местных наворотах:

кто забрал? кого берут?

чьё же там лицо под маской?

 

И про надпись на воротах

белой краской: “Здесь живут

люди”, просто — “здесь живут”.

 

Чисто — надпись, белой краской.

 

2

 

За деревьями-кустами,

за машиной или из, —

после нашего проезда

через двадцать, что ль, минут, —

 

как отметить это место —

песней-танцем? птицей-танком? —

 

чтоб запомнились с тех пор мне:

сорок семь чуть тёплых гильз,

и кто в форме,

кто в гражданском, —

с помутневшими зрачками,

 

да, вот здесь, да-да, вот тут, —

чё вы сразу напряглись?

Мож’т, кого другого ждут...

 

Может, ищут встречи с нами...

 

 

 

 

* * *

 

Когда в день Страшного суда,

помимо всего прочего,

они нас приведут сюда

с соизволенья Отчего,

мы все почувствуем сильней,

что небо кажется синей

в пустых глазницах окон.

Мы все воскликнем: Оба-на!

А кем тут всё раскопано?

И кто тут кем закопан?

Любому — ангел-археолог

ответит: Сам подумай, олух, —

в грустных и весёлых

городах и сёлах.

 

 

 

 

* * *

 

До полуночи секунды оставались.

В общем-то, я мог поймать машину.

В то же время мог и на метро сесть.

Матеря кого-то или что-то,

с виду неприятные мужчины

сдержанно в багажнике копались,

ковыряли где-то под капотом.

Видно, что им было не до смеха.

Полночь. Роскошь. Ну, какой тут смех.

Ближний говорит, да тут же трос есть,

я же на тросу могу уехать!

А ему в ответ на это дальний:

— Слушай, блядь, ты странный человек...

— Почему я странный? Я — реальный!

 

Тбилиси, 9 апреля, 2003 г.

 

 

 

 

* * *

 

Мы так давно, мы так давно не отдыхали.

Мы так, действительно, давно не отдыхали:

харчо, кубдари, абхазури, пхали,

мужужи, гочи, чкмерули и хинкали.

Могу ещё перечислять. Не стану!

А после обеда настала весна.

Солнце пригрело

гирлянды носков и пелёнок.

Куда ни посмотришь, — по направлению к свану,

к мингрелу,

видишь каких-то

два-три десятка вечнозелёных,

вай ме,

ну, их-то

вид узнаваем:

ели... ну, пихта...

короче, сосна.

Вечнозелёных два-три десятка, —

так, не лесочек,

но чувствуют, чуют,

где тот топорик, где тут лопатка,

и если танцуют, то не вприсядку,

скорее лезгинку, —

тянут мысочек,

всё ещё держат спинку.

 

 

* * *

 

Леониду Виноградову

 

Попьём-м

8-го марта

с бабьём-м

8-го марта

попьём-м

8-го марта

с бабьём-м...

(такая мантра)

 

 

 

 

V Баллада Тверской области

 

Ане и Маше Карельским

Когда это было? В какой стороне?

Теперь уж сказать мудрено.

И цифры и буквы у нас на стене

От времени стёрлись давно.

Т. Габбе. Город мастеров

 

В сопровожденье весёлых друзей

брат воротился с охоты.

Он обратился к сестрице своей,

дескать, нам выпить охота.

 

Брату сестра отвечает: — Изволь,

выпить желаешь коли,

сам обеспечивай алкоголь.

Нет у меня алкоголя.

 

Наскоро выпив весь братнин запас,

гости воскликнули пылко:

— Братнино выпито, значит, сейчас

сестра нам поставит бутылку!

 

Брату сестра замечает: — Кретин,

выпить хотят они коли,

сами пусть-дуют они в магазин.

Нету у нас алкоголя!

 

“Что ж, из-за водки с сестрой воевать?

— С нами ж пила она, ела.

— Как понимать нам её мотива(ть) —

ции? — Что она там, одурела?”

 

— Лишнего наговорила в сердцах,

а вот подумай, не мы ли? —

мы — одевали тебя в пух и прах!

Мы тебе верно служили!

 

Мы ж утончённые, как соловьи,

просто чуть-чуть не хватило, —

что же ты прячешь заначки свои...

— Нет алкоголя, мудила!

 

Думает брат: — Разрядил я ружьё

по возвращеньи с охоты,

значит, могу попугать я её, —

бить-то её неохота.

 

Вот уж ложится ладонь на цевьё.

Нет бы проверить ещё раз.

— Значит, могу попугать я её!! —

брат повторил уже в голос.

 

Вот он нарочно краснеет, орёт,

жилы вздувая на вые,

а указательный палец кладёт...

да, — на крючки спусковые.

 

Вот он кричит: — Застрелю, сука-бля!

Слышишь? Стреляю, бля-сука!

Как он потом пояснял: “токо для…

ну, чтоб была ей наука...”

 

Выстрел раздался. Стоит брат в дыму,

и говорит удивлённо:

— Чё-то я тут ни хера не пойму.

Что ль я не вынул патрона?!.

 

Хлынула сестрина кровь в три ручья.

Гости откланялись вскоре.

Грозного не выпуская ружья,

братец рыдает: — Ой, горе!

 

Всё он про горе твердил да беду,

жилы вздувались на вые...

Когда это было? Да в прошлом году,

и было отнюдь не впервые.

 

А ведь могла, промеж нас говорят,

и не случиться беда-то...

Сёстры! Когда б ни явился ваш брат,

слушайтесь нашего брата.

 

 

VII

 

Полноте, батюшка, что ж мы всё кружим по лесу:

то поглядеть муравейники, то к водоёму.

Я… запыхался я, я уже меньше по весу,

дико помыслить, я уже уже по объёму.

 

Три часа кряду я пробыл в объятьях природы,

носом дышал, выдыхал через рот, наслаждался.

Все эти заросли, поросли, чёртовы бороды, броды

я уже видел; достаточно, батюшка, сжалься.

 

Я уже знаю на вкус эту завязь и супесь.

Я уже вижу в гробу эти воды и почвы.

Что же… куда же мы прёмся, раззявясь, насупясь?

Не к магазину ль? Не к станции? Может, до почты?

 

Батюшка, правда, а что б не пройтись нам до почты?

Или до станции? Лучше всего к магазину...

Я улыбаюсь так лишь потому, что точь-в-точь ты

сделал похожим меня на Джульетту Мазину.

 

Я и не чаял, что заживо выберусь к людям.

Мне уж мерещатся дочки владыки лесного.

Я ведь не знал, что так долго мы странствовать будем,

я же ни спичек не взял, ни ножа, ни съестного.

 

Нет ни глотка, ни кусочка, ни даже окурка, —

Батюшка, что ты! Я носом вдыхаю, — при этом

грязь непролазная, — скажем вот, “Литературка”

раз в неделю доходит, и то лишь по средам.

 

Может, на почту?.. А то ни газет, ни конверта...

Что ж ты, не видишь, родимый, куда нас завёл ты!

Ветер в листве? Ну, а то я не слыхивал ветра!

Вётлы седые? Да что ты, какие там вётлы!

 

И не объездчиком, всё норовят почтальоном

или обходчиком выглядеть, даже завмагом, —

машут приветливо, но не в наряде зелёном,

слишком приветливо машут, — с каким-то замахом.

 

 

_____________________________

 

 

 

* * *

 

В Тбилиси, где волнуется Кура,

когда её не называют Мтквари,

по выходным, часов с семи утра

купца сговорчивого чуют антиквары,

 

передо мной товары разложив, —

а мне всё кажется, что я их видел где-то,

ещё когда мой бабушка был жив,

как будто вещи из его буфета.

 

В Германии ходил я на флёмаркт,

В Америке бывал я на ярд-сейлах,

но там иначе, отстранённей как-т’,

— среди вещей поломанных и целых

 

не жизнь в её предсмертной пестроте,

а так, трофейных фильмов персонажи.

Но там они ж не наши, — вещи те,

а тут уже, в Тбилиси, тут уж наши.

 

Кто покупал? Кому дарил потом?

Кто на кого орал: “Держите вора!”

Вот бронзовая девочка с зонтом...

Вот блюдце кузнецовского фарфора...

 

Вот гобелен с семейством у реки,

на нём уже не различите лиц вы…

Прищепка в виде маленькой руки...

Серебряный стаканчик “В день бармицвы…”

 

(Возможность же всё это описать, —

эмаль кантонскую или сервиз саксонский, —

единственная, в общем, благодать...

Вот и описывайте! Чё я вам, Херсонский?)

 

Среди других торгующих людей

запомнилась одна мне старушонка

тем, что в китайской вазе перед ней

заметил я мышонка, – нет, крысёнка!

 

Действительно, рот длинен, зубки кривы,

черты лица остры и некрасивы!

Что ж я заладил! Экая брехня!

Прекрасны зубки. Видно это сразу.

Но как она попала в эту вазу?

Зачем она так смотрит на меня.

 

Ни тени зависти, ни замыслов пустяшных

не вызывает это существо.

Ей всё на свете так безмерно страшно,

так живо всё, что для иных мертво!

К примеру, швабра, пылесос иль веник.

— Калбатоно, — спрошу я, — сколько денег?

Но та не отвечает ничего.

 

Что? Будет день, когда она, рыдая,

увидит с ужасом, что вопреки годам

она всего лишь бедная норушка?

(Мне верить хочется, что добрая старушка

на мой вопрос ответит: — Нэ продам!)

 

Напоминает крошечное тельце:

“Не притесняй, не угнетай пришельца...”

Горит у ней на крошечном челе:

“...ни вдов и ни сирот, поскольку сами

такими же вы были пришлецами

когда-то там в Египетской земле”.

 

Она сидит, как будто ни при чём,

но, в сущности, боясь пошевелиться.

Мне говорит её умильный облик:

“...возопиют, и Я услышу вопль их...

и каждого из вас убью мечом,

когда Мой гнев на вас воспламенится...”

 

А если так, при чём тут красота

и почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором крыса та,

иль крыса та, которая в сосуде?

 

А глазки-бусинки горят во тьме Китая,

кого-то мне весьма напоминая.

 

 

 

* * *

 

В тихий солнечный денек

мне легко шепнет в висок

чуть знакомый голосок,

голос леденящий:

 

– Во как припекло, сынок…

Вон как, бедненький, весь взмок…

Всё, дружок, пора в тенек…

 

И в тенек потащит.

 

В сберкассе. После занятий в музыкальной школе

 

 

Зачем же в белом мать была?

О ложь святая!.. Так могла

солгать лишь мать, полна боязнью.

Чтоб сын не дрогнул перед казнью!

  М. Гартман. Белое покрывало

 

Над Москвой начинает смеркаться.

Под конец рабочего дня,

стоя в очереди в сберкассу,

мама всматривается в меня:

 

– Ну не хочешь ты сам заниматься... —

Девять лет мне, и вся моя жизнь

в казнь позорную превращена

Черни-Гермером, А. Майкапаром,

Гречаниновым, Гедике старым, —

...этой музыкой — так и скажи...

Ну и как после этого жить не по лжи?

 

Строже маминых глаз взгляд трудящейся массы:

тетка слышит, чё встала она?

Дядька тоже все слышит, вот гад он! —

да еще эта б... завитая — “коммунальные платежи”.

 

— Ну ведь я ж тебя не заставляю!

Ну чего же я деньги плачу?!

Что ж, финал вами верно угадан?

Чтобы мамочка не горевала,

помертвев, как ее покрывало,

граф венгерский бесстрашно идет к палачу.

 

Ложь святая!

Сплошной Мориц Гартман.

 

Помотав головой, отвечаю:

— Что ты, мама... конечно, хочу...

 

 

 

 

* * *

 

— И не скажешь, а скажешь... — бухтит Александра Михална. –

Юлик, здравствуй! Как сам? — Здрасьте, здрасьте. — Во, думаю, влип-то.

Разумеется, я на беседы с лифтершей чихал, но

иногда избежать их не мог в ожидании лифта.

И не скажешь, а скажешь... С запевки такой постоянно я

слушать должен был разное, часто хотелось мне выть уже,

например, что хожу целый день, голова, вот, как пьяная,

что погоды такой никакие сосуды не выдержат,

а на прошлом дежурстве средь ночи меня разбудили...

дверь оставили настежь вот я потому и простыла...

— Приходил кто? не знаю, ...удила какой-то, ...у-ди-ла.

А к кому приходил? да к такому ж, наверно, ...удиле.

 

...и так дорого все! Юлик, так все теперь стало дорого!!

Чуть зайдешь в магазин, и, считай, уже нету полтыщи.

...я вот им говорю, вы ж мне дали одну пачку творога,

а не две... А они две смеются, б...щи.

 

А ещё в телефонную трубку Александра Михална нередко,

нет, не то, чтоб молчала, а как бы вздыхала, однако

сразу я понимал: обсуждается чья-то соседка,

и уже предвкушал тот момент, как вздохнет она “да- -‘а”.

...да- -‘а... ангельским надо терпением... как испытание…

...это ж надо, такие соседи... сплошное мучение...

...паразитку такую бы, сволочь такую, при Сталине

расстреляли б, собаку... да- -‘а... ангельским надо терпением…

 

...я вот помню, другой год и холодно было, и снегу было,

помню, ветер был сильный, ой, сильный-то ветер какой был,

а вот все-т’ки погоды такой, я смотрю, раньше не было, –

и не скажешь, а скажешь… А то все вам Сталин плохой был...

...А еще я сегодня с утра у подъезда упала.

Раньше чем посыпали? – песком. А теперь посыпают песком? – нет!

Юлик, видел у нас у подъезда – песок? Это ж я посыпала...

А то так вот помрешь — ни одна же собака не вспомнит...

Александра Михална, клянусь, что я вас до могилы…

А на прошлом дежурстве – ей-богу, ведь мы не специально...

...а посмотришь вокруг — ведь и вправду, какие-то ...удилы...

– И не скажешь, а скажешь... – бухтит Александра Михална.

Все бухтит и бухтит. Пелена ей глаза застилает.

Пелена застилает глаза, и она засыпает.

А собаки уже вспоминают кого-то – всё воют да лают.

А погоды стоят, и ветра их песком засыпают.

 

 

 

 

* * *

 

Рассказывает герлфренд моего бестфренда:

у нас в Канаде есть руммейт,

молоденькая такая девчоночка, очень религиозная,

очень серьезная, не улыбается даже,

непонятно, чего себе думает,

все время в косынке, главное;

сначала боялись — олигофрен, да

оказалось — безвредна,

право, такая славная,

и ее мамаша туда же,

вечно припрет трехлитровые банки,

а в банках — святая вода.

 

Но речь тут не о святой воде.

Дочь удивила всех нас, когда,

прервав свои молитвы и поклоны,

нам вынесла зачем-то показать

реально капитанские погоны,

начальником поскольку УВД

являлась в прежней жизни ее мать.

Не меньше были мы удивлены

при виде лучшей дочкиной подруги —

надеялись понять, как могут эти суки

такие звуки извлекать из-за стены.

 

Они неслись так внятно!

И стало нам понятно,

что за стеной — однополая связь.

 

Как ж’ это можно — все время молиться

и — в то же время — жить, притворясь!

Мать — капитан! Капитан милиции!!

А капитанская дочь? Пидарас?!!

 

Дочь звали Яся, я лично сроду не видывал Ясь,

ее подруга вообще из Перу, мы там

и не были и будем когда едва ли.

Кабы я был девицей, кабы я жил в Монреале,

я мог стать их руммейтом,

их коммунальным соседом,

 

мы бы встречались на кухне в реале

или бы сталкивались в коридоре,

я б выходил не вполне одетым,

словно борец-сумотори,

не смущаясь, гордясь

грудей своих величиною и сединой.

 

Мы обнимались бы тяжело

и расходились без суматохи,

я б и не думал про этих девчат,

я бы знал, что там, за стеной,

легче рисовых зерен, брошенных на татами, —

ну не татами, ну дохё! —

вроде майских жуков, врезавшихся в стекло,

 

валятся на спину, вибрируют и жужжат,

воздух хватают ртами

при каждом вздохе.

 

 

 

 

* * *

 

В пиджачке и коротеньком галстучке,

трех решительных от роду лет,

я с проспекта въезжаю на папочке:

головой — там, где голуби-ласточки,

страстью — там, где чужой драндулет.

 

Так запомнил себя я впервые,

так попал я в пластмассовый шар,

так, сорвавшись с родительской выи,

первый в жизни я принял удар

 

об асфальт подбородком, по пояс

окровáвлен, нет, окровавлéн,

я услышал недрогнувший голос:

ну давай, подымайся с колен!

 

Где вы, ласточки? Что вас не видно?

Разве трудно меня пожалеть?

Как же больно! О, как же обидно!

Кровь моя продолжает алеть.

 

Нет, меня не Багира прыжками...

Тут меня уж подхватит слегка

(— Как теперь мы покажемся маме?! —

тот же голос звенит за плечами.)

то ли обморок, то ли рука.

 

Неужели мне, как Робин Гуду,

алой кровью придется истечь?

Ну, конечно, “я больше не буду”.

Я – не буду! Об этом и речь!

 

И, закрыв свои карие очи,

возле ног вороного коня,

— Мне не больно, — шепчу я, — не очень.

Жизнь легонько идет из меня.

 

Да и голос все легче становится

и едва различимо поет:

— Ничего, ничего... остановится...

Заживет... Перестанет... Пройдет.

 

 

 

 

НОГТИ ХОДЖИ ДАНИЁРА

 

1.

 

Знаешь, хоть и не смотришь вверх,

в небе не ласточка вьётся, скорее –

клекот:

сапсан реет,

может быть, беркут.

Парит какая-то птица

на разные голоса.

Этих пернатых крылатых

уже не возьмешь жарой.

Путешествие начинается, –

будто бы мало езды нам, –

из Самарканда в Афросиаб.

 

Свет не ушел, но иссяк.

Ишак прикрывает глаза,

опускает ресницы.

Вечереть – вечереет:

базары меркнут,

темнеют таджики в халатах,

халаты блекнут, –

но еще не смеркается,

в воздухе пахнет зирой,

проезжающий греется,

местный уже озяб.

 

Муэдзин зовет муэдзина.

 

 

2

 

Что это тут? Равнина?

Пустыня? Долина?

 

Где тут буква Закона?

Свет Ислама?

Строка Корана?

 

Что мы премся, куда незнамо?

С нами крестная сила?

 

Как это все понимать? Ущелье? Горы?

Это у вас дорога? Да где дорога,

одни ухабы!

 

Где оно, время оно?

 

Где тут у вас могила

ходжи Даниёра, –

Даниила, –

пророка?

 

Гид хотя бы...

Хотя б охрана...

 

 

3

 

Это история про Тамерлана.

 

Наше счастье, ворота открыты.

Гид и охранники тут,

в одном флаконе, –

в пиджаке из тени и пыли, –

не выпуская ключей из руки, –

хотя и для рифмы и для колорита

уместнее были б четки, –

ждут, что уляжется кутерьма,

 

пока все войдут

в белый, хочется сказать глинобитный,

домик – довольно чистый,

хотя бывает и чище,

даже в такой глухомани.

Вспомнить хотя бы домик в Тамани,

пепельную солому на крыше, –

что-то там было в ее наклоне.

Но следом всплывают не честные контрабандисты,

а почему-то слово “кизяки”.

 

Все-таки,

надо признать, все-таки связь ты не

в силах держать между домами,

не потеряв одного из них.

Что тут скажешь?

Скажешь, да ладно!

Все расселись вокруг святыни.

Ты сидишь, сам себе не обидный,

веселее, чем жук-навозник

в белом домике из дерьма.

 

Это история про Тамерлана?

 

 

4

 

Странно то, что наверняка

помнишь не то, что имел в виду,

то есть не то, что хотел запомнить,

или даже прочесть заранее,

не то, что следовало:

 

следовало записать, – есть же авторучка в кармане,

ну, так и выньте ее,

сделайте собственную партитуру,

а то ведь –

справа ебло и слева ебло, –

а то ее

сделают вам другие.

 

Зачем немолодому уже человеку

подвирать, подбирать по слуху,

какие, к примеру, стояли века

и, кстати, какие стояли погоды,

походы какие он стал готовить,

какая нога у него хромая,

что когда было, в каком году?

 

Когда вот, к примеру, он был в Иране,

а когда отправился в Индию?

 

Кого он разбил? Тохтамыша или Мамая?

Кем он приходится Шахруху?

А Бабуру?

А Улугбеку?

 

Что, все, блядь, знают про обсерваторию?!

А про мизинец? Про часть руки?

 

 

5

 

Гид начинает свою историю

так, как рассказывали старики:

 

“В годы царствования Амир-Тимура в его земле было много войн, болезней и всякого разного беспокойства. А Амир-Тимур хотел, чтобы в его земле не было много войн, болезней, чтобы в ней было только тихо-мирно спокойство.

 

Амир-Тимур, великий воин, одержал много побед, имел великое войско, но нигде не был доволен потому, что видел, нигде тихо-мирно спокойства нет, но много разного беспокойства, болезней, войн.

 

Однажды Амир-Тимур приказал своему войску взять приступом один город, а войско не могло тот город приступом взять. Тогда Амир-Тимур, увидев такое дело, послал двух лазутчиков из своего войска тайно пробраться в тот город и узнать, в чем дело, почему войско не могло тот город приступом взять.

 

Жители города сказали лазутчикам, что они к осаде готовы, что победят их не скоро, что у них нет никакого беспокойства, потому что в их городе находится могила Ходжи Даниёра, а где находится могила такого святого, там всегда будет тихо-мирно спокойство.

 

Узнав, в чем дело, Амир-Тимур собрал совсем огромное войско, завоевал тот город и завладел мощами святого. Но чтоб не обижать жителей, чтоб тихо-мирно спокойство не покидало город,

Амир-Тимур решил взять только часть мощей ходжи Даниёра.

 

И решил Амир-Тимур, что пора уходить оттуда. Он приказал сделать специальный ларец-шкатулку, положить туда всего один палец, а сам ларец поместить на верблюда, чтоб верблюд его из той земли вынес, но чтобы остальные части мощей в той земле остались, а верблюд чтоб унес всего лишь мизинец.

 

И приказал Амир-Тимур, чтоб к верблюду не прикасались, не останавливали, не подгоняли. И верблюд себе шел, и остановился не скоро. И в том месте, где верблюд преклонил колени, ларец-шкатулку, в которой мизинец, с верблюда сняли и по приказу Амир-Тимура основали город, а неподалеку – могилу Ходжи Даниёра”.

 

Вроде уже прохладно, а я обливаюсь потом.

Гид поминает Аллаха и Магомета,

и для меня, надеюсь, что и для вас,

все это добрая примета, –

значит подходит к концу рассказ.

Сам понимаю, что это вам не “Джон Ботом”.

 

 

6

 

Сам я так и не видел, что там

лежит внутри. Там все от глаз спрятано,

можно сказать, сокрыто.

 

Гид подает в качестве научного факта, –

ну, он, ну, он-то

откуда знает? – что там то ли рука, то ли фаланга мизинца,

на которой продолжают ногти расти.

 

Сама усыпальница, –

в ней бы могла поместиться

анаконда, –

сам саркофаг, –

саркофаг анаконды, Господи прости, –

я имею в виду хреновину для пальца, –

парчовое покрывало, на нем какие-то пятна, –

похожа на перевернутое корыто.

 

Вот вам, добрые люди,

вот вам и Роберт Муди,

вот вам и жизнь после жизни.

Вот тебе, маг-притворщик, руки на одеяле.

Рядом с такой рукой просто пойди ты,

просто пойди полежи с ней,

просто пойди и ляг,

 

чтобы тебя от знания больше не отделяли.

Одним словом – культурный шок.

 

Ученые приезжали, определяли состав:

может это не ногти, а какие-нибудь сталактиты

или

сталагмиты?

Определили длину. Длина – 18 метров.

 

Помните? Из колодца тянет палец артист Милляр,

напоминает: “Должок!”

Так и Ходжа Даниёр, – еще не восстав,

а как бы привстав из мертвых.

 

 

7

 

Ну, хотя бы измерь ты их

собственными шагами,

если не можешь увидеть, что там и как там,

ноготь или не ноготь,

если тебе приперло,

если ты так стремишься

работать с фактом,

а не только со словом.

Но, по-моему, хватит, не надо,

все и так уже сыты

муэдзинами, ишаками.

Тут ведь нельзя потрогать,

это ж тебе не горло,

это ж тебе не мышца,

это же экспонаты.

Что тебе еще надо? Что вам

всем еще надо?! Какой защиты?

 

 

8

 

Можно считать, почти ты

все рассказал, тем не менее,

давай, подводи итоги.

 

Итак, значит, ехали мы сюда,

а в результате

мы не только палец

не видели, – не велика беда,

его и другие не видели, –

мы даже не искупались

в потоке,

там ведь еще источник.

 

Да ну, при чем тут охранник. И где он?

Да я бы его упросил.

Как же мы, блядь, представители,

можно сказать, иудео-

христианской культуры, – и

даже про мене, мене,

текел, фарес,

можно сказать, упарсин

не вспомнили. Было бы кстати.

 

А теперь нам пора уезжать отсюда.

Вновь за окном понурые

ишаки и муэдзина воплей истошных

истинное караоке.

 

Завтра нам всем вставать в котором часу-то?

Мы засыпаем в дороге.

Нам просыпаться не скоро.

Все хорошо у нас тут.

 

А ногти Ходжи Даниёра

растут и растут...

 

 

 

 

* * *

 

Серафимы-херувимы,

не встречаемся, увы, мы.

Как же вы неуловимы?

Подступает Хэллоуин.

 

Жарче тыквенная сера!

Смотришь, а кругом ни сера-

фима ни хера, ни херу-

вима, − и стоишь один

средь пылающих руин.

 

А они все сквозь да мимо.

 

 

 

 

* * *

 

Вот приходит старик к синей глыбьке

золотой своей жалиться рыбке,

 

приложив к груди морщинистую руку,

с потрохами ей сдает свою старуху.

 

– Уж не хочет быть дворянкой столбовою!

Хочет, сука, только клеткой стволовою.

 

Рыбка только тихонько вздохнула,

только хвостиком деду махнула

 

и ушла в потемневшее море,

чтоб избыть там свое рыбье горе,

 

где никто не услышит от рыбы

человечьи рыданья и всхлипы.

 

А старик побрел восвояси,

про себя рассуждая “хуясе!”

 

 

 

 

* * *

 

Вот я на вас смотрю, на пидорасов,

и думаю, вот бы и мне прожить,

не возжелав, –

вот как В.Н. Некрасов, –

ни дома их, ни жён их, ни вола…

…или осла… – осла их, и вола их, –

лишь справедливости, –

как Всевол’д Николаич.

 

 

 

 

* * *

 

Черная накидка.

Из тротила пояс.

Лучше б ты, шахидка,

не входила в поезд.

 

Лучше б у вокзала

не встречал ОМОН.

Ты б им показала,

что есть угомон.

 

Если не до сна, ёпт –

вот вам ваш хабар.

Все сейчас узнают,

что – Аллах Акбар,

 

чтоб несли как велено

бремя белой расы

лесины-емелины-

жиды-пидорасы,

 

ехалось чтоб швыдко

и большим, и детям.

Мы с тобой, шахидка,

в следу’щем поедем.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали