Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА

Татьяна Щербина — поэт, эссеист. Родилась в Москве в 1954 году, окончила филологический факультет МГУ в 1976-м. Автор многих поэтических сборников (один из них написан на французском языке и премирован Национальным центром книги Франции) и нескольких книг прозы и эссеистики, основные: «Ноль Ноль» (1991), «Жизнь без» (1997), «Диалоги с ангелом» (1999), «Книга о плюсе и минусе…» (2001), «Лазурная скрижаль» (2003), «Запас прочности» (2006), «Исповедь шпиона» (2007), «Франция, магический шестиугольник» (2007), «Побег смысла» (2008), «Они утонули» (2009), «Размножение личности» (2010), «Крокозябры» (2011), «Хроники. Стихи» (2017), «Антропологические путешествия» (2019). Переводилась и издавалась во Франции, Канаде, Великобритании, США, Новой Зеландии. Участник международных поэтических фестивалей.

Альцгеймер

 

Он складывал буквы в слова так,

что его называли поэтом.

Однажды его корреспонденты стали получать письма,

написанные на неведомом языке,

хотя там повторялось ясное слово «нет».

«Нет унобо гыгрию мрх нет

крдрдр…»

Он всё время работал,

писал и писал как никогда раньше.

Жена заглянула в его компьютер,

там были проложены дорожки из гласных,

на них кучками лежали согласные,

по обочинам стояли столбики из восклицательных знаков.

над ними висели звёздочки.

Жена подумала: звёздное небо,

точки росы, зазубрины запятых,

вопросительные головы,

бессмысленность речи,

визуальность условных знаков —

разрабатывает новую поэтику,

но он вышел из дома и потерялся.

Его привела полиция.

 

Вдруг он стал замкнутым,

на любой вопрос невпопад качал головой.

Ему прописали таблетки,

велели учить наизусть стихи.

Жена читала ему вслух:

«Буря мглою небо кроет»,

Он повторял: «Кроэкроэкроэкроэ».

Он почти ничего не ел.

Однажды всё изменилось.

 

Поэт всё время смеялся,

Жадно сметал со стола всё, что там было,

вино текло по шее,

одежда шла красными пятнами,

несмываемыми, означающими «навсегда».

Он никого больше не узнавал,

казался счастливым

и говорил «да». Дадададада.

Он будто не умирал, а высвобождался из жизни,

восстав против вложенной в мозг программы.

Стер её полностью.

Жена вспомнила его интервью:

«Поэзия — это свобода»

и только теперь согласилась.

 

 

 

 

Старик и дерево

 

Старик и дерево, похожие существа.

Старик врос корнями в прошлое,

земля — это прошлое, небо — будущее,

старик не может ходить, и всё интересное кончилось.

Деревенеет, не гнётся тело,

голова распалась на ветки, раскинувшиеся в никуда,

не соберёшь их в крону, подрагивают на ветру,

а потом тишина, только сядет синица, чаще ворона,

и воробьи суетятся, противно чирикая.

Старику не нравятся эти ваши новые времена,

дети как попугаи — ярко одеты и повторяют слова,

вырастают и прыгают по земле, что перекати-поле.

В небе мельтешат птицы, оторванные от почвы,

щебечут на непонятном дереву языке,

хлопают крыльями, и надо следить,

чтоб никто не задел последний зелёный листик.

 

 

 

 

* * *

 

Умирающий меняется каждый день, как новорождённый.

А до этого — каждую неделю, как младенец.

Ещё раньше — каждый месяц, как малый ребенок.

А было раз в год — как вымахивает подросток,

так сдаёт старик.

Один набирается сил и желаний, другой теряет.

Один наливается соками, другой усыхает.

Одному жизнь всё роднее, другому — уже чужая.

Пути их сходились, когда перемены заметны раз в десятилетие.

 

 

 

 

* * *

 

Когда мир перестаёт быть волшебным,

он превращается в надо, нельзя и зачем.

Я делаю надо.

Заполняю, подписываю, оплачиваю.

Поливаю растения,

но они, подлецы, желтеют,

прям помирают,

ненавидят зиму, хоть и живут в тепле.

Посуда, кажется, никогда не кончится,

но я её мою и домываю.

Всё продвигается,

желтея, краснея, коричневея

на ходу — ржавеющий механизм,

тормозящий и тормошащий время.

Зачем-зачем, нельзя не крутить педали.

Так говорят в неволшебном,

где мозг качает из прошлых жизней

страшный и сладкий сон.

 

 

 

 

Лето-2019

 

Бесконечные дожди превратили газон в болото,

до этого земля делилась на треугольники трещин,

будто каменная пустыня.

Не получается так, как хочется.

Не хватает тепла, в том числе внутреннего.

Хочется ах и ух, получается ох и эх.

Застой Застоевич Застоев.

Ожоги двигателя внутреннего сгорания,

тучное небо надо головой.

У кровососов нынче малый террор,

а у меня выгорание, которого раньше не было,

поскольку не было этого слова.

 

 

 

 

Прогоняя перед

алфавитным строем букву З

 

Почему З?

ХЗ

ВЗ вы задолбали

ЖЗ Журнальный Зал

ЗЗЗ комар

КПЗ камера предварительного заключения

ЛЗ любовь зла

НЗ неприкосновенный запас

ПЗ период застоя

РЗ русская зима

ТЗ техническое задание

ЧЗ число зверя

Мимо буквы П З прошла дважды, потому была оглушена и на

третий раз превратилась в Ц.

 

 

 

 

Боль

 

Боль выворачивает наизнанку,

вырывая из организма «я»,

чтобы его обезличить.

Боль пытает, как полицай, но изнутри.

На помощь приходят таблетки, мази,

порошки — это такие пикеты, марши, петиции,

толку в них мало и всё же много:

боль убирается в конуру

и пару часов сверкает глазами.

Шторм или штурм утихает,

и можно перевести дыхание.

Обеденный стол завален лекарствами,

письменный — рецептами и вердиктами

докторов — царей в царстве боли.

Два царя были свергнуты мной за два дня,

они удивлялись: откуда боль?

и посылали узнать это у сканеров,

отрицающих существование «я».

«Я» уже на орбите, вращается вокруг организма,

своей Земли,

как бледная Луна, попавшая в турбулентность.

 

 

 

Ворот

 

Обрыдло говорить о ржавеющем вороте,

его проворотах, государственных переворотах,

разворотах на сто восемьдесят градусов,

поворотах голов налево и направо,

завороте кишок,

отворотах плащей со значками тайного ордена,

воротах в будущее, на которых висит ружье,

лязге ворот концлагеря,

вратах ада, открывающихся в полнолуние,

надвратной церкви с заунывными песнопениями,

мафии воротил,

навороте событий, которым бы просто не быть,

изворотливости правителя, которого не поправить,

совращении малолетних, развращении малодумных,

вращении против часовой стрелки,

«Превращении» Кафки

и отвращении ко всему.

Обрыдло говорить, что наворотили сами

и что прошлого не воротить.

 

 

 

 

Наружа

 

Наружа — запретная зона, закрытая на замок,

толстый, висячий, и тонкий, врезной, — у кого-то к ним есть ключи,

у меня — только очки, рассматривать запертые ворота,

там ещё на щеколду закрыто, с камерой наблюденья,

и на крючок со штрафом, если его поднимешь,

наружа — потерянный мир, и я без него потеряна.

Гордо иду на помойку, тайком в магазинчик,

в маске, перчатках, с социальной дистанцией,

но это ещё не наружа — её предместье.

Наружа закрыта — театры, кафе, фестивали, гости,

всё заглотил онлайн.

К дальней наруже, куда мне так надо, не подступиться,

там ворота, и рота, и ров перед ними.

В цифровом концлагере тело обременительно,

если ты не растение и не котик,

хотя всё к этому шло.

Наружа — угроза телу, услада души, аминь.

 

 

 

Татьяна Щербина о верлибре

 

1

Свободный стих появился, когда содержимое сосуда — метрического

рифмованного параллелепипеда — перестало быть видимым, а может, просто

исчезло. Тогда сосуд раскололи, чтоб оставить чистую суть поэзии, без формы,

которая прежде была прозрачной, как бы невидимой, а стала казаться гип-

совой стяжкой, памятником на могиле поэзии, ложноклассической шалью.

Когда сосуд разбили, суть лишилась поддержки. Иногда из сосуда вы-

ливалась жидкость, превращаясь в лужицу, в которой отражалось небо и

заглядывавшие в неё лица. Иногда это было облачко, ненадолго повисавшее

в воздухе. Иногда ювелирное изделие, искусная статуэтка — их помещали

в музей, ставили в книжный шкаф или приобщали к куче всего непонятно-

го, хранившегося на чердаке. Иногда это была застывшая смола, принявшая

форму сосуда, параллелепипед, который мог быть и ценным, как янтарь,

и банальным, как бетонный столбик. Иногда суть рассыпалась мелкими

горошинами, подбирать и сортировать которые оказалось нелегким делом,

да и как бы ни выглядела эта суть, её воспринимали немногие, поскольку

разнообразной сути, облепившей чувства и разумы, атакующей зрение

и слух, сотворилось так много, что перестало быть понятным, в чем вообще

суть. Она стала во всём и ни в чём.

 

2

Рифмованных стихов я пишу, вероятно, больше, чем верлибров. Это возни-

кает сразу, как если бы для одной прорезавшейся в голове мелодии требо-

валось подойти к роялю, а для другой — к ударным. Есть поэты, пишущие

только верлибром или только с рифмой, тут не сравнишь, но из тех, кто пишет

и так, и так, одним органичнее верлибр, другим — классическая просодия.

По крайней мере, на мой слух. Поэты нового поколения пишут, по-моему,

исключительно свободным стихом, как это давно уже происходит в европей-

ской и американской поэзии. Правда, после этого перехода поэзия утратила

своё царственное положение в литературе, но и обратного пути нет.

 

 

 

 

* * *

 

Стоп. Остановка. Недвижность.

Ждать не дыша.

Кто-то опомнится, кто-то и выживет.

Ночь – паранджа.

 

Слово одно во мне бродит пятнистое,

вроде пятна,

прочие вылетели со свистом,

соло – «война».

 

Вот завернуться бы в синее море

с белым жабо!

Поезд кружит по кругам Лукоморья,

ищет депо.

 

сентябрь 2014

 

 

 

 

* * *

 

 

 

Невозможно отвлечься от хроники армагеддона,

силы зла выстраиваются вдоль дона,

и долдоны – вокруг своего дона.

Лозунговали: россия, вперед,

но ракеты падали по команде «взлет»,

отвергало их небо, зато одобрял народ:

хоть войной – вперед. Впереди летел самолет.

Позади был полоний, талий и юкос,

гексоген, курск, беслан, миллиарды и глупость –

уснувшее эхо вдруг возьми да аукнись.

Здравствуй, итог, результат, и прощай джек-пот,

кривд и правд застоявшийся уксус,

до катастрофы остался год.

 

июль 2014

 

 

 

 

* * *

 

Бес вырубил лес,

чтоб не вырубили самого.

Во все щели влез,

сероводородное существо.

Серой Содом

сам Господь утравил,

чей-то дом –

осколком среди могил.

Чуть в пыли одежда,

туфли, бутерброд,

тут жила надежда,

что Господь спасет.

 

10 ноября 2014

 

 

 

 

* * *

 

Державчина разъела

Отечества движок.

Чтоб не стоять без дела,

мы делаем прыжок.

Летим над Украиной

и падаем в окоп

с турецкой старой миной.

Американский гроб

ждет в карауле чинном.

Войдя в предсмертный раж,

на небе пишем дымом:

«Крым, наконец-то, наш!».

Как жалко погорелый

театр-теремок,

развеян сладкий, спелый

Отечества дымок.

 

1 марта 2014

 

 

 

 

О КРЕСТЕ

 

Крест как ключ, открывающий дверь

не на улицу – в залы музея,

экспонат экспонатович зверь

рвется к склянке с раствором идеи,

на пипетке написано «верь»,

языком каплю Бога лелея,

всё равно ты в музее и зверь.

 

Ты не можешь фотонным коньком

поискрить на морях эгегейских,

сесть на шпиль золотым огоньком,

сжечь в злодейских мозгах цацки-пецки,

спину ломит тяжелым крестом,

застилают глаза занавески,

и внутри всё набито битком.

 

Крест – лишь взмах дирижерской руки,

небо можно носить коромыслом,

дубликаты ключей – под замки

прошлых жизней, где трепет со смыслом

зрели прежде, чем выпасть в ларьки,

дыня стала безвкусна как числа

или рыба из пресной реки.

 

3 ноября 2014

 

 

 

 

* * *

 

Троянской войны не будет.

Парис держит Елену на вытянутых руках,

показывая всему свету (трансляция),

что люди как боги могут похитить Европу,

да и кто нам судьи? Менелай-каракатица?

У кого нет золота, может идти в жопу.

Андромаха режет салат, добавляет фету,

Гектор смотрит: какая грация,

Снимает с салата пробу.

От войны спасает богатый ассортимент,

амфоры вин, в баре Наполеон и узо,

золотом Трои можно купить континент.

Мраморная Афродита застыла с куском арбуза

на изумрудном блюде.

Будень день, будни дни –- в Трое праздничные огни.

Троянской войны не будет.

 

Менелай говорит: война неизбежна,

остров святой Елены – остров раздора,

не боги нам в помощь – мощи святых,

мощь костей, излучающих чудеса,

и Ахилл, скорый ударом под дых,

спецназовец, олимпиец, хитер, как лиса,

неуязвим, как надежда.

Война неизбежна.

 

Зевс остается Зевсом, как его ни зови,

Агамемнон припадает к священным могилам.

Проклят род его за гордыню, не везет ни в любви,

ни в деньгах – ни обола не накопил он.

Ненависть – наша сила,– подбадривает Менелай.

Троя на расстоянии вытянутой руки

Парисa, в которой – золотой попугай

болтает, как попки, пусть и искусственные, дураки:

«Троянская война, не впускай конька,

остров Елены Крым говорит Москва…».

В темноте пугают щупальца языка,

и как угли горят слова.

«Недроразумение – против недо –,

Гектор язвит. – Золото – наше кредо.

Убейся, конница, неприступна стена».

Попка всё медленнее:

«Троянская война, Троянская война».

 

24 февраля 2014

 

 

 

 

ДУРКИНА-ФАСО

 

Я живу в стране Дуркина-Фасо,

облака плывут здесь на свой фасон,

облака-плакаты плывут в накат,

и ручьи из лозунгов состоят.

Здесь и люди вида не «индивид»,

их пастух – призыв, их язык – клеймит.

 

Всё здесь боль, вся история их побед,

поражений в Дуркине просто нет.

Раньше Верхней Кольтой звалась страна,

у нее ракета была, стена,

и под красным знаменем – сатана.

Ну и что ж теперь – сатана-старик

к Дуркине-Фасо с полпинка привык,

всё на месте: лозунг, призыв, плакат,

новшеств – старость и имарат.

 

И еще – за бывшей большой стеной

был запретный плод, ибо рай земной.

Малых сих им змей соблазнял, Дрюссель,

и вкусив, запели: в единстве – цель,

так корабль эдемский и сел на мель.

 

Ну а молью траченый дуркина-фасист

злобной стал собачиной (то есть реалист),

дуркина-фасованный вид его и взгляд,

как всегда, рисованный, как всегда, плакат.

 

2013

 

 

 

 

* * *

 

Льет как из ведра, грустно как в аду

и репатриироваться некуда.

Рай, конечно, да, в мысленном цвету,

если б там был стул для собеседника.

Мозг умел как бог: кверх-ногами-мир

передаст картинкой перевернутой,

в линии сплошной выделит пунктир,

чтобы повернуть в другую комнату.

Но беседку – нет, он поставить слаб,

что вздыхать? Вздох посвящен кому-то.

Мысль одна – бежать, подхватив свой скарб,

марафон, где тоже ад и смута.

Друг Платон, ты б знал – диалог закрыт,

правит бал Золя: «я обвиняю»,

так последний гад даже говорит.

Лучше помолчать за чашкой чаю.

 

Под зонтами пальм вроде рай земной

Но они качаются безрадостно,

жизнь под знаком «стоп» видит мир войной,

провернув сто восемьдесят градусов.

В прошлое теперь падают, идут,

прячутся, летят со взглядом беркута,

льет как из ведра, грустно как в аду,

а репатриироваться некуда.

 

2013

 

 

 

 

ТАРТАРИЯ

 

Иоанн Кронштадтский приводит к кронштадтскому мятежу.

Петербург на костях – к блокадному Ленинграду,

Ленский расстрел – к ленинскому шалашу,

Тартар – к Тартарии, не в смысле ад к аду:

жизни всё больше в расколотом царстве теней,

жарко в истории и у могил мониторов,

мощи приехали – очередь как в мавзолей,

мемориалам – цветы, им, любимым без споров.

 

Деду теперь за победу не надо жилья

да и наклейки ему на машинах – не в кассу,

знаешь ли, дед, что везде теперь курят кальян,

и коноплю. Ты приметил, что жертвы напрасны?

И просвещенье напрасно, не спас ни Толстой,

ни Соловьев с Достоевским, сатиры с мольбами,

нынче у нас всё загробное, в жизни – простой,

если за жизнь не считать столкновение лбами.

 

Всё-то к чему-то. Москва – долгорукая длань,

хану платила и платит, и дань неизменна,

длань оскудеет – на улице тьмутаракань,

позолоти – и сияет ночная деревня.

 

Люд наш волшебное слово лелеет – «весна»,

окна в Европу распахнуты, веет духами,

как они порохом стали, как кровь из вина?

что в этих войнах, чтоб жизнь отдавать с потрохами?

 

Кочевая Тартария, нет здесь оседлой земли,

переворот колеса приводит к его провороту,

разъезжается люд, чертыхаясь в дорожной пыли,

оставляя загробную родину грустным сиротам.

 

октябрь 2013

 

 

 

 

* * *

 

Сидят под камнем и нервничают,

нахохленные, одичавшие,

а какие были дрозды певчие!

Опаздывавшие. И опоздавшие.

 

Была Москва содрогнувшаяся

от взрывов. Текла слезами.

Слухи – чего только не наслушаешься,

а в Рязани сахар с глазами.

 

Все убывали последовательно,

разными способами отправленные,

расследовали расследователи,

но были вскоре отравлены.

 

А потом надоела точечность,

пуантилизм, захотелось эпического,

чтобы упрочить прочность,

порочность трагикармическую.

 

Земля стала минной, скрежещущей,

в богах только Марс обезлюдевший.

Все забегали, ищут убежище,

вход, отверстие, форточку в будущее.

 

А кукуи, под камнем засевшие,

голосят и рычат по-медвежьему,

все в округе считают их лешими,

а они себя – прежними, прежними.

 

июнь 2023

 

 

 

 

 

* * *

 

С герба срывается осатаневший орел,

по пню долбит офонаревший дятел,

кто-то из них на мир неподвластный зол,

кто-то просто спятил.

Я же – всенощный мраковед,

что не может найти, где включается свет.

На пути арестанта-рассвета

мрак, прописанный как диета.

Есть рассол, но я же не огурец,

а из крана течет крантец.

 

май 2023

 

 

 

 

 

* * *

 

От старости зубы спилились,

и глаз потерял остроту,

усох во мне трепетный ирис,

заветрилась слава труду.

Но дело не в ношеной жизни,

а в том, что уходит на дно

мой мир, атлантидой отчизны,

где быть иль не быть – все равно.

Уехать-остаться, молчаньем,

злым рыком ли выть на луну,

жизнь стала к себе примечаньем,

всемирно уйдя на войну.

Захлопнулись ставни, заборы

закрыли границы, простор.

Расправы, разрывы, раздоры

и деда несносного вздор.

 

апрель 2023

 

 

 

 

 

* * *

 

Я всё надеялась, что образуется,

властитель вычеркнется,

свеча войны задуется.

На танк, по ржавчине,

нагадят голуби,

мир, выдох. Кладбище,

где раньше город был.

 

Я все надеялась, террор отвалится

корой запёкшейся

кровищи. Дьявольски

не значит божески,

но это, кажется,

одно и тожески.

Пир мракоблудия

и злопыхтения

дудит в орудия,

а всехотение

влечет к отчаянью,

в котором портится,

нет больше чаяний,

но всё кончается,

и это кончится.

 

апрель 2023

 

 

 

 

 

* * *

 

В воздухе облако катилось,

я на него облокотилась

и с неба наблюдаю за землей.

Вот кошка в серой шубке окотилась

а человечество, напротив, сократилось,

его тюрьмой, ковид-чумой, войной

скосили. Сверху виден Параной.

Такой лысяга, нетопырианец,

на гололеде сольный зомби-танец,

а прорастут ли крокусы весной?

 

С небес видны два шарика самшита,

сообщество иголок на сосне,

все это будто вышито, расшито

узорами на снежном полотне.

А с облака куда виднее пламя,

ракеты, танки, бомбы, и земля,

усеянная мертвыми телами,

вокруг собаки бегают, скуля.

 

У жизни много выдумок и правил,

но драгоценно дышишь, дом как храм

устроив, напеваешь пам-парам,

и вдруг из-под земли взмывает дьявол

и все разносит в пыль ко всем чертям.

 

А облако катилось и скатилось за сарай,

оттуда виден лес густой, а не конец и край.

 

январь 2023

 

 

 

 

 

Черная полоса

 

Полоска полосища полоса,

чернющая чернеющая черная,

над ней косица косная коса,

чтоб откосить, быть нужно черным вороном.

 

Ее державно держит держиморд,

и у него тьма ядовитых щупалец,

косить – его любимый карго-спорт,

чтоб щупальце со щупальцем не спутались.

 

О белой полосе мечтает люд,

пусть даже плиткой выложенной, в крапинку,

но держиморд неукротим и лют,

чернильным впрыском кроя света капельку.

 

Тиль Уленшпигель, Телль и Робин Гуд

убиты, а Персей с Иван-царевичем

сидят во глубине сибирских руд,

лишь Ланселот, оставшись в царстве девичьем,

 

монашьем, вдовьем, вроде, входит в раж,

но ждет бирнамский лес, а настоящий ли

он или то зеленый камуфляж.

В ночи же не поймешь происходящее.

 

И он, перпендикулярно полосе,

бежит за огоньком, за белым пятнышком,

а Жанна д Арк, девица, не как все,

уносит черта к чертовой же бабушке.

 

И полоса, как черная дыра,

заглатывает жизнь парадоксальную:

коль черный лебедь прилетит с утра,

то станет белым, и споет отвальную

 

песнь лебединую косцу из тьмы

чтоб щупальца его повисли тряпочкой,

Иван-царевич вышел из тюрьмы…

Мечты в ночи, когда нащупал тапочки.

 

апрель 2023

 

 

 

 

 

* * *

 

Богородица с младенцем,

легкий перекус травы,

вытри душу полотенцем,

бравы мы ли правы ль вы.

Всё, что черное – раздорно,

даже море терпит крах,

бээлэм, чернобыль, сборный

траур кары, карабах.

Копоть на душе прозрачной,

сверху белое пальто,

перепачканное дачно

в перекопе, дед Пыхто

всё пыхтит, в руке с огарком,

в кочегарке под землей,

он хотел быть кем-то ярким,

но всё больше крылся мглой.

И страна во мгле хоронит

миф за мифом, в чудесах

путается, посторонним

стало всё, родным – лишь страх.

 

сентябрь 2022

 

 

 

 

 

* * *

 

Вельзевул Вельзевулович открыл

ящик Пандоры Петровны.

Рассея (рассеивающаяся) Федоровна

лиху рада – лихорадит, и лихо родит.

Лихо бродит и родит леших,

лешие гундят, брешут, смердят,

смерды же в ящик играют.

А лешие в ящике сидят и болтают,

Вельзевул Вельзевулович шит и крыт,

но теперь и вязан,

с Пандорой Петровной пожизненно связан,

пока не распущен, как из клубка призовут,

снова свяжут из собственных пут,

а смерды – они одноразовы,

им капут.

 

ноябрь 2022

 

 

 

 

 

* * *

 

кря хрю му

Cлова отравлены или сидят в тюрьме,

говорить их кому,

тем, кто ни бе ни ме?

Нежное мяу, бодрое кукареку

грозное гав, словарь

лишний, где слышать ку-ку, ку-ку

важней, чем писать, как встарь.

 

Время, тревожнее с каждым днем,

заперто на засов,

сторожит его – дышащее огнем,

с амфитеатром зубов.

Можно фырчать, квакать, жужжать,

всё же ясно и так,

лишь дождаться, пока что ждать,

выжить в чреде атак.

 

июль 2022

 

 

 

 

 

* * *

 

Воду льешь в цветок из лейки –

говори: сушу его.

Только фейки, только фейки,

больше нету ничего.

Лжи невиданной подушкой

жизнь накрыта: дышишь – нет?

Суши мировой осьмушка

тычет пальцем в интернет.

Там в аду клокочет ярость,

рдеет пламя Сатаны,

одинокий белый парус,

палец этот у страны,

где прохожие проходят,

зрители, как прежде, зрят,

разговоры – о погоде,

только мысли все про ад.

Нажимаешь кнопку в лифте

красную – и в ней вопрос:

ядерная? Фифти-фифти,

ну и пёс с ним, ну и пёс…

 

апрель 2022

 

 

 

 

 

ХАРОН

 

(поэма)

 

Какое низкое коварство…

А. Пушкин

 

И мне, как всем, все тот же жребий…

А. Блок

 

Но то и это уж давно.

А. Бердников

 

Я, размышляя так и сяк,

Стараюсь не попасть впросак.

И родом, вроде, ниоткуда,

Но все же отчего-то сущ,

И жду какого-нибудь чуда —

Найдут меня в чащобе кущ,

И словом назовут единым,

Ему я стану господином,

И с гордостью скажу: Харон

Всем чужд, родим для всех сторон,

А где мне быть — вопрос пустячный,

Я самый сильный, злой и страшный.

 

 

I

 

Служил бы у Аида я,

Обиды к Стиксу не тая.

Его переплывать по будням

Я стал бы от утра в вечор,

Отдавшись в выходные блудням.

Что мне их человечий мор,

Когда таков порядок дела,

Чтоб всяко умирало тело.

Возница я всего лишь душ,

Теней, каких немало уж

Во мрачном царствии Аида

Скопилось, для чего, бог весть,

Но это мне не должно весть,

Я в должности агента МИДа,

Мне равно иностранны все,

Кто скачет по дневной росе.

 

 

II

 

Река моя во сне черна,

Не местом стелется она

Под дымом неземных туманов.

Касаться ее вязких вод

Так сладостно, как всех лиманов

Не манит грязь, хожденье вброд.

Здесь лодку не качают ветры,

А вплавь — не промокают гетры.

Здесь сырости быть не резон

И вовсе никакой погоде,

Изменчиво ведь все в природе,

У Стикса лишь один сезон.

Не осень, не весна, не лето

И не зима. Все ровно где-то.

 

На радость душам Стикс создал

Температурный идеал.

Его по Реомюру счислить

Не может ни одна душа,

А в Цельсии — не стоит мыслить,

Настолько, право, хороша

Река, что в ней не сыщешь качеств,

Чудес, причуд каких, чудачеств.

Стерилизован мир ее

Так полно, тщательно, любовно,

Что ладно все и безусловно,

Везде щебечет воронье.

В свету все зыбко и непрочно,

А здесь — единственно, бессрочно.

 

У нас есть красный уголок:

Райкомната. Там змей клубок,

Там ветви распустило древо,

Запретный плод — один укус,

И сразу в белотелом Ева

Вас провожает в местный люкс,

Где в ряд поставлены торшеры,

Чтоб приукрасить интерьеры,

Отдельно — телевизор, душ

Для всех сюда забредших душ.

В кроватях нет нужды особой:

У тени вертикальный ход,

И зрение ее — не тот

Мир разноцветной круговерти

Приговоренный нами к смерти.

С Адамом сидя визави,

Мы рассуждаем о любви.

 

 

III

 

Любовь — все та же анаша.

На миг сладка и хороша,

Но по похмельи вялость в членах,

Разнузданная боль в мозгу,

Дрожанье в пальцах и коленах,

— О дайте, дайте мне розгу, —

Вскричал Адам — я Еву трахну,

И сделал мах, и мах, и мах — ну

Каков, отметьте же, каков!

И занавесил ей альков.

Мы продолжаем разговор, но

Мешают тени, черт возьми,

Он: «дай», она: «ну на, возьми»,

Как в западном каком-то порно.

А между тем, любовь у нас

Души к душе. Но все, пора-с.

 

Работа всенощная, днями

Мы отдыхаем врозь с тенями.

Кто грузчик, тот обычно пьян,

Санмед и колет, и вдыхает,

Обслуга по реке стекает,

Но этот небольшой изъян

Подобен пятнам на Селене

И не смущает населенья.

Совсем другой вопрос Олимп,

Гора бесчинств, где нет устава

Всех должных пониманий, им б

Еретизировать, на право

Ссылаясь, вызывать раздор

Среди богов и их сестер.

 

В соревнованьях наших с небом,

С Фемидою и с тем же Фебом,

Мы изначально впереди,

И в этом каждый убедится.

От нас и Зевсу не уйти,

Но он не стал бы тут светиться.

Тут Парки оброняют власть,

Переставая вить и прясть.

Недавно некто Эвридика

Упала в Стикс. Верни, поди-ка

Ее тем Паркам, но Аид

Так добр, что разрешил Орфею

Обратно взять свою трофею,

А я приставлен был как гид.

Но у него не получилось

Принять из рук Аида милость.

 

Как люди глупы, и поэт

Не превзошел умом их, нет.

На поводу у страсти зыбкой

Бежит он, к Фебу все мольбы,

А тот с таинственной улыбкой

Ему оракулит: «Кабы

Идея подчинялась чувству,

То вечным не бывать искусству.

Ведь чувство то пришло тебе,

То перешло другому сердцу,

И ты с мечом уж к иноверцу,

Но нити столь тонки в судьбе,

Что волосы твоей подруги,

А лиры струны столь упруги…»

 

Тут прервалася речь в момент:

Орфей стал клясть свой инструмент.

Он говорил: «уснуть, забыться,

Будь проклят черствый Аполлон,

Сломать гитару и напиться,

К Аиду убежать в полон.

Пусть стану я всего лишь тенью,

Но я найду мою дуэнью.

На что бессмертие стиха

И олимпийские чертоги,

Когда мои несчастны слоги,

А музыка к слезам глуха,

О горе мне без Эвридики,

Услышь, Харон, Орфея крики!»

 

Я слушаю тебя, певец.

Сними свой лавровый венец,

А плоть с тебя я сам отрину

И схороню на стороне,

Доверься, друг, отныне мне.

С тебя страданий бремя скину,

Препровожу в тенистый сад…

Орфей вдруг спрашивает: «В ад?»

Ну что на это вот ответишь,

Когда им рай блаженства фетиш.

Я отвечал ему: «ты знал,

Куда идешь, иль притворился,

Что в Эвридику страсть влюбился,

Когда меня струнами звал!»

А он: нет без любимой свету,

Но и без лиры смерти нету.

 

С тех пор у нас висит приказ:

Не принимать таких зараз,

Пока Гермес сам не предъявит

Свидетельств смерти, и пока

За подписью Олимп-ЦК

Нам документ не переправит

На бланке с гербовым клеймом

По содержанию таком:

«Божественный осведомитель,

Гермес, зам. Зевса, бы хотел

Направить /дале — список тел/

В Аида славную обитель.

Харон, мол, сверил душ число

И принял под свое весло».

 

По заявленью поступила

К нам тень какого-то Эсхила

И сходу стала выступать:

Мол, покажите мне скорее

Бесстыжего того еврея,

Какого Еврипидом звать.

Он передрал мои сюжеты!

— У нас такого, знаю, нет, и

Покойны будьте, нет здесь краж.

Но он входил все в вельмий раж

И мне поставил ультиматум:

Иль проведи его к тому,

Иль разнесет он эту тьму, —

И стал ругаться сильно матом.

Тут заподозрил я подвох,

И точно — он какой-то бог.

Спустя, что ль, век, нам Еврипида

Гермес подсунул. Эта гнида

Вела себя еще не так.

Орал он, что Эсхил бездарность,

Софокл начетчик и дурак…

Есть все же эта солидарность

В пиитах: всем подходит брань.

Гомер, выходит, тоже дрянь.

Однажды он зашел к нам в царство,

Я, говорит, поизучать.

Какое низкое коварство

Потом стал тайны разглашать

Он наши, сам же испарился

И до сих пор не возвратился.

 

 

IV

 

Спрошу: где ж те, кто и не с нами,

И не с людьми, и не с богами?

Ведь «кто» всегда бывает «где»,

Нигде никто бывает только,

Таится и молчит. Изволь-ка

Понять таких. А я везде

Могу явиться равно сущим,

Меня по праву «вездесущим»

Должны бы звать. А что Зевес?

Ему и не видать с небес,

Что в прочих областях творится.

Тут мне всучили черепок,

А трупа нет. Вот небылица!

Найдется, говорю, будь спок.

Гермес: да где уж там, проигран

Тот корпус в преф, и выигрыш выдан.

 

Тогда я подал ноту в Верх.

Гермес, мол, ваш наемный клерк,

Недобросовестен в работе,

Он то и дело мне сует

Какой-то недомертвый сброд,

Быть может, вы его уйдете?

Не то не станем принимать

Мы ваш товар, такую мать.

И молнией пришел ответ:

«Мы прочитали ваш навет,

Гермес — проверенный работник,

А вы вот, господин Харон,

До мертвых душ большой охотник,

Собой наносите урон

Не только своему престижу…»

Читаю дальше — и не вижу.

 

«Извозчик, — сказано — Харон,

Считает на небе ворон,

А звезд, напротив, не хватает.

И я, Гермес, хочу сказать,

Не время ли такого снять,

Кто честь Аида подрывает,

Позорит добрый коллектив

Писаньем злобных инвектив.

Аид! Твой брат, Зевес могучий,

Грозил уже явиться тучей

Над Стиксом, смыть его брега,

Сравнять с землей твои владенья

И напустить туда снега,

Но счетов жалкое сведенье

Так недостойно нас, Аид!

Племянник. Бог тебя хранит».

 

Я был сражен. Что ж происходит?

Свои они, родня, выходит?

Зевес, заклятый, лютый враг

По-братски угрозил Аиду,

Чтоб лишь меня, меня из виду,

С поста — как поступить тут, как?

Я мну руками телеграмму.

Пустить ко дну, зарыть ли в яму?

Но это слизь, а не ручей,

И не земля, а подземелье,

Нести, чтоб вытолкал взашей,

Царю мне это пустомелье?

Ах, появился бы Эсхил,

Ему б я лист теперь вручил.

 

Но ни души. Одни душонки.

Сердечки, мозжечки, печенки,

Воспоминающие о

Каких-то ритмах трепыханья:

Сердцебиение, дыханье —

Но то и это уж давно.

А впрочем, время не едино ль?

Сейчас, потом — пожил и сгинул.

Крадется кто-то. — О, Гомер,

Привет дружище, как делишки?

А я все тут, au bord de mer.

Вот брат, такие-то коврижки.

/Хотел момент я улучить,

Чтоб, как бы между всем, спросить:/

 

Да, кстати, не желаешь к книге

Добавить кой-какой интриги?

— Ты сам уж поселился в том,

А что касается записки,

Я не любитель переписки, —

И он откланялся на том.

Я, обреченный на закланье,

Стал пережевывать посланье.

Но вдруг, откуда ни возьмись,

Аид: «Харон, не подавись!»

И тут я чуть не подавился.

Он: вы жуете самиздат?

Хорош гусек, не поленился.

Я: я не понял, виноват.

— Кто ж автор сей былой нетленки?

Гомер? Ах, как дрожат коленки!

 

Ну в общем так, мой дорогой,

Чтоб в царство больше ни ногой!

— Но то донос, Аид, послушай,

Сейчас я выплюну, прочти!

А он: проголодался — кушай,

Мне некогда с тобой, прости.

Аид ушел, а я остался,

Знакомый голос тут раздался:

— Bon appetit, monsieur Charon.

— Подлец, дерьмо, стукач, доносчик!

— Je ne vous comprends pas, pardon.

— И ты меня назвал «извозчик»!

— Я, видимо, прервал обед,

Так извини же, брат, привет.

 

Гермес, сумняшися ничтоже,

Взлетел на пепельных крылах

А на земле валялась… — ах!

Так это ж человечья кожа!

И вдруг она восстала вся

И говорит: надень меня.

Я испугался: ты откуда?

Чего мне ждать, добра иль худа?

«Уж хуже некуда, — она —

На чудо все и упованье,

Я пред тобой. Притом сполна.

Бери чужое одеянье,

В твоем тебе уже кранты».

— Представься, кожа, чья же ты?

 

— Принадлежала я Орфею,

Он душу лире посвятил,

А сам, когда в миру почил,

Послал меня к тебе сквозь Гею.

«Харон, — сказал он — кожуру

Себе забрать хотел мою.

Тогда с ней дух не расставался,

Но я его уговорил,

И он высоко воспарил…»

— Так вот чей облик мне достался,

Теперь Орфеем стану я?

В ответ мне шкура: я ничья.

 

— Позволь, к чему ж рассказ твой, кожа?

— Все о былом. С душой несхожа

Я ни Орфея, ни других.

Мешок волшебный я, укрытье,

Я шапка-невидимка их,

Могла бы и тебя укрыть я.

— Что ж, получился б я «никто»,

Раз не узрит меня никто?

— Напротив, — шкура мне в ответ,

Кто «где», тот «кто», ну так иль нет?

— Но я же здесь, в стране Стиксинской

Заведую рекою Стикс!

— Ах, брось свою идею фикс.

Неподалеку, на Косинской,

Жил некий Алексей, так что ж?

Его теперь там не найдешь.

— Еще один клиент твой, что ли?

— Знакомый добрый, но не боле.

— Ну Бог с ним, лучше говори,

Куда мне самому деваться.

— Извольте, сударь, одеваться.

Так: руку, ногу, шлем протри,

В дороге, верно, запылился.

— Так что я, перевоплотился?

— Пожалуй, да, месье Харон.

Вы в новом сосуществованьи

Поймете общность мирозданья.

Сейчас зайдет за нами Крон

И отнесет к такому веку,

В каком быть должно человеку.

 

— А кем я стану там служить?

— Вас не устраивает — жить?

— У нас тут есть Адам и Ева,

Нельзя их вместе взять с собой?

— Они везде, господь с тобой.

— А Еврипид с Эсхилом? — Эва,

В любом столетье завались.

— А эта вот, речная слизь,

Как без нее мне обойтиться?

— Не стоит, право, и трудиться,

Помрешь, Харон, придешь назад.

— Зачем же уходить мне, шкура,

Чтоб рядовым вернуться в ад?

Набитая ты мною дура,

Пойми же, я почти зампред!

И шкура вдруг обвисла, «нет…», —

 

Исторгла тихое словечко, —

Уж лучше рядовая печка,

Чем с важными мозгами жить,

И распласталась без движенья.

Я стал в неясном раздраженьи

Мозгами вяло шевелить.

Душ навезли за это время,

Завален Стикс, как в эпидемью,

А шкура дохлая молчит.

Во рту все ссохлось и горчит.

Пойду в райкомнату, там все-тки

Меня накормят, напоят

Друзья по койке и по лодке,

/Веревку впору или яд/,

Но средства есть пока иные —

Адамчик, Евочка, родные!

 

Я дверью чуть не прищемлен,

«Вход посторонним воспрещен»,

Ведь это я, все тот же, прежний, —

Я им орал, — да вы чего?

Но чем сильней, тем безнадежней

Бряцали звуки. Ничего

Ответом мне не возвращалось,

Ведь посторонним воспрещалось…

Но мало ль что, я просто друг!

Я перевел стенанье в стук,

Почти в выламыванье створок,

А за стеной магнитофон

Играл: «Врага Харона — вон!»

Так значит, был не я им дорог?!

Я проклят всеми, я изгой,

Я диссидент, такой-сякой.

 

Одно мне в жизни утешенье

Осталось, видно, — тени, тени,

Я с вами Стикс исколесил,

Придите ж на подмогу брату,

Христу, не Понтию Пилату,

Я души вам переселил

Из мира скорби в мир покоя,

Помог вам превзойти мирское,

Я спутником вам был во тьме,

Не конвоиром на корме,

Не за Аидовы подачки

Старался я, из добрых чувств

Исправно вас катал на тачке,

Но вот корабль стоит мой пуст,

Я сам гоним и неугоден,

И ни одной, ни многих родин…

 

 

V

 

Я разглагольствовал в пустыне,

Как молвил кто-то мне: «О, сыне,

Ты не кручинься, не скорби»,

— Но кто ты, добрый человече?

Тут обнял он меня за плечи:

«Я им сколачивал гробы,

Когда в том мире подвизался.

С Аидом и с тобой связался

Я раньше, чем того хотел.

В твоем распоряженье души,

А я был стражем бренных тел,

Работа тяжелей и хуже,

И по сей день я не пойму,

За что мне сесть пришлось в тюрьму».

 

— Какое жуткое свиданье,

Зовут-то как тебя, созданье?

— На службе слыл гробовщиком,

А в детстве нарекли Ароном,

И в шутку потому Хароном

Дразнили. Был уж стариком

Я, членом общего собранья,

Как предали площадной брани

Меня и окрестили «тать»,

Как будто можно что-то взять

С покойника. Ну обыскали,

А я сам для себя припас

Гроб злато-платиновый — класс!

Его мне долго отливали…

Но я как дух какой-то злой,

Был в урне схоронен золой.

 

— Рассказ ужасен твой, но что же,

В миру Харон проклятен тоже?

И я бы был в печи сожжен

И кинут, словно мусор, в урну

За то, что с смертью сопряжен?

Несправедливо это, дурно…

— Не в том вопрос, — он говорит —

Я просто этот, суицид.

Я застрелился из резону

Скорее перейти к Плутону.

— Ах вот как, но Плутон-Аид

Еще жесточе, злей Зевеса,

Я предпочел бы область стресса,

Покой — ведь это только вид.

Да, как со мной ты очутился?

— Ты звал, я тотчас и явился.

 

— Я звал? Ну да, конечно, звал.

Ты — тень. Ах, в памяти провал.

Ты — тень. Но что же Эвридика

Не подошла, Тезей, Ясон,

Орест, Эней, Агамемнон?

Арон, поди их позови-ка.

С гробами ты меня достал.

Я отдыхаю. Я устал.

— Харон, беседовал я с теми,

Кого ты зреть желал бы сам.

Им, понимаешь, не по теме,

Не тянет, как тебя, к гробам.

Мне говорить-то неудобно,

Но кто ты им? Лифтер загробный.

 

— Неужто смерть презренна так,

И неизбежность — первый враг,

Хоть ею лишь одной роднятся

Все планетяне искони,

Бессмертны, смертны — называться

Дано вкруг сей дилеммы. Ни

Ассортимента нет в помине,

Ни воли бога иль богини

На то, чтоб выбор совершить

Зачем, почем и сколько жить.

А гонору и убеждений! —

Мечтал бы сдохнуть Прометей,

Медея — не рожать детей,

Эдип — не знать предупреждений,

Орфей хотел вперед смотреть,

А Ахиллес — не умереть…

 

Но вышел им удел обычный,

Не столь удачный, сколь логичный,

Такой нормальненький удел,

В котором учтены не страсти,

А личносоставные части.

Вот я, к примеру, не у дел,

Но я не гробовщик, Арончик,

Берите выше — душегонщик!

Мне выше место след занять,

Гермес — в племянниках Аиду,

А я вот стану Зевсу зять,

Супругою назвав Киприду.

Чего уж тут, когда мертвец

И тот, как правило, подлец!

 

Итак, Гермес, сюда, скорее,

Греби меня под эмпиреи.

По долгу службы принимай

Мое с душою расставанье,

И как заведено — меняй

Усопшим место пребыванья.

Я умираю — ясно вам?

По правилам и по правам.

Уж в вечном сне не откажите,

Харон служил, и вы служите!

— Mon cher Charon, да отчего ж,

Служить тебе готов и дале,

Скончаться ты хотел? Подале?

Пока я к Зевсу, благо, вхож,

Всегда готов. Он ухмыльнулся.

Ты, значит, к нам переметнулся?

 

Такой заядлый патриот,

Так восхвалял ты все, и вот

Душою потянулся к свету?

Молчи, молчи, я не в укор,

Мужской обычный разговор.

И он завел свою комету.

/То марка автокорабля,

В каком мы улетаем, бля!/

Ну наконец, гора уж близко,

Она вподобье обелиска

И светится, что антрацит,

Но белым, а сама прозрачна,

И звездочка на ней блестит.

— Любовь моя, а ты внебрачна?

/Предмет женитьбы я узрел

Среди всех прочих звездных тел./

 

 

VI

 

Решил быка я за рога,

То есть, Афродиту за бока,

Хотя отчаянно боялся:

Она — богиня красоты!

— Что, милая, давай на «ты»?

Я никогда так не влюблялся.

Вы будете смеяться, но

Все получалось как в кино…

А в это самое мгновенье

Полог отдернул индивид.

— Мое дите, Гермафродит, —

Она промолвила в смущеньи.

— Ребенок? Кто ж тогда отец?

И вдруг дошло. Ну все, конец.

 

Гермес, коварный соблазнитель!

Тут мне Оно: не извините ль?

Хочу побыть наедине.

— С ней? Афродита, что за штучки?

Оно к ней протянуло ручки…

И я бежал, как в страшном сне,

Быстрей, быстрей… А мне навстречу

Гермес со следующей речью:

Харон, так — с корабля в постель —

Не прыгают, своротишь челюсть.

Тебе тут, парень, не бордель!

Киприда, понимаю, прелесть,

Но надо понимать — я муж,

Так не взыщи, приятель, уж.

 

Стоял как раз я у обрыва,

Тут сзади — толк! и хохот: «Живо

Отсюда убирайся, гад!»

И я лечу сквозь все пространство,

Чрез звезды, головой назад,

Но вдруг окончилося странство,

Я вязну в почве, то Земля,

С ней в унисон вращаюсь я…

И некуда податься больше,

Ну Франции, России, Польши,

Привычка жить в своем краю,

И мне как всем все тот же жребий,

Но не хочу пастись в Эребе,

И выстрел в сердце издаю.

Оно — мишень, а мне не больно,

Сквозь тень металл прошел безвольно…

 

 

VII

 

Не состоялся суицид,

И Парка пальцем мне грозит.

 

/На этом лирический дневник Харона обрывается./

 

октябрь 1979

 

 

 

 

Август 2012

 

1

 

Тревожная ночь: небо испорчено, слева засвечено белым, справа — лиловый туман с розовыми пумпонами городской подсветки. Надо говорить: «Разве? Небо как небо».

В Москве непонятная речь слышится чаще понятной, надо говорить: «Разве? Ну и что тут такого?» У Саши раскалывается голова, изо дня в день, он спит, но она все равно болит, надо говорить: «Разве? В голове нечему болеть, это кость». Все спят, кроме меня, я сижу и читаю, что Францию снова громят. Теперь это называется «молодежь». Никаких имен, никаких фотографий. Надо говорить: «Обычное дело, молодо-зелено». Надо говорить: «Всегда так было: таяла Арктика, обрушивались цунами, вавилонское столпотворение, бойня номер сто тыщ пиццот». Богу угодны фольклорные обряды, нет никакого бога, Бог — это предводитель исламского наступления. Тут все яростно спорят. Небо пропало, сплошной туман. И это хорошо, ничего не видно.

 

2

 

Мое счастье балансирует на двух опорах, стальных канатах, которые только досада, линия горизонта, но без них оно б закатилось, как шарик солнца. Одна опора — перекрученный трос, натянутый до звона в ушах, если тронуть его смычком-отмычкой. Он не слышит смычка — видит отмычку, и вибрирует, взывая к небесной полиции. Другая — старые провода, путающиеся на ветру, кажется, что ворчат, перебирая друг друга как нити судьбы, которая уже износилась, провисла, проволоки застревают в ветвях, думают, это палки в колеса судьбы, хоть она и замкнулась, и только просит отмычки, а слышит смычок — ему лишь бы играть на железных нервах. Колесики на канатах держат мое счастье на приличествующей высоте. Оно — мякоть сердца, тепло языка, блаженное лето, красноперый арбуз, темно-белый песок, волны с начесом, у земли хорошее настроение, подарила вот мне морковку.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали