Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

EDWARD (TED) JAMES HUGHES

Эдвард Джеймс Хьюз, известный как Тед Хьюз (англ. Edward (Ted) James Hughes; 17 августа 1930 — 28 октября 1998) — английский поэт и детский писатель. Критики обычно оценивают его как одного из лучших поэтов его поколения. Хьюз был британским поэтом-лауреатом с 1984 года до смерти. Родился в Йоркшире, учился в Кембриджском университете. В 1957 г. вышла в свет первая книга его стихов, «Ястреб под дождем», удостоенная премий Нью-Йоркского поэтического центра и Сомерсета Моэма. В произведениях Теда Хьюза прослеживается связь творчеством Д.-Г. Лоуренса и Д. Томаса. Поэт воспринимает жизнь как хаотическое нагромождение темных сил, которому противостоит разумная воля человека. Тед Хьюз много работает также в области детской литературы.

НОЯБРЬ

 

Перевод А. Кистяковского

 

Месяц утошпего пса. От ливней, под прелью полей,

Земля пропиталась водой, как трясинная мель

С аллеей железных лесин, но без птиц. На тропе

В канаве ярился ручей,

 

Глухо молчавший все лето. Лишь он да мои сапоги,

Шорохом жухлой листвы по каменьям тропы,

Разрушали навес тишины над вершиной холма.

Серебрились дождинки на сучьях,

 

Туманясь быстрее, чем день.

У ручья, возле самой воды, притулился бродяга:

Он спрятал лицо в бороде, утопил в волосах,

Как еж. Я думал, он мертв.

 

Но спокойствие покойных полей

Было полнее, глубже. Дохнул ледяной ветер,

Притерпевшийся бродяга засунул

Руки — навстречу друг дружке — дальше в рукава пиджака!

 

Почесал, одна о другую, ноги в лохматых обмотках

Из драной дерюги — и замер. Ветер внезапно окреп,

Осушил дождинки на сучьях,

И сейчас же секущие струи

 

Стерли очертания фермы.

Поля, туманясь, запрыгали. Черные сучья

Мелко затряслись под ударами стеклянных хлыстов.

А я все так же стоял на стылом ветру,

 

Глядя, как блестки дождинок бегут по лицу

Спящего. Видимо, очень глубокая вера

Мирно спала в нем — спали немые поля,

Корни, обнявшие душную влажную тьму,

 

Камни, готовые вынести тяжесть зимы,

Заяц, припавший к земле на вершине холма…

Дождь зачеканил почву до серого блеска свинца, —

Я побежал, и навстречу мне ринулся лес,

 

И тут я, скрытый от неба дубом, перевел дух.

Хранитель леса повесил соек и сов,

В силках висели ласки, коты, кроты:

Одни — невесомые, словно куски коры,

 

Другие — гордые формой и весом тел, —

Висели, надеясь дождаться хороших дней,

Под ливнем, склеившим перья и шерсть голов

И лениво каплющим с ног на умерший мох.

 

 

 

 

 

ПЕСНЯ БЫТИЯ

 

Перевод Л. Володарской

 

Где-то когда-то

Жил некто

В погоне за жизнью.

Такая судьба.

Тяжкая судьба.

Судьба есть Судьба.

Вечная отчаянная гонка.

И первое сомненье: Судьба?

И первые вопросы:

Кто я? Зачем?

Неужели только

Картонный заяц на игровом поле?

 

Наконец он решился.

Не быть дураком.

Ему достанет сил.

Да, он сможет.

Да. Да. Он скажет себе: стоп.

Смерть! Смерть

Выбившемуся

Из гонки.

Простор! И

Тишина безлюдья

В центре пустыни.

 

Он был один.

Не видя никого

К западу, востоку, северу и югу,

Он поднял кулаки

И, рассмеявшись в злобной радости,

Замахнулся на вселенную.

 

Но кулаков не стало.

Но рук не стало.

Но ног не стало, чуть он пошатнулся.

Пришел запоздалый ответ —

Собаки рвали его на части:

Он был

Картонным зайцем на игровом поле,

А жизнью владели собаки.

 

_______________________________________

 

 

Перевод: Ян Пробштейн

 

 

(из книги «Песни времен года», 1976)

 

Луна урожая

 

Огненно-красная луна, луна урожая

Катится вдоль полей, мягко взмывая,

Огромный шар, взлетая

Утонет вверху,

На дне небес, как монета золотая. 

Взошла урожая луна, цветет

В небесах нежным звуком, как небесный фагот,

А земля отвечает в ночи, как барабан рокоча.

И люди не спят, бредут бессонно

Туда, где дуб и вяз коленопреклоненно

В религиозном рвенье всенощную служат. 

Взошла урожая луна!

И все залитые луной стада коров, овец

Глазеют на нее, окаменев, пока она

Разбухнув, не заполнит небеса горящим шаром,

Плывя все ближе, точно мира близится конец,

Пока не вскрикнут колосья тяжкие пшеницы:

«Созрели мы, сожните нас скорее!», а с холмов

Расплавленных река потея мчится. 

 

  

 

 

 

 

Стихотворения из книги «Гаудейте»[1] (1977)

 

 

Столкновенье с землей наконец случилось

Как далеко паду?

Водоросли на плаву —

Вещество моей пищи

Гора

Коренится в камне небес

Море

Полно лунных призраков в гнилой воде

Прах на моей голове,

Бессильной вместить частицы воды

Игла многих Северов

Дуга крови —

Магический багаж, который открывают старики

И находят бесполезным в миг великой нужды

Ошибка на ошибке

С запахом

Ленты ярости

 

[1] «Возрадуйтесь» (лат.) — название рождественского христианского гимна XVI в. и праздника в честь третьего воскресенья Адвента в католической и некоторых протестантских церквях. В зависимости от даты Рождества и начала Адвента выпадает на день с 11 по 17 декабря. Каждое из четырёх воскресений Адвента имеет определённую тематику, отражающуюся в евангельских воскресных чтениях. Третье воскресенье стоит несколько особняком на фоне всех остальных дней предрождественского периода. В этот день особым образом подчёркивается радость грядущего праздника. Это единственный день Адвента, когда священники имеют право служить не в фиолетовых облачениях, символизирующих покаяние, а в розовых, символизирующих радость. 

 

*

 

Однажды я сказал легкомысленно

Даже если худшее произойдет

Мы не можем свалиться с земли.

И опять же сказал

Не важно на каком огне жаримся

Мы будем все же вместе на одной сковородке.

Слова глупые вдвойне.

Ад и вправду услышал меня.

Она упала в землю

А я был пожран.  

 

*

 

Это — череп людоеда.

Эти брови были Arc de Triomphe[2]

В горловину пищевода.

Глухой аспид аппетита

Свернулся кольцом внизу. Он шпионил сквозь эти плавучие сети/ челны

Не ведающие о смерти.

И все алчущее сборище плыло долгими путями.

Его крик

Заглушил долины.

Он искал меня.

Я искал тебя.

Ты искала меня.

 

[2] Триумфальной аркой (франц.). 

 

*

 

Я вижу невесту дуба в объятиях дуба.

Брачевание среди доисторических насекомых.

Мощь неспешной гидры

Среди гофрированных ящериц

Роняя ветви и желуди, и листья.

Дуб блаженствует

Его корни

Вздымают в мольбе руки,

Изувеченные стигматами,

Как вырубленные из моря скалы, воздетые землей,

Нагруженный немыми мычащими подобиями,

Дуб кажется умирающим, мертвым

В этом любовном соитье.

Пока я лежу под ним

В буролиственной тоске 

Оцепеневший желудь

 

*

 

Край лепестка первоцвета

Разрезает зренье, как лазер.

И глаз зайца

Обнажает того, кто допрашивает,

Совлекая с него все кроме какой-то кожи ужаса —

Звездный мороз.

Кто здесь? 

Она открывается, но под вуалью. 

Некто

Нечто сжимает затылок 

И бьется лбом, как в стену,

Сражаясь с вуалью неприкасанья

С бездонной дырой

Пока не хлынет кровь изо рта. 

 

*

 

Маша рукой на прощанье с наклоненной больничной кровати,

Маша, плача, улыбаясь, вспыхнув/ промыта?

Это случилось

Ты сшибла мир, как цветочную вазу.

Это был третий раз. И он — вдребезги.

Я повернулся

Я склонился

В морге я целовал

Твоих висков замороженную гладь

Как мрамор, отполированный ливнем, мои

Губы в гримасе тошноты, а сердце исчезло

И распростерлось

В солнечном мраке

Как колонна над Афинами

Почившая

В слепящей метрополии фотокамер 

 

*

 

Ласточка — перестраивая —

Все дни подбирает сырье

Из грязи свиньи.

А все, что я делал — лишь перетряхивал прах.

И что приходило на ум

Уходило в пространство.

И в сплетнях обо мне читался некролог

Того, что на деле останется от меня

А именно — мое отсутствие. 

Как же ты соберешь меня?

Я видел своего стража

Сидящего на солнце —

Если уловить сможешь это, ты— из всех соколов сокол.

 

*

 

Травинка не без 

Верности, которую никто не заметил. 

И черный дрозд 

Лоснясь от любой общинной поживы и грязи червей

Опасным знаменем машет —

Золото на черном, ужас и восторг.

Угрюмый барсук в маске-забрале с гербом

Кусая сталь лопаты до хруста челюсти и зубов

Исторгает последний воинственный клич

Из своего хребта.

Мне тоже

Позволь быть одним из твоих воинов.

Да будет твой дом

Моим домом. Твой народ

Моим народом.

 

* 

 

Хорошо знаю,

Что ты не безошибочна

Знаю, как твоя непокорная 

Масса бронзовых волос поредела до завитка,

Тонкого, как шелковый шарфик,

И как твой глаз, как у пони, потемнел, увеличившись

Слишком ясно уставив глубокий взгляд

На человекоубийцу

И мне пришлось поднимать за тебя твою руку

А твой подбородок утонул в твоей груди

Просто устав

Отбирать у всех 

Твою завидную красоту, твою весьма желанную красоту

Твою едва ли использованную красоту

Чтоб поднять тебя

Над тобой же самой

 

*

 

Иногда он является, мрачный удар молнии,

Как вспышка сплетни

С побасенкой, которая убивает

Иногда он усиливает весьма неспешно

То, что уже присутствует здесь —

Дерево, затемняющее дом.

Спаситель от этих покровов морщин и шалей боли

Подобен солнцу,

Которое само по себе безоблачно и безлиственно,

Всегда он был здесь так же, как и она. 

 

*

 

Телята, грубо отделенные от мам,

Спотыкаясь, бредут через все вересковые пустоши страны

Туда-сюда, вопя день и ночь 

Пока из их горл не исторгается лишь хрип и свист.

Через несколько дней цепенящая грусть

Собирает их вместе на поле.

Они больше никогда не отобьются от стада.

Отныне они хотят лишь друг друга.

Хватит о телятах.

Что до тигра,

То он лежит застыв,

Как оставленный багаж.

Он бродит по земле легко, незримо.

Он в безопасности.

И небо, и ад его усыновили. 

 

*

 

Удар — пожар —

Я открыл глаза

В долине, рассыпающейся на осколки эха.

Одинокий голубь 

Кричит на дереве — невыносимо. 

От этого центра 

Обессилел компас.

Убит ли я? 

Или я в поиске?

Овевает ли мое тело шелком эта радуга?

Чьи эти крылья?

 

*

 

На дне Арктического моря, как говорят.

Либо: «Ужасно, как армия с развевающимися знаменами»

Если захочу, стану замком

Построенном из блоков боли.

Если спущу на воду

Каяк со швами боли. 

 

*

 

Твое дерево — твой дуб

Сияние

Черной зарницы, устремленной вверх в извиве хватки,

Мгновенной

Под крошащимися звездами.

Страж, плясун

В чистом колодце листьев. 

Агония в саду. Благовещение

Глины, воды и солнечного света.

Они грохочут под его крышей.

Его агония — его храм.

По пояс танцует черный дуб

И мои глаза застыли

На столетиях его мгновения.

Как мошки 

Пытаются зимовать в его складках.

Моря жаждя

Тянутся к дубу.

Дуб летит

Оседлав землю. 

 

 

 

 

 

 

(Из книги «Останки Элмета», 1979)[3]  

 

 

Болота 

 

Это сцена 

Для представленья небес.

Любые зрители случайны.

Шахматный мир тяжкоголовых Королей и Королев,

Кружащихся в напыщенном величии,

Дрожит хлопок топи

От взмахов их мантий.

Шуты в солнечных одеждах кувыркаются наискосок,

Смех — увядающий на виду 

Верхушек трав, шуршащих на камнях.

Варево ведьм, кипящее в небесных котлах,

Вызывает электрический ужас

В овечьих глазах.

Призраки влюбленных, сплетаясь на бегу,

Падают в смертной истоме,

Орошая колокольчики

На грудах трофейных карьеров.

Раненные чемпионы выкарабкиваются из заката,

Чтоб выплеснуть последние лучи в иллюминаторы. 

Сокрушенные, поникшие армии бредут без командиров,

Убегая из мира,

Где бекасы трудятся допоздна. 

 

[3] Элмет — местность в западном Йоркшире, в с V по VII вв. н. э. было могущественным кельтским королевством.   

 

 

 

 

 

 

Гора Сион

 

Чернота 

Была зданием, затмевающим луну.

Его стена — мой первый ориентир в мире —

Надгробье Горы Сион.

Над кухонным окном возвышенная масса

Была лишь бурелом,

Что солнце затмевала каждый день

Вплоть до одиннадцатого часа.

Маршировал под ней за руку старшими ведом,

Как на веревке в гору телок,

Я ведал, что грядет.

Святого взгляда приговор, и судорожный Моисея рот,

полон речений ярых —

Рты, которые обжег дыханьем Мориа сам Бог.

Их также ужас охватил,

Завороженных комиссаров ряд,

Они меня пугали, но и друг друга устрашали.

Христос же был нагим кровоточащим червяком,

Кто призрака отверг. 

Там Жены блеклы, как воскресные розарии, либо

Сморщены, как черствый праздничный пирог,

покрытый паутиной смерти.

Мужчины во дворах тюремных по команде

Упражняли обритые, забитые душонки. 

Стекала с губ слюна, застыли взгляды,

Как у подвешенных за лапы петухов,

А бездонный взгляд

Вновь и вновь бился до бесчувственности о камень фонда Уэсли.[4]

Тревоги крики в сумерках!

Сверчок заводит песню 

В щели стены горы Сион.

Сверчок! Ужасна новость и в сумерках ужасны крики —

Как военная тревога в сумраке среди палаток дымных.

Что за сверчок то был? Большой ли? 

И много после, распластанный в кровати,

Я слышал их,

Долбавших религиозный камень

Резцами яростными и отвертками. 

 

[4] Джон Уэсли (1703-1791) — английский теолог, проповедник, основатель методистской церкви и ревивализма — реформации жизни, а не учения, так как его деятельность была направлена на поднятие духовного и морального уровня церкви, а не на перестройку богословского учения. Первоначально учрежденный в Оксфорде фонд был призван сохранять религиозные христианские ценности в светском заведении.

 

 

 

 

 

 

Дерево

 

Священник из другой земли

Обрушился 

На вереск, черные камни, несущуюся реку.

Предал анафеме облака

Проклял ветер

Зашвырнул болотистые заводи во внешний мрак

Поразил горизонты

Челюстью пустоты

Пока не выдохся —

В этот миг колебанья,

Когда лишь глазная влага защищала его,

Он увидел,

Как небо и земля пришли в движенье

И слова оставили его.

Разум оставил его. Бог оставил его.

Склоненный

Молниевидный проводник

Увечащего взгляда — новый пророк —

Под нескончаемым допросом ветра

Истязаемый мощными ожогами света

Пытался признаться во всем, но не смог

Кровоточил словом

Обнаженным до корневой буквы, крестообразно

Согбенный

Пытался высказать все

Изогнутыми локтями

Заломив кончики пальцев.

В конце концов

Смирился

Онемев.

Пусть просто будет с ним то, что будет. 

 

  

 

 

 

 

Хептонстоллская старая церковь

 

Великий птах здесь приземлился.

Его песня вытащила людей из скал,

Живущих людей из болот и вереска.

Его песня дала свет долинам

И узду длинным болотам.

Его песня принесла кристалл из пространств

И вложила его в головы людей.

Потом птах умер.

Его гигантские кости

Почернели и стали тайной.

Кристалл в головах людей

Почернел и раскрошился.

Долины разбежались.

Болота вырвались на волю. 

 

  

 

 

 

 

Эмили Бронте

 

Ветер на Вороньем холме был ее возлюбленным.

Его ярый возвышенный рассказ, нашептанный ей на ухо, был ее тайной.

Но его поцелуй был смертелен. 

Через ее темный Рай бежал 

Ручей, который она слишком любила

И который пронзил ее грудь.

Косматый волглый король того королевства

Прошел за ней сквозь стену

И возлег на ее больное ложе любви.

Кроншнеп прошел в ее лоно.

Камень разбух под сердцем.

Смерть ее — крик младенца среди болот. 

 

 

 

 

 

 

Из книги «Онемевшая земля» (Earth-Numb, 1979)

 

 

Онемевшая земля

 

Рассвет — дымящийся пар сухого мороза.

Небокрай из раскаленного докрасна железа. 

Нарциссы безжизненны — некоторые сникли.

Птицы — медленное кипенье над краем земли.

Почки платана не раскрыты — лист лиловеет, выворачиваясь наружу.

Фазана ослепительный крик. Юпитер мелко плоится.

Охотящийся лосось. Охотник, за которым охотятся

И преследуют призраки гробниц

Из-под гладких толщ мертвых стихий

В черных каньонах реки.

Соблазн — молитва. И мой поиск —

Как медленное солнце.

Молитва, как раскрывающийся цветок.

Хирург оперирует

На открытом сердце с иголками —

И бух — река хватает меня

Вспышкой рта, пронзающее током коварство,

Как ловушка, стремясь сорвать с меня жизнь —

И река застывает живьем,

Черная дыра глухо ударяет, вся река откатывается,

И я получаю удар.

Возрастающий ток жужжит, сдавив меня намертво —

Нечто ужаснувшееся и ужасный

Мерцающий поток, хлынув сквозь меня, отступает

От реки в небо, с неба в реку,

Выворачивая черные скалы дня, бросая осколки в воздух,

Колеса телеги поперек меня, куски валятся сквозь меня

Точно я ток —

Пока страх не поплывет в одном направлении вниз

И призрак не обретет плоть, нависнув надо мной,

Скользит зеленой ящерицей, знаменем тяжелым —

Затем валится валун с головой из гальки

Пытаясь помечтать об отмелях —

Затем стальной спектр пурпура

Из горнила реки

Затыкает пустоту,

Пока глаза недоверия

Вперились в смертной выдержке в чистотел и тучу. 

 

  

 

 

 

 

Тигриный псалом

 

Тигрица убивает, когда голодна. Пулемёты

Трещат, трещат, трещат через свой Акрополь.

Тигрица

Убивает мастерски, анестетической лапой.

Пулемёты продолжают спорить на небе,

Где у чисел нет ушей, где крови нет.

Тигрица убивает экономно, после тщательного изучения карты.

Пулемёты трясут головами,

Они продолжают трещать статистикой.

Тигрица убивает молниеносно:

Богиня собственного спасения.

Пулемёты провозглашают Абсолют по азбуке Морзе

Кодом стрекота и дыр, заставляющих людей хмуриться.

Тигрица 

Убивает с лицом, озаренным прекрасным цветом,

Как цветок, нарисованный на знамени.

Пулемёты

Безучастны. 

Они хохочут. Они безучастны. Они говорят,

И языки их горят синим пламенем душ в ореоле пепла,

Дырявя иллюзии.

Тигрица 

Убивает и тщательно вылизывает жертву.

Пулемёты

Оставляют засохшую кровь на гвоздях

В саду металлолома. 

Тигрица 

Убивает с мощью пяти тигров, убивает ликуя. 

Пулемёты

Позволяют себе хихикать. Они исправляют ошибку

На расхожем жаргоне,

И доказано, что объект замолкает.

Тигрица 

Убивает, как будто рушится скала, жилами связанная с землёй,

Гималаи под веками, Ганг под шерстью —

Не убивает.

Не убивает. Тигрица благословляет клыком.

Тигрица не убивает, но открывает тропу

Ни к Жизни но и не к Смерти:

Тигрица внутри тигрицы —

Тигрица Земли.

О Тигрица!

О Сестрица Гадюки!

О Зверь в Цвету! 

 

  

 

 

 

 

Божество

 

Боль натянули ему на глаза, как шутовской колпак. 

Воткнули электроды боли меж теменных костей.

Он был беспомощен, как ягненок,

Который не может родиться,

Чья голова свисает под материнским анусом. 

Боль вонзилось в его руку, в центр костыля М, 

Сделанного из железа, из сердцевины земли.

На этой боли он повис,

Точно взвешивали его.

Ум его пальцев пригодился ему,

Как копыта вола в ящике с требухой,

Пригодилась и отрубленная голова,

Свисавшая с оцинкованного крюка.

Боль вонзилась крюком в его ногу.

От этой боли он тоже повис,

Точно был выставлен напоказ.

Его терпение имело для него смысл лишь,

Как вывернутая наизнанку жизнерадостная ухмылка 

Вздетой на крюк половины туши свиньи. 

Там повиснув, он принял боль под ребрами,

Ибо мог не более ее избежать,

Чем заяц, висящий на крюке у торговца дичью,

Разрасталась дуга, скрытая за впадинами глаз,

Как избежать того,

Что осталось вместо его живота.

Он не мог понять, что случилось.

Ни того, чем он стал. 

 

1979

 

  

 

Из книги «Река» (1983)

 

 

Река

 

Упав с небес, простерлось лоно

Его матери, сокрушенное миром.

Но не перестанет вода 

Литься с небес,

Немо выборматывая славу светочу духа

Разбитым ртом.

Рассеяны миллионом частиц и погребены,

Расщепятся сухие гробницы по знаку небес

При разрыве завес.

Восстанет она, во время после конца времен,

Из прожорливой смерти жерла

Нержавеющей сталью вернется 

Во спасенье этого мира.

Итак река — это богиня,

По колено среди тростников наблюдает людей

Или подвешена за пятки на воротах дамбы,

Это — богиня, несокрушима,

Бессмертна. Смоет с себя все смерти. 

 

  

 

 

 

 

Из книги «Наблюдение за волками» (Wolfwatching, 1989)

 

 

Астрологические головоломки

 

I. Зловещий сон дурака

 

Я просто гулял по лесу.

Деревья здесь и там в папоротниковом сопровождении.

Скалы торчат из маек мха. 

Сумерки — как задымленные очки, подавляли. 

Я увидел пылающего зверя — тигрицу.

Она отличалась одна от аромата цветов, запаха влажных корней,

Еще живых рыб с запахом водорослей речных 

И глазами, которые причиняли боль своей красотой. 

Она хотела поиграть, и мы прыгали и скакали.

Она пообещала мне показать свою пещеру

Которая была путем спасенья от смерти

И вела в страну вечности. 

Чтобы найти эту пещеру, ты должен лечь

И держаться за меня, и так мы полетим.

И так я оказался завернут 

В тигриную шерсть. И пока мы летели

Она рассказала мне об очень святом человеке

Который скормил себя тигрице

Ибо голод иссушил ее сосцы

И наполнив собой ее брюхо, он стал

Неумирающим богом, дарящим все

Чем мы всегда мечтали стать.

Пока я слушал ее рассказ, я растворился

Во внутренней мощи тигрицы

И пролетел через сумрачную страну

Раскачиваясь под ее хребтом. Пока не услышал

Неожиданный вопль страха, крик младенца —

Близко, точно мое ухо кричало.

Я сел

Одинокий и мокрый

Среди звездных скал.

Светлый дух пошел прочь рыдая. 

 

 

II. Почти проснувшись 

 

Быки раскачивают тяжестью голов,

Глаза вспучивают бури и лунные ужасы. 

Их раздвоенные корни трещат вокруг тебя,

Пока ты лежишь, ничком в кровати, овощ. 

Замерзший камень — камень твоей черепной кости. 

Вселенная летит темна. 

Быки громоздятся темней, пока их звездные ноздри

Обдувают, исследуя твою спину.

Ты лежишь беспомощен, как трава. Твоя молитва,

Окаменев в земном шаре,

Поддерживает тебя, хохолок страха

В своей недвижности.

Дикие быки твоей матери нашли тебя.

Мощные толчки крови, спермы, слюны

Дерут тебя живьем, будят, отирая полотенцами языков.

Теперь они начали глодать твою поясницу. 

Вопль, которым не смеешь изойти в такие мгновенья

Будет длиться всю твою жизнь. 

 

 

III. Скажи

 

Это был мой сон. Вдруг мой старый стальной лук

Впрыгнул в мою руку и все мое тело

Прильнуло к изгибу арфовой рамы

Натянутой столь совершенно, что казалось невесомой.

Я увидел, что Ворон сидел одиноко

На гребне мира. Я видел

Как глаз Ворона сиял в небесной реке,

Как девиз на развевающемся знамени.

Я видел, как глаз Ворона следил за мной

Через расщепленную ткань небесного теченья.

Я согнул лук всем весом целясь в звезду

В этот глаз, пока не перестал различать ничего

Кроме этой звезды. Затем, когда погрузил прицел

Глубже в звезду, которая разрослась

Заполнив Вселенную, я услышал шепот:

«Осторожно. Я здесь. Не забывай обо мне».

Несмотря на всю свою мощь — я заколебался. 

 

 

 

 

 

 

Прах как мы есть

 

Мой послевоенный отец был столь молчалив

Что казалось он что-то слушал. Я подслушивал

Горячую линию. Его одинокое сиденье 

Терзало меня — как телевизор

Когда его слишком долго смотришь; нервы мои собраны в пучок.

Затем, после образа неумолчного

Скашивающего все на пути пулеметного огня, в итоге —

То, чем он наполнил окоп. И его смех

(Как я выжил — почти невредим?)

Никогда не задергивал шторы слишком ловко

В больничных палатах

Наполненных его (на фото) дружков с ошарашенным взглядом.

Мне приходилось собрать все духовные силы,

Чтобы преодолеть это. Я помогал ему. 

Я был его дополнительным лечением. 

Он подхватил свою довоенную joje de vivre.[5] 

Но его показ проявлений мышечной силы

Был обесцвеченным монтажом: озаренные пейзажи,

Топкие извержения слизи барахтающихся в грязи солдат, 

Где кости вперемежку со снаряжением

Обрушивались ливнем после каждого взрыва снаряда.

Голые парни

Сползали туда, где их матерям и сестрам

Никогда не встретить их взгляда либо увидеть,

Как они распростерлись и были раздавлены.

Итак он был спасен и отмыт.

Его мышцы очень белы — мраморной белизны. 

Он был убит наповал. Но мы его оживили. 

Теперь он учил нас молчанью, как молитве. 

Там он сидел, убитый, но живой — пока

Мы были внимательны. Я поражался,

Погрузив расческу

В его вьющиеся золотистые волосы, пока расчесывал,

Как хрупок череп. И я наполнялся 

Его знанием.

После материнского молока

Это была пища души. Пахнувшее мылом виденье

Избиенья младенцев. Так росла душа.

Странное создание, рахитичное — гиена.

Без пенья — такой вот хохоток. 

 

[5] Жизнерадостность (франц.)  

 

 

 

 

 

 

Телеграфные провода

 

Возьми телеграфные провода, одинокую топь болот

И соедини. В твоем ухе всё оживет.

Над вереском города зашепчут городам.

Но от погоды не спрятаться проводам. 

Столь изощрен и странен инструмент,

Что сыграли на нем в тот же момент. 

Такие арии неземные до слуха

Доходят, что увядает ухо!

В кружащемся бальном зале пространств приник,

Дугой над топью, светлый лик,

Мотив извлекая из проводов,

Иссушивший кости людей до основ. 

 

  

 

 

 

 

Из опубликованного в 1995 г. в «Новых Избранных Стихотворениях» (1957-1994)

 

 

Годовщина

 

В своем в пламенном оперенье моя мама

Стала выше. Каждого тринадцатого мая

Я вижу ее с сестрой ее Мириам. Беру листок

Вырванный из календаря, на котором брат нацарапал

«Сегодня мама умерла» — и вот они предо мной.

Теперь она одного роста с Мириам. 

Нескончаемым воскресным утром

Вечности, идут они вместе,

Слушая журавлей,

Звенящих в их орбитах. Работа космоса,

Создание и разрушенье материи

И анти-материи,

Пульсации и вспышки, содрогания и угасания,

Как Северное сияние в их оперенье. 

Мама рассказывает Мириам

О жизни своей, которая была моей. Ее голос свирелью

Доносится эхом сквозь лесные ущелья:

«Это отметка воды, что темнеет на моем платье, гляди,

Когда я вытаскивала его из резервуара. 

А это лошадь, на которой я перескочила

Через кирпичную стену

И потом через вересковую пустошь

Лишь для того, чтобы привезти ему новую ручку. Вот эту ручку

Я возложила на алтарь. А это —

Многолюдные свадьбы его и его брата,

На которые меня ни разу не пригласили». Потом вдруг

Она разворошила пальцами красные раскаленные угли,

Чтобы найти, где я пал 

В третий раз. Она смеется

Беспомощно, пока не начинает рыдать. Мириам,

Которая умерла восемнадцатилетней, 

Слушает, словно Мадонна, с чистым интересом

Все, что она пропустила. Теперь моя мать

Показывает ей молитвы по чёткам бесконечных тревог,

Как пары туфель или одно платье за другим,

«Вот эту вещь, — говорит, — 

Я больше всего любила носить». И: «По большей части,

Знаешь, я просто сидела у окна

Наблюдая за горизонтом. Впрямь

Замечательно это, день за днем,

Зная, что они где-то там. И так до сих пор.

Смотри». 

И они медлят на меже

Звездной росы. Они глядят на меня.

Мама, темнее от жизни своей,

С рыжими волосами, как у индейцев, а кожа

Столь странно оливкова, а иначе — земная,

Мириам теперь — просто чистое пламя подле нее. 

Их оперенья колышутся мягко, 

Лицо мамы пылает,

Словно она стояла на небесном ветру,

Глядя на меня. Я делаю это для нее.

Она использует меня, чтобы лучше настроить

Свою рыдающую любовь к моему брату через мою,

Точно я был тенью, отброшенной им при его приближенье.

Как было, кода я прошагал милю по полям, по-над стенами

К ней и обнаружил, что она рыдает по нему —

Сумела, несмотря на расстоянье принять меня за него. 

 

 

 

 

  

 

Быть Христоподобной

 

Ты не хотела быть Христоподобной. Хотя твой Отец

Был твоим Богом у не было никакого другого, ты не

Хотела быть Христоподобной. Хотя ты ходила

Под любовью твоего Отца. Хотя ты смотрела

На чужачку, свою Маму. 

Что ей оставалось делать с тобой, 

Как не отвлечь соблазном от твоего Отца?

Когда ее огромные глаза с нависшими веками опустили

Луну так низко, 

Обещая, что земля, которую ты лицезрела,

Станет твоей судьбой, и ты вскричала

Останься позади. Ты не хотела 

Быть Христоподобной. Ты хотела 

Быть со своим Отцом,

Где бы он ни был. Но тело твое

Не позволило туда перейти. А семья,

Твоя кровь и плоть, 

Несли это бремя. А бог,

Который не был твоим Отцом,

Был лжебогом. Но ты не

Хотела быть Христоподобной.. 

 

  

 

 

 

 

БОГ

 

Ты была как религиозный фанатик 

Без бога — не способна молиться.

Ты хотела быть писателем.

Хотела писать? Чему в тебе 

Нужно было поведать свой рассказ?

Рассказ, который нужно поведать

Есть Бог писателя, который взывает

Во сне, неслышно: «Пиши».

Писать — о чем?

Твое сердце, среди Сахары, ярилось

В своей пустоте. 

Твои мечты были пусты.

Ты склонялась над письменным столом и плакала

Над рассказом, который отказывался ожить,

Как над молитвой,

Которую нельзя произнести

Несуществующему Богу. Мертвый Бог

С ужасающим голосом.

Ты была, как те пустынники-аскеты,

Которые тебя восхищали,

Которые поджаривались в таком мучительном

Вакууме Бога,

Что он высасывал гоблинов из кончиков их пальцев,

Из нежных пылинок солнечного луча,

Из пустого каменного лица. 

Задушенная молитва их стерильности

Была Богом.

Таким же был твой панический страх пустоты — Богом.

Ты приносила ему в жертву стихи. Сначала

Маленькие фиалы пустоты,

В которые твоя паника уронила слезы,

Которые высохли, оставив хрустальные спектры.

Корки соли твоего сна. 

Как росистый пот

На камнях пустыни после рассвета.

Облатки отсутствию.

Маленькие жертвы. Вскоре

Твой молчаливый вой в ночи

Создал луну для себя, огненного идола

Твоего Бога.

Твой крик нес свою луну,

Как женщина, которая нянчит мертвого ребенка, склоняясь, чтоб охладить

Его губы каплями слез, стекающих с кончиков ее пальцев.

И так я нянчил тебя, нянчившую луну,

Которая была человеческой, но мертвой, увядшей и

Обжегшей тебя, как кусок фосфора. 

Пока не зашевелился ребенок. Его ротик зашевелился. 

Кровь выступила на твоем соске. 

Капля питающей крови. Наш счастливый миг!

Маленький божок взлетел на Вяз.

Во сне с остекленевшим взглядом

Ты слушала его указания. Когда ты просыпалась,

Твои руки двигались. Ты с ужасом наблюдала,

Как они приносили новые жертвы. 

Две пригоршни крови, твоей собственной крови,

И в этой крови два куска моего мяса,

Завернутого в ткань твоего рассказа, который как-то

Выскользнул из тебя. Зародыш рассказа. 

Ты не смогла объяснить ни его, ни кто

Ел из твоих рук.

Божок рычал по ночам в саду,

Его рык был смешан с хохотом. 

Ты кормила его днем под палаткой своих волос,

Над своим письменным столом, в твоем тайном

Доме духов, ты шептала,

Барабанила пальцами по своему большому,

Трясла раковины Уинтропа, извлекая голоса моря,

И дала мне слепок — Шалфей

Меж страниц лютеранской библии.

Ты не смогла объяснить это. Сон открыл.

Тьма хлестала из него, как духи. 

Твои мечты взорвали свой гроб.

Ослепленный, я чиркнул спичкой

И проснулся вниз головой в твоем духовном доме духов.

Двигая конечностями, которые были не моими,

И говоря голосом, который не был моим,

Рассказ, о котором не знал ничего.

С головокружением

От дыма огня, который ты лелеяла,

Пламя, которое я неразумно разжег,

Побелевшее в кислородном потоке

Твоего шепота-заклинания.

Ты питала пламя миррой своей матери,

Ладаном своего отца

И своим янтарем, и языки

Огня поведали свой рассказ. И вдруг

Все узнали всё.

Твой Бог вдохнул жирный смрад.

Его рев был подобен газовой топке в подвале

Отдающийся в твоих ушах, гром в основах.

Затем ты писала яростно, плача,

Твоя радость была трансом танцора

В дыме огня. 

«Бог говорит из меня», — ты мне сказала.

«Не говори так, — я закричал, — не говори.

Это грозит ужасным несчастьем!»

Пока я сидел с воспаленными глазами,

Наблюдая, как все пожиралось

В огне твоих жертвоприношений,

Который в конце объял и тебя, пока 

Ты не исчезла, взрываясь

Языками огня

Рассказа твоего Бога,

Который обнял тебя

И твоих маму и папу —

Твой ацтекский, из Черного Леса

Бог эвфемистической Скорби. 

 

  

 

Ошибка 

 

Когда могила свой уродливый рот раскрыла,

Почему ты просто не улетела,

Закутавшись в свои волосы и став незримой,

Почему ты преклонила колени на краю могилы,

Чтоб тебя опознали,

Обвинили и приговорили

Те, кто держал в руках осколки серого гранитного надгробья,

Как доказательство своей невиновности?

Ты должно быть не расслышала приговор.

Ты всегда по ошибке слышала 

На иврите или немецком

То, что бормотали на английском.

Ее могила высказала свою загадку вполне верно.

Однако, быть может, ты в воздухе услыхала 

Ответ на одну из своих

Невысказанных тайн. Не расслышала,

Приняла по ошибке и кротко преклонила колени. 

Быть может, тебя не забили б камнями,

Если б ты стала монашкой

И жертвенно сожгла себя

На алтаре ее смерти. 

Ибо именно это ты сделала. С того мгновенья

Магазины, работы, малютка дочь, немецкая няня

Должны были превратиться в твои обличья

В языках жертвенного огня, вроде корчей,

Опутавших тебя и сожравших

Всю твою жизнь.

Я наблюдал, как ты питала пламя собой.

Почему ты не завернулась в ковер,

Не пошла в больницу,

Избавившись от ошибки — просто назвав это

Ошибкой перевода? 

Но вместо этого ты питала пламя

Полных шесть календарных лет —

Каждый замаранный дегтем и серой 

День тщательно оторван,

По одному, ни один не пропал, терпелива,

Словно ты кормила дитя.

Ты не кормила дитя.

Все, что делала, набиралась сил

Ожидая, когда твоя зола

Догорит и остынет.

В конце концов они воздвигли маленькую пирамиду из камней. 

 

  

 

 

 

 

Хептонстоллское кладбище

 

Ветер хлопает на вершинах

Струи бьют ввысь.

Ты когтишь свой путь 

Над гигантским бьющимся крылом.

И Томас, и Уолтер, и Эдит —

Живые перья. 

Эсфирь и Сильвия —

Живые перья

Там, где все горизонты вздымают крылья —

Семья темных лебедей

Продолжает бить крыльями над серебряной бурей

Пробиваясь к Атлантике. 

 

______________________________

 

 

Перевод: Глеб Шульпяков.

 

 

 

Озарение

 

Лондон. Лиловые мягкие сумерки

Апрельского вечера.

Через Чок-фарм-бридж

Я спешу к метро: молодой отец,

Голова кружится от бессонных ночей

И новых ощущений.

И вот мне навстречу идет этот парень.

 

Я скользнул по нему взглядом (что это у него?

Да нет, показалось) и пошел было дальше,

А потом вдруг понял — и догнал его.

 

Это был крохотный звереныш, который сидел

У парня за пазухой. Так у нас в детстве шахтеры

Носили под курткой охотничьих собачонок.

Но главное — глаза, которые пытались

Перехватить мой взгляд. Как же мне это было знакомо!

Огромные уши, острая мордочка — звереныш

Выглядывал из-под куртки, и вид у него

Был испуганный и враждебный.

“Да это же лисенок!” —

Услышал я собственный удивленный голос.

Парень остановился. “Откуда он у вас?

Что вы собираетесь с ним делать?”

Подумать только, лисенок

Посередине Чок-фарм-бридж!

 

“Могу продать. Всего один фунт”. “Постойте,

Где вы его нашли? Куда несете?”

“На продажу. Кто-нибудь да купит — за фунт-то!”

И ухмылка.

Я же подумал: что ты на это скажешь?

И как мы уживемся с лисенком в нашей каморке?

Да еще с грудным ребенком?

И что мы будем делать с его дикими повадками?

С его безудержной энергией?

А когда он, повзрослев, услышит зов предков,

Куда мы денем сильного и ловкого зверя,

Своенравного, с вытянутой мордой?

Которому надо пробегать двадцать миль за ночь?

А его нюх, от которого ничего не ускользает?

И как нам быть с его фантастическим чутьем, как

Обмануть его?

 

А лисенок

Все смотрел через мое плечо на прохожих:

На одного, на другого. Опять на меня.

Удачи — вот чего ему сейчас не хватало.

Он уже вырос из сосунков,

Но глаза его были еще совсем щенячьими:

Крошечные, круглые и сиротские,

Как будто заплаканные. Он остался

Без материнского молока, без игрушек из шерсти и перьев,

Без уютных потемок лесной норы

И без громкого шепота созвездий,

Когда его Мать возвращалась с ночной охоты.

Мои мысли, как большие добродушные псы,

Кружили вокруг лисенка, обнюхивая его.

И все же

Я не решился, я ушел. Но, потеряв лисенка, как будто

Разминулся со своей судьбой. Я оттолкнул его — в будущее,

Которое ожидало его в Лондоне. Торопливо

Я нырнул в подземку… Что, если бы я заплатил,

Что, если бы я отдал этот несчастный фунт и вернулся к тебе

С лисенком на руках, и мы стали бы жить все вместе,—

 

Выдержал бы наш брак такое испытание?

Справился бы я? А ты?

Но я упустил этот шанс.

И теперь наш брак был обречен.

 

 

 

 

 

 

Регби-стрит, 18

 

В унылом убогом доме викторианской эпохи

на Регби-стрит, 18, я ждал тебя.

Дом напоминал мне театральные подмостки,

Как будто пять его этажей были повернуты

Лицом к аудитории, которая наблюдает

Любовные баталии на каждом из них —

Мизансцены, в которых сплетались и расплетались

Наши чувства, тела и судьбы. Такая вот

Нехитрая кухня любовных напитков,

Бесконечный спектакль, где меняются

Лишь имена актеров, а роли остаются прежними.

Мне говорили: “Тебе стоит написать книгу

Об этом доме. Здесь дело нечисто!

Поживешь, увидишь, что не так-то просто

Будет выбраться отсюда, поскольку каждый,

Кто попадает сюда, попадает в настоящий лабиринт —

В Кносский дворец, где правит злая воля! Вот и ты

Теперь в лабиринте”. Легенды

Завораживали. Я слушал, завороженный.

 

Я жил здесь один. Один

Сидел за щербатым допотопным верстаком,

Который служил мне обеденным

И рабочим столом. Я ждал Лукаса

И тебя. О чем бы я ни думал, мои мысли

Все равно возвращались к той пухлой бельгийке

С черными и блестящими, как лакированные ботинки, волосами,

Которая жила на первом. Она казалась мне птахой

В силках любовника, торговца подержанными автомобилями.

Это он завалил наш подвал старыми глушаками

И помятыми крыльями. Так что, пробираясь

В темный и грязный туалет, расположенный ниже

Уровня проезжей части, мы рисковали покалечить себе ноги.

Как и все в этом доме, девчонка играла

Свою роль в спектакле. Ее телохранителем

Была черная немецкая овчарка, настоящая ведьма,

Которая стерегла ее одиночество и рычала

За дверью, когда кто-нибудь проходил мимо.

 

Овчарка охраняла ее ото всех

Для торговца автомобилями. Охраняла исправно, хотя

Семь лет спустя и не спасла от конфорки. С ней

У нас ничего не вышло. Не вышло и со Сьюзен,

Которой суждено было блуждать в лабиринте

И ждать Минотавра, занимая телефон ночами,

Когда ты хотела услышать мой голос. Но в тот вечер

Я не мог и предположить, что во мне

Будет кто-то нуждаться. Что пройдет десять лет,

И три из них ты уже будешь в могиле,

И Сьюзен по ночам станет мерить шагами комнату

(Этажом выше той, где мы, обрученные кольцами,

Согревали друг друга на узкой кровати)

И плакать, умирая в одиночестве от лейкемии.

 

Итак, Лукас привел тебя. Ты

Была в Лондоне один вечер проездом в Париж.

Апрель, 13-е, день рождения твоего отца. Пятница.

Я догадывался, зачем ты сорвалась с места:

Чтобы увидеть ту Европу, о которой

Ты мечтала в Америке. Через несколько лет,

Уже после твоей смерти, я узнал о том,

Какое страшное разочарование тебя ожидало,

О твоих слезах, которые ты проливала в Париже.

Только на одну ночь я отдалил крах твоих надежд,

Этих драгоценных камней, украшавших твое одиночество.

А потом — потом и мечты, за которыми ты гналась, и жизнь,

Которую ты вымаливала, все пошло прахом:

Твой дневник рассказал мне историю этих мук.

Я представлял себе, как у святых алтарей

Ты молила судьбу дать тебе шанс, заклиная

Провидение или случай. Как ребенок,

Ты пыталась играть во взрослые чувства,

Но — в который раз — ты проиграла.

 

И вот появился я, всего-то

На несколько часов, с пригоршней пенсов в кармане

На все про все, готовый быть мучеником твоих капризов.

Я ли получил тебя, подкупив Судьбу?

Ты ли искала встречи со мной? Не знаю, зачем

Мы очутились вместе и для чего судьба

Свела нас и бросила, беззащитных, но только

Я уже слышу, как ты поднимаешься по ступенькам,

Живая и близкая, и как громко смеешься, чтобы

Заранее смутить меня. Такой была твоя тактика:

Прежде чем явиться передо мной во всеоружии, ты

Хотела, чтобы я услышал, как оно бряцает. Затем —

Пробел в памяти. Как вы вошли? Что было дальше?

Когда, например, исчез Лукас? Предложил ли я сесть?

Ты была похожа на большую птицу, оперенную

Каким-то болезненно-радостным возбуждением.

Я помню голубые блики, искрящийся кобальт

Разрядов твоей ауры, которая, как я потом понял,

И делала тебя такой необычной. И глаза,

Твои нездешние, прусские глаза, их странный блеск:

Два крошечных человечка под капюшонами

Тяжелых век. Загадочные и в то же время девчоночьи,

Они сверкали от возбуждения и были

Фамильной драгоценностью, которая после

Перейдет по наследству к нашему сыну.

Наконец-то я смог как следует рассмотреть тебя:

Твое круглое лицо, которое друзья называли

“Гуттаперчевым”, а ты — безжалостно — “ватным”.

Его выражение менялось каждую секунду,

Оно было слепком с души, как будто

Отражавшим колебания ее эфира.

 

И еще я был заинтригован твоими губами,

Подобных которым не встречал на свете:

Крупными, какие бывают разве что у туземцев.

Меня поразил и твой нос, плоский,

Как у боксеров или индейцев-апачей, и широкий,

Напоминавший по форме скорпиона.

Твой профиль нельзя было назвать орлиным:

Плоский нос делал каждую фотокамеру твоим врагом,

Он был тюремщиком твоего тщеславия, изменником

Из бесконечного сериала твоих сексуальных снов.

Это был нос одного из воинов Аттилы, он

Делал твое лицо похожим на лица, которые

Я представлял себе в дыму костров племени навахо.

И волосы, зачесанные на висках, и эта модная челка,

И еще подбородок, твой маленький подбородок,

Какой часто бывает у рожденных под знаком Рыб.

Твое лицо никогда не было просто лицом. Оно всегда

Было разным, как поверхность моря, где играют

Ветер и волны, свет луны или солнца.

Оно было подвижным, пока однажды утром

Оно не застыло — и не стало детским. Шрам

Казался трещинкой в шедевре Скульптора.

А сейчас — сейчас ты читала стихотворение о черной пантере,

Я же хотел обнять и поцеловать тебя, хотел

Удержать от метаний по комнате. Но этим

Лишь подливал масло в огонь.

 

Потом я провожал тебя через весь Лондон на Феттер-лейн,

Где была твоя гостиница. Дом напротив

Только начинали отстраивать после бомбежки,

И мы, взявшись для храбрости за руки,

Вошли под его своды и будто полетели вниз

С высоты Ниагарского водопада. Сквозь шум потока

Я услышал историю твоего шрама —

Тайного шифра твоей души, — ты рассказала мне,

Как пыталась убить себя. И вот

За мгновение до того, как я поцеловал тебя,

Холодные звезды над этим

Восстающим из пепла грохочущим городом

Прошептали: будь начеку.

 

Даже звезды были напуганы. А я —

Я даже не помню, как мы очутились в твоем номере.

Ты была стройной, и гибкой, и гладкой, как рыба.

Ты была новым светом. Моим новым светом.

Так вот она какая, Америка, с удивлением думал я.

Прекрасная, прекрасная Америка!     

 

____________________________

 

 

 

 

Перевод: Александр Андреев

 

 

Ворон. Из жизни и песен Ворона

 

 

Две легенды

 

I

 

Чёрнота окружала глаза

Чёрнота внутри языка

Чёрное сердце

Чёрная печень, чёрные лёгкие

Неспособные впитывать свет

Чёрная кровь в гулком туннеле

Чёрными кишками набита печь

И чёрные мышцы

Пытаются тянуться к свету

Чёрные нервы, чёрный мозг

С могильными видениями

Чёрная огромная душа, заикающаяся

Криком, что не может, распухая,

Рассказать о своём солнце.

 

II

 

Чёрная голова выдры задрана.

Чёрный утёс погружается в пену.

Чёрная желчь на кровавой постели.

 

Чёрен шар земной на дюйм в глубину

Яйцо черноты

Где солнце и луна поочерёдно

 

Высиживают ворона — чёрную радугу

Выгнутую в пустоте над пустотой

 

Но летящую

 

 

 

 

 

 

Родословная

 

В начале был Вопль

Вопль родил Кровь

Кровь родила Око

Око родило Страх

Страх родил Крыло

Крыло родило Кость

Кость родила Гранит

Гранит родил Фиалку

Фиалка родила Гитару

Гитара родила Пот

Пот родил Адама

Адам родил Марию

Мария родила Бога

Бог родил Ничто

Ничто родило

Никогда

Никогда Никогда Никогда

 

Никогда родило Ворона

 

Вопящего о Крови

О червях, о крошках

 

Обо всём

 

Дрожащие беспёрые локти в грязи гнезда

 

 

 

 

 

 

Экзамен у дверей утробы

 

Чьи это скрюченные маленькие лапки? Смерти.

Чьё это колючее будто выжженное лицо? Смерти.

Чьи это всё ещё работающие лёгкие? Смерти.

Чей это славный мышечный покров? Смерти.

Чьи это чудовищные кишки? Смерти.

Чьи это сомнительные мозги? Смерти.

Вся эта грязная кровь? Смерти.

Эти подслеповатые глазки? Смерти.

Этот злобный язычок? Смерти.

Эта частая бессонница? Смерти.

 

Подарили, украл, или пользуешься до суда?

Пользуюсь.

 

Чья вся дождливая, каменистая земля? Смерти.

Чьё всё пространство? Смерти.

 

Кто сильнее надежды? Смерть.

Кто сильнее воли? Смерть.

Сильнее любви? Смерть.

Сильнее жизни? Смерть.

 

Но кто сильнее Смерти?

Я, кто ж ещё.

 

Проходи, Ворон.

 

 

 

 

 

 

Убийство

 

Исхлёстанный до хромоты ногами

С головой простреленной пулями мозгов

Ослеплённый глазами

Пригвождённый собственными рёбрами

Задушенный как раз перед последним вздохом

Собственным горлом

Забитый до потери пульса собственным сердцем

 

Видя как жизнь пронзает его а мечта мелькает

Пока он тонет в собственной крови

 

Под тяжестью собственных кишок

 

Издавая опустошающий внутренности крик выдирающий корни

Из краеугольного атома

Разевая рот и давая крику разрывать себя словно пространство

 

И шмякнутый на землю в мусор

 

Он ухитрился расслышать слабое далёкое — "Это мальчик!"

 

Потом всё почернело

 

 

 

 

 

 

Ворон и мама

 

Когда Ворон закричал, ухо его матери

Сгорело в головешку.

 

Он засмеялся — она заплакала кровью,

Грудь её, ладони, брови, всё плакало кровью.

 

Он сделал шаг, ещё шаг и ещё —

Каждый оставлял на её лице вечный шрам.

 

Он разъярился — она ужасно закричала

И пала навзничь с глубокой раной.

 

Он остановился — она захлопнулась на нём как книга

Вокруг закладки, ему пришлось идти дальше.

 

Он прыгнул в машину — буксирный канат

Обвился вокруг её шеи, он выпрыгнул.

 

Он прыгнул в самолёт, её тело застряло в двигателе —

Началась заваруха, рейс отменили.

 

Он прыгнул в ракету — траектория полёта

Просверлила насквозь её сердце, он держался,

 

Из уютной ракеты видно было немного,

Но он глядел в иллюминатор на мироздание

 

И видел звёзды на миллионы миль вокруг,

И видел будущее и вселенную,

 

Они всё раскрывались перед ним,

А он держался, спал и, наконец,

 

Разбился о луну, проснулся и заполз

 

Под гузку матери.

 

 

 

 

 

 

Дверь

 

Стоит под солнцем тело —

Твёрдого мира росток.

 

Это часть земляной стены мира.

В её расщелинах растёт

Земная флора вроде гениталий

И бесцветкового пупка.

Есть и земные твари — скажем, рот.

Укоренились, питаются землёй,

Стена крепчает.

 

Но есть в стене дверной проём —

Чёрная дверь:

Зрачок.

 

В ту дверь вошёл Ворон.

 

Летая между звёзд, он обнаружил этот дом.

 

 

 

 

 

 

Детская проказа

 

Тела мужчины и женщины лежали без душ,

Зевали от скуки, тупо глядели, лениво развалившись

На райских цветах.

Бог размышлял.

 

Проблема оказалась столь серьёзной, что его сморило.

 

Ворон расхохотался.

Он клюнул Червяка, единственного сына Бога,

И раскусил его на две корчащиеся половинки.

 

Хвостовую часть воткнул в мужчину так,

Что раненый конец свисал наружу.

 

Переднюю часть воткнул в женщину головой вперёд,

И та зарылась вглубь и вверх,

Чтобы выглядывать через глаза

И звать свой хвост к себе — Быстрей, быстрей,

Пожалуйста, о, как мне больно.

 

Мужчина пробудился — что-то его тащило по траве.

Проснувшаяся женщина увидела, как он к ней приближается.

Никто не понял, что произошло.

 

А Бог всё спал.

 

А Ворон всё смеялся.

 

 

 

 

 

 

Первый урок Ворона

 

Бог захотел, чтоб Ворон научился говорить.

"Скажи: Любовь, — сказал Бог Ворону. — Любовь".

Ворон каркнул — большая белая акула упала в море

И кувырками ринулась исследовать глубины.

 

"Нет, — сказал Бог. — Вот так: ЛЮБОВЬ. Попробуй!"

Ворон каркнул — мошка, цеце, комар

Возникли перед ним и разом кинулись

К котлам с кипящим мясом.

 

"Эх, ну ещё разок, — сказал Бог. — Давай: ЛЮБОВЬ".

Ворон содрогнулся, поднатужился, каркнул —

Огромная мужская голова без туловища

Луковицей вылезла из земли, вращая глазами,

Недовольно бормоча —

 

И Ворон снова поднатужился. Бог не успел его остановить.

На мужскую шею упала женская вульва и сжалась.

Парочка принялась бороться, катаясь по траве.

Бог попытался их разнять, ругаясь и рыдая —

 

Ворон виновато улетел.

 

 

 

 

 

 

Ворон спускается

 

Ворон увидел столпившиеся горы в утренней испарине.

И увидел он море

С тёмным хребтом, обвивавшее кольцами землю.

Увидел он звёздный дым в черноте, грибы пустого леса, выпускающие облака спор, вирус Бога.

 

И вздрогнул он от ужаса Творения.

 

В ужасных видениях

Он увидел башмак без подошвы, промоченный ливнем,

Лежащий в болоте.

И мусорный бак с проржавевшим прохудившимся дном,

Игрушка для ветра, валялся в грязи.

 

И пальто в тёмном шкафу в безмолвной комнате в безмолвном доме,

И лицо с огоньком сигареты меж закатным окном и золой очага.

 

Рядом с лицом — неподвижно рука.

 

Рядом с рукою — чашка.

 

Ворон мигнул. Мигнул. Ничто не исчезло.

 

Он уставился на улики.

 

Ничто от него не укрылось. (Ничто не могло.)

 

 

 

 

 

 

Тот миг

 

Когда пистолет с синеватым дымком из ствола

Взяли

Словно из пепельницы сигарету

 

И последнее оставшееся в мире лицо

Лежало разбитым

В расслабленных — всё равно уже поздно — руках

 

И деревья закрылись навеки

И дороги закрылись навеки

 

И тело лежало на гравии

Заброшенного мира

Среди заброшенных зданий

В вечной власти бесконечности

 

Ворону пришлось заняться поисками пищи.

 

 

 

 

 

 

Ворон слышит стук Судьбы в двери

 

Ворон взглянул на мир, взгромоздившийся горами.

Взглянул на небеса, разлетающиеся

За все границы.

Взглянул себе под ноги на ручеёк,

Урчащий вспомогательным мотором,

Подключённым к бесконечному двигателю.

 

Он представил себе всю инженерию

Сборки, ремонта и обслуживания —

И ощутил беспомощность.

 

Он сорвал травинки и уставился на них

В ожидании первых инструкций.

Он изучил камень из ручья.

Нашёл мёртвого крота, медленно расчленил его

И взирал на останки, ощущая беспомощность.

Он бродил и бродил,

Позволяя прозрачным звёздным пространствам

Фальшиво гудеть в ушах.

 

Но пророчество внутри него, словно гримаса,

Твердило Я ИЗМЕРЮ ВСЁ ЭТО И ВСЕМ ЗАВЛАДЕЮ

И ОКАЖУСЬ ВНУТРИ ВСЕГО

СЛОВНО ВНУТРИ СОБСТВЕННОГО СМЕХА

И НЕ БУДУ ПЯЛИТЬСЯ НА НЕГО СКВОЗЬ СТЕНУ

ХОЛОДНОГО ИЗОЛЯТОРА МОИХ ГЛАЗ

ИЗ ПОДЗЕМНОЙ ТЕМНИЦЫ КРОВАВОЙ ЧЕРНОТЫ —

 

Пророчество жило внутри него стальной пружиной,

 

Медленно расправлявшей роковые нити.

 

 

 

 

 

 

Ворон Тиранозавр

 

Создание дрожало голосами —

Целый кортеж

Оплакивания и причитаний

Ворон всё слышал и глядел вокруг с испугом.

 

Тело стрижа пролетело мимо

Пульсируя

Насекомыми

И их страданиями, всем съеденным.

 

Тело кота корчилось

Затыкая

Тоннель

Грядущих смертных мук, печалью на печали.

 

И пёс оказался раздутым мешком

Со всеми смертями для мяса его и костей, что он проглотил.

Он не смог переварить их вопящие окончания.

Его бесформенный крик стал передозом этих голосов.

 

Даже человек был ходячей

Бойней

Невинных —

Его мозг сжигал их протестующие крики.

 

Ворон подумал: "Увы

Увы так может я должен

Прекратить жрать

И попытаться стать светом?"

 

Но глаз его узрел личинку. И голова его, дёрнувшись, клюнула.

И он прислушался

И он услышал

Рыдания

 

Личинки личинки Он клюнул он клюнул

Рыдания

Рыдания

 

Рыдая он шёл и клевал

 

Отсюда появился круглый

глаз

глухое

ухо.

 

 

 

 

 

 

Рассказ Ворона о битве

 

И вот разразилась ужасная битва.

И шум был столь силён,

Что достигал всех мыслимых пределов шума.

И крики были выше, и стоны глубже,

Чем ухо может вынести.

Лопались барабанные перепонки, и даже стены

Рушились, пытаясь спастись от шума.

Всё сущее с боями прорывалось

Сквозь рвущую на части глухоту,

Как сквозь поток в мрачной пещере.

 

Патроны громыхали по заданному плану,

Пальцы продолжали свою работу,

С наслаждением подчиняясь приказам.

Нетронутые глаза наполнялись смертью.

Пули прокладывали путь

В комьях камней, земли и кожи,

В кишках, блокнотах, мозгах, волосах, зубах,

Подчиняясь закону Вселенной.

И рты кричали "Мама",

Попавшись в ловушку расчётов,

Теоремы разрывали людей пополам,

Сузившиеся от шока глаза смотрели, как кровь

Хлещет словно из водопровода

В межзвёздные промежутки.

Лица падали прямо в глину,

Словно лепя посмертные маски,

Зная, что даже на поверхности солнца

Они не узнали бы больше, чем здесь.

Реальность давала уроки

Странной смеси писания и физики:

Скажем, тут мозги в руках,

А там ноги на верхушке дерева.

Спасения не было, кроме как в смерти.

Но всё продолжалось — и пережило

Много молитв, много точных часов,

Много тел в великолепной форме,

Пока не закончились боеприпасы,

Не навалилась страшная усталость

И оставшееся не оглянулось на оставшееся.

 

Тогда все зарыдали,

Или сели, не в силах рыдать,

Или легли, слишком изранены, чтобы рыдать.

И когда дым рассеялся, стало ясно,

Что такое часто случалось раньше

И ещё часто случится в будущем,

И случается очень легко:

Кости слишком похожи на рейки и хворостины

Кровь слишком похожа на воду

Крики слишком похожи на тишину

Ужасные гримасы слишком похожи на следы в грязи

И выстрелить кому-то в грудь

Всё равно что чиркнуть спичкой

Всё равно что загнать в лузу бильярдный шар

Всё равно что порвать счёт в клочки

Разнести целый мир вдребезги

Всё равно что хлопнуть дверью

Всё равно что плюхнуться в кресло

Измождённым от ярости

Всё равно что самому разлететься на кусочки

Что случалось слишком часто

И практически без последствий.

 

Так что выжившие остались.

И земля, и небо остались.

Все повинились.

 

Ни лист не шелохнулся, никто не улыбнулся.

 

 

 

 

 

 

Чёрное Чудовище

 

Где Чёрное Чудовище?

Ворон, словно сыч, покрутил головой.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон устроил засаду в кровати.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон уселся на стуле и начал рассказывать байки о Чёрном Чудовище.

Где оно?

Ворон закричал в ночи, долбя стену сапожной колодкой.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон разрубил череп врага до эпифиза.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон распял лягушку под микроскопом, уставился в мозг акулы.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон убил брата и вывернул его наизнанку — посмотреть, какого тот цвета.

Где Чёрное Чудовище?

Ворон испёк из земли кирпич, рванулся в космос —

Где Чёрное Чудовище?

Космическая тишина отступила, космос порхал во все стороны —

Где Чёрное Чудовище?

Ворон безжалостно лупил по вакууму, визжал вслед исчезающим звёздам —

Где оно? Где Чёрное Чудовище?

 

 

 

 

 

 

Усмешка

 

Жила-была скрытая усмешка.

Искала постоянное жильё. И примеряла лица

В моменты забытья: лицо допустим женщины

Пытающейся вытолкнуть ребёнка между ног

Но это выражение держалось так недолго и лицо

Мужчины который так увлёкся

Летающим железом в миг

Автомобильной катастрофы что вовсе позабыл

И думать о лице но это оказалось ещё короче и лицо

Пулемётчика стреляющего короткими очередями и

Лицо верхолаза за секунду

До удара о мостовую и лица

Двух любовников в мгновения

Когда они зашли так далеко друг в друга что начисто

Забыли друг про друга то что нужно

Но и они не удержались.

 

Тогда усмешка примерила лицо

Кого-то погружённого в рыдания

Лицо убийцы и жуткие моменты

Того кто рушит всё вокруг себя

Что только смог достать и сокрушить

Пока не вышел за границы тела.

 

Примерила лицо

Предвкушающего на электрическом стуле блаженство

Вечной смерти но оно оказалось чересчур расслабленным.

 

Усмешка

В замешательстве вернулась

Обратно в череп.

 

 

 

 

 

 

Ворон причащается

 

"Итак, — сказал Ворон, — с чего начнём?"

Бог, утомлённый Творением, храпел.

"Куда, — сказал Ворон, — куда сначала?"

Плечо Бога высилось горой, на ней сидел Ворон.

"Вставай, — сказал Ворон, — обсудим положение".

Бог лежал, разинув рот, огромной тушей.

 

Ворон откусил кусочек и проглотил.

 

"Откроется ли тайна сия к усвоению

При слушании за гранью понимания?"

 

(Это была первая шутка.)

 

Но он и впрямь вдруг ощутил себя куда сильнее.

 

Ворон-иерофант затосковал, непроницаем.

 

Полупросветлён. Безмолвен.

 

(Шокирован.)

 

 

 

 

 

 

Рассказ Ворона о св. Георгии

 

Он видит, что всё во Вселенной —

Ряд чисел, мчащихся наперегонки к ответу.

С горячечной радостью, ловко балансируя,

Он седлает ряды скачущих. Он творит тишину.

Он замораживает пустоту,

Обращает творение вспять во всём космосе,

Затем распускает числа. Падают огромные камни.

Легчайшим дыханием

Он плавит головоногих и вылавливает сырые числа

Из их ошмётков. Численным пинцетом

Он вынимает липкое сердце из неслышно пищащей клетки —

Что-то слышит. Он оборачивается —

Обтекающий нечистотами демон ухмыляется ему в дверном проёме.

Затем исчезает. Он сосредоточивается —

Ножом из чисел

Режет сердце пополам. Он дрожит —

И смотрит вверх. Демон с плоским лицом улитки

Или акулы ухмыляется ему

Через окно. Затем исчезает. Сконфужен,

Потрясён, он собирает внимание в точку —

Находя в ядрышке сердца гнездо чисел.

Сердце его стучит, рука его дрожит.

Что-то хватает его за руку. Он оборачивается. Птичья голова,

Лысая, с футбольный мяч, с глазами ящерки, на двух дрожащих птичьих лапках,

Каркает на него во всё горло,

Цепляясь за ковёр копытцами ног,

Угрожая. Он поднимает стул — страх его поднимает —

Он лупит покрытый скорлупой предмет до кровавой каши,

До месива, топчет пузырящуюся массу.

Акулье лицо вопит в дверях,

Скаля клыки. Снова стул —

Расколов лицо, он разбивает стул вдребезги,

Тот корчится в неразрушимом ужасе

И затихает. Теперь с пронзительным воплем

Предмет вчетверо больше прочих —

Безглазый пузатый клубок волос на крабьих ножках —

Вцепляется клешнями в его лицо,

Пузо его отверзается — жуткая печь с клыками,

И когти когтят его, пытаясь подтащить поближе.

Он хватает из настенных ножен меч —

Церемониальное японское оружие —

И прорубает путь сквозь чащу, сечёт

Порубленные части, и противник капитулирует.

Он стоит по колени в крови и рассекает

Валяющееся тело, разделяет его

Сверху вниз, вырезает кишки —

Отступает от кровавой лужи. Очухивается —

 

Роняет меч и убегает с перекошенным лицом из дома,

Где лежат в крови его жена и дети.

 

 

 

 

 

 

Бедствие

 

Приходили известия о слове.

Ворон видел, как оно убивает людей. Ел с аппетитом.

Видел, как оно крушит

Города в щебёнку. Аппетит не испортился.

Видел, как экскременты слова отравляют море.

Начал приглядываться.

Видел, как дыхание слова сжигает государства

В пепел.

Полетел посмотреть.

 

Слово сиротливо сочилось: сплошной рот,

Ни глаз, ни ушей.

Он видел, как оно сосало города,

Словно соски свиньи,

Выпивая из них людей,

Пока не сглотнуло всех,

Пока все не переварились в слове.

 

Прожорливое слово огромными губами

Гигантской миноги схватило земную округлость —

И принялось сосать.

 

Но силы его таяли.

Оно могло переваривать только людей.

Сжималось, морщилось, слабело,

Уплотняясь

Усыхающим грибом.

И вот — мелеющее солёное озеро.

Прошла его эпоха.

Всё, что осталось — сверкающая костями

Земного племени хрупкая пустыня,

 

Где бродит в размышленьях Ворон.

 

 

 

 

 

 

Битва при Осфронталисе

 

Слова пришли страховать его жизнь —

Ворон прикинулся мёртвым.

Слова принесли призывные повестки —

Ворон прикинулся психом.

Слова принесли пустые чеки —

Ворон стал рисовать на них Минни Маус.

Слова принесли лампу Аладдина —

Ворон продал её и купил пирог.

Слова выстроились рядом вагин —

Он позвал друзей.

Слова предстали сморщенными вагинами, играющими Генделя —

Он сдал их в музей.

Слова прикатили бочки вина —

Он дал ему скиснуть и замариновал им лук.

 

Ворон свистнул.

 

Слова атаковали его шипящей бомбой —

Он не слушал.

Слова окружили и наводнили его придыхательными —

Он клевал носом.

Слова вторглись партизанскими губными —

Ворон щёлкнул клювом, почесался.

Слова затопили его массами согласных —

Ворон глотнул воды и возблагодарил небо.

 

Слова вдруг испугались и сбежали,

Укрывшись в череп мёртвого шута

И захватив с собой весь мир —

 

Но мир и не заметил.

 

Ворон зевнул — давным-давно

Он выклевал весь этот череп начисто.

 

 

 

 

 

 

Теология Ворона

 

Ворон понял, что Бог его любит —

Иначе он бы свалился замертво.

Итак, доказано.

Ворон восхищённо прислушался к биению своего сердца.

 

И понял, что Бог говорит через Ворона —

Само существование суть Его откровение.

 

Но что

Любит камни и говорит через камни?

Они ведь вроде тоже существуют.

И что говорит через странное молчание

После того, как затихло бряцанье когтей?

 

И что любит катышки,

Вываливающиеся из подвешенных мумифицированных воронов?

Что говорит через молчание свинца?

 

Ворон понял, что есть два Бога —

 

Один гораздо крупнее другого

Любит своих врагов

И владеет всем оружием.

 

 

 

 

 

 

Падение Ворона

 

Когда Ворон был белым, он решил, что солнце чересчур белое.

Решил, что сияние солнца уж слишком бело.

Он решился напасть на него и одолеть.

 

Он наполнился бешеной силой до самых краёв.

Он наскрёб весь свой гнев и раздул его до небес.

Он нацелился клювом в самое сердце солнца.

 

Он рассмеялся всем своим существом

 

И атаковал.

 

От его боевого клича враз постарели деревья,

Расплющились тени.

 

Но солнце лишь вспыхнуло ярче;

Разгорелось, и Ворон вернулся обугленным, чёрным.

 

Он открыл было рот, но и голос его оказался угольно-чёрным.

 

"Там, наверху, — наконец произнёс он, —

Где белое — чёрное, а чёрное — белое, я победил".

 

 

 

 

 

 

Ворон и птицы

 

Когда орёл парил в рассветном изумрудном небе

Когда кроншнеп рыбачил на закате под звон бокалов

Когда ласточка падала камнем через женскую песню в пещере

И стриж мчался сквозь дыхание фиалки

 

Когда сыч уплывал от завтрашней совести

И воробей счищал с себя вчерашние обещания

И цапля вырывалась из бессемеровского сияния

И синехвостка расстёгивала кружевные панталоны

И дятел долбил всё дальше от плуга и розовой фермы

И чибис кувыркался со стиральной машины

 

Пока снегирь жирел на яблоневых почках

И щегол набухал на солнце

И вертишейка горбилась на луне

И зимородок пялился с капельки росы

 

Ворон раскорячился на пляже вниз головой среди отбросов, обжираясь упавшим мороженым.

 

 

 

 

 

 

Криминальная баллада

 

Жил-был человек и когда он родился

Женщина упала между кораблём и пристанью

На повороте от луны к солнцу

Крики её мольбы затихли

И когда он сосал

И жадно приникал к горячей пище

Голова старой леди кренилась, губы её расслаблялись

Лишившись топлива, она стала просто маской

Отражённой в коричневых полупустых бутылках

И в глазах родичей

Мелких кругах на блёклой коже

И когда он бежал, с криком восторга хватаясь за игрушку

Из-под металлолома дёрнулся старик

Уставился на вощёные ботинки под боком

И медленно забыл гомеровские смерти

Пикирующее натуральное хозяйство

Простой тёмной занавески

И когда он прижал первую любовь животом к животу

Жёлтая женщина замычала

На полу, и муж глядел

Сквозь обезболивающую маску

И чувствовал картон своего тела

И когда он гулял в саду своём и смотрел на детей своих

Скачущих среди собак и мячей

Он не мог слышать их глупеньких песенок и лая

Из-за автоматов

И криков и смеха в камере

Спутавшейся в воздухе с его слухом

И не мог он повернуть к дому

Ибо женщина с жуткой болью каталась в пламени

И взывала к нему постоянно

Из пустого пруда золотых рыбок

И когда он начал орать, защищая свой слух

И колоть своё зрение в щепки

Руки его внезапно покрылись кровью

И теперь он бежал от детей и бежал от дома

Держа окровавленные руки подальше от всего

И бежал вдоль дороги и прямо в лес

И под листвой он сел рыдая

 

И под листвой сидел рыдая

 

Пока не начал хохотать

 

 

 

 

 

 

Ворон на берегу

 

Слыша взрывы гальки, видя, как она скачет,

Ворон прикусил язык.

Видя, как пена морская громоздится горой,

Ворон потуже завернулся в гусиную кожу.

Чуя, как брызги от морских кореньев тают на загривке,

Ворон вцепился пальцами в мокрые камешки.

Когда запах китовой берлоги, омут последней молитвы краба

Пробуравил его ноздри,

До него дошло, что он на земле.

Он понял, что ухватил

Мимолётную часть

Оглушительных криков и конвульсий моря.

Понял, что стал лишним свидетелем, что никому не нужны

Ни понимание его, ни помощь —

 

Предельного усилия мозга в его крошечном черепе

Хватило лишь на то, чтоб удивиться морю:

 

От чего может быть так больно?

 

 

 

 

 

 

Претендент

 

Жил-был человек, и был он сильнейшим

Из сильных.

Он скрежетал зубами словно скалами.

Хотя его тело стремилось наружу как поток со скалы

Вливаясь дымом в глубокую глотку

Он прибил там себя гвоздями из ничего

 

Все женщины в мире не могли его сдвинуть

Они приходили с искаженными камнем ртами

Они приходили и солили своими слезами его раны от гвоздей

Лишь добавляя горечь

К его напряжению

Он бросил ради них свою улыбку свою гримасу

На глядящем вверх лице тела лежащего лицом вниз

Неприступный как мертвец

 

Его сандалии не могли его сдвинуть они высовывали язычки

И гнили там где он крепился

Все мужчины в мире не могли его сдвинуть

Они надвигались на него своими тенями и тихими звуками

Их доводы приносили облегчение

Словно цветы вереска

Его пояс не выдержал осады — он лопнул

И упал разорванным

Он ухмыльнулся

Хор маленьких детишек пришёл чтобы сдвинуть его

Но он глянул на них уголками глаз

Поверх своей ухмылки

И они навсегда утратили смелость

Дубовые леса приходили и уходили на крыле ястреба

Горы вздымались и опадали

Он лежал распятый во всей своей силе

На земле

Ухмыляясь солнцу

Сквозь щёлочки глаз

И луне

И всем атрибутам рая

Сквозь швы лица своего

Струнами губ своих

Ухмыляясь сквозь атомы и распад их

Ухмыляясь в черноту

В звенящее ничто

Сквозь кости зубов

 

Порой с закрытыми глазами

 

В бесчувственном испытании силы.

 

 

 

 

 

 

Ворон Эдип

 

С бинтами и бальзамирующим мёдом наперевес

Мумии штурмовали его изодранные внутренности.

Его скрутило, вырвало пустотой —

Он улетел.

 

Могильный камень упал ему на ногу

И пустил корни —

Он прокусил кость и убежал.

 

Водяная нимфа в долине счастья

Заплела ему мозги примулой, шиповником,

Затянув его рот во влажный перегной —

С воем он оставил ей добычу.

 

И бежал он, подгоняем звуками шагов, эхом

И часами на запястье,

 

Одноногий, робкий, безмозглый, не Ворон, а тряпка —

 

Так Смерть ему поставила подножку

И подвесила, хихикая, едва живого.

 

И часы его убежали вперёд в облаке праха.

 

Ворон висел на единственном когте — исправленный.

 

Предостережение.

 

 

 

 

 

 

Тщеславие Ворона

 

Пристально глядя в зеркало зла Ворон увидел

Дымку цивилизаций башни сады

Битвы он протёр стекло но появились

 

Дымки небоскрёбов паутины городов

Стекло запотело он протёр его появились

 

Болотные заросли папоротников расползавшиеся в дымке

Сочащийся паук он протёр стекло мельком

 

Увидел знакомое ухмыляющееся лицо

 

Но ничего хорошего дышал он слишком тяжко

И слишком горячо а в космосе так холодно

 

И появились дымчатые балерины

Горящие заливы висячие сады зловещая картина

 

 

 

 

 

 

Жуткая религиозная ошибка

 

Когда коричневый земляной змей возник

Из родильного атома

С обвившимся вокруг двойником

 

Поднимая длинную шею

Уравновешивая бесплодный и каменный взгляд —

Сфинкс окончательного факта —

 

И ворочая на сдвоенном огненном языке

Слоги шуршания сфер,

 

Бог скорчил гримасу, лист в печи

 

И колени мужчины и женщины расплавились, они рухнули

С оплавленными шейными мышцами, стукнулись лбами о землю

Брызнули слёзы

Они шептали "Твоя воля — наш мир".

 

А Ворон всё смотрел.

Затем сделал пару шагов вперёд,

Схватил создание за обвисший затылок,

 

Вышиб из него мозги — и съел.

 

 

 

 

 

 

Ворон обращается к прессе

 

Он хотел о ней петь

 

Он не нуждался ни в сравнениях с землёй ни в чём подобном

Разрекламированном пуще моющих средств

Ему не требовались даже слова

Прилюдно крутящие длинными хвостами

С их распутными восклицаниями

 

Он хотел петь предельно чисто

 

Но на горле его припарковался бак

А глотку его протянули меж пальцами римского императора

Словно шею коноплянки

Пока Кинг-Конг лично

Держал его кровеносную систему словно гарроту

А магнаты проигрывали его гланды в клубах сигарного дыма

 

Он задрожал всем существом он так обнажился

Когда он коснулся её груди ему стало больно

 

Он просто хотел петь для её души

 

Но Манхэттен тяготил ему веки

 

Он взглянул в уголок её глаз

Язык его петлял отравленным устьем

 

Он прикоснулся к уголку её улыбки

Голос его дрожал медленным лондонским жерновом

Поднимая грязную дымку,

её очертанья поблекли.

 

 

 

 

 

 

У Ворона сдают нервы

 

Ворон чует, как у него едет крыша,

И каждое перо становится окаменевшим убийством.

 

Кто это всё убил?

Живущих мертвецов, все нервы до корней, всю кровь его,

Пока он весь не почернел?

 

Как улететь ему от собственного оперенья?

И почему все перья поселились вдруг на нём?

 

Он что — архив их обвинений?

Их призрачная цель, тоска о мести?

Их непрощённый пленник?

 

Ему прощенья нет.

 

Его тюрьма — земля. Одетый в приговор,

Пытаясь вспомнить все свои злодейства,

 

Он тяжело летит.

 

 

 

 

 

 

Смеясь

 

Машины сталкиваются, извергая багаж и детей

Смеясь

Пароход опрокидывается и тонет под звуки салюта будто каскадёр

Смеясь

Ныряющий самолёт завершает пике ударом

Смеясь

Руки-ноги летают туда-сюда

Смеясь

Измождённая маска на кровати вновь находит свои мучения

Смеясь, смеясь

Метеорит

С исключительным невезением падает на плоскодонку

 

Глаза и уши связаны

Сложены в воздухе

Завёрнуты в ковёр, в обои, привязаны к настольной лампе

Лишь зубы ещё работают

И сердце танцует в открытой пещере

Беспомощно вися на нитках смеха

 

Пока никелированные монетки слёз со стуком пролетают в двери

 

И вопли наполнены страхом

И кости

Сбегают от пытки, ожидающей плоть

 

Немного проходят, шатаясь, и падают у всех на виду

 

Лишь смех всё бродит рядом в башмаках сороконожки

Всё бегает вдоль гусеничной нитки

И валится на матрас ногами кверху

Хоть это так по-человечески

 

Но вот ему хватит — хватит!

Усталый, он медленно садится

И медленно начинает застёгиваться,

С длинными паузами,

 

Как тот, за кем пришла полиция.

 

 

 

 

 

 

Ворон хмурится

 

Итак, он собственная сила?

Где же тогда её подпись?

Или он клавиша, холодящая

Пальцы молящегося?

 

Он — молитвенное колесо, сердце его гудит.

Пища его — ветер,

Терпеливая сила его зова.

Следы его атакуют бесконечность

 

Подписями: Мы тут, мы тут.

Он — долгое ожидание, пока что-то

Как-то использует его для всего,

Столь тщательно создав его

 

Из ничего.

 

 

 

 

 

 

Волшебные опасности

 

Ворон подумал о дворце —

На него обрушилась крыша, нашли одни лишь косточки.

 

Ворон подумал о скоростном автомобиле —

Тот вырвал из него хребет, оставив пустым и безруким.

 

Ворон подумал о свободном ветре —

Испарились его глаза, ветер свистел над турецким седлом.

 

Ворон подумал о расплате —

Она задушила его, её вырезали целой из его мёртвого желудка.

 

Ворон подумал о мягком и тёплом, столь памятном —

Оно надело на него шёлковую повязку, завело в жерло вулкана.

 

Ворон подумал о разуме —

Тот запер его на ключ, Ворон бросался на бесплодные решётки.

 

Ворон подумал об оцепенении природы —

Из уха его вырос дуб.

 

На верхушке сели в ряд его чёрные детишки.

И улетели.

 

Ворон

Больше не пытался.

 

 

 

 

 

 

Песнь дрозда

 

Я гонимый царь

Мороза и сосулек

И адского холода

В ботинках из ветра.

 

Я свергнутый владыка

Мира дождя

Гонимый громом-молнией

И реками.

 

Я потерявшийся ребёнок

Ветра

Летящего сквозь меня за чем-то другим

Не узнающего меня и плач мой.

 

Я творец

Мира

Что катится к крушению

Замалчивая моё знание.

 

 

 

 

 

 

Фокусы в раю

 

Итак, осталось ничего.

Его засунули в ничто.

И чтобы доказать, что его нет,

Добавили ничто и раздавили

В ничто, прижав ничем.

 

С ничем нашинковали,

В ничём встряхнули,

Вывернули наизнанку

И на ничто рассыпали —

Чтоб каждый мог увидеть: вот ничто,

И ничего с ним больше не поделать.

 

И так оставили под гром аплодисментов рая.

 

Грохнувшись оземь, оно разбилось —

 

Внутри лежал оцепеневший Ворон.

 

 

 

 

 

 

Ворон идёт на охоту

 

Ворон

Решил натаскивать слова.

 

Представил себе несколько годных слов, отличную стаю —

Ясноглазых, звучных, тренированных,

С крепкими зубами.

Породистее не найти.

 

Он указал им зайца, и слова рванулись

Звучным эхом.

Ворон есть Ворон, ясно, но что такое заяц?

 

Он превратил себя в бетонный бункер.

Слова окружили его, звучно протестуя.

 

Ворон превратил слова в бомбы — они разнесли бункер.

Осколки бункера взлетели — стаей скворцов.

 

Ворон превратил слова в ружья, они отстрелили скворцов.

Падавшие скворцы превращались в ливень.

 

Ворон превратил слова в бассейн — собирать воду.

Вода разразилась землетрясением, поглотив бассейн.

 

Землетрясение превратилось в зайца и запрыгало к холму,

Сожрав слова Ворона.

 

Ворон глядел вслед скачущему зайцу

С немым обожанием.

 

 

 

 

 

 

Песнь сыча

 

Он пел

О том как лебедь побелел навеки

Как волк вышвырнул своё предательское сердце

И звёзды перестали притворяться

Воздух утратил все обличия

Вода добровольно умолкла

Скала оставила последнюю надежду

И холод умер не раскрыв загадки

 

Он пел

О том как сущему вдруг стало нечего терять

 

И сел охвачен страхом

 

Видя следы когтей звезды

Слыша хлопанье крыльев скалы

 

И собственное пение

 

 

 

 

 

 

Подпевка Ворона

 

Она не может пройти весь путь

 

Она идёт не дальше воды

 

Она приходит с родовыми схватками

В глаза в соски в подушечки пальцев

Она проходит весь путь крови до кончиков волос

Оно доходит до края голоса

И остаётся

Даже после жизни даже в костях

 

Она приходит с песней она не умеет играть

Она приходит слишком замёрзшей опасаясь одежды

И слишком медленной с испуганными дрожащими глазами

Когда глядит в колёса

 

Она приходит неряшливой она не может следить за домом

Она может лишь поддерживать чистоту

Она не может считать она не может оставаться

 

Она приходит немой она не справляется со словами

Она приносит лепестки в нектаре фрукты в плюше

Она приносит плащ из перьев звериную радугу

Она приносит свои любимые меха и так говорит

 

Она пришла с любовью вот и всё

 

Не будь тут надежды она бы не пришла

 

И не было бы плача в городе

 

(И города бы не было)

 

 

 

 

 

 

Песнь Ворона о Слоне-тотеме

 

Однажды

Бог создал Слона.

Тогда он был хрупким и мелким,

Совсем не уродливым

И не печальным.

 

Гиены пели из кустов: Ты так прекрасен —

Показывали обугленные ухмыляющиеся головы

Словно полусгнившие культи после ампутации —

Сколь дивна грация с которой

Ты вальсируешь в колючем подлеске

О возьми нас с собой в Мирную Землю

О вечно юные невинные и добрые глаза

Поднимите нас из печей

Из ярости наших почерневших лиц

Мы корчимся в адских урочищах

Заперты за решётками наших зубов

В вечной битве со смертью

Величиной с землю

И с силой земли.

 

И бежали Гиены под слоновьим хвостом

Когда он гибким резиновым овалом

Радостно прогуливался по окрестностям

Но он не Бог и не его дело

Исправление проклятых

Тогда в безумной ярости они оскалили рты

Они выдрали из него кишки

Разбросали его по урочищам ада

Чтоб сожрала преисподняя

Все кусочки его и сожгла их

Под аккомпанемент инфернального хохота.

При Воскресении

Слон собрал себя воедино исправленным

Могучие ноги зубостойкое тело кости бульдозера

И совершенно другие мозги

За старыми хитрыми мудрыми глазами.

 

И вот в оранжевом сиянии и голубых тенях

Жизни после жизни, спокойный и огромный,

Слон идёт своим путём, ходячее шестое чувство,

А навстречу и рядом

Идут бессонные Гиены

Вдоль безлиственного горизонта, дрожа как банный лист

Бегут под плетью

Знамёна их стыда прибиты долу

Над животами

Набитыми гниющим смехом

Дочерна измазанными протечками

И поют они: "Вовеки наша

Земля любви и сколь прекрасна

Вонючая пасть леопарда

И могилы сгинувших в лихорадке

Ибо это всё что имеем" —

И изрыгают они свой хохот.

 

А Слон поёт глубоко в чаще

О звезде мира без смерти и боли,

Но ни один астроном не может найти её.

 

 

 

 

 

 

Рассветная роза

 

Тает старая морозная луна.

 

Агония за агонией, покой праха,

Да ворон беседует с каменистым горизонтом.

 

Одинокий крик ворона, морщинистый,

Словно рот старухи,

Когда веки закончились,

А холмы продолжаются.

 

Крик

Без слов,

Словно жалоба новорождённого

На стальных весах.

 

Словно глухой выстрел и отзвук

Среди хвои, в дождливых сумерках.

 

Или внезапно упавшая, тяжело павшая

Звезда крови на толстом листе.

 

 

 

 

 

 

Товарищи Ворона по играм

 

Одинокий Ворон создал богов, чтобы с ними играть —

Но горный бог вырвался на свободу,

 

И Ворон свалился с горной гряды,

Рядом с которой так сильно поник.

 

Речной бог изъял реки

Из его жизнетворных жидкостей.

 

Бог за богом — и каждый лишал его

Места для жизни и жизненных сил.

 

Обессиленный Ворон, хромая, осмотрел остатки.

От него остался лишь он сам, свёрнутая шея.

 

Мозг его никак не мог понять, кто же он.

 

Так последний из оставшихся в живых

Скитался в бессмертном величии

 

Более одиноким, чем когда-либо.

 

 

 

 

 

 

Воронэго

 

Ворон следовал за Улиссом, пока тот не превратился

В червяка, которого Ворон съел.

 

Сцепившись с двумя змеями Геракла,

Он по ошибке задушил Деяниру.

 

Золото, выплавленное из Гераклова пепла,

Стало электродом в мозгу Ворона.

 

Выпив кровь Беовульфа и обернувшись его шкурой,

Ворон причастился полтергейстом из старых прудов.

 

Крылья его — твёрдый переплёт его единственной книги,

Сам он — единственная страница из твёрдых чернил.

 

Так вперился он в трясину прошлого,

Как цыган в кристалл будущего,

 

Как леопард в тучную землю.

 

 

 

 

 

 

Улыбка

 

Родившись в шуме древнейшего леса,

Она прошла сквозь облака третьим светом

И пронзила кожу земли

 

Она окружила землю

Словно поднятый лук

Разрезающей волны подлодки

Касаясь ив, задевая верхушки вязов

Ожидая удобного случая

 

Но люди подготовились

И встретили её

Улыбками из-под козырьков, зеркалами рикошетов

Улыбками, срывавшими кости

И улыбками, убегавшими с кровью во рту

И улыбками, оставлявшими яд в укромном месте

Или скрючившимися

Прикрывая отход

 

Но улыбка была столь огромна, что обошла всех

Столь мала, что проскользнула между атомами

Так что сталь отворилась со скрипом

Как выжатый кролик, кожи будто и не было

А мостовые и воздух и свет

Сдерживали бьющую кровь

Не лучше бумажного пакета

Люди бегали перевязанные

И мир стал сквозящей прорехой

Всё творение

Превратилось в разбитую протёкшую трубку

 

А тут ещё глаз несчастливца

Пронзённый под самой бровью

Расширяющийся от тьмы позади

Что становилась всё шире, темнее

Словно душа бездействовала

 

И в тот самый миг прибыла улыбка

 

И толпа, пытаясь поймать отблеск души человеческой

Обнажённой до пределов стыда,

Встретила эту улыбку

Что проросла сквозь выдранные корни

Касаясь губ, меняя глаза

И на мгновение

Залечивая всё

 

Прежде чем умчаться через всю землю.

 

 

 

 

 

 

Ворон импровизирует

 

Взявший солнце в одну руку, лист в другую —

Проскочившая искра сожгла его имя.

Тогда он взял лавандовый мешочек с предками под одну руку

А вертлявую собаку под другую —

Мелькнувшая искра мгновенно расплавила его взгляд на вещи

И оставила чёрную дырку на месте его чувства времени.

Тогда он взял битву при Сомме в одну руку

А таблетку снотворного в другую —

Возгоревшаяся искра взорвала клапаны его смеха.

Тогда он взял череп убитого человеком коня в одну руку

И счастливый коренной зуб малыша в другую —

Ударившая искра выжгла его сентиментальность.

Тогда он опёрся рукой на могильный камень

Держа в другой весёлого роджера —

Грянувшая искра укрыла его Игуаной.

Тогда он оставил в одной руке полевую мышь

А другой ухватил Относительность —

Пробившая искра выдолбила его словарный запас.

Тогда одной рукой он поймал девичий смех — всё что было —

Другой — семилетний медовый месяц — всё что помнил —

Пронёсшаяся искра закоксовала его гонады.

Тогда в одну руку он взял притворившегося мёртвым паука

А другой дотянулся до библии —

Громовая искра выбелила ему виски.

 

Тогда он взял первый чих новорождённого в одну руку

А смертный холод в другую

И позволил искре сжечь себя в пепел.

 

Так улыбка, какую даже Леонардо

Не смог бы себе представить,

Растаяла в воздухе, оставив груды смеха,

Воплей, благоразумия, неосторожности и прочего.

 

 

 

 

 

 

Вороноцвет

 

Ворон был настолько чернее

Лунной тени,

Что на нём были звёзды.

 

Он был чернее

Любого негра,

Как негритянский зрачок.

 

И даже, подобно солнцу,

Чернее

Любой слепоты.

 

 

 

 

 

 

Боевая ярость Ворона

 

Когда пациент, пылающий от боли,

Внезапно бледнеет,

Ворон издаёт звук, подозрительно похожий на смех.

 

Видя, как ночной город на синем горбу горизонта

Трясёт свой бубен,

Он хохочет до слёз.

 

Вспоминая раскрашенные маски и лопающиеся шарики

Умерших от укола,

Он беспомощно катается по земле.

 

И видит он вдали свою ногу и задыхается и

Держится за ноющие бока —

Мучения почти невыносимы.

 

Один его глаз тонет в черепе, мелкий как шпилька,

Другой открывает огромное блюдо зрачков,

Височные вены раздуваются, каждая с голову месячного младенца,

Пятки раздваиваются спереди,

Губы поднимаются над скулами, сердце и печень взмывают к горлу,

Кровь хлещет фонтаном из темечка —

 

Так в этом мире не бывает.

 

На волосок от мира

 

(С приклеенным на место выпученным лицом

Подключёнными к глазницам глазами мертвеца

Ввинченным под рёбра сердцем мертвеца

Пришитыми обратно разодранными кишками

Накрытыми стальным кожухом разбитыми мозгами)

 

Он делает шаг вперёд,

ещё шаг,

ещё шаг —

 

 

 

 

 

 

Ворон чёрен как никогда

 

Когда Богу осточертел человек,

И Он обратил свои взоры к Небу,

А человеку осточертел Бог,

И он обратил свои взоры к Еве,

Казалось, что всё разваливается.

 

Но Ворон Ворон

Ворон сколотил всё заново,

Прибил Небеса к земле —

 

И человек закричал голосом Бога.

А из Бога потекла человечья кровь.

 

Затем точка сборки Неба и земли треснула,

Стала вонять гангреной —

Подобный ужас не искупить.

 

Агония не слабела.

 

Человек не мог быть человеком, а Бог — Богом.

 

Агония

 

Усиливалась.

 

Ворон

 

Ухмыльнулся

 

И каркнул: "Это моё Творение",

 

Размахивая собой как чёрным флагом.

 

 

 

 

 

 

Басня о мести

 

Жил-был человек,

Что никак не мог избавиться от матери,

Словно был её главной колотушкой.

И долбил он её и рубил он её

Числами, уравнениями и законами,

Что изобрёл он и нарёк истиной.

Он расследовал, предъявил обвинение

И наказал её, как Толстой,

Запрещая, вопя, проклиная,

Кидаясь на неё с ножом,

Уничтожая её отвращением,

Бульдозерами и моющими средствами,

Конфискациями и центральным отоплением,

Винтовками, виски и скучными снами.

 

Со всеми детьми на руках, рыдая как призрак,

Она умерла.

 

Его голова отлетела как лист.

 

 

 

 

 

 

Сказка на ночь

 

Однажды жил-был человек

Почти человек

 

Он как-то не очень мог видеть

Как-то не очень мог слышать

Не очень мог думать

Его тело как-то немножечко

Было прерывистым

 

Он мог видеть хлеб который резал

Мог видеть буквы слов которые читал

Мог видеть морщины на руках на которые смотрел

Или глаз человека

Или ухо, ногу, другую ногу

Но как-то он не очень мог видеть

 

Тем не менее Большой Каньон разверзся для него

Словно хирургическая операция

Но как-то у него там оказалось только пол-лица

И как-то ног его там не было

И хоть кто-то говорил он не мог слышать

Хотя к счастью его камера работала отлично

Морское дно забыло о скромности

И показало своих самых тайных рыб

Он глядел он пытался почувствовать

Но руки его в нужный момент стали смешными копытцами

И хоть глаза его работали

Полголовы его стало медузой, ничто не контачило

И фотоснимки выходили размытыми

Огромный боевой корабль с грохотом развалился пополам

Словно приглашая его взглянуть

Землетрясение обрушило город на сограждан

Как раз перед тем как он пришёл

С резиновым глазом и заводным ухом

И прелестнейшие девушки

Клали головы на его подушку высматривая его

Но глаза его глядели куда-то не туда

Он смеялся шептал но как-то не мог слышать

Он хватался но пальцы его как-то не могли держать

Он был каким-то смоляным чучелком

Как-то кто-то налил его мозги в бутылку

Как-то он уже слишком опоздал

И стал грудой кусочков под одеялом

И когда морское чудовище вылезло и уставилось на шлюпку

Глаза его как-то не смогли моргнуть

И когда он увидел разрубленную топором голову

Пустой взгляд как-то заглотнул всё его лицо

Как раз в критический момент

Затем выплюнул его целиком

Будто ничего не случилось

 

Так что он просто шёл и ел что мог

И делал что мог

Хватал что мог

Видел что мог

 

А затем сел писать автобиографию

 

Но руки его почему-то стали просто палочками

Живот стал старой цепочкой для часов

Ноги стали парой старых открыток

Голова стала разбитым оконным стеклом

 

"Сдаюсь", — сказал он. И сдался.

 

Творение вновь не удалось.

 

 

 

 

 

 

Песнь Ворона о самом себе

 

Когда Бог расколошматил Ворона

Он создал золото

Когда Бог поджарил Ворона на солнце

Он создал алмаз

Когда Бог раздавил Ворона под грузом

Он создал спирт

Когда Бог разорвал Ворона на части

Он создал деньги

Когда Бог надул Ворона

Он создал день

Когда Бог подвесил Ворона на дереве

Он создал фрукт

Когда Бог закопал Ворона в землю

Он создал человека

Когда Бог попробовал разрубить Ворона пополам

Он создал женщину

Когда Бог сказал "Ворон, ты победил"

Он создал Искупителя.

 

Когда Бог в отчаянии отступился

Ворон заточил свой клюв и взялся за двоих воров.

 

 

 

 

 

 

Ворона стошнило

 

Болезнь не могла его вытошнить.

 

Мир разматывался клубком шерсти,

Конец нитки зацепился за его палец.

 

Решил принять смерть, но что бы

Ни попадало в его засаду,

Всегда оказывалось собственным телом.

 

Где тот некто, под кем я сижу?

 

Он нырял, путешествовал, бросал вызов, карабкался — наконец,

Сияя кончиками волос, повстречал страх.

 

Глаза его закрылись от шока, отказываясь смотреть.

 

Он ударил со всей силы. Почувствовал удар.

 

Упал, устрашён.

 

 

 

 

 

 

Песнь для фаллоса

 

Жил-был мальчик Эдип

Застрял в животе у мамы

Отец его запер выход

Он был ужасный малый

 

Мама Мама

 

Сиди-ка там закричал отец

Птица-пенис давным-давно

Сказала: когда родишься на свет

Ты втопчешь меня в дерьмо

 

Мама Мама

 

Его мама толстела рыдала толстела

Он выскочил резко звонко

Отец заточил большой тесак

Услышав крик ребёнка

 

Мама Мама

 

О не руби ему башку

Вскричала в страхе мать

Ведь он нам радость принесёт

Опять опять опять

 

Мама Мама

 

Но отцу было Божье слово

Он схватил вопящий предмет

Связал ему ноги двойным морским

И швырнул коту на обед

 

Мама Мама

 

Но Эдипу крупно повезло

Когда он упал без сил

Он подскочил как чёрт в табакерке

И отца своего свалил

 

Мама Мама

 

Он так долбанул отца родного

Что тот отбросил коньки

Крик его полетел на небо к Богу

Душа в ад на угольки

 

Мама Мама

 

Птица-пенис сказала Эдипу

Ты криминальная мразь

Сфинкс откусит тебе полжопы

Таков уж Божий указ

 

Мама Мама

 

Сфинкс протянула к нему свои лапы

И жадно разинула пасть

Эдип одеревенел и заплакал

Увидев такую напасть

 

Мама Мама

 

Он стоял на связанных ногах

Сфинкс завела как на грех

Четыре ноги три две одна

Кто ходит на них на всех

 

Мама Мама

 

Схватив топор Эдип разрубил

Сфинкса от холки до днища

Во мне сказал он ответов нет

Давай-ка в тебе поищем

 

Мама Мама

 

Оттуда в сгнивших своих телах

Рванулся сонм душонок

Твердя: Теперь не узнает никто

Какой же Бог подонок

 

Мама Мама

 

Затем появляется мёртвый отец

И шныряет вперёд-назад

Пыряет маму ножом в живот

И смеётся ей в глаза

 

Мама Мама

 

За ним появляется лично мать

Кровь из неё рекой

Кричит: Ну что же тебе непонятно

Ты или спи или пой

 

Мама Мама

 

Эдип снова поднял топор

Закричал: Небеса темны

Тёмен Мир над моей головой

Но что там с другой стороны?

 

Мама Мама

 

Он разрубил свою маму как дыню

Стоит промок и сражён

Он ощутил себя скрюченным в чреве

Словно и не был рождён

 

Мама Мама

 

 

 

 

 

 

Яблочная трагедия

 

Итак, в день седьмой

Змей отдыхал от трудов.

Бог явился к нему и сказал:

"Я придумал новую игру".

 

Змей удивлённо уставился

На незваного гостя.

Бог объяснил: "Видишь яблоко?

Я сжимаю его, и глянь — сидр!"

 

Змей сделал добрый глоток

И свернулся знаком вопроса.

Глотнув, Адам сказал: "Будь моим богом",

Ева глотнула и раздвинула ноги,

 

Позвала опупевшего змея

И поддала ему жару.

Бог побежал рассказать всё Адаму,

Тот в пьяной ярости решил повеситься в саду.

 

Змей хотел объясниться, кричал: "Постойте!",

Но язык заплетался от выпивки,

А Ева с криком "Насилуют! Насилуют!"

Стала топтать его голову.

 

Теперь, стоит змею появиться, она вопит

"Вот он опять! Спасите! Помогите!",

Адам лупит его стулом по голове,

Бог приговаривает "Как славно",

 

И всё летит в тартарары.

 

 

 

 

 

 

Ворон рисует себя в китайской фреске

 

Трава встаёт лагерем, пучками,

С пиками и флагами, в вечерних сумерках.

 

Приходит призрак

С боязливыми рёбрами танка

Сжатого до влажной картонной коробки,

И вся команда скалится в улыбках

Словно со свадебной фотографии

Обугленной, с чёрными краями, во влажном пепле —

 

Дрожат мои тонкие подошвы,

А мимо с жутким блеском летит сернистая молния.

И люди пробегают мимо, кашляя и спотыкаясь.

(Картинка размыта, ведь даже глаз дрожит)

Деревья кашляют и трясутся,

Огромные ящерицы скачут, высоко подняв головы,

И лошади вырываются на волю.

Земля трескается между пучками

Под моими ногами, словно пытающийся заговорить рот,

Погребальное сердце и кишки земного шара

Пытаются заговорить вопреки гравитации,

Ещё тёплый замерший мозг только что умершего бога

Пытается заговорить

Вопреки истончающей смерти,

Избитая, окровавленная, отнятая от тела голова планеты

Пытается заговорить,

Отрубленная до рождения,

Укатившая в космос, с разбитым ртом

И всё ещё шевелящимся языком, пытается

Найти мать среди звёзд и кровавых брызг,

Пытается кричать —

И голос дрозда, сидящего на сливе,

Всё дрожит и дрожит.

 

И сам я призрак. Призрак генерала,

Застывший за шахматной доской.

Прошла тысяча лет, пока

Я двинул одну фигуру.

 

Закат ждёт.

 

Пики и флаги ждут.

 

 

 

 

 

 

Последний оплот Ворона

 

Горит

горит

горит

но вот и что-то

Что солнце сжечь не может, хоть и бросило

На это всю энергию — последнее препятствие

Что солнце опаляло в ярости

 

Ярится и палит

 

Блестящее в мерцающей золе

Пульсирующий синий язычок в красном и жёлтом

Зелёный луч пожара

 

Блестящее и чёрное —

 

Глаз Ворона, зрачок на башне обугленного форта.

 

 

 

 

 

 

Ворон и море

 

Он пробовал игнорировать море

Но оно было больше жизни и больше смерти.

 

Он пробовал говорить с морем

Но мозг его раскалывался а глаза слезились как от открытого огня.

 

Он пробовал любить море

Но оно отпихнуло его — как отпихивает мёртвая вещь.

 

Он пробовал ненавидеть море

Но тут же почувствовал себя кроличьим помётом на обветренной скале.

 

Он пробовал оказаться в одном мире с морем

Но лёгким его не хватало ёмкости

 

И бодрая кровь его отскочила от моря

Словно капля воды от горячей печки.

 

В конце концов

 

Он отвернулся и зашагал прочь от моря

 

Ведь распятый не может двигаться.

 

 

 

 

 

 

Правда убивает всех

 

Итак, Ворон нашёл Протея — от того на солнце шёл пар —

Вонявшего водорослями с морского дна

Словно пробка из земного слива.

Тот лежал, его подташнивало.

 

Ворон напрягся и упёрся пятками —

 

И был там знаменитый вздувшийся Ахилл — но он держал его

Пищевод глазастой акулы — но он держал его

Клубок извивающихся мамб — но он держал его

 

Был там оголённый электропровод 2000 вольт —

Он стоял в сторонке, глядя на своё синеющее тело

И держал и держал его

 

Вопящую женщину он ухватил за горло —

И держал её

 

Оторвавшийся руль скакал к краю скалы —

Он держал его

 

Сундук с драгоценностями затягивало в чёрную бездну — он держал его

 

Лодыжка взлетающего яростного ангела — он держал её

 

Горячее бьющееся сердце Христа — он держал его

 

Земля сжалась до размеров ручной гранаты

 

И он держал её он держал её и держал её и

 

БАХ!

 

Его разнесло в прах.

 

 

 

 

 

 

Ворон и камень

 

Шустрому Ворону приходилось опасаться

За глаза свои — две капли росы.

Камень, защитник земного шара, летел прямо в него.

 

Нет смысла описывать битву,

В ходе которой камень бестолково стучался,

А Ворон становился всё шустрее.

 

Тесная возбуждённая арена космоса

Приветствовала гладиаторов эон за эоном.

Отзвуки их битвы всё ещё слышны.

 

Но тщетно летавший камень обратился в пыль,

А Ворон стал монстром — стоит ему моргнуть,

Как весь мир дрожит от страха.

 

И поныне ни разу не убитый

Беспомощно каркает

И только что рождён.

 

 

 

 

 

 

Фрагмент древней плиты

 

Выше — знакомые губы, деликатно опущенные.

Ниже — борода между бёдрами.

 

Выше — бровь её, чудная шкатулка бриллиантов.

Ниже — живот с кровавым узелком.

 

Выше — нахмуренные брови.

Ниже — часовая бомба будущего.

 

Выше — её идеальные зубы с намёком на клыки в углу рта.

Ниже — жернова двух миров.

 

Выше — слово и вздох.

Ниже — сгустки крови и дети.

 

Выше — лицо в форме идеального сердца.

Ниже — изодранное лицо сердца.

 

 

 

 

 

 

Наброски к маленькой пьесе

 

Сначала — солнце приближается, растёт с каждой минутой.

Затем — одежды сорваны.

Не попрощавшись,

Глаза и лица испаряются.

Мозги текут.

Кисти руки ноги ступни шея голова

Грудь живот исчезают

Со всем земным мусором.

 

И пламя заполняет всё пространство.

Всё полностью разрушено,

Лишь два странных предмета чудом выжили в огне

И слепо движутся сквозь пламя.

 

Мутанты — в ядерном сиянии как дома.

 

Два ужаса — липких, волосатых, лоснящихся, сырых.

 

Принюхиваются друг к другу в пустоте.

 

Сближаются, как будто собираясь съесть друг друга.

 

Но нет, они друг друга не едят.

 

Они не знают, чем ещё заняться.

 

И начинают танцевать свой странный танец.

 

И это — свадьба двух простых существ,

Что празднуется здесь, средь тьмы под солнцем,

 

Без Бога и гостей.

 

 

 

 

 

 

Гимн Змея

 

Змей в саду,

Пусть даже не был Богом,

Был биением,

Током Адамовой крови.

 

Кровь тела Адама,

Что текла в Еву,

Была чем-то вечным, что

Адам называл любовью.

 

Кровь тела Евы,

Что текла из её утробы —

Привязанная к кресту,

Не имела имени.

 

Ничего другого не было.

Бессмертная любовь

Сбрасывает миллионы лиц

И измученную кожу,

 

Чтоб та висела пустым чулком.

А страдания по-прежнему

Не омрачают ни сад,

Ни песню Змея.

 

 

 

 

 

 

Песнь любви

 

Она его любила и он её любил

Он поцелуями высасывал ей прошлое пытаясь высосать и будущее

Всё остальное в нём не возбуждало аппетита

Она его кусала грызла и сосала

Мечтала чтоб он завершился в ней

Надёжно и уверенно навеки навсегда

От вскриков их дрожали занавески

 

Её глаза не бегали вокруг

Но взгляды всё пытались пригвоздить его ладони локти и запястья

Он так её сжимал чтоб даже жизнь

Не вырвала её из этого момента

Он так хотел чтоб будущее умерло

Мечтал упасть обняв её руками

С вершины этого момента в никуда

А может в вечность или как уж суждено

Она стремилась тяжестью объятий

Его впечатать в собственные кости

Его улыбки приходили из зачарованной страны

Куда обыденному миру не добраться

Её улыбки как укусы паука

Чтоб он не дёргался пока она не голодна

Его слова солдаты оккупационных армий

Её усмешки как попытки покушений

Его взгляды пули или кинжалы мести

Её беглые взоры призраки в углах хранящие чудовищные тайны

Его чуть слышный шёпот словно кнут с ботфортами

Её поцелуи юристы строчащие без остановки

Его ласки последние зацепки для выпавшего за борт

Её любовные шалости скрежет замков

Их громкие крики пластались по полу

Как зверь волочащий огромный капкан

 

Его обещания шутка хирурга

Её обещания напрочь сносили ему крышку черепа

И она собиралась сделать из этого брошку

Его мольбы вытягивали из неё все жилы

Он учил её завязывать любовный узел

Её мольбы заливали его глаза формалином

В глубине тайного ящичка

Их вопли вонзались в стены

 

Их головы разваливались во сне как две половинки

Разрезанной дыни, но любовь не удержишь

 

В переплетённом сне они менялись и руками и ногами

Мозги их в сновидениях держали друг друга в заложниках

 

Поутру каждый просыпался с лицом другого

 

 

 

 

 

 

Взгляд мельком

 

"О листья, — Ворон пел, дрожа, — О листья —"

 

Прикосновение края листа к его глотке

Гильотинировало дальнейшие комментарии.

 

Тем не менее

Он продолжал безмолвно взирать на листья

 

Сквозь голову бога, которую быстренько заменили.

 

 

 

 

 

 

Царь падали

 

Дворец его — из черепов.

Корона его — последние щепки

 

Корабля жизни.

 

Трон его — костяной эшафот, для повешенного —

Финальные плечики, прокрустово ложе.

 

Платье его чернеет последней кровью.

 

Пусто царство его —

 

Пустой мир, чей последний крик

Улетел безнадёжно, отчаянно

В слепую, немую, глухую бездну,

 

Чтобы вернуться — сморщенным, смолкшим —

 

Царствовать над тишиной.

 

 

 

 

 

 

Две эскимосские песни

 

I. БЕГСТВО ОТ ВЕЧНОСТИ

 

Человек без лица бежал по земле

Без глаз без рта гололицый бежал

 

Он знал что бежит по камням смерти

Он знал что он призрак вот и всё что он знал.

 

Чувствуя под камнями миллионы лет

Он нашёл слизняка

но в него ударила молния

Он дымился выжженным нимбом в онемевшей ладони.

 

Чувствуя под камнями миллионы лет

Он нашёл форель

но ударил белый жаркий мороз

Из дыма звезды рыба замёрзла кристаллами.

 

Чувствуя под камнями миллионы лет

Он нашёл мышь

но выдох времени

Рассыпал её в крошки под костяшками пальцев.

 

Он нашёл острый камень пробил дыры в своём лице

Через кровь и боль смотрел на землю.

 

Он пробил ещё глубже и сквозь кровь и боль

Визжал на молнию, на мороз и на время.

 

Затем, лёжа средь костей на кладбищенской земле,

Он увидел женщину, певшую животом.

 

Он отдал ей глаза и рот в обмен на песню.

Она заплакала кровью, она закричала от боли.

 

Боль и кровь были жизнью. Но человек рассмеялся —

 

Песня того стоила.

 

Женщина почувствовала себя обманутой.

 

 

II. КАК ВОДА НАЧАЛА ИГРАТЬ

 

Вода хотела жить

Она пошла к солнцу она вернулась рыдая

Вода хотела жить

Она пошла к деревьям те жгли она вернулась рыдая

Они гнили она вернулась рыдая

Вода хотела жить

Она пошла к цветам те пожухли она вернулась рыдая

Она хотела жить

Пошла к утробе встретила кровь

Вернулась рыдая

Пошла к утробе встретила нож

Вернулась рыдая

Пошла к утробе встретила похоть испорченность

Она вернулась рыдая хотела умереть

 

Она пошла к времени вернулась сквозь дверь из камня

Вернулась рыдая

Пошла сквозь космос искать ничто

Она вернулась рыдая хотела умереть

 

Пока рыдания не закончились

 

Она лежала на самом дне

 

Совершенно измочаленная совершенно чистая

 

 

 

 

 

 

Малокровка

 

О малокровка, скрывающаяся от гор в горах,

Раненая звёздами и истекающая тенями,

Поедающая целебную землю.

 

О слабая кровь, мелкая бескостная мелкая бескожная,

Пашущая скелетом коноплянки,

Пожинающая ветер и обмолачивающая камни.

 

О слабая кровь, барабанящая в коровий череп,

Пляшущая на ножках мошкары

С носом слона с хвостом крокодила.

 

Выросшая столь мудрой выросшая столь грозной

Сосущая заплесневелые сиськи смерти.

 

Сядь мне на палец, спой мне на ухо, о малокровка.

 

 

 

 

 

 

Другие стихи о Вороне

 

Из "Трёх легенд"

 

II

 

Камень спал

Безмерно крепким сном.

 

Камень спал, и корни дуба

Казались снами глупых людоедов.

 

Камень спал, хоть городская суматоха

Охотилась за ним, и он не мог пошевелиться.

 

Камень спал, хотя люди гремели

Железом у его дверей.

 

Камень спал, хотя небо пыталось

Взломать его двери льдом.

 

Хотя ветер, комар ненасытный,

Всё кусал и кусал.

 

Но время качало камень, пело ему колыбельную.

Время его никому не отдаст.

 

Камень спал.

 

Внезапно камень распахнул глаза.

Ворон щурился на мир.

 

 

III

 

Чернота проглотила солнце —

Любила его, злорадствовала, ликовала,

Закрывала ему глаза.

 

Чернота захватила деревья — хоть и живые,

Они возвышались во мраке

Кладбищенскими статуями.

 

Чернота захватила ручей — он бежал торопливо,

Но весь чёрный, как кровь,

Заключённая в сердце.

 

Чернота захватила коньки крыш.

Захватила дороги, холмы,

Дно озёр, мошкару под листвой.

 

Солнце засияло, чернота взорвалась словно шарик,

И листья затрепетали, оказавшись

В ужасном свете.

 

Тени травинок глубоко впечатались

В кожу Страшного суда

Вселенной.

 

Обычный рассвет.

 

Он пробирался

Под скрещенными копьями росы

 

Под схваткой крови и цветов

У Ворона расширились зрачки

 

Как герб на изодранном знамени

 

Как зрачок Адама

Выдернутого рукой за волосы из глины.

 

 

 

 

 

 

Вороново перо

 

Там, где нет ничего

 

Перо ворона кружится, падает

 

Изморозь от солнца и хрупкие

Галактические инкрустации

Отбеливают его края

 

Перо всё падает

 

Вьются над ним ветра

Порожденья космических спор

Радуясь и размножаясь

 

Перо ворона продолжает падать

 

Горы торчат и горбятся

Поднимают головы и глядят

С высоты позвоночника

 

А перо всё падает

 

Реки высовываются из чешуи и

Ползут к морю

И дождь разошёлся

 

А перо продолжает падать

 

И пятицветный леопард

Рушится с дерева над рекой

Жаба откалывается от гальки

 

Перо всё падает

 

Носорог ломится из зарослей ежевики

Бабочка крутится в вихре

Мышь делает стойку, изумлённо глядя вокруг

 

Перо падает и падает

 

И люди обнимаются

Лягушачьими лапками в домах

И смотрят из окон на

 

Пустоту, сквозь которую перо падает

 

Волшебной палочкой

 

Проглотившей своего волшебника.

 

 

 

 

 

 

Пир Ворона

 

В вычислительном центре Ворон

Склевал у оператора глаза

И вытащил кишки, а закусив

Печёночкой, сказал: "Ну, я доволен.

Теперь всё это мусор. Я доволен,

Что это не заполонило мир.

 

Всё, что не нужно Господу, — моё."

 

 

 

 

 

 

Гимн Ворона

 

Пламя трудится над солнцем солнце над землёй

Луна трудится над морем море

Трудится над луной и землёй

Над морем и землёй трудится ветер

Времена года трудятся над всею жизнью

И солнце над всею жизнью

Земля над всею жизнью

 

А жизнь трудится над смертью

 

Муравьиная царица трудится над яйцом

Людоед трудится над собственной жизнью

Комар трудится над собственной жизнью

И жизнь трудится над жизнью с помощью мужчин и женщин

 

Атомы трудятся над пламенем что трудится над солнцем

Трудящимся над временами года и ветрами

И морем и землёй

Мужчинами и женщинами трудящимися над жизнью и смертью

 

Листья трудящиеся над жизнью и смертью

Гадюка трудящаяся над жизнью и смертью

И муха и труды

Свадебных колокольчиков и голодающий

Трудящийся над жизнью и смертью

Трудятся не больше чем звёзды

 

Всё это части странного мотора

Летящего сквозь космос с энергией всех солнц

 

Громадное насекомое, спешащее на свадьбу

 

 

 

 

 

 

Счастливая глупость

 

Ворон услышал крик девицы — и тут как тут дракон.

Подумал, не построить ли ракету и улететь —

Но никакой надежды. А укреплённый замок?

Темницу в башне? Нет, слишком поздно.

Дракон повсюду, словно море в шторм,

Да жалостно девица плачет.

Ворон проковырял две дырочки в носу.

И заиграл на этой флейте

Да начал пританцовывать, постукивая в барабан.

 

Дракон остолбенел — его всю жизнь

Пленяла музыка. Расплылся он в улыбке

И заплясал. В благоговейном ужасе,

Глазам своим не веря, девица присоединилась к танцу.

"Молю, не прекращай, — она шептала, — не прекращай".

И трое танцевали — и Ворон не смел остановиться —

 

Под скрипы флейты-клюва и барабанный бой.

 

Как вдруг — о горе! — дыханье Ворона иссякло.

Девица побледнела. Но зарыдал дракон.

Он принялся лизать Ворону лапы,

Он обслюнил ему все пальцы —

"Ещё, ещё! — он требовал. — Будь моим богом!"

 

 

 

 

 

 

Карнавал

 

Ворон снова поднял голову

И увидел свои кости в пустоте

Увидел свои глаза в бумажной обложке

Свои кишки в очешнике Шопегауэра

Свою кровь разбрызганной

По партитуре Бетховена

Он увидел свои мозги расплющенными как кремовый торт

Что Юнг швырнул во Фрейда

Увидел свою кожу всё ещё повязанной на кресте

 

На самом деле было ещё хуже были ещё детали

 

Лишь его рвота в траве

Лежала невинной на росистом рассвете

Где двери кренились во все стороны могильными плитами

 

Он извивался он хлестал себя чтобы высвободиться —

Хлыст гадюки из шипящего куста

 

Даже не змея а последыш змеи

Призрак змеи кричащий призраком крика

 

Оттиснутая калька планарии

Слепая в сиянии чёрная в черноте

 

Пока ветер мёл дубовые листья и сверкали мрачные озёра.

 

 

 

 

 

 

Ворон пробуждается

 

Я взорвался бомбой-облаком, тупоголовый, мои громадные пальцы

Ощупывали поля, словно тени.

Я стал тише воды, застыл в комьях почвы.

Я стал меньше.

Глаза мои упали с головы моей в атом.

Моя правая нога стояла в комнате и лаяла на меня.

Я попытался заткнуть её чёртов рот полотенцем,

Но она убежала. Я гнался за ней

Очень долго — и угодил в коварную ловушку,

Где приманкой служили человечьи кишки.

Камень пробарабанил, глаз глянул на меня из кошачьего зада.

Я плыл вверх по течению, очищаясь в ледяной воде.

Потом устал и перевернулся. Уснул.

Проснувшись, я услышал голоса, множество голосов.

Это кости мои болтали друг с другом

На отметке прилива, зарывшись в гальку, разбросаны меж ракушек

И перьев чаек.

И грудина кричала:

"Я породила миллион и миллион убила:

Я была леопардом". — "Нет, нет, нет, нет,

Мы были дивной женщиной", — визжало ребро.

"А мы были свиньями, в нас вселились бесы, нас разрубил топор", —

Кричал таз. А кости ног

И кости рук сражались: "Мы были аллигаторами,

Тащили вниз красоток и не отпускали".

"Мы были подъяремными волами", — "Я был хирургом", —

"Мы были сгустком эктоплазмы, что задушил монахиню,

А позже пролежали годы в сапожной мастерской".

Зубы пели, позвоночник скрипел

Что-то неразборчивое.

Я попытался смыться —

Проснулся и побежал. Я попытался проснуться и побежать,

Но они меня заметили. "Это он, снова он. Держи его!"

Они с воем помчались за мной, я бежал.

Ледяная рука схватила меня за волосы,

Оторвала меня от ног моих и вознесла высоко

Над всей землёй на пылающую звезду

По имени

 

 

 

 

 

 

Кости

 

Кости — бешеный пони.

Лунно-белый — звёздно-безумный.

Скелет да череп.

 

Бьёт копыто. Спящий просыпается с криком.

 

Кто вломился?

Кто взобрался на него и вернулся

Или сдержал его?

 

Он вздымается под ними — змеящийся горб хлыста.

 

Уходят герой за героем —

Сурово скачут всё дальше,

Волосы дыбом.

 

Пони смеётся, чуя битву — их крики летят обратно.

 

Кто проживёт за него жизнь?

Любая попытка его удержать, развернуть отлетает от пони

Как сгнившая сбруя.

 

Возвращаются разбитые лица, возвращаются часы да кошельки.

 

Это чахлый жеребец земли —

Разбивает колыбель

В щепки и удирает.

 

 

 

 

 

 

Амулет

 

Внутри волчьего клыка — вересковая гора.

Внутри вересковой горы — волчий мех.

Внутри волчьего меха — криволесье.

Внутри криволесья — волчья лапа.

Внутри волчьей лапы — каменный горизонт.

Внутри каменного горизонта — волчий язык.

Внутри волчьего языка — оленьи слёзы.

Внутри оленьих слёз — замёрзшая топь.

Внутри замёрзшей топи — волчья кровь.

Внутри волчьей крови — метель.

Внутри метели — волчий глаз.

Внутри волчьего глаза — Полярная звезда.

Внутри Полярной — волчий клык.

 

 

 

 

 

 

В стране Льва

 

Он жил в картине с красивой рамой.

Там бесчинствовал красный цвет,

Хоть и был всего лишь краской.

Чёрный швырялся страшными молниями,

Но только до края холста.

Золотой открыл глаза,

Но только казался зрячим —

Он не видел ключа тюремщика,

Открывалки банки-кормилицы.

Так что он был доволен.

А ливень

Стал своими предками,

А слёзы

Были дурным правлением, а вовсе не слезами,

А кровавая катастрофа

Была недостатком планирования, а не костедробилкой,

И поцелуй

Стал делом Божьей матери и дочери.

И всё сущее стало фронтисписом книги,

Оказавшейся шедевром,

Делом всей жизни.

 

Где-то среди её страниц

Анютины глазки, увядшие, хрупкие, как крылышки мух,

Отметили абзац, который он когда-то открывал,

Когда случилось что-то важное —

Забытое. Как? Забытое.

Анютиным глазкам

Нет дела до слов, что они запятнали.

Нет ни причины, ни связи.

 

И летит эта книга в пространстве

Неоткрытой,

Лирическим отступлением,

Словно дырка от пули, сквозь которую ушла вся жизнь —

 

Хотя, упади она на город,

Кто-нибудь мог бы пострадать,

И пришлось бы её сжечь

Или хотя бы отбросить прочь.

 

Анютиным глазкам надеяться не на что.

 

 

 

 

 

 

Вижу медведя

 

Вырастая из луковицы во влажной почве лижет чёрный кончик носа

Розовым язычком его маленькие глазки

Открываются и видят подарок огромный загадочный пухлый пакет

Он над ним топчется нюхает швы

Копается в обёртке сияет от радости скрывает ликование нюхает скребёт

Дразнит себя царапая облизывая думая об этом

Глотает экстаз мелкими глотками

 

О медведь не открывай пакет

Сиди сиднем да грей живот на солнышке

Всё правда там всё и впрямь появилось

Неважно сколько времени ты потратишь оно никуда не денется

Лениво шатайся вокруг ленись восхищайся

Всей мошкарой привлечённой к нему и сходящей с ума

И всеми прочими белкой с выпученными от восторга глазами

Оленем с выпученными от недоверия глазами

Горностаем с выпученными от зависти и хитрости глазами

Все сходят с ума от маленькой доли отмахнись от них ленись

Зевай улыбайся позволь сердцу биться от счастья

Грей сияющий мех своих щёк на утреннем солнце

 

Ты получил всё это задарма

 

 

 

 

 

 

Анекдот на ночь

 

Жил-был человек

Он встал с постели что вовсе не постель

Натянул одежду что вовсе не одежда

(Миллионы лет свистели у него в ушах)

Надел ботинки что вовсе не ботинки

Аккуратно завязал шнурки — и затянул потуже

Чтобы пройти по полу что вовсе не пол

Вниз по лестнице что вовсе не лестница

Мимо картин что вовсе не картины

Чтоб сделать паузу

Вспомнить и забыть ночные сны что вовсе не сны

И было там облако, первобытное, пророк;

 

И был дождь, его тайнопись, клинопись

На скрижалях солнца;

И был свет с его напыщенной болтовнёй;

Были берёзы, настойчивые, надоедливые.

И ветер, упрёк за упрёком.

За столом он прикрыл глаза чашами ладоней

Словно из благодарности

 

Избегая отражения в зеркале

Спеша прочитать новости что вовсе не новости

(Миллионы лет вертелись у него в желудке)

Он вступил в круговорот жизни

Но прекратил читать чувствуя вес своей руки

В руке что вовсе не рука

И он не знал что делать с чего начать

Чтобы прожить день что вовсе не день

 

А Брайтон был картинкой

Британский музей был картинкой

Боевой корабль из Фламборо был картинкой

Барабанная дробь лёд в стакане рты

Растянутые от смеха

Что вовсе не смех

Вот и всё что осталось от картинки

 

В книге

Под муссонными ливнями

В разрушенной горной хижине

 

Откуда много лет назад тело его стащил леопард.

 

 

 

 

 

 

Песнь против белого сыча

 

Белый сыч раздобыл надёжное оружие —

Завещания своих жертв.

 

Раздобыл глаза, что смотрят дальше жизни

Из старых фосфоресцирующих трупов,

 

Стащил, как мог, их кости

Из-под обжигающей пурги.

 

Смерть одолжила ему живот.

Он носит лицо, найденное в море.

 

Сплетая жилы последних дыханий,

Он связал это всё вместе.

 

Призрачной иглой скрипа

Он сшил снежное платье,

 

Из узловатого зоркого льда

Выдавив кровь и жир.

 

О гляди Сыч гляди

Сквозь стену ледника

На смертное поле

Рыдающего снега и берёзового листа

Где я ем твою душу ложкой из чаши

И песнь моя воспаряет.

 

 

 

 

 

 

Корабль

 

Держись подальше от корабля, держись подальше.

Или пусть заходит только душа. И то на цыпочках.

Оберни ноги целлофаном.

Не заноси ни страхов, ни пальцев.

Забудь про рот и лёгкие, иначе поймёшь, о чём я.

Тебя сошлют в путешествие

В королевство Личинки.

 

Держись подальше от корабля.

Это тюрьма. Заключённые в кандалах

С галактиками и снежинками ждут приговора.

Ни вздоха не слышно, ни слезинки не видно.

И если ты крикнешь, крик твой отправится вниз

Свидетельством против тебя, и за борт

Полетят твои шмотки и фотки.

 

Так что держись подальше от корабля —

Это корабль смерти. С грузом

И экипажем — незримыми бесами,

У которых нет других крючков для твоих надежд,

Кроме раковых клеток или клешней в твоих почках —

Бандой хозяина, заскучавшей и озверевшей

В бесконечных скитаниях между этим светом и тем.

 

Вот прелестная синеликая старая леди,

Словно сошедшая с плаката об азиатской дизентерии.

Она машет руками, усохшими до овечьих ножек.

Спорит лично с Ангелом Смерти.

Он уже начал нетерпеливо глодать её

Под одеялом, слушая все её речи

И не прерывая.

 

Не трудись поднимать одеяло.

Взгляни на эти лица с аккуратными причёсками,

Безмолвно глядящие с подушек: они глядят сквозь трёп

На посетителей, словно картинки из рамок.

Это космический корабль, рухнувший из другого измерения

В нашу юдоль камня, времени и железа

И мёртвых от шока слов.

 

Ибо это корабль увечных,

И крики, слишком высокие для уха,

Оставляют тебя онемевшим от изумления,

Испаряют твои молитвы, как близко подошедшее солнце.

Так что пусть мозг капитулирует, просто тупо гляди

В глаза, что не глаза, а всего лишь дыры, в которых

Есть только кровь и бактерии.

 

И уходи с корабля, уходи,

Последний груз ошибок собирается двигаться дальше —

Последняя волна несчастных

Освещает тебе путь к зубной щётке.

Так возвращайся. Иначе

Под твой последний вой тебя утянет из мешка нервов

В Рай экипажа.

 

 

 

 

 

 

Колыбельная

 

Младенец звал Маму — череп чудовищно жал,

Злоба смертного голода, ловушка-зажим без ласки.

Младенец звал Маму — скелет схватил его,

Клацали хрупкие кости, звякали стёкла суставов.

Младенец звал Маму — могила мигала, цепляла,

Распахнутые зубы и распластавшийся флагом язык

Ползли к серванту, Младенец звал Маму.

 

Мама пришла с бычьими ноздрями

Мама пришла пером на палочке

Мама пришла в шкуре ласки

 

Оседлав, она поймала нечто бёдрами, сдавила его

Пока змеиное лицо не взмолилось О явись Красота.

Она раскусила уловку, нечто обетовало землю.

Скелет клялся своей столетней силой.

Челюсти черепа отворились. Она расслабилась, отпустила его.

 

Родила его.

 

Младенец звал Маму.

 

 

 

 

 

Песнь снега

 

В начале начал

Море крови: вздымалось под волосами.

Топочут копыта, подняты рога.

Бежит. Первочеловек поймал. Освежевал.

Укусил в сердце. Медведь

Бежал и ревел. Он поймал его. Освежевал.

Укусил в сердце. Лосось

Скользил сквозь стену воды. Поймал его,

Съел его сердце. Но пощадил яйца.

 

Ночь: кости и навоз.

Он счистил кровь с мышц.

Лицом вверх. Уснул.

Сплавил свой призрак подальше от кровавых пальцев,

Подвесил к звёздам.

Мать Всего Сущего его омыла.

Он проснулся с новым ножом.

 

Испуганный Красный Лис: боялся за свою шкуру.

Укусил Лося: тот стал мёртвым деревом на краю земли.

Укусил лосося: тот утонул якорем

В морской тине.

Укусил медведя: тот сонно зарычал

В каменных корневищах.

 

В коже слишком тесной для костей,

Ощущая, как ворочается в кишках гнилая трава,

Рыдал Первочеловек.

И Мать Всего Сущего рыдала.

А Лис смеялся под землёй.

 

Затем Мать Всего Сущего набухла, и море крови расплескалось

Изобилием для голодного человека.

Но Лис крепко зажал её живот.

Казалось, он лижет камень.

Его клыки крепко сжимали её живот.

Он словно хрустел синицей

Или глодал кусочек старой кожи.

Его зубы плевались, его хватка ухмылялась,

И ничто не могло родиться.

 

И Первочеловек рыдал на скале голода,

И Мать Всего Сущего рыдала.

Её слёзы капали. Лишь её слёзы капали. Ничто не могло родиться.

Лишь слёзы капали, замерзая на лету,

 

Ковыляя по земле,

Толпой стремясь к Первочеловеку: "Мы любим тебя, мы любим тебя".

 

Они лизали его рот. Тыкались носом в его глаза.

Вили гнездо в его руках.

 

А Лис на небесах смеялся.

 

Крик человека становился всё резче. Снег — всё глубже.

 

 

 

 

 

 

Происхождение зла

 

Когда Адам расслабился,

А Рай закрылся на денёк,

Ева снова принялась за то,

Что ей нашёптывал во сне

Маленький знакомый змей.

 

Каждый день Адам с трудом дожидался

Закрытия Рая

И нового выпуска

Кровавого любовного триллера змея

Из нежных губ Евы.

 

Бог услыхал об этом от Михаила,

Подполз поближе, обернувшись мышью,

И прислушался —

Там-то Его, скрытого в кустах,

И ослепила Ревность.

 

 

 

 

 

 

Песнь Ворона об Англии

 

Жила-была девочка

Пыталась отдать свой рот

Его схватили её шлёпнули по лицу

Она пыталась отдать глаза

Их выбили на пол раздавили мебелью

Она пыталась отдать груди

Их отрезали и законсервировали

Она пыталась отдать вагину

Ей устроили открытый суд и приговорили

 

Она стащила всё обратно

 

Она обезумела от боли до полного озверения

Изменила пол он вернулся

Увидев её рот он ударил ножом

Увидев её глаза он ударил ещё раз

Увидев её груди её вагину он бил

 

Его приговорили

 

После лоботомии он сбежал изменил пол

Ссохся до маленькой девочки она вернулась

 

Она пыталась сохранить свой рот

Его схватили и шлёпнули её по лицу

Она пыталась сохранить глаза

Их выбили на пол раздавили мебелью

Она пыталась сохранить груди

Их отрезали и законсервировали

Она пыталась сохранить вагину

Ей устроили открытый суд и приговорили

 

Жизнь удалась

 

 

 

 

 

 

Сватовство Ворона

 

Ворон потерял терпение, стучась в двери Бога.

"Поторопись с моей невестой, — кричал он, — ведь годы уходят!"

Он видел въезжавшие тележки со старыми женщинами,

Слышал шум печей

В дымоходах рая,

Пока Бог ковал тело его невесты

Из скелетов старух.

"Заткнись! — заорал Бог. — Ты меня отвлекаешь

От Великого Труда! Уймись и убирайся".

 

Ворон пошаркал у двери, побурчал себе под нос.

Уставился на холмы, поросшие садами —

Стоял в поту, пронзённый фантазиями.

 

Не приходя в сознание, заколотил в дверь Бога:

"Поторопись с моей невестой, ведь годы уходят!"

Тела старух, мёртвые и докрасна раскалённые,

Визжали под молотами Бога,

Ламинат из старух —

Миллионы слоёв в лезвии тела невесты.

"Убирайся! — заорал Бог. — Ты всё портишь.

Уймись и убирайся".

 

Ворон связал свои лапы узлом, грудь его стала кипящим котлом

Боли нетерпения —

 

Он распахнул дверь пинком. Бог разрыдался.

 

Ворон деревянным взглядом уставился на груду пепла.

 

"О, ужасный миг! — скулил Бог. — Ужасный миг!"

 

 

 

 

 

 

Песнь Ворона о Боге

 

Кто-то сидит

У ворот рая

Под притолокой

С надписью "Живым вход запрещён"

Клубок глазниц и глаз, безжизненный, но в форме жизни

Старый дубовый пень, весь в корневищах, на мели

В тине какого-то гнилого устья,

Сучковатый от ампутаций,

С поломанными покусанными ногтями на руках

Бесцельными остатками волос, ненужными погнутыми ногтями на ногах,

Кровь сочится

В кольцах его тела, словно пиявка

В коричневом илистом пруду

Под тлеющим коллапсом городской свалки,

Мозг его болит как разрубленный, тупой кремень,

Его солнечное сплетение с трудом втиснуто в кишки,

Пластмассовое тело

В грязной луже

Перед загсом —

Кто-то

Сидит у ворот рая

 

Голова свесилась вперёд

Словно у вздёрнутого на фонарном столбе

На проволоке для резки сыра или электрошнуре

Или на собственном ремне,

Штаны на лодыжках,

Лицо в пятнах от тени, словно деревня в пятнах от бомб,

Плачет плазмой,

Плачет скотчем,

Плачет яичным белком,

Задохнувшись от бифштекса с кровью свисающего на подбородок,

Кто-то

Прислонился к воротам рая

Прислушиваясь к тиканью своих часов

Во сне грязном как блевотина

Что он не может выблевать, не может проснуться, чтобы выблевать,

Он лишь поднимает голову и откидывает её назад

Прислоняясь к воротам рая

 

Как сломанный подсолнух

Пусты глазницы

Живот раскрыт

Для инспекции звёзд

Операция не закончена

(Врачи убежали, кто-то другой вызвал скорую)

По лбу стекает пот

Руки свисают — какой теперь смысл

Их поднимать?

Они висят

Сгустками крови, варикозными и бессмысленными

Как послед —

 

Но Бог не видит этого персонажа

Его глаза заняты Его собственным страхом

И Он бормочет

Мой Спаситель грядёт,

Грядёт Тот, кто не боится смерти,

Кто делит с ней свою кожу,

Кто отдаёт ей сигареты,

Готовит ей еду, кормит словно младенца,

Держит её в тепле лелеет её

В опустошённом космосе,

Одевает её во всё лучшее, зовёт своею жизнью —

 

Он грядёт.

 

 

 

 

 

 

Ворон Справедливый

 

Ворон издевался — лишь над собственной смертью.

Ворон плевал — лишь на собственную смерть.

Распространял слухи — лишь о собственной смерти.

Ограбил — лишь собственную смерть.

Сбил с ног и пинал — лишь собственную смерть.

Поклялся отомстить — лишь собственной смерти.

Обманул — лишь собственную смерть.

Убил — лишь собственную смерть.

Сожрал — лишь собственную смерть.

 

Так ему удалось сохранить совесть чистой

Он был чёрен

 

(Чернее

 

Зрачков

 

Ружейных стволов.)

 

 

 

 

 

 

Космическое яйцо плавало

 

Когда Вселенная его атаковала.

Солнца столкнулись, взорвались, испарились

Из пара выплыло яйцо.

 

Огонь его атаковал

И железо отказалось от всех своих узлов и ядер

Яйцо проплывало над тяжёлой поверхностью

 

Вода его атаковала

И горы преклонили колени перед морями

Яйцо качалось на волнах

 

Земля его атаковала

Мир скорчился словно в гримасе

Яйцо присело словно муха.

 

Жизнь его атаковала, да, ворон

Ворон слопал эту муху

Яйцо вывалилось из яйцевода ворона

 

Сойка съела яйцо, жуки съели сойку

А ворон съел жуков

Яйцо вывалилось из яйцевода ворона.

 

Затем в небесах наступила тишина —

 

Солнце перестало воевать с луной, стихии притихли,

Деревья расцепили свои ветви

 

И белый сыч и горностай

И дикий пёс остановились

 

Вулканы замерли, моря замерли, водопады замерли

Часы замерли — как проводник, подняв руки стрелок

 

И на открытое место вышел Ворон.

 

С яростным криком всё бросилось в атаку

 

Ворон поднялся на крыло

и спел

 

Когда Бог расколошматил Ворона

Он создал золото

Когда Бог поджарил Ворона на солнце

Он создал алмаз

Когда Бог раздавил Ворона под грузом

Он создал спирт

Когда Бог разорвал Ворона на части

Он создал деньги

Когда Бог надул Ворона

Он создал день

Когда Бог подвесил Ворона на дереве

Он создал фрукт

Когда Бог закопал Ворона в землю

Он создал человека

Когда Бог попробовал разрубить Ворона пополам

Он создал женщину

Когда Бог сказал "Ворон, ты победил"

Он создал Искупителя.

 

Когда Бог в отчаянии отступился

Ворон заточил свой клюв и взялся за двоих воров.

 

 

 

 

 

 

Под ангельским взором девочки

 

Под ангельским взором девочки

Ворон растерял все перья

Под любопытным взглядом мальчика

Кости Ворона треснули

 

От страсти девочки

Кишки Ворона свалились в пыль

От розовых щёк мальчика

Ворон стал неузнаваемой тряпкой

 

Ворон забрался в кусты ежевики, капитулировав

Перед ничем, закрыв глаза

Пусть детские ножки топают по Вселенной

 

 

 

 

 

 

Экзистенциальная песнь

 

Давным-давно

Жил человек,

Всю жизнь бежавший что есть сил.

Такая вот судьба.

Тяжёлая судьба.

Но на то она и Судьба.

Надо бежать.

 

Как-то он усомнился в Судьбе

И в пожизненном беге.

Кто? Почему?

Неужто он всего лишь

Разгоняющий на беговой дорожке?

 

Вот наконец-то он решился.

Нет, он — не чей-то шут.

Понадобится смелость,

Но он может.

Да, да, он может остановиться.

Мучительно! Мучением

Стала борьба за то,

Чтоб прекратить бежать.

Чудовищно! И вдруг

Покой

Среди бескрайней пустыни.

 

И он стоял там — остановившись.

И так как не увидел никого

Ни к северу, ни к западу, ни к югу, ни к востоку,

Он воздел кулаки

С гомерическим хохотом

И потряс ими пред Мирозданием.

 

И его кулаки отвалились

И руки его отвалились

Он зашатался и ноги его отвалились

 

Он слишком поздно понял,

Что собаки рвут его на части,

Что он и впрямь всего лишь

Разгоняющий на беговой дорожке,

 

А полной жизнью живут лишь собаки.

 

Сражение за Иерусалим

 

Вроде бы мёртвого человека

 

С Буддой в улыбке

С Иисусом в простёртых руках

С Магометом в склонённом челе

 

Ногами в аду

Руками в раю

Спиною к земле

 

Сопровождают

К вечному блаженству

Поющие легионы

 

Вроде бы мух

 

 

 

 

 

 

Крабы-призраки

 

В вечерних сумерках, когда темнеет море,

Густеет тьма глубин, подтягиваясь от бесплодных отмелей, заливов

К берегу. Сначала

Она похожа на распахнутые скалы, разглаживающие собственную бледность.

Затем прилив, устало отступая,

Бросает все свои плоды,

Сползает обессиленно с блестящих батискафов, и вот пред нами крабы.

Крабы-гиганты в плоских черепах, внимательно глядящие на сушу

Как каски из окопа.

Они не просто крабы: крабы-призраки.

Они сбивают

Невидимой волной морского холода

Гуляющего в дюнах человека.

Вливаются в простор материка, в дымящий пурпур

Лесов и городов — колючим всплеском

Высоких неуклюжих привидений,

Скользящих импульсивно через воду.

Ни стены, ни тела им не помеха.

Голод диктует им другие цели.

Для нас они незримы, мы не можем о них не думать.

Их пузырящиеся рты, глаза

Безмолвной каменистой яростью

Вторгаются в ничтожность нашей жизни — валяемся ли на кроватях,

Сидим ли в комнатах. То наши сны тревожны,

То мы внезапно просыпаемся во власти одержимости

В одышке и в поту, и мозг наш слепнет

В сиянье лампочки. Порою, ненадолго, скользящая

Внимательная

Толща тишины

Протискивается между нами. Крабы владеют этим миром.

Всю ночь, то рядом с нами, то сквозь нас,

Они выслеживают друг друга, они цепляются друг к другу,

Они влезают друг на друга, они рвут друг друга на куски,

Они изнуряют друг друга до изнеможения.

Они — войска вселенной. Мы — их бактерии,

В их жизни наша смерть, в их смерти наша жизнь.

Чуть рассветёт, они вновь отступают к берегу.

Они — сумбур истории, конвульсии

В истоках крови, в циклах конкуренции.

Для них вся перенаселённая земля — пустое поле битвы.

Весь день они в себя приходят под водой.

Их пенье — слабый бриз, крутящийся в прибрежных скалах,

Где слушают одни лишь крабы.

 

Они — единственные игрушки Бога.

 

 

 

 

 

 

Печальная история человеческого детёныша

 

Жила-была девушка, девушка, девушка,

Просто шикарная.

О, будь моей невестой, рыдал я, кричал я, готовый умереть.

И мне она ответила, и что ж она ответила?

 

"Давай сюда свой нос, я чмокну, — вздохнула она. — Это по-честному!"

И я отрезал свой нос,

А она скормила его своему щеночку.

 

Леди, Вы довольны?

 

"О, дай мне свои ушки, чтоб я не рыдала в подушку, глубокой ночью, в постели, чтобы никто не подслушал, мой милый!"

И я отрезал свои уши,

А она скормила их своему щеночку.

 

"О, отдай мне свои ножки, чтоб не унесли тебя по дорожке,

Далеко от меня, о, мой милый", — зарыдала она.

И я отрубил свои ноги, а она отдала их своему щеночку.

 

Леди, Вы счастливы?

 

"О, я хочу твоё сердечко, сердечко, сердечко, неужто оно не станет моим? Дай подержать!" — закричала она.

И разрубил я себя на части, и отдал часть ей,

А она скормила её своему щеночку.

 

Леди, Вы довольны?

 

"О, отдай мне печень, а то оставлю тебя навечно.

Отдай мне язык, язык, язык,

Чтобы он не шептался с другими.

Отдай мне лёгкие, что измучили тебя вздохами", —

Закричала она.

Со слезами любви, со слезами любви я отрезал эти лакомства,

А она скормила их своему щеночку.

 

Леди, Вы довольны?

 

"О, отдай мне глаза, свои закатывающиеся глазки,

Что брызгают на меня слезами, что вечно следят за другими.

И отдай мне свой ум, полный тяжких дум

И сомнений в моей любви, сомнений в моей любви.

И отдай мне руки, чтоб, когда ты далеко, они обнимали б меня всю ночь, обнимали всю ночь".

И она закричала: "Я буду твоей невестой!"

Так что я вырвал свои глаза и выдолбил мозги и отпилил руки и всё отдал любимой

А она скормила всё своему щеночку.

 

Леди, Вы довольны?

 

"Нет, отдай мне и кожу, без которой не можешь,

Налей свою кровь в стакан и дай мне выпить, стань моим.

Срежь свою плоть, и я обглодаю твои косточки, о, милый!"

И я спустил с себя шкуру смочил в своей крови закатал в неё плоть сложил кости в корзинку оставил всё у её дверей а она закричала она закричала

 

Щенок, щенок, щенок.

 

Леди, сказал я, пусть я всего лишь душа, я заплатил всё сполна, теперь стань моей невестой.

Но щенок подрос, щенок стал собакой, большой толстой сукой, и милая моя зарыдала

"Возьми моего щенка, — рыдала она, — о, возьми его.

Ты всего лишь душа, как же нам теперь пожениться?

Так возьми собачку, ведь эта собачка — моя душа,

Отдаю тебе душу!" И она дала мне свою собачку.

 

Леди, Вы довольны?

 

Теперь живу я с сукой с мрачной старой сукой живу я с сукой с сукой с сукой и вот живу я с сукой с мрачной старой сукой а ведь жила-была девушка девушка девушка…

 

 

 

 

 

 

Сражение за Иерусалим

 

Вроде бы мёртвого человека

 

С Буддой в улыбке

С Иисусом в простёртых руках

С Магометом в склонённом челе

 

Ногами в аду

Руками в раю

Спиною к земле

 

Сопровождают

К вечному блаженству

Поющие легионы

 

Вроде бы мух

 

 

 

 

 

 

Уиддоп

 

Где было пусто

Кто-то поместил испуганное озеро.

 

Где было пусто

Каменные плечи

Стали стеной на защиту.

 

Ветер со звёзд нырнул

Пытаясь прислушаться к дрожи.

 

Деревья, взявшись за руки, прикрыв глаза,

Предстали перед миром.

 

Трава-трёхзубка в страхе подобралась ближе.

 

И больше ничего

Лишь чайка иногда несётся сквозь

 

Разрыв материи

 

Из ничего в ничто

 

 

 

 

 

 

 

Кот и мышь

 

К овечьему холму под жарким солнцем

Прижалась мышь: спасенье вроде близко,

Но не хватает духу. Время, мир

Стары для изменений.

Горизонт Лесов, ферм, деревень тяжёлым смрадом

Вгоняет в ступор. Что с двумя ногами,

Что с четырьмя — молитва маловата.

Пред Богом — всё равно что пред котом.

 

 

 

 

 

 

Ястреб на макушке дерева

 

Вершина леса. Я закрыл глаза.

Бездействую, не притворяясь спящим,

От клюва и до крючковатых пальцев:

Мозг чертит идеальную охоту.

 

На высоте деревьев так удобно!

Воздушные потоки, солнца луч —

Всё мне на пользу; и лицо земли

Обращено ко мне — я наблюдаю.

 

За грубую кору держусь когтями.

Достигнута цель Сотворенья мира —

Моя нога и каждое перо:

И я в когтях Творение держу

 

Или в полёте медленно вращаю —

Убью, где захочу: тут всё моё.

Софистики во мне нет ни на грош:

Я отрываю головы от плеч —

 

Работник смерти.

Единственный мой путь лежит

Через живую плоть и кости.

Моим правам не нужно подтверждений:

 

За мною — солнце. С самого начала

Моих трудов ничто не изменилось.

Мой глаз не допускает изменений.

Я сохраню порядок всех вещей.

 

 

 

 

 

 

Полная луна и малышка Фрида

 

Прохладный ранний вечер сжимается до собачьего лая и звона ведра —

И тебя, прислушивающейся.

Нити паутины, туго натянутые касанием росы.

Поднятая бадья, неподвижная, полная до краёв — зеркало,

Искушающее до дрожи первую звезду.

 

Коровы по тропинке возвращаются домой, замыкая изгороди тёплыми кольцами дыхания —

Тёмная река крови, много валунов,

Равновесие непролитого молока.

"Луна! — кричишь ты вдруг. — Луна! Луна!"

 

Луна чуть отступает, как художник, изумлённо вглядывающийся в своё произведение,

Изумлённо уставившееся на него.

 

 

 

 

 

 

Теология

 

"Нет, змей не искушал

Еву яблоком.

Налицо обычное

Искажение фактов.

 

Адам съел яблоко.

Ева съела Адама.

Змей съел Еву.

В кишечнике темно.

 

Тем временем змей

Сыто спит в раю —

И с улыбкой слушает

Ворчливый зов Господа".

 

 

 

 

 

 

Земля-Луна

 

Давным-давно жил человек,

Бродил по свету

И встретил полную горящую луну,

Катившуюся прямо на него,

Сминая камни и круша дома.

Глаза закрылись, не стерпев сиянья.

Он выхватил кинжал,

Ударил — и ещё — всё бил и бил.

Крик, вырывавшийся из ран луны,

Всю землю обогнул.

Луна сжималась, как пробитый дирижабль,

Сжималась и сжималась — меньше — меньше,

Пока не стала пустотой,

Всего лишь рваным шёлковым платком,

Как слёзы мокрым.

Его-то человек и подобрал. И

Безлунной ночью брёл, держа в руках

Столь странную добычу.

 

 

 

 

 

 

Ветер

 

Наш дом всю ночь швыряло в бездне моря,

Леса трещали, грохотали горы,

Ветра топтали поле за окном,

Гремели ставни, заливало стёкла;

 

А поутру оранжевое небо

Увидело, что горы не на месте;

Нож ветра всё сверкал — то изумрудом,

То чернотой хрусталиков безумца.

 

К полудню я доковылял от дома

До двери в угольный сарай — и видел

Глазами, ветром вдавленными внутрь,

Натянутый шатёр звенящих гор

 

И дрожь полей, гримасу горизонта,

Готового взорваться и исчезнуть;

Под ветром уносились прочь сороки

И спины галок гнулись кочергой.

 

Наш дом звенел зелёным чудным кубком,

Готовым разлететься на куски.

Мы вжались в кресла у огня, сердца

В комок, не в силах ни читать, ни думать,

 

Ни говорить. Мы смотрим на огонь,

А корни дома движутся, и окна

Дрожат, пытаясь спрятаться внутри,

И крик камней доносится с холмов.

 

 

 

 

 

 

Не бери телефонную трубку

 

Пластмассовый Будда издаёт боевой вопль каратиста

 

Перед пушинками нежных слов

Перед косметическим дыханием могильного камня

 

Телефон придумала смерть он и впрямь как алтарь смерти

Не молись телефону

Он тащит молящихся в реальные могилы

Множеством приёмов, разнообразными притворными голосами

 

Оставайся недвижным безбожником под набожный стон телефона

 

Не считай свой дом убежищем — дом твой телефон

Не думай, что идёшь своей дорогой — ты идёшь телефонным путём

Не думай, что спишь у Христа за пазухой — ты спишь в пасти телефона

Не считай своё будущее своим — оно ждёт телефона

Не считай свои мысли своими — они лишь игрушки телефона

Не считай свои дни днями — это жрецы у жертвенного алтаря телефона

Тайная полиция телефона

 

О телефон, изыди из дома моего

Ты скверный бог

Иди и шепчи в другую подушку

Не поднимай своей змеиной головы в моём доме

© 2009–2024  schokn.ru

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100