Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ТИМУР ЗАРЕЦКИЙ

Тимур Зарецкий – родился в г. Харькове... в 1980 году. Учился на факультете социологии. Ушел с третьего курса. Работал копирайтером, строителем, реализатором фарфоровых изделий, экспедитором, грузчиком. На данный момент проживает в США.

бусины

 

Обсидиановые бусины

боли звякают о пол и стены,

друг о друга,

отражаются в зеркалах и воде.

Невыносимый цокот камня,

расколовшегося времени,

и я гляжу на тебя сквозь

отверстия зрачков:

диафрагма с наименьшим значением,

ты не можешь быть четче,

чем первобытный рисунок

на неровном своде памяти.

Ощущение тебя в этом виде

навечно пристало бельмом

ко всем моим прочим ощущениям -

я оглох и ослеп, как моль, я поглупел

и стал доверчив,

всякий раз пытаясь увернуться

от темного звонкого удара.

И мне кажется, ты тоже.

Сейчас мы попытаемся скрыть

смущение от болезни,

отвлечь взгляд от кратеров

на бледной коже,

развернув перед собой карту

вероятных жизненных перспектив.

И я почти тебе поверил.

И я поверил бы тебе,

если бы не отразился ранее от черного камня

в глубине твоих глаз.

 

 

мирная жертва

 

Мне приснилось,

что солнце ушло в открытый рот

моей возлюбленной.

Она открыла святые глаза, как у козленка,

ведомого к скинии,

обреченного на всесожжение,

и солнце разлилось пламенем по ее телу.

Я черпал тот огонь пригоршнями,

глотал его,

умывал им свое лицо.

Я падал на пол и оказывался у ее ног.

Моя возлюбленная гладила мне волосы

и говорила громогласно и резко,

что я — велик.

Нет никакого вопля, нет никакой ритуальной пляски,

есть только то,

что хранит умервщленная речь.

Ее ресницы впились в мои запястья,

вошли в мои вены до самого локтя.

Я люблю тебя,

говорила она, сгорая в своей непорочности,

кожа слетала с ее лица серебряным пеплом.

Я люблю тебя, отвечал я ей, отдавая руки огню,

вскрывая свою плоть черными ножами вожделения.

Я не открывал глаз до полудня,

вслепую бродил по пустому дому,

натыкаясь на предметы,

щупая пальцами признаки одиночного существования,

но солнце снова висит мерзким комом,

вползая в пространство тишины и обмана.

Я люблю тебя — звучало явно и тихо

из моих омертвевших уст.

Я принес ее в мирную жертву.

 

 

вода

 

Душа не сумеет прорезать этот воздух,

если вдруг захочет покинуть тело -

так душно в моей комнате.

Мы дышим паром, в каждой

капле конденсата — отражение твоего лица и

моего взгляда, обобщения всего, что здесь было.

Пот бежит по телу,

будто ты медленно ведешь пальцем,

я касаюсь себя, брезгуя,

будто ворочаю выброшенные на берег

водоросли:

а океан-то близко, даже ближе,

чем ты.

Ты плачешь, отворачиваешься,

мы застряли в непрозрачности голосов,

ты ищешь выход, ищешь окно,

говоришь, что тебе душно,

что в комнате стоит запах рыбы и гнили,

"это океан", говорю я.

Ты хочешь уйти, но не сможешь —

не сумеешь сдвинуться с места

под весом простыни

и мутных волн.

 

 

октябрь

 

Я забываю слова, смысл теряется

в пении водопроводных труб

и кухонной вытяжки.

Я знаю, завтра будет лучше,

я знаю, завтра таращится в мои окна

мраком, истасканным целым стадом лириков,

выкатывает глаза точкой росы

и прячет подлый призыв

к самоистязанию в розовую ладонь рассвета.

Я знаю, куда уходит радость

в холодную пору второго месяца,

который тычется средним пальцем мне в лицо.

Она уходит в желудок осени,

когда та глотает и улыбается

широким ртом проститутки.

Я хочу сказать, что я устал,

но меня перебивает какая-то

унылая песня,

вертящаяся по кругу на

чужом и грязном

языке,

а может быть

это сосед за стеной

включил воду в ванной.

 

 

глаза

 

Вчера я видел глаза умирающего животного.

Тихую воду черных глубоких колодцев,

подернутых голубым туманом,

всколыхнул несмелый ветер.

Мне показалось, что откуда-то

донесся детский смех,

веселый детский визг,

как будто ребятня наперегонки бежала к воде,

а затем плюхалась в самый центр блестящего круга

там, внизу,

прорывая дымку.

Зачарованно я глядел сквозь тусклое стекло влаги,

когда смех утих.

Туман стал совсем непроглядным.

Тогда послышался звук велосипедного звонка,

кто-то спросил, все ли с вами в порядке, сэр,

предложил позвонить в какую-то службу

и помочь оттащить тело мертвого оленя

на обочину трассы.

 

 

Иветта уходит

 

Иветта уходит в другую комнату цвета лаванды,

я вижу ее силуэт за стеклянной дверью,

я слышу звук воды.

Блики от фар мчатся по стенам наперегонки

с тенями деревьев,

кончиками пальцев я глажу

влажное пятно на голубой простыни.

Там, в комнатушке

цвета жилки на ее веке,

она омывает свое белое тело,

ласкается теплыми струями,

мурлыча какую-то старую мелодию —

из тех шлягеров, что никогда

не были известны там, где я родился...

...песни страшной страны,

песни, которые спел бы тот,

кто узнал, что на дне ее бесконечного лона.

Но я усерден в своем погружении, Иветта,

только вернись.

Песни все громче,

ветви низких деревьев над трассой

становятся теплыми и плодоносными,

автомобили — волшебные прометеи,

бросают нежгучий огонь,

я закрываю глаза

и сплю в твоем бархатном лоне.

Иветта уходит.

 

 

декабрь

 

Туманной сывороткой истекал декабрь

и пачкал крылья сонным альбатросам,

у мертвой пристани чернел замшелый якорь,

попавшийся в ловушку тросов,

 

поющих холодом движений атмосферы.

Был выходной и пустоту в округе

взбивал прибой, тяжелый запах серы

ел воздух, пробираясь во фрамуги.

 

Всё было, как для сна, чрезмерно четко,

вода молилась мне сквозь стекла окон,

хрипучим голосом звучала сводка

погод, крошась в какой-то чуждый рокот.

 

Холодный сумрак ждал у стылых доков,

и я кого-то ждал в стенах остывших.

Декабрь тек по долгим изволокам,

и альбатрос дремал на плоской крыше.

 

 

сторона

 

Сочная зелень хватает тебя за запястья.

На той стороне света, ты мне так знакома,

я знаю тебя, как себя.

У тебя золотые волосы, у тебя тонкие руки,

ты - матерь бронзовых змей.

На той стороне света

ты проникаешь во все мои щели,

сворачиваешься клубком в моих полостях,

купаешься в моей слюне и растишь из моего семени

невиданный урожай.

Там, на той стороне, ты глотаешь желатиновые капсулы,

с моим перевернутым отражением,

блаженно закрывая глаза, прежде, чем оставить меня одного.

Ты хуже, чем я, на той стороне света,

но ближе меня самого.

На той стороне мы ищем первый попавшийся кабак

у дороги, и там, напившись до желтого крика,

ты хватаешь меня множеством рук,

уволакивая в подземелья.

Ты тащишь меня сквозь влажные черные норы,

где кроты прячут трухлявые коренья,

и беременные зерна открываются,

как око земли,

где лисы кормят меня мутным молозивом,

и я пробуждаюсь в грязных уборных

твоего отечества.

Ты взмываешь на той стороне света

ослепительной вспышкой, несущей гибель,

на гребне взрывной волны ты ровняешь с землей

лирику моих мыслей,

оседаешь ядерным пеплом на поля моих сновидений.

Мне снятся пустые города за моею спиной,

мне снятся двухголовые собаки,

рвущие двойной пастью плоть моей речи,

мой язык.

Та той стороне света ты смеешься над моими неудачами

и гордишься ими, будто они — твоя заслуга,

будто я — плод твоего отчаяния,

и мои пороки — твои детища, которых ты холишь и лелеешь.

Я люблю тебя на той стороне света, и мы не чисты,

а на этой — ты спишь в зелени, глубокой, как чужая жизнь,

улыбаясь во сне,

и мы не знакомы.

 

 

ночлег

 

Вера уходит, когда стихает ветер.

Когда голоса ночных птиц звучат чисто,

потому что облака мешают им воспарить к звездам

и возвращают тёмные вскрики к земле,

потому что листья недвижимы.

Светляки роют сияющие тоннели

в жирном и влажном воздухе,

гаснут и вспыхивают вновь

где-то в черных витках плюща, —

вера уходит, когда теряешь из вида

одного из них и больше не находишь взглядом,

и пусть вокруг мерцает хоть сотня прочих.

Вера уходит, когда огонек не вспыхнул в том месте,

где ты ожидал.

Полотенца пахнут гостиничным стиральным порошком,

комната — новой мебелью и дезинфицирующим средством,

волосы — мятным шампунем.

Вера уходит, когда занавески на открытом окне

из той же ткани, что и покрывало на постели,

когда дым не уходит из комнаты,

когда кто-то говорит за стеной о том,

что молнией ударило сосну с птичьим гнездом,

и только один светляк медленно приближается

к фалангам среднего и указательного пальцев

и погаснет через несколько вдохов.

 

 

маис

 

Опьянение:

терпким словом на языке кажется твое имя

древесное змеиное непокоримое

на вкус свободы и дешевого табака

забытое твоей матерью но священное для меня

 

ты ребенок жары и жестокости

ты обязана лишь мне за прошедшие полчаса покоя

я обязан тебе за повторимость твоего покидания

за лирику проникновения

 

падает на землю твой волнистый волос

все зыблемо и все забвенно

кроме прошедшей у залива вечности

осмеянной чайками

падает свет на дно нашей обители

все золото

все золото что замирает в твоем взоре

 

и если я когда-то состарюсь настолько

что звуки твоего имени просочатся сквозь память как маисовая крупа сквозь сито

на переплетении прутьев времени останется два гласных камня

которые ты оставила в одной из глубин

опознанных в засуху.

штиль

Ты сидишь у окна и слушаешь,

ожидаешь звук, но всякий раз

бросая внимание на какое-то движение —

упираешься в стену безветрия,

щупаешь безмолвие,

едва разбирая: внутри оно или снаружи комнаты,

исходит ли оно из неба,

либо твое собственное дыхание безмолвно.

Ты написал письмо для далеких пространств,

которые погребены вместе с детством,

которые остались далеко-далеко,

даже дальше чем воспоминания о них.

Ты хотел бросить его на ветер,

как всякую произнесенную пустоту,

но воздух не приходит за ним -

застой, завеса духоты не выпускает

ни единого звука, опечатывает губы.

Слова остаются с тобой и ни к чему не причастны.

А где-то на горизонте расплываются кругами в дымке

огни водонапорной башни,

нечеткие, будто ты близорук.

Будь слова душами мертвых —

тянулись бы к тем огням, распугивая сонных чаек,

раздвигая руками черные листья,

шлепая босыми стопами по спокойной глади.

Но слова не уходят, слова умирают

вместе с нечеткими образами юности,

и лишь теперь, наконец, стал слышен звук катера,

удаляющегося во вновь грядущую тишину.

 

 

компас

 

Перед моим стареющим лицом части света

мчатся по кругу, будто я стрелка компаса,

обманутого магнитом, более неспособная найти

свой север.

Я вдыхаю запах разогретого на асфальте машинного масла,

не ожидая от воздуха других ароматов,

теряю из вида мчащиеся мимо автомобили,

накрытые попутными ветрами,

влитые в течение, из которого я выброшен на берег —

недвижимую обочину безучастия.

Придорожный камень нашел смысл —

лежать в пыльной траве у смолистой трассы,

дорога бредит жаром и миражами цели,

люди выбрасывают из окон своих пикапов

пустые стаканы из макдональдса

и видят предметы своих страстей за вон тем холмом,

за следующим поворотом,

а я глотаю песок времени из раздавленного чьими-то колесами

прозрачного сосуда и верчусь на месте.

А впрочем, я неподвижен.

Мир вертится вокруг меня.

 

 

внутри

 

Если дверь захлопнется,

как глаз оракула,

замыкая внутри насыщенное пространство мрака,

я окажусь в его самой гуще,

я уйду в самый черный угол

и буду наблюдать, как кто-то

ходит по комнате,

собирая остатки электрического света

на платье.

Если окна закроются,

будет казаться, что это настала

глухота души, во время глубокого

сладкого зевка,

может быть тогда я услышу

повторяющийся мотив,

приходящий откуда-то из щелей

немой гробницы,

в которую я захоронил чьи-то вздохи

до лучших времен.

И вот, сдавленный дыханием воспоминаний,

шагами полузабытых обликов,

я поверю в то, что однажды

кто-то увидел меня здесь

и остался рядом.

 

 

без света

 

Знаешь, что происходит,

когда мое окно становится темным?

Гигантская одноглазая птица

прикрывает усталое веко,

и клюет глаза спящим,

рвет их язык, скребет

лапами теней их лица.

Она пренебрегает моими черствыми

как старый сухарь снами.

Она улетает прочь, унося

в когтях пламя.

Я же остаюсь ни с чем

в ее хмурой обители —

ржавой клетке бодрости,

рассыпая последнюю горсть памяти

в надежде прикормить ее.

Я поднимаюсь на подоконник

и слушаю мягкие быстрые голоса,

проклинающие мой собственный голос,

лязг оконных рам, воду,

льющуюся с верхнего этажа тонкой

струей,

хотя я считал, что этот звук

может напомнить весеннюю капель.

Я отдаю свои глаза во власть случайных вспышек

и одного быстрого взгляда откуда-то снизу.

Кто-то рдеет и торопливо отворачивается,

а я продолжаю звать ее,

эту пернатую космическую тварь,

которая уже успела

провалиться сквозь землю.

Вот что происходит,

и ни слова больше.

 

 

оставаться

 

Оставаться всегда тяжелее, чем уезжать.

Черная гладь воды

не отражает ни одного нового луча,

стены — ни одного нового звука.

Страшит ли неведение дистанции меньше,

чем расстояние?

Серый сон километров

преследует меня в моей комнате,

в моей постели,

эхо пустот

проливается во мне горючей жидкостью,

когда я в сознании.

Я пытаюсь удержать равновесие на лестнице,

поднимаясь к своей двери,

и цена шагов становится понятнее,

перемещение теряет привычность.

Это игра пространств

внутри и снаружи;

это жила, тянущаяся коммуникацией

от пункта к пункту,

сообщает мне лимфу ушедшего,

и я принимаю ее под кожу;

это я забываю,

что по-прежнему не сделал и шагу

и вряд ли попаду ключом в замочную скважину.

Думаю, зря я остался.

Оставаться всегда тяжелее.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали