Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ТАКАМУРА КОТАРО

К г-же N.

 

О, как больно мне думать о твоем уходе!

Словно плод, созревший еще до поры цветенья,

словно семя, проросшее, еще не упав в землю,

словно лето, что вдруг сменилось весною,

Вопреки рассудку, вопреки законам природы.

О, пожалуйста, не уходи, не надо!

Этот будущий муж, отштампованный по трафарету,

И ты, с твоим почерком в завитушках…

Я готов заплакать при одной мысли

о тебе, робкой, как птичка,

о тебе, что своенравнее вихря.

О, пожалуйста, не уходи, не надо!

Как могла ты задешево продаться,

если можно так назвать твой поступок?

Как могла из Единственной и Несравненной

стать одной из десятков тысяч подобных,

что достанутся за бесценок

какому-то мужчине?!

О бесчестье, позор!

Будто полотно Тициана

с молотка ушло в «веселый квартал» Цурумаки.

Опечален ли я? Скорблю ли?

Я как будто смотрю на глоксинию в вазе,

на огромный прекрасный цветок, что ты подарила —

и цветок на глазах у меня увядает, блекнет.

Так и ты увянешь, меня покинув.

Я как будто бы слежу за птицей в небе,

провожая ее скорбным взглядом.

О, какое мучительное чувство крушенья!

Будто рухнула волна, об утес разбившись.

Это чувство — не то, что зовут любовью.

О святая Мария!

Оно иное! Иное...

Я не знаю, что это, я не знаю...

О, как больно мне думать о твоем уходе!

Как ужасно представить, что ты выйдешь замуж,

будешь выполнять прихоти какого-то мужчины!..

 

 

 

 

МАРС ВИДНЕЕТСЯ В НЕБЕ

 

Марс виднеется в небе.

Что дано мне свершить?

Вновь тот самый вопрос, на который не знаю ответа.

Впрочем, разве это столь важно?

Да нет, должно быть, не важно.

Надо лишь подождать, набраться силы

и покончить со слабостью, что порождает вопросы.

Что хорошего в жизни, если все наперед в ней знаешь?

Надо жить, припадая к чистым истокам —

в чистоте правда...

Освежить бытие,

поднять голову к небосводу —

вон она, сияет над спящими домами,

над темным холмом Комагомэ.

Как же хороша эта красная планета!

 

Марс виднеется в небе.

 

Студеный ветер шуршит

стручками гледичии на ветках.

Бешено мечется собака в течке.

Я ступаю по осенним листьям,

миную кустарник, миную скалы.

 

Марс виднеется в небе.

 

Я не знаю,

что следует делать человеку.

Я не знаю,

к чему он должен стремиться.

Но, мне кажется,

человек должен быть един с Природой.

О, я чувствую:

человек велик, ибо в нем космос,

пустота Вселенной.

Потрясающе!

Быть Небытием мира.

Но Вселенная расширяется — и Пустота убывает...

 

Марс виднеется в небе.

 

За ним — темная бездна.

Мириады далеких миров светятся в пространстве.

Я, в отличие от средневековых пиитов,

там не вижу ангелов, разливающих сиянье, —

лишь пытаюсь уловить

могучие потоки эфира.

И такой, как он есть,

мир поистине прекрасен!

 

Красота неведомого все плотнее

окружает меня, окутывает, сжимает.

 

Марс виднеется в небе.

 

 

 

УТРАЧЕННАЯ МОНА ЛИЗА *

 

Ушла навсегда Мона Лиза

со своей неразгаданной улыбкой,

серебристым голоском сказав на прощанье:

"живи достойно!"

Голос был далекий, слабый, печальный,

мелодичный, чуть-чуть дрожащий,

холодноватый, но затем потеплевший,

словно взор супруги полководца,

вернувшегося с победой.

Так скромно, тихо и незаметно

она ушла, Мона Лиза.

 

Ушла навсегда Мона Лиза,

освободившись от тонкого слоя

потемневшего бурого лака.

наконец-то выпущенная из узилища рамы,

где она так долго томилась

на стене музейного зала.

Взор к холсту обратив,

со слезами благоговения

в замешательстве стоит

грустный предатель-художник.

Ах, ведь он-то, художник, смертен...

Ушла навсегда Мона Лиза.

 

Ушла навсегда Мона Лиза.

Слабогрудая, болезненная,

но при этом на удивленье коварная.

неуловимая, изменчивая,

словно драгоценный александрит,

зеленоватый при дневном свете,

густо-багровый во мраке ночи.

Она ушла, Мона Лиза.

 

Ушла навсегда Мона Лиза.

Губы ее, тронутые улыбкой,

грозившие погубить мою душу,

подливавшие масло в светильник жизни...

О досада! О горечь!

Мона Лиза не пролила ни слезинки.

Обнажив в улыбке влажные матовые зубы,

покинув привычный багет рамы,

она ушла, Мона Лиза.

 

Ушла навсегда Мона Лиза.

Да, когда-то сердце мое трепетало перед чудом —

Мне хотелось бежать от него, сгинуть навеки.

Странно! Ведь сейчас

одержимое сердце стремиться за тающей тенью.

Когда же вовсе исчезнет она, словно призрак,

словно тонкая струйка опиумного дыма,

будет невыносимо грустно!

 

О, тот памятный день в конце ноября,

когда ушла Мона Лиза! ..

 

* (стихотворение посвящено куртизанке из заведения Каваути-ро)

 

 

 

 

ЗЕМЛЯ В МАЕ

 

День за днем

Проливались дожди на леса и поля,

Омывая

Весеннею влагой

Чуть заметную зелень,

Но сквозь тучи

Пробилось

Упрямое майское солнце

И тебя разбудило,

Молодая земля.

 

Как тепло и как рыхло

Ты стелешь весеннюю таль.

Как живая,

Округло и плавно

Растешь перед нами.

Ты безмерную тяжесть,

Как пену,

Холмами вздымаешь

И, дугой изгибаясь,

Уходишь в туман.

 

Мириады семян

Пеленаешь

На теплых коленях.

Насекомых скликаешь –

Они наползают гурьбой.

Все – и злые и добрые – твари

Равны пред тобою,

Всех хранишь

По законам твоим,

По уставу живых перемен.

 

Ты даруешь всему,

Что живет,

И еду, и насест,

И гнездо, и нору,

Каждой птице даешь

Пару крыльев,

Всем гниющим и гибнущим

Милость даешь возрожденья,

Всею грудью доверчиво дышишь,

Молчанье храня.

 

Все песком ты смываешь и глиной,

Но ничто не погибнет.

Ты, земля, не страшишься

Ни забвенья, ни грязи, ни тьмы.

Все доводишь ты до конца,

Все начала,

Дороги и годы,

Продвигаясь вперед,

Неизменно — вперед,

Раздвигая плечами простор.

 

Если поле в семь танов * —

Колосья на нем шелестят.

Если поле в два тана —

Там овощи дружно шагают.

Сколько маленьких рук

Прорастает

Под нами, над нами,

Сколько крошечных глаз

Изумленно

На небо глядят!

 

Запах брызжущей жизни

Из тысяч расселин и пор,

Звук биения

Тысяч сердец

И ленивых и быстрых,

Неизбежной борьбы

Непрерывный

Таинственный шорох,

Неустанно ведущийся спор

За пространство, за жизнь.

 

И, ногами ощупав тепло

В прорастающем черноземе,

Я прочнее себя утверждаю

В исконной,

Родной

Человеческой силе.

 

* Тан — 0,245 акра

 

 

 

 

Из стихов, написанных после «ДОРОЖНОЙ ДАЛИ»

 

 

 

СТОЮ ПОД ДОЖДЕМ ОПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

 

О этот чудный день, погожий, безоблачный, ясный

В пору, когда наконец осенила Японию осень!

Словно куренья из дерева кара,[132] ароматен воздух.

Всюду носятся птицы, мельтешат, мелькают,

Суетой своей оживляя теплый ноябрьский полдень.

Колокол пробил неожиданно гулко.

Проревел, разносясь по округе эхом,

В небе расходясь кругами безмятежного счастья,

Громкий гудок деревенской мануфактуры...

Такое время...

Перед знаком «Вход воспрещен», явно излишним,

Замедляю шаг, чтобы сказать «Здравствуй!»

Маленькой красной стрекозе на опушке.

И вот стою под дождем опадающих листьев,

Углубившись в заброшенный парк площадью не меньше гектара,

В рощу дикорастущих вишневых деревьев.

 

О благостыня величия, изобильная щедрость Природы!

О эта буйная радость бессмысленного транжирства!

С шелестом сухим падают и слоями

Оседают на земле мертвые бурые листья.

Опьяните же меня зрелищем вселенского листопада!

Жалость не нужна вам, легко сменившим обличье.

Я устал от страданий в этом изменчивом мире

И всего себя вам отдаю, о листья!

Перед тем как навеки погрузиться в зимнюю спячку,

В день осенний, когда струйки дыма тянутся к солнцу,

Плоть и душу мою обдайте буйной, обильной

И такой живой красотой, безвозмездно отданной миру!

Безыскусные, кряжистые, толстые стволы вишен

Вдруг простерли ввысь изящные, нежные руки,

Деревья покачивают изогнутыми ветвями,

К небу устремив их затейливое сплетенье —

И громада вишневой рощи в осенний полдень

Вся колышется в такт, вторя дыханью ветра.

Из ветвистых крон, где темных, густых, где — с просветом,

Во все стороны машут маленькие ладошки.

Врассыпную листья летят — золото и бериллы...

Контуры четки, будто на картине,

Будто выписаны кистью из нежной барсучьей шерсти.

Как чиста и сердечна в щедротах своих Природа!

Опадают, льются дождем желтые листья,

В роще шелестя,

Укрывая пластами землю.

Чувствую, как сам становлюсь духом-стражем рощи,

По лесу кружу, в душе клокочут волны,

Словно в горной реке на крутых порогах.

То трясу стволы молодых деревьев,

То потолще ствол хочу обхватить, раскинув руки,

То прильну к теплой плоти раскидистой старой вишни.

 

Хорошо вот так стоять, по сторонам глядя,

Хорошо на себе ощущать благодатную щедрость мира,

Хорошо под сенью ветвей причащаться пяти стихиям![133]

 

О палые листья! Палые листья! Палые листья!

Лес души моей устлавшие толстым слоем,

Вы, слежавшиеся, обреченные тленью,

Ну же, сердце мое скорее согрейте,

Превращаясь во влажную, пахучую, гниющую массу!

 

Свет нисходит с небес —

Так ли радостно возвращенье в землю?

Что ж, когда на земле сады одичают, заглохнут,

Много раз этой юной, неспешно растущей роще

Доведется в печальной тени дать приют птицам, зверям, людям

 

Воздух напитать чистейшим озоном,

Став источником вечно текущей жизни

Там, за рощей, за лугом с травой, сухой и поникшей, —

На большое лицо похожая крыша родного дома,

Отражая сиянье прозрачной небесной сини,

По-человечьи подмигивает, зазывает —

Крыша манит меня, на солнце ярко сверкая,

Но я не спешу с возвращеньем.

Сколько их? Впереди, позади, сверху и снизу!

До чего же радушно меня принимают листья!

Право, что ли не улыбка солнца!

Право, это ли не японская осень!

 

Я еще немного помедлю в объятьях природы,

Буду слушать стоустый лепет листвы, писк воробьиный,

Изобильем хмельным напою уставшее сердце,

 

В красоту избыточности зароюсь!

 

 

 

Из книги «БЕСТИАРИЙ»

 

 

СОМ

 

В кадке кто-то подпрыгивает, шлепает по воде

Сгущается сумрак ночи — холодно сверкает клинок

Резьба по дереву — занятие северного ветра в зимнюю ночь

Ничего, пусть кончается уголь для очага —

О сом!

Ты ведь и подо льдом

Будешь глотать свои громадные сны?

Брусок кипарисовика стал членом моей семьи,

И Тиэко[135] не удивляется этому, нет

О сом!

Плавники твои — два меча

В хвосте твоем — сила удара могучих рогов

В жабрах твоих — текстура железа

Как чудесно в работе подбадривает меня

Оптимизм, таящийся в массивной глыбе твоей головы!

Сквозь дощатые стены проник аромат орхидей

Тиэко уснула

Я откладываю в сторону брусок —

Начатую фигурку сома

Меняю воду для точильного камня — и вновь точу,

Для завтрашней работы оттачиваю резец

 

 

 

ЕЩЕ ЧТО-ТО ПЕРЕВЕРНУЛОСЬ

 

В руки беру отяжелевший утренний выпуск газеты,

Слегка подмоченный весенним ливнем.

Перелистываю заметки о событиях в мире.

На планете железо, порох и вся стоящая за ними громада

Снова двигаются заданным курсом —

Вот о чем вещает чуть расплывшийся шрифт сообщений.

Неотвратимое перемещение континентов...

Сбрасываю щелчком прилипший к газете лепесток вишни.

Еще один континент во мне перевернулся...

 

 

 

Из стихов поры «БЕСТИАРИЯ»

 

 

 

СЛОВА ЗИМЫ

 

Вот и снова настала зима, украсив небо и землю,

Обелив и омыв лесистый покров мирозданья.

 

Небо так высоко и бескрайне,

Деревья так четко очерчены, так опрятны!

 

Цикады, сверчки тихо приняли смерть,

Свой путь окончив.

Ударил мороз — трава на лугах засохла.

 

Весь запас мишуры, все показное величье

В беспощадном движенье своем зима растоптала.

 

Возглашает зима в трубном реве первого вихря:

«Вы сужденья и мерки свои отриньте, о люди!

Вы отриньте гордыню, ничтожное ваше тщеславье!

О призванье, о деле своем ревностно радейте!»

 

Вот и снова настала зима, украсив небо и землю,

Обнажив и омыв лесистый покров мирозданья.

 

По наковальне молотом бьет зима и вновь взывает:

«Без оглядки жизнь отдавай, хвалу воспевая жизни!»

 

 

 

 

Из книги «ВАЯНИЕ»

 

 

ВЫРЕЗАЮ ЦИКАДУ

 

Усевшись у южного окна под лучами зимнего солнца,

Вырезаю из дерева цикаду.

Иссохшая, почти невесомая цикада,

Избавленная от тягот и треволнений жизни. —

Ей неведомы заботы о пище и крове.

В уголке, по краешку стола ползет цикада,

Словно по небосклону.

Я смотрю на ее крылья,

Мутные матовые осколки неба.

Крылья насекомого...

Призрачные крылышки легонько подрагивают.

Черная с зеленым скорлупка цикады загнута книзу.

От обструганного бруска кипариса

В комнатушке веет свежим древесным духом.

Забываю, где я теперь, забываю, в какой я эпохе,

Забываю о людях вокруг, дышать забываю...

Чудится, будто маленькая мастерская

В четыре с половиной татами

Парит в небесных просторах...

 

 

 

ЛУК

 

Лук-батун, привезенный другом из Татикава, —

Белые корневища длиною в добрых два сяку —

Сладко спит в моей мастерской на рогоже.

Зимний плод, дитя холодного ветра,

Овевающего равнину Сантама...

Я смотрю на пучок отборного крупного лука,

Такого мужественного с виду...

Черт возьми!

Как беспомощен образ его, переданный в ваянье!

Вот за что благодарен я луку, полученному от друга, —

За его презренье ко всякой абстрактной форме!

 

 

 

ЧЕЛОВЕК ТОЧИТ РЕЗЕЦ

 

Он сидит молчаливо и точит резец.

Точит и точит, хотя солнце уже склонилось к закату.

Точит и шлифует, нажимая то на одну сторону резца,

То на другую.

Меняет воду для точки и снова точит.

Он сам еще не знает,

Что изваяет завтра.

Сосредоточенно нахмурясь,

Человек точит резец.

У этого человека местами порваны рукава.

У этого человека седые стриженые усы.

Озлобление? Неизбежность? Отрешенность?

А может быть, человек всего лишь

Движения руки вперед и назад считает?..

 

 

 

 

ГОЛОВНОЙ ЦЕХ

 

Гляжу на синицу, что мирно клюет коноплю,

И вырезаю из дерева точно такую синицу.

Когда работа будет закончена, рукотворная синица

Вспорхнет в это ясное зимнее небо.

Творить на земле маленькие чудеса —

Вот работа, предназначенная для моей головы, моего мозга.

О ты, собрат мой по терпению,

Орошенный кровью жертв за многие-многие века,

Может быть, простирая свою исполинскую неодолимую длань,

Ты недовольно спросишь: «Что еще за новые чудеса?»

Ах, дорогой мой друг и собрат,

Ну кто посмеет тебе возразить!

И все же — можешь разорвать меня на части,

Но сейчас этот крохотный акт творения

Захватил все мое существо.

Прежде чем деревянная синица, расправив крылья,

Устремится в небо,

Я от имени своего «головного цеха»

Держу ответ перед солнцем.

 

 

 

 

СИЖУ В ОДИНОЧЕСТВЕ

 

Поздно ночью ураган обрушил песок и землю на стены и крышу дома.

Я сижу один в унылой комнатушке, откуда ушли даже мыши.

Сжимаю в руке неоконченную деревянную фигурку карпа.

От резной чешуи на ладони странное чувство прохлады.

В четырех углах сгрудились неизвестно откуда взявшиеся вещи.

Эти вещи давят на меня, о чем-то взывают.

Глаза карпа смотрят на меня не мигая.

Не разжимая ладонь, я затаил дыханье.

Летней ночью слушаю, как земля и песок бьют в стены.

Кажется, будто я далеко-далеко отсюда,

Будто весь этот мир не совсем реален...

 

 

 

 

ЛЮБЛЮ ЖЕЛЕЗО

 

Обернись и возьми железный светильник

С выгравированным именем мастера Эйкаку.

Он стоит на очаге, вон там, у тебя за спиною.

Вещь, которой место в старинной кузне...

Вытри пыль, поставь на массивную подставку из дзельквы.

Выплавленный из той же руды, что шла на мечи и копья,

В пору расцвета Камакуры, тому назад много столетий —

На славу закаленный в огне тонкий железный стержень длиною в сяку.

Сверху помести плошку в виде чаши,

Снизу большой поднос, тоже из железа.

Какие солидные, надежные, основательные предметы!

Таящие глубину, будто замершие в молчании на вдохе,

От времени покрывшиеся темным налетом,

Из-под которого проступает текстура железа.

Остроконечный рог, грубый и весомый,

Он излучает сияние нежности, внутренней гармонии и покоя.

В нем живет душа древнего умельца.

Что ж, зажжем в светильнике огонь, пожалуй.

Протяни еще раз руку и открой большое окно настежь.

Вечер поздней весной. Незаметно улегся ветер.

«Сливовый дождь» сеет в саду росою,

Кропит дорожки меж вишен в зеленом убранстве.

В атмосфере сумерек, прозрачной, зеленоватой,

Испещренной тенями ветвей,

 

Пронизанной зыбким мерцаньем,

Ты поведаешь мне о виденьях страшнее смерти,

О былых скитаньях души и о будущих ее воспареньях.

Итак, поместим у окна, распахнутого в лиловый сумрак,

На фоне сизого дождя и тумана

Не венецианское стекло,

Не золото,

Не серебро с чернью —

Маленький красный огонек в светильнике из простого железа.

 

 

 

 

УСАДЬБА НЕЧИСТОЙ СИЛЫ

 

В четырех стенах дома, украшенных столь любезной владельцу паутиной,

Обитает хозяин, которого всегда украшали

Эмоции, взрывные, как порох, а также любовь к Традиции, Мятежу и Знанью.

Хозяин с самого рождения вступил на стезю закона — вассальной верности и сыновнего долга.

Хозяин долго наблюдал противоречия мира.

Хозяин начитался старинных сентиментальных романов.

Хозяин за истину почитал лишь увиденное своими глазами.

Хозяин игнорировал авторитеты и низменные чувства.

Хозяин противился неизбежному возмездию Жизни.

Хозяин привык всегда действовать молча.

Хозяин жил лишь красотой, доступной и зримой.

Хозяин пускался в разгул напропалую.

Хозяин попросту свел с ума свою бедную супругу.

Завидев, как хозяин выгребает сор из густой летней травы у забора,

Подходят соседские ребятишки:

— Дяденька, тут ведь усадьба Нечистой силы!

— А ведь и правда!

 

 

 

Из «КНИГИ ТИЭКО»

 

 

ТИЭКО НАГАНУМА

 

Поставив в жизни цель — стать высококлассным про-западным живописцем, Тиэко Наганума обучалась в одном из женских колледжей Токио. В период учебы тесно сошлась с молодежным журналом «Сэйто», оформив обложку первого номера этого феминистского издания. Одаренная девушка уже подымалась по первым ступеням блестящей карьеры, — когда встретилась со своим будущим мужем, известным скульптором и поэтом Такамура Котаро.

Как у молодой жены, у Тиэко были все основания радоваться судьбе: недавно вернувшийся из поездки по Европе, ее супруг представлял из себя «самого современного из всех японских мужей». Объявлявший себя человеком, свободным от феодальных пережитков, супруг настоял на том, чтобы и после замужества Тиэко продолжала карьеру художника.

Однако сбыться тому было не суждено: вскоре после женитьбы Тиэко заболела туберкулезом, а в 1931 году, измученная болезнью, совершила попытку самоубийста, после чего потеряла рассудок. Семь долгих, трагических лет Котаро отражал ее увядающий образ в стихах. Произведения эти увидели свет в виде сборника «Тиэко-се» — уже после смерти несчастной женщины. Умерла Тиэко в 1938 году в одной из психиатрических лечебниц Токио.

До сих пор безумие Тиэко принято рассматривать как случайное горе, в котором некого обвинить, кроме злой Судьбы. Однако в последние годы, на гребне волны «феминистической литературы», многие женщины-исследователи взялись пересматривать привычный взгляд на судьбы Тиэко и Котаро, в частности — на обстоятельства их супружеской жизни. Темные, неотвеченные вопросы подняты из глубины десятилетий — в частности, и о том, что же привело Тиэко к душевному растройству.

Что такое стихи о Тиэко? Достоверная хроника Любви поэта к жене, потерявшей рассудок? Или же — фантомы совести Художника, раздавившего ради Красоты беззащитную душу?

Споры не утихают. Хотя вряд ли уже когда-либо разрешатся эти вопросы для Такамура Котаро — человека, семь долгих лет беседовавшего с голосами по ту сторону жизни.

 

 

 

ЗАГОРОДНЫЙ ДОМИК

 

Сердце мое сейчас рвется к тебе с силой тайфуна.

О любимая!

Над землей разлилась полночная мгла, источая холод,

Проникая сквозь синюю чешую рыб, в море спящих.

Спи спокойно там, у себя, в загородном доме!

Правда младенца сейчас существо твое составляет.

Все в тебе так чисто, светло, прозрачно —

Видя это, люди оставляют дурные мысли.

Пред тобой проявляется без утайки все хорошее и все плохое.

Ты поистине стала судьей моим, беспристрастным и строгим,

Привнесла во все мои низменные ипостаси

Правдивость младенца,

Выявила мою подлинную сущность.

Раньше я и не знал о том сокровенном Ego,

Но когда тебя судьей над собою поставил,

Ты и одарила радостью душу,

Душу ранее никому неведомого Ego.

Я поверил в скрытое под оболочкой немощной плоти!

Наступила зима, облетели все листья с дзельквы.

Ночь пришла — во тьме ни звука не слышно.

Сердце мое сейчас рвется к тебе с силой тайфуна.

Это чувство мое, как ключ, из земли бьющий,

Оросит твое тело горячей целебной влагой.

Сердце мое сейчас, подражая твоим движеньям,

Скачет, пляшет, бездумно и шумно резвится,

Но всегда при тебе несет неусыпную стражу.

О любимая!

Для меня ты теперь призрачный несравненный источник жизни!

Спи же спокойно.

По земле холодная зимняя ночь, как вор, крадется.

Спи же спокойно в маленьком загородном доме,

Спи сном младенца!

 

 

 

 

НАИВНЫЕ РЕЧИ

 

Тиэко говорит, что в Токио нет неба,

Говорит, что хочет видеть настоящее небо.

С удивлением смотрю вверх,

Туда, где в редких просветах

Меж зеленых ветвей развесистых вешних вишен

Открывается знакомое с детства

Необъятное прекрасное небо.

Над землей висит пасмурная дымка

От сырости розового утра,

Плотная вблизи, прозрачная в отдаленье.

Тиэко говорит, куда-то за горизонт глядя,

Она говорит: «Синее небо, что каждый день на рассвете

Открывается над горами Адатара, —

Вот настоящее небо Тиэко».

Наивные речи о небе...

 

 

 

 

ТИЭКО КАТАЕТСЯ ВЕРХОМ НА ВЕТРЕ

 

Потерявшая разум Тиэко не слышит слов уговоров.

Она общается лишь с фазанами да тидори.

Вдоль лесозащитной полосы с высоких сосен

Желтую пыльцу осыпает на дюны ветер.

Девяносто девять ри песчаного побережья

В этот майский день взметено, затуманено ветром.

В соснах мелькает домашний халатик Тиэко.

На белом песке сгустки смолы темнеют.

Подбирая смолу в застывших прозрачных слитках,

Неторопливо иду вслед за Тиэко.

Фазаны и тидори — друзья бедняжки Тиэко.

Для Тиэко, переставшей быть человеком,

Это жутко-прекрасное утреннее небо —

Излюбленное место прогулок.

Тиэко летит...

 

 

 

 

НЕ ПОДДАЮЩАЯСЯ ОЦЕНКЕ ТИЭКО

 

Тиэко видит невидимое,

Слышит неслышимое.

 

Тиэко достигает недосягаемых пределов,

Творит невозможное.

 

Тиэко не видит моего земного тела,

Она тянется к другому моему «Я» под оболочкой плоти.

 

Тиэко теперь избавилась от тяжких мук и навеки

Отправилась блуждать в бескрайней дали прекрасных видений.

 

Я все время слышу зовущий меня голос Тиэко —

Но в мир людей у неё уже нет билета...

 

 

 

 

ПОКОЙНОЙ ТИЭКО

 

Воробей на рассвете, как ты, проснувшись, в окно стучится.

Глоксиния у изголовья постели, как ты, цветет безмолвно.

Утренний ветер, как ты, тело мое нежно гладит.

В пять часов утра твоим ароматом веет в прохладной спальне.

 

Отбросив простыню, я протягиваю руки —

Встречаю улыбку твою в лучах летнего рассвета.

 

«А сегодня что у нас?..» — ты шепчешь

С таким важным, многозначительным видом...

 

Я стал твоим взрослым ребенком,

Ты юной матерью моей стала.

 

Ты ведь все еще здесь, со мною,

Ты живешь во всем и меня собой наполняешь.

 

Вряд ли я смогу любовь твою оценить по заслугам,

Но она, все на свете презрев, меня объемлет...

 

 

 

 

ЕСЛИ БЫ ТИЭКО

 

Если бы Тиэко была сейчас здесь, со мною,

Окруженная первозданным дыханием гор Иватэ,

Посреди июньского буйного многотравья,

В эту пору она бы как раз застала начало лета,

Когда прилетает к колодцу горная трясогузка

И садится, будто бы сняв соломенную шляпку.

Если бы в эту благодатную пору Тиэко

Была поутру здесь, со мною,

И проснулась бы в маленькой хижине нашей.

Она бы раскинула руки, вдохнула всей грудью,

Легкие омывая чистым озоном,

Она рассмеялась бы голосом звонким, как у двадцатилетней,

Над тем, что извела уже дюжину спичек.

В очаге зажгла бы сухие ветки криптомерий,

Сварила бы котелок аппетитной рисовой каши,

Залила бы чаем,

Нарвала бы на грядке сладкого горошка,

Порадовалась бы завтраку цвета сапфира...

Если бы Тиэко была здесь, со мною,

Одинокая хижина в горах Иватэ

Тотчас превратилась бы в ускоритель с вакуумной трубкой,

Где летают во множестве живчики-электроны...

 

 

 

СЛИВОВАЯ НАЛИВКА

 

Бутыль сливовой наливки,

что осталась от покойной Тиэко, —

вобравшая лучи света десятилетняя густая настойка.

В чашечке играет, переливается янтарная влага.

«Вот когда-нибудь ранней весной в холодную полночь

ты нальешь себе стопку и выпьешь», — так она сказала.

И теперь я вспоминаю о ней, моей Тиэко.

Постепенно теряя рассудок, уже наверное зная,

что впереди ожидает лишь темная бездна,

Тиэко все вокруг тщательно приводила в порядок...

Семь лет безумья — и вот ее нет на свете.

Я сижу на кухне и потихоньку смакую

эту терпкую душистую сладость сливовой наливки.

Дальний рев прибоя меня не тревожит.

Для того, кто итожит жизнь, внешний мир не важен.

Вот и ветер в ночи как будто бы затихает...

 

 

 

 

 

 

Из книги «КЛАССИЧЕСКИЙ ОБРАЗЕЦ»

 

 

БЕЛЫЙ СНЕГ НА ЗЕМЛЮ ЛОЖИТСЯ

 

Белый снег на землю ложится, ложится,

Толстым слоем укрывает лесные тропы.

Я иду, увязая в снегу по колено.

Снег загадочно отсвечивает под тусклым солнцем —

Голубые фосфоресцентные блики.

Поперек тропы заячьих следов цепочка.

Легкая дымка повисла в сосновой роще.

Снег скрипит в тишине, да чуть слышно ветер в вершинах

Беспредельность природы стремится выразить в песне.

Пик Хаяти, пронзив облака, стал белым далеким кристаллом.

Что же делать, коль чувства свои я облечь в стихи не умею?

Соберу-ка немного сухой хвои криптомерии.

Вечерком на огне приготовлю ужин.

Отступают печали, невзгоды, заботы — на сердце покойно.

И в душе у меня как будто светится что-то,

Излучая фосфоресцентные блики —

Так красиво, таинственно, неуловимо...

 

 

 

 

РУКИ, ОРОШЕННЫЕ ЛУНОЙ

 

Руки мои тяжелы,

Приподнять их, сдвинуть непросто.

Повернешь ладонями вверх — дождь на ладонях,

Но руки мои дождя не боятся.

Под луной в горах серебрятся заросли мисканта.

Нынче ночью снова опадают каштаны.

Как положено, падая, лопаются с треском.

Эти звуки пронизывают мирозданье.

Нет, я не из тех, кто луну величает «царицей неба»...

Лунные лучи сочатся влагой,

Растекаясь вдаль от глыбы спящего вулкана.

Все предметы сами по себе прекрасны.

Это чувствуется и без посредства мысли.

Красота исподволь проявляется в предметах,

Душа живет в самой сути ваянья...

Снова лиса пробегает полем.

Середина осени. В небе на юге

Маленькая яркая луна сияет.

Я еще раз

Смотрю на руки свои, орошенные луною.

 

 

 

 

ПОСЕЛОК ЯМАГУТИ

 

Треугольная пирамида горы Ямагути, поросшая всевозможными видами деревьев.

В зелени листвы склон будто в зеленом шелке.

Бук, дуб, каштан, конский каштан, багряник.

Вдалеке деревянные домишки.

Северный край чудес замер в трепетном ожиданье,

Словно ждет, что вскоре, пройдя через горы,

Здесь появится сам Амида-Будда.

Полускрыты зеленью гор, внизу маячат

Черепичные крыши маленького селенья.

Жители поселка добывают древесный уголь,

Пашут и мотыжат рисовые чеки,

Ни на кого не надеясь.

Вскапывают скупую кислую почву,

Поднимают каменистые земли — табак сажают.

Там, где кончаются возделанные участки,

Среди трав, среди нор лисьих и змеиных,

В окружении нескольких старых каштанов

Хижина моя приютилась.

Позади треугольная пирамида Ямагути,

К югу на семь ри — равнина, заросли мисканта.

Летнее солнце над Иватэ ярко сияет,

В землю бьет и бьет лучами, как в барабанчик,

В сторону Акита уходит неторопливо...

 

 

 

ИНАЯ ВСЕЛЕННАЯ

 

Горная цикада, пристроившись у человека на шляпе,

Неожиданно запела. Эту цикаду мог бы, наверное, поймать и младенец.

На глазах у человека полевые мыши

Кувыркаются и резвятся.

Белохвостая лиса в лучах вечернего солнца,

Золотистой шерстью горделиво сверкая,

С птичкой в зубах трусит по лугу.

(Людям из деревни не хватит ни птиц, ни зайцев!)

В тесном доме вместе со всей семьею

Жеребенок ночует.

Я живу здесь бесцельно, бездумно, праздно,

Я живу втуне...

 

 

 

________________________________

 

 

 

НЕВИННАЯ ПРОСЬБА

 

Жалуется мне Тиэко

что в Токио небо исчезло

Просит чтоб я показал ей

какое оно настоящее

 

Я же гляжу с удивленьем

в небо —

и вижу:

Сквозь молодые листочки вишни

просеянное,

Всегда неизменное

Небо, знакомое с детства

 

Накрытая им долина

все бледней —

это тает утро

дымкой персиковых оттенков,

но вдаль куда-то все смотрит Тиэко

все просит,

чтоб я показал ей

Ее Небо —

Настоящее Небо Тиэко,

что над Ататара-горою

каждый день голубым сияло...

 

Право,

что за невинная просьба!

 

Перевод Дмитрия Коваленина

 

 

 

 

СЛУЧАЙНЫЕ ЗАМЕТКИ

 

Завершив жидкой тушью рисунок

Жду, когда он подсохнет.

Вдоль вершины — горные пики

Так, как видят их сверху птицы:

пирамид священных верхушки

По бумаге расплылись тушью

 

Искусство

убивает пространство-время

И в лице — известковая дымка

И в душе — больше нет отражений

передряг и унылого быта.

 

Бумага на ширме подсохла

и стучит, на ветру колыхаясь,

о бревенчатую стену дома...

Сверну-ка ее в рулон.

 

Вся проблема лишь в том,

что опять пробуждается сердце.

И о том лишь скорблю,

Что душа возвращается в тело.

Вот уж скоро шесть лет,

как больна моя Тиэко...

Волосы

от испытаний судьбы

побелели как мел.

 

Дав рукам отдохнуть,

запаковываю рулон...

Вдруг — в газете, что взял для обертки

Фотография:

 

На крутой одинокий утес

что зарос седым тростником,

в ряд построившись, смотрят в упор

Орудийные дула...

 

Перевод Дмитрия Коваленина

 

 

 

СНЕГ ТЕМНОЙ НОЧЬЮ

 

Огонек керосинки

Еле-еле теплится

Лампа

в тесном моем кабинете

Освещает фигурки

двух усталых людей

 

В сумерках небо

окутало снегом

все, что видят глаза —

вся природа в белом

 

Тяжесть

беззвучно идущего снега

давит на землю

давит на крыши

давит на два этих сердца

 

В тяжести этой

укрывшей собою полмира —

детская радость:

«Ой, посмотрите — до самой верхушки

храм занесло!..» —

издалека

еле слышно доносит

чей-то расплывчатый голос

следом за цоканьем

резвых, как зубы от холода, гэта

 

И — тишина.

Пантомима сегодня

начинается ровно в одинадцать ночи

Беседа не клеится

чай заварить неохота

просто без слов

эти двое сидят рука об руку

вслушиваясь в молчанье

мира, лишенного речи

глядя на силуэты

плавно текущего Времени

 

В легкой испарине лица

переполненные покоем —

тихим желаньем проникнуть

в чувства людские.

Вновь

раздается на улице цокот.

Издалека — что-то вроде рычания

автомобиля...

 

Только стоит сказать мне:

«Ах, что за снег, посмотри-ка!» —

Сразу все, кто способен смеяться

переселятся в детские сказки...

 

Рот приоткрыв,

тихо радуюсь снегу.

Снег же,

глубокой сегодня ночи

радуясь тоже,

все сыплет и сыплет...

 

Ах, теплый снег,

Ты укутай меня с головою!..

 

Перевод Дмитрия Коваленина

 

 

 

 

ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Когда наступит зимнее утро

река Иордан покроется корочкой льда.

Я сяду в спальне,

закутавшись в плед белой шерсти —

и сердце мое уж не тронут

поход Иоанна-крестителя в обетованные земли

и дикая страсть Саломеи, мечтавшей отсечь ему голову

 

Когда наступит зимнее утро

с улицы шумной

услышу смиренный стук гэта

Тело мое

во владенье Природой великою вступит

и как жизнь после смерти

беззвучны шаги мои станут

 

Острый, как бритва,

запах цветущей айвы

дерзко проникнет вдруг через закрытые двери -

словно воскрес чей-то дух

и, подкравшись, стоит предо мною...

 

Как мне суметь в этот миг

притвориться ученым бесстрастным,

сухо разъявшим весь мир на сплошные законы?

Мол, как прилив и отлив, неизбежны уходы-приходы

всех, кто живет под не нами придуманным небом...

 

Проснись же,

Любовь моя...

 

Когда наступит зимнее утро,

с рассветом

должны закричать будут птицы —

вот только глазам твоим черным не хватит рассвета

Не рассмеешься ты голосом нежным, как птица,

радуясь солнцу

и не протянешь мне руки навстречу,

точно ребенок...

 

С каждой такою мыслью

корчусь я в пледе из белой шерсти

и заставляя себя,

через силу

Оду кричу я,

Оду любви своей

 

Когда наступит зимнее утро

сердце мое возвратится к жизни

и, откричав и напевшись вдосталь,

думать придется, как жить мне дальше

По янтарному небу рассветом

поплывет, рассыпаясь, пыльца золотая

во дворе залает ушастый мой пойнтер

и привычка

все время в чем-то нуждаться

вернется ко мне.

точно старый приятель...

 

Я любил ее!...

 

Когда наступит зимнее утро

лед на реке Иордан

будет крепким.

 

Перевод Дмитрия Коваленина

Такамура Котаро (1883-1956). Такамура Котаро — поэт-символист, скульптор, один из основоположников японского верлибра — «дзиюси». Особо известен трагической историей своей жизни. Его жена Тиэко сходит с ума, и семь лет  вплоть до ее кончины поэт «общается» с нею, поверяя самое сокровенное, в своих стихах. «Стихи о Тиэко» (1912-1941) — один из романтичнейших сборников «новой поэзии» начала века, с большой теплотой воспринимаемый японцами и сегодня.
Следует отметить, что верлибр был в диковинку в Японии на заре столетия. Большинство стихов все еще подчинялось традиционным 3-х или 5-строчным ритмов хайку и танка. Поэтому то, что нам может показаться сегодня наивным, вызывало небывалый эффект среди современников поэта 80 лет назад.