Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
МОИСЕЙ ЦЕЙТЛИН

Цетлин Моисей Наумович (28.07.1905, Елисаветград – 04.1995, Москва) — советский и российский поэт и переводчик. Учился в реальном училище и в вечернем техникуме (Харьков), закончил исторический ф-т МГУ. Преподавал латынь в московских вузах, последние два десятилетия – в МГУ. Ранние стихотворения датированы годами гражданской войны.

ОБ УШЕДШЕМ ПОЭТЕ

 

Не забыть бесчисленных рукописей скончавшегося нынешней весной Моисея Наумовича Цетлина (1905 — 1995). Странички в половину машинописного листа, на которых стихотворные строчки теснились, да еще оставлялось место для сносок... Может быть, в этом своевольно избранном формате была тоска по очертаниям книжки, которой Цетлин добивался долго. Но “совписовский” сборник “Линии ливня”, вышедший еще в опасливое “застойное” время, не дает представления о даровании автора, не содержит лучших вещей. Полноценной книги Цетлин не дождался, только к концу жизни у него было несколько заметных публикаций. А он был автором тысяч стихотворений, самые ранние из которых датированы годами гражданской войны. Не менее сотни кажутся мне выдающимися, и это — много. Сноски, пестрящие на рукописях... Он привык к тому, что читатели опять будут малосведущими, редакторы — малограмотными, имеющими смутное представление о Гомере и Евангелии, им надо будет объяснять, кто такие Платон и Мария Стюарт. А уж Розамунда, мадам де Ментенон, Кольридж, Теодорих...

 

Цетлин был человеком обширных твердых знаний в разных областях. Преподавал латынь в московских вузах, последние два десятилетия — в МГУ. Переводил поздних латинских авторов, например “последнего римлянина” Боэция. Знал древние литературы в подлиннике.

 

До конца жил он скромно и тяжело, как большинство наших пенсионеров. В блочном доме на пятом этаже без лифта. Бывал не только любезен, снисходителен, хлебосолен — был добр, сострадателен. В жизни его, вероятно, много таинственного: знакомства, круг общения... Стороной (по университетскому преданию) знаю, что в годы террора неприметному Цетлину удалось невозможное — вытянуть с Лубянки нескольких оклеветанных преподавателей. Был глубоко верующим (это ясно по стихам), любил русских “блаженных”, дружил с видными православными священниками. И по сути дела — вслед за Эразмом — считал, что на земле существует только одна религия. Иудаизм, христианство, ислам — единая “религия откровения”. Проявление того же небесного начала Цетлин ощущал и в языческих божествах, принимал и Будду, и Зороастра, пылко поклонялся Афродите Книдской. Любил плоть культуры, духовную плоть: иконы, тисненую кожу переплетов, шрифт эльзевиров, тесаный камень руин Афрасиаба, полотна мастеров... Но основой основ было Писание.

 

Такой человек не мог быть либералом. Цетлин, раздраженный никчемностью “шестидесятников” всех веков, упрямо эстетизировал волевых “демиургов”, деятелей, бестрепетно творивших историю, “земли притяженье насильем осилив”. Пожалуй, в этой эстетике была доля фрондерства, стремления пойти наперекор пустоголовой толпе. Но ценил он не только Леонтьева, но и Герцена. С гордостью назвал себя в одном стихотворении “потомком декабриста”. Имелся в виду декабрист Григорий Перетц, родом из крещеных евреев (его прямым потомком была известная исследовательница древнерусской литературы В. П. Адрианова-Перетц). В родстве был Моисей Наумович и с поэтом Амари, с семьей Цетлиных, известных меценатов русской эмиграции.

 

Он высказывал противоречивые, взаимоисключающие взгляды, и одно его стихотворение как бы направлено против другого. Так спорили сами с собой авторы средневековых теологических диалогов.

 

В Цетлине жила нескрываемая ненависть к “термидору”, торгашеству. Ему были омерзительны пляски безмозглых циников на гробах. Свойственно презрение ко всему, что не страсть и не рождено страстью. В его стихах явлен не только ум, одновременно глубокий и молниеносный, — в них ощутима сила воли, воодушевления, которую трудно было бы предположить в этом больном, одутловатом, с годами все более дряхлевшем старике.

 

Несовершенство некоторых его текстов — от презрения к ухищрениям формы, украшательству, излишествам. Только — чистый дух, только — порыв. Только предел, Апокалипсис... Здесь, на мой взгляд, ему случалось ошибаться. Приблизительные рифмы “проходили” в этом веке, наверно, только у ранней Ахматовой с ее безошибочной гениальностью... С годами Цетлин стал строже, его стихотворения самых последних лет совершеннее. А белые его стихи всегда благородны по тону, в них — мощь звука и тончайшее чувство меры. В лучших произведениях Моисея Цетлина — редкое умение населять свежей поэзией простые слова, извлекать ее даже из однообразного перечня имен и предметов.

 

В старину на Руси именовали пророков и песнопевцев “Государями Псалтыри”. Так назвал Сковороду в своих стихах Арсений Тарковский.

 

Жил еще недавно Моисей Цетлин, русский поэт, который смел воскликнуть:

 

...Я твой, праматерь и гроза.

Синай мне снится.

Закрой мне черепком глаза,

Прах — плащаницей.

 

Михаил Синельников

 

 

 

ЛАТИНИСТ

 

Апрель 1995 года был особенно жарким, в памяти остался зной одного печального дня… На похоронах Моисея Наумовича Цетлина присутствовали прежде всего историки, коллеги покойного латиниста. Пожалуй, из причастных к поэзии не оказалось никого. И говорить над гробом о главном деле Цетлина, о его стихах, неожиданно пришлось мне, человеку знакомому, но далеко не самому близкому. Я болезненно осознал в те минуты, что мы прощаемся с крупным поэтом.

 

Моисей Цетлин с гордостью называл себя «потомком декабриста». Имелся в виду участник событий на Сенатской площади, видный член Северного общества Григорий Перетц, родом из крещеных евреев. Родословие Цетлина связано с белорусским Шкловом, давшем немало значительных в отечественной культуре людей. В родстве московский поэт был и с видным автором эмиграции Амари, с семьей Цетлиных, меценатов.

 

Есть известные слова Эпикура, завещавшего каждому из смертных: «Живи незаметно!» Уцелевший в бурях лет, ушедший от нас на девяностом году жизни, Цетлин этому правилу, кажется, следовал. Многие десятилетия был не очень заметным преподавателем московских вузов. Неспешно переводил стихи Иегуды Галеви, поздних латинских авторов, «последнего римлянина» Боэция. Специальную монографию посвятил еврейским путешественникам средневековья, в том числе — знаменитому Вениамину из Туделы. Материалы по любимым историческим темам щедро дарил ученикам, иные из которых достигли видного положения в науке. Но и самые преданные ученики поздно узнали о том, что Цетлин писал стихи. Иной раз одно-другое стихотвореньице печаталось в «Дне поэзии». Вышла книжка «Линии ливня», в которой есть несколько сильных вещей, но полноценного представления о Цетлине-поэте она не дает...

 

Я много часов перебирал пожелтелую груду рукописей Цетлина, помогая его вдове Татьяне Михайловне Соколовой, женщине высокообразованной, занимающейся греческим языком и эллинизмом. Меня смущали ирония и бездна премудрости. Того и другого было немало и в словах Татьяны Михайловны и в стихах покойного поэта. Но в стихах было еще и много другого: сила чувства, то гневного, то умиленного, страсть, одинокое величие. Около трех тысяч стихотворений, и самые ранние датированы началом двадцатых годов. Десятки стихов блистательных, антологических.

 

Думаю, недосягаемым образцом и камертоном для Цетлина всегда оставалась волшебная пушкинская драма «Моцарт и Сальери». Большего благородства в звуке нет в нашей поэзии и по моему скромному разумению… За полвека поэтика Цетлина, мне кажется, не изменилась. Может быть, только прибавилось строгости в стихе, в рифмах и еще дерзостней стало сопряжение каких-то «далековатых» идей.

 

Цетлин помог мне запоздало прояснить смутное ощущение, вызываемое красотой античных пропорций, которая для него была «бездуховная форма. Эвклид»:

 

И не тернии нищего брата,

И не язвы распятий, не дух,

Что струится из каждой морщины

Неподвижных голландских старух.

 

Затягивает, как темный водоворот, это безумие обретенной истины. Вечный страх перед Апокалипсисом и жажда его. Но, глядя на русских блаженных, Цетлин светлел: «И званье у него простое было — Вахтер на фабричонке никудышной. Но Божий перст, Престолы все и силы Его своим считали в Сонме Вышних».

 

Оставаясь поэтом религиозным и духовным, Цетлин и подлинный атеизм понимал как утонченную форму религии, неразрывно с первоосновой связанную. Все-таки отношение к миру было в значительной мере «леонтьевским», эстетическим. Внезапно колют сердце слова о Кольридже: «…вдыхая запах Пленительный гниенья и распада». Но он ненавидел сам распад, мелкость души, «термидорианство», серую середину. В строчке Боратынского «Велик Господь! Он милосерд, но прав…» важна расстановка слов. Обыкновенный ход мысли был бы иным: «Прав, но милосерд…» Но слова Боратынского гениальны в своей кажущейся простоте. Да, и наш современник Цетлин был религиозен. Но Бог этой поэзии не благостен и не кроток. Ни в коем случае не милосерд. Но прав! Поразительно и страшно стихотворение Моисея Цетлина «Лесной пожар». Эта тема возникала уже у Тютчева, была у Гумилева. Свидетелем ужасов нашего столетия она решается беспощадно: «…Рыдали женщины, Укрыв собой детей, Спасая жалкий скарб толпа металась. И горняя из пламени рука то появлялась, то опять скрывалась».

 

Михаил Синельников

 

 

 

 

Глушь

 

  Блажен, кто средь разбитых урн,

  На невозделанной куртине,

  Прославит твой полет, Сатурн,

  Сквозь многозвездные пустыни.

 

  Владислав Ходасевич. 1912

 

Прошлым годом

Меня судьба

Случайно занесла

В Олонецкую глушь.

Я шел по улице

Рочдельских пионеров.

За ней тянулась

Улица Лассаля.

На площадь выйдя

Розы Люксембург,

Увидел бюст ее

На городском бульваре

Перед артелью Швейной.

Потрескавшийся весь

И потемневший

За полстолетия.

Горбинка на носу,

Открытый взор

Напомнили забытый

Образ Розы.

Я вспомнил мрамор

Чопорных вельмож,

Безносых и безглазых,

В опустевших

Дворянских парках,

В золоте листвы

Иль под дождем осенним.

Вспомнил юность, —

Наивную восторженность

И план

Монументальной пропаганды.

Подумал о Фурье

И Кампанелле,

И о Сатурне тоже.

Мне стало тяжело дышать.

Вихляющей походкой

Юнец ко мне

Какой-то подошел,

С копной слежавшихся

Волос до плеч,

С тупым и наглым взором

Рыжих глаз.

Мне захотелось

Пнуть его ногой.

Я повернул

К разбитому ларьку,

Понурых двух

Увидев инвалидов.

Мы молчаливым

Обменялись взглядом.

Бутылку взяли на троих.

Я долго, пьяный,

Плакал перед Розой,

Прося простить меня,

За что — и сам не знаю.

Какая-то швея

Меня к себе

С бульвара увела.

Очнувшись на скамье

Подгнившей вновь,

Холодною зарей,

Не смея глаз поднять,

Побрел, сутулясь,

К станции глухой.

 

1974

 

 

Увертюра

 

Бегите всех, кто вам творит добро.

Нет мстительней кристальных душ на свете.

Пред ними вы всегда, как червь, в ответе.

Ищите зла. Оно, как мир, старо.

Миф подло лгал. Возмездия не будет.

Идите в мир. Дышите полной грудью.

 

1979

 

 

 

ИЗ ПЛАМЕНИ РУКА

 

Великая волчица Клио

О фильме “Покаяние” услышав,

О порожденье немощи и страха,

Оцепенел: поганые кацо!

Вновь о Великом Волке вопль несется,

Вновь о Хароне, о стигийском кормчем,

Невольнике Волчицы, мир влекущей

Чрез гибель мертвых форм и поколений

К пределам новым жизни. Все о нем.

Великий Волк, вобравший, Бич Господень,

В себя всю кровь, всю ярость гекатомб,

Сам, бабка повивальная столетий,

Достоин вознесения, как жертва,

На небеса высокие Тайгета

Моей Эллады, не глумленья, нет,

От страха извивающейся твари,

Узревшей в “Покаянии” венец.

Прикованный к продавленному ложу,

Как к лежбищу, годами и недугом,

Живу как бы в галактике чужой.

Тьмы световых годов нас разделяют.

 

Создать подобие Сен-Сирской школы,

Где в целомудрии по Фенелону

Девиц дворянских Старого порядка

Воспитывала мудро Ментенон,

Задумала Екатерина, поручив

Растрелли гениальному воздвигнуть

В Санкт-Петербурге Смольный монастырь.

 

Позднее же для юных дочерей

Российских благороднейших фамилий

Построил здесь Кваренги знаменитый

Поблизости и Смольный институт.

Они в нем годы жили. На груди

Цвели затейливые шифры. Их портреты

Писал Левицкий. Брали и наложниц

Цари отсюда же: Нелидову, других.

Здесь Тютчева училась, дочь поэта,

Что фрейлиною стала при дворе.

Денисьева воспитывалась. Тютчев

Ей посвятил великие стихи.

 

Все смыло время после Октября.

Сначала штаб мятежников здесь был,

Потомков якобинских, а затем

И в зале актовом, и в классах институтских

Фигуры в кожанках мелькали день и ночь.

В тридцатых же годах к шагам привык народ

Секретаря партийного обкома.

 

Двум куликам-царям не жить в одном болоте.

Один погибнуть должен иль уйти.

Убрать его! Позволено все князю!

Правителей наставник Макьявелли

Так завещал. Для блага государства

Единство власти — ой необходимо!

А иначе — развал в земле, хаус.

Пусть говорят: безумный честолюбец.

Пусть ненавидят, только бы боялись.

Мне адвокат и дьявола не страшен,

Как адвокат Творца. Свободен я.

Да, я убью его, как сотни тысяч

Распятых мною! Бич Господень или Волк —

Мне безразлично, кажет путь мне Клио.

Поэзия, она — судьба иль непреложный

Закон богов, мне дела нет. Вперед!

 

Я рассчитал его уничтоженье,

Как должно принцепсу. Не стал бы здесь

Я выбирать ничтожную мишень.

Не много бы дало убийство пешки.

Мое возмездье мнимое таким же

Ничтожным было бы. Такого же, как этот,

Свалив, я развязал бы руки

Для истребленья всех врагов своих

Действительных, всех до конца, навечно.

Великий итальянец мне велит

Быть беспощадным. Я избрал свой путь.

Бегите всех, кто вам творит добро.

Нет мстительней кристальных душ на свете.

Пред ними вы всегда, как червь, в ответе.

Ищите зла. Оно, как мир, старо.

Миф подло лгал. Возмездия не будет.

Идите в мир. Дышите полной грудью.

 

Есть высокое что-то в оправдании зла —

Свет слепящий кивота, чудодейная мгла.

И чуть видные в Тверди берега божества —

Позывные ли смерти, чувство ль с Небом родства?

От конца до начала ваша правда бедна,

Как цианистый калий, как цикута до дна.

И когда я увижу, демиург, твой чертог,

Я себя не унижу, пав у благостных ног.

Я приникну к подножью — мне не очень везло, —

Помоги мне, о Боже, всем проклятьям назло!

Помоги мне, мой черный, мой затюканный бес,

Чтобы путь мой стал торным от земли до небес!

 

Все позволено князю! — не так ли сказал

Флорентиец божественный Макиавелли?

Как подкошенный, наземь сраженный упал.

Кровь хлестала, рвалася, как факел, из раны.

И, седые от страха, Эринии пели

Не возмездье тирану и месть, а Осанну!

 

1987

 

 

 

* * *

 

Наши деды поклонялись грекам.

Мраморам разбитым Парфенона.

Риму и волчице. И Катуллу.

Но потом раздвинулись пределы.

Византии разнеслись напевы.

Призрак Нотр-Дам возник над Сеной.

Храм на Нерли виден стал. И фрески.

И наскальные ловитв изображенья

Все заметили. Фаюмские портреты.

Инков изваяния немые.

И богов эбеновых из Конго.

Зачитались Дафнисом и Хлоей.

И Евстафием-Плакидою. Однако

Невозможно нам в лицо Медузы

Дивное смотреть не каменея.

Тверди нет. Одно бессмертье в мире.

Холод вечности ненужной. И познанья

Плод проклятый, сорванный в Едеме.

 

1975

 

 

 

Бйсы

 

Все позволено девственным душам.

Больше нет впереди Пиренеев.

Что нам Татры, когда Гиндукуша

Ледники перед нами синеют.

 

Над любезным Измайловом стужа.

И заря над Москвою пожаром.

Мы дороги Пенджаба утюжим.

Танки черные над Пешаваром.

 

Слушай, Корсика, Сена и Лондон, —

Мы на гребне стоим Индостана.

Пред тобою — каменья Голконды.

Позади нас — столетья Ирана.

 

И не боги уже по Гомеру —

Здесь над джунглями Киплинг витает.

Входят танки в роскошную эру.

Гумилева их тень осеняет.

 

Платов вел казаков до Арала.

Гибли люди, в степях замерзая.

Императора в замке кончалась

Злая участь, лампадой мерцая.

 

1980

 

 

 

Лесной пожар

 

Сирена ночью взвыла

и замолкла.

Поселок весь проснулся.

Темнота

багряной стала.

Люди цепенели,

следя, как пламя

пу лесу бежало,

как вспыхивали нимбы

великомучениц,

как сосны погибали

по приговору

Божьего суда,

дрожа всей статью,

заживо горя.

 

Огня языческая

колдовская сила

великолепием

их ужас одарила.

Рыдали женщины,

укрыв собой детей.

Спасая жалкий скарб,

толпа металась.

И горняя

из пламени рука

то появлялась,

то опять скрывалась.

 

 

 

 

Не лепо ли...

 

Могилянская школа и Лира.

Брат невзрачный. Не воин. Чернец.

Марка Туллия он и Омира

Знает лучше, чем горний Отец.

 

Берег Лавры. С высокого вала —

Словно пыль половецких коней.

В сердце Повести зреет Начало,

Что всех эпосов древних сильней.

 

Всем прозреньем и силой поэта

Оживи заднепровскую даль

И глаголом Бояна аэда

Воскреси нам былую печаль.

 

1983

 

 

 

Золото средневековья

 

Моей готической любви

На витраже излом забытый.

К тебе одной, хоть путь извит,

Иду по пажити изрытой.

 

С волненьем погляжу, как твой

Под власяницей бьется мускул,

Округлый вспомнив золотой

Каллиграфический минускул.

 

1980

 

 

 

 

“Книга юбилеев”

 

Апокриф. Огнь тысячелетий.

Амхары львиный с твердью спор.

В нем слышится твое наречье,

Потомок эфиопских гор.

 

В нем коптов древнее Начало,

Зовущее, как чистый лист,

И Иппокрена, что венчала

Тебя Лаурой, лицеист.

 

1987

 

 

 

 

Кто смеет?!

 

Ныне отпущаеши.

Лук. II: 29.

 

Геронтология!

Кого сей цирк не взбесит?!

Не много ль лженаук?!

Что даст тебе она?

Зачем вторгаться в жизни равновесье?

Жить ду ста?!

Нет!

Избавь, Господь, меня!

Я был вчера в приюте престарелых.

В глаза ты посмотрел бы тех людей,

От дней и от ночей оцепенелых

И ждущих, как Даная:

Из дверей

Свет золотой затопит всю палату

И избавленье Бог им принесет

От немощей и болей

И убьет

Их память до конца о днях проклятых

Земныя жизни.

Кто пред верой

Таких

Осмелится захлопнуть вход,

Кто смеет смерти

Все ослепляющий остановить восход?!

 

1972

 

 

 

Баптистерий (1260)

 

Кафедра в крестильнице пизанской —

шестигранник на шести колоннах.

Три на львах стоят. Седьмая

посредине поднялась из группы

трех фигур и пса, и льва, и грифа.

Тускло светит мрамор. Сплошь покрыты

грани барельефами. Никколо

изваял скульптуры по Писанью.

Мало византийского в античном

лике Богоматери, в движеньях

к ней людей, искусством оживленных.

Возрождения заря близка.

Лет чрез пять родится Алигьери.

Кто же в баптистерии окрестит

нас с тобой? Не видишь разве, Отче, —

на ущербе мы, как этот бледный

серп Селены в небесах осенних!

Злая ночь кругом. Деревьев голых

на дорогах тени и распятья,

и уста, закрытые печатью,

безглагольны, Господи, от века!

 

1980

 

 

 

Лики ангельские

 

Серафимы, Херувимы и Престолы.

И Господства. Силы все и Власти.

И Архангелы. И Ангелы. Их сонмы.

Лики их в пылании небесном,

Что являлися в грозе и буре

Апокалиптической когда-то.

В серафическом мелькнут сиянье

Мириады духов, звезд, видений,

Поведет меня когда Вергилий

По полям конца Тысячелетья,

Распахнет, как горизонты Мира,

Мне керуб с мечом у врат Едемских.

 

1975

 

 

 

СЕСТРЫ

 

На широких

божественных лицах

след оставил

торжественный каменный век.

Сосцы розовеют

на темном пергамене тел.

Женщины кафров, зулусов,

племен допотопных

Замбези, Убанги и Конго,

осень сегодня

под Козерогом у вас!

А у нас уже веют

марта весенние ветры,

и женщины наши

так странно походят на вас,

готтентотские Евы!

Образ старости всюду один

на любой широте.

 

1979

 

 

 

СТЕПНЫЕ СНЫ

 

Пустыня за окном вагона.

Луна. Пески.

Буддийские ласкают ветры

Твои виски.

 

У полотна темнеет остов.

Века текут.

Кентавра под откос швырнуло

На всем скаку.

 

Не видел то ни Олеарий,

Ни машинист.

И умирал локомотива

В созвездьях свист.

 

1979

 

 

 

ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР

 

Бухарский Вавилон наречий и племен.

Шелков и тканей яростные спектры.

Корана вязь и молоко ослиц.

И самиздат, неведомо откуда, —

Исус Христос, Исус, — супер-звезда.

 

1980

 

 

 

ЛЭНД-ЛОРД

 

Сегодня явился ко мне поселянин,

Сняв шапку стоял и, меня заклиная,

Молил, чтоб позволил я сотку землицы

Под репу вскопать у ворот, где граница.

 

Я был удивлен, не скажу, чтобы горд.

Приятель, ведь я — не помещик, не лорд!

Я — просто чудак-латинист, я — школяр:

Мне дорог Платон, Цицерон, Абеляр.

 

Копай, где захочешь! Земля ведь от неба!

Такою была при Адаме и Еве,

Такой и осталась — неплодной и тощей!

Всё — божье! и земли, и зори, и рощи…

 

Копай! Но в подарок мне первую репу

Неси, как лэнд-лорду, и руку я крепко

Пожму заскорузлую, выпьешь со мной,

Со мной, и с моей молодою женой!

 

1957

 

 

 

ДОРОГА НА ВАЛГУ

 

Здесь бились шведы с русскими. Опять

Пожар заката в окнах старой Эльвы.

Как мачты океанских кораблей,

Петра и Карла видевшие сосны, —

Свидетельницы Северной войны.

 

Раскидистая пиния покрыла

Своею тенью сотни прошлых лет.

 

Но трубочист с железною метлою,

От сажи черен, белозубый мавр,

На мотоцикле мчится через Время.

 

1975

 

 

 

ДЕВА В ДЖИНСАХ

 

Верхом на осажденный Орлеан

она летела.

За Шарлика, еще не короля,

вся изболела.

Но предал он ее, став королем,

Валуй ничтожный.

Сожгли бедняжку Жанну на костре.

Как это можно!

 

1982

 

 

 

НА ВОЛГЕ

 

Ушел на рейд туристский теплоход.

Каюты пусты. Все — на берегу.

И я по трапу устремляюсь вниз.

 

Увижу, думал, Карфаген, руины.

Их — нет. Высокомерно безобразье

Домов и арок, и универмагов.

 

К могилам, где каменья вопиют,

Я убегаю от толпы ленивой

Хмельных юнцов, упитанных наяд

 

Туда, где светит имя демиурга,

Где Мнемосины явственен язык,

Где хор и маски, и театр Эсхила.

 

1986

 

 

 

К ВОСТОКУ ОТ СУЭЦА

 

Не знаю, сердцу где согреться

В когтях измен,

Едва ль к востоку от Суэца,

Где жив Гоген.

 

Где черных Афродит колени,

Как фазы лун,

Где рифы моет в исступленье

Седой бурун.

 

1987

 

 

 

* * *

 

А.Н.С.

 

Стоял здесь дом, — назад сто лет, —

Известный дуэлянт, поэт,

Влюбленный в муз, и в пунш, и в ром, —

Мишель, — родился в доме том.

 

Был он задира и нахал,

За что убит был наповал,

На месте же, где жил поэт,

Живет теперь лермонтовед.

 

1958

 

 

 

СЛОВЕСНОСТЬ

 

Полячишка хвастливый

трепался однажды с плешивым

иудеем за жизнь,

за пуризм, если только не вру.

 

Кипятился ляшонок.

Еврей возражал, не сдаваясь,

опираясь на Ра2ши

и весь Вавилонский Талмуд.

 

Да, словесность

ужасно хреновая штука,

взять ее как девчонку

врасплох никому не дано.

 

Мы ушли далеко

от Владимира Даля, конечно,

но Одесса нам всем

дорога, как хмельное вино.

 

1983

 

 

 

МАРТОВСКИЕ ЗОРИ

 

Горящие, как Океан, жирафы,

Идущие по звездам корабли,

Лукавый змий — Иосиф Каиафа

И сумасшедший Сальвадор Дали.

 

1988

 

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали