Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
СТАНИСЛАВ КРАСОВИЦКИЙ

Станислав Красовицкий (р. 1935). Родился в Москве. Детские годы провел в Средней Азии, учился в английской спецшколе. Стал известен как поэт во второй половине 1950-х годов. В 1959 году окончил английское отделение Московского института иностранных языков. Почти в то же время отказался от поэзии и посвятил жизнь религиозной деятельности. Был священником Русской православной церкви за границей, редактором специализированных церковных журналов, выступал как религиозный публицист. В 1990-е годы вновь обратился к поэтическому творчеству.

 

Окружение

В 1950-е годы Красовицкий был близок к группе поэтов, объединенных вокруг Леонида Черткова (кроме Красовицкого и Черткова в нее входил, например, Андрей Сергеев — в будущем известный переводчик Томаса Элиота, автор интересной мемуарной прозы о том времени).

 

Поэтика

У стихов Красовицкого отчетливо акмеистическое происхождение, но то, что у поэтов начала века было вниманием к вещам, у него становится нагромождением предметов, свидетельствующим о невозможности прикоснуться к реальности, о бесконечном отчуждении, настигающем современного человека. Это стихи о невозможности обрести целостность, о том, что культура прошлого не в состоянии дать смысл жизни в настоящем. Красовицкий во многом предвосхищает то ощущение безвременья и экзистенциального тупика, сопровождающееся разрушением привычных представлений об истории и месте человека в ней, которое станет общим местом в неофициальной литературе 1970–80-х годов и в конфликте с которым будет выстраивать свою зрелую поэтику Иосиф Бродский, внимательный читатель Красовицкого.

 

Влияние

Судя по воспоминаниям, Красовицкий очень сильно влиял на неофициальных поэтов, входивших в литературу на рубеже 1950–60-х; но затем, после того как он резко отказался от своего творчества, это влияние во многом сошло на нет. Тем не менее тенденции, намеченные Красовицким, получили развитие у таких разных поэтов, как Михаил Айзенберг и Николай Кононов, Иосиф Бродский и Ольга Седакова.

 

Значение

Красовицкий стоял у истоков неофициальной московской поэзии и фактически был первым неофициальным поэтом, значение которого признавалось достаточно широко (хотя, конечно, не в официальных кругах). Именно он выработал ту стратегию поведения, которая стала определяющей для всего неофициального сообщества, не стремящегося к признанию со стороны официоза, но измеряющего себя своей собственной меркой.

 

Цитата

«Может быть, именно в этих стихах впервые показался и выразил себя новый „дух времени“, новый человек — охлажденный, лишенный надежды, почти лишенный желаний, но вооруженный герметической иронией и навыками стоицизма. Знающий все о безысходности социальной жизни и потому заглядывающий в „жизнь наоборот“ — по ночным законам».

 

Михаил Айзенберг. «Разговор о читательском праве»

 

 

Визитная карточка

 

Шведский тупик

 

Парад не виден в Шведском тупике.

А то, что видно, — все необычайно.

То человек повешен на крюке,

Овеянный какой-то смелой тайной.

 

То, забивая бесконечный гол

В ворота, что стоят на перекрестке,

По вечерам играют здесь в футбол

Какие-то огромные подростки.

 

Зимой же залит маленький каток.

И каждый может наблюдать бесплатно,

Как тусклый лед

Виденья женских ног

Ломает непристойно,

Многократно.

 

Снежинки же здесь больше раза в два

Людей обычных,

И больших и малых,

И кажется, что ваша голова

Так тяжела среди домов усталых,

 

Что хочется взглянуть в последний раз

На небо в нише, белое, немое.

Как хорошо, что уж не режет глаз

Ненужное вам небо голубое.

 

1950-е

 

__________________________________

 

Станислав Красовицкий активно проработал в поэзии около 5 лет — 1955–1960 гг. Однако, влияние его – опосредованно – продолжается и теперь. Красовицкому обязаны: Бродский и Еремин, Хвостенко и Волохонский, Аронзон, многие москвичи, да и поэт-то он скорее московский, нежели ленинградский. Это был гений, а известно о нем – меньше, чем о любом, скажем, Гордине. Ни сплетен о нем я не слышал, ни рассказов. Только стихи. Но со стихами его не расставался Гр.Ковалев, особенно Гришка любил "Шведский тупик" и "Белоснежный сад" – действительно, два лучших текста Красовицкого. Но кого я ни спрашивал о нем – никто сказать ничего не может. Близко знал его тогда поэт, а ныне литературовед и прозаик, Леонид Чертков. Но он в Тулузе. Один текст даже помечен "в соавторстве с Л.Чертковым".

 

Знают его многие, почти все, и о нем никто ничего не знает.

 

Вот – сухие данные о нем из журнала "Ковчег", №2:

Станислав Красовицкий родился в 1935 г. в Москве. Окончил Институт Иностранных языков /английское отделение/. Один перевод из С.Дэй-Льюиса был опубликован в сборнике институтского литобьединения "Наше творчество" /№2, 1958/. Несколько стихотворений вошли в "Феникс" /перепечатан в "Гранях", №52, 1962/. Поэма "Выставка /опубликована в "Аполлоне-77"/. В начале 60-х годов Красовицкий отказался от поэтического творчества. И это все. О поэте, едва ли не самом важном за последние четверть века.

 

P.S.: В последние годы внезапно обнаружился как священник (о. Стефан) (еретического) Балтийского Экзархата (еретической) Апостольской Православной Церкви.

 

НАТЮРМОРТ

 

Полупустым оркестром

шла тропинка скрипки,

и на нее сорил неряха-контрабас

окурки, вечера, прогулки, вечеринки —

и все, что говоришь,

порой не разобрав.

 

И весь оркестр — набор

фанерных натюрмортов.

Но кто поверит в них?

И не поймет любой,

что за окном фойе

и в перелете марта —

окурки, вечера, прогулки и любовь.

 

Все это тихо спит

в ловушке колоннады.

Пугают снег грачи.

Уже решен разлад.

Но в перелете март.

И верю —

когда надо,

я все верну назад,

и слова не сказав.

 

Покажется трамвай.

Его фигура — череп.

И скрипкою тропа пересекает двор.

И ею контрабас заканчивает вчерне

окурки, вечера, прогулки, разговор.

 

 

 

* * *

 

Не идти по свету —

где какая истина.

Даже паровозы облетают листьями.

И за каждой ветвью,

в каждой роще прячется

просто неопрятное

карканье грачей.

 

И за каждой рощей —

даром, что распутица —

та же жизнь и площадь,

и пустая улица,

 

и старый дом со взглядом косо

сырых невытесанных досок.

И ветер, что несет на них

осенний ворох птиц сухих.

 

Январь 1956

 

 

 

* * *

 

Сухие мыши

съели амбара белые стены.

В ризе морозного пара

лесные голые антенны.

 

А выше их

и бога выше —

на мелкосеменящей крыше —

на тридевятом этаже

скребутся камерные мыши,

пугая сонных сторожей.

 

В их мире нет такой разлуки —

когда выходишь из ворот

и тихо отстраняешь руки,

которых бог не разберет.

 

Зато на дальнюю дорогу —

домашний,

пуганный корягой бог

следы вороны запечет в пирог.

 

А эти заколоченные окна

уже давно занесены

в белую книгу зимы.

 

Январь 1956

 

 

 

ВЕСНА

 

Деревья, что растут в тени

не выделены в остальные.

Им не хватает старины.

Они как будто неживые.

 

Когда приходит главный акт

и главные дела и лица —

пустое сердце бьется в такт

своей коры-тюрьмы-гробницы.

 

Когда из горлышка змеи

выходит лист — другой — и третий —

не замечая, семенит

вокруг прохожий на рассвете.

 

И нам с тобой не повезло.

Но что до нас. Вот дождик брызнет —

и разом больше расцвело

со всей опасностью для жизни.

 

март 1956

 

 

 

* * *

 

Чуть брезжит самолет.

Чуть солнце желтовато.

Качает воронье древесные лотки.

В окне лежат дома, похожие на вату.

И двери вчетвером в них топчут каблуки.

 

А в городе

над деревянной крышею

антенны, пришпиленные ловко.

В долине соль земли засыпет борозду.

А на моем плече —

багряная головка.

Кто мог ее убить?

А я не подойду?

 

Во мне горит огонь английского камина.

На мне давно лежит хорошее сукно.

А для кого беречь?

Для будущего сына?

Дай лучше отомщу

за все, что не дано.

 

Я не убийца. Нет.

Но видят только листья.

И будет хорошо,

когда она умрет.

Я в жизни не видал затылка шелковистей.

Спи, маска на плече.

Прощайте, самолет.

 

 

 

* * *

 

На пороге, где пляшет змея и земля, —

кровавое дерево следа.

Я вижу, уходит через поля

немая фигура соседа.

 

А волны стоят в допотопном ряду.

И сеется пыль мукомола.

Старуха копается в желтом саду,

отвернутая от пола.

 

Что надо ей там?

Но приемник молчит,

и тихо,

по самому краю,

уходит за море соседский бандит,

закутавшись тенью сарая.

 

 

 

ЦЕХ

 

Забор покосился,

порвался родник,

утопленник всплыл нераздетый.

Туристов ведет на погост проводник.

И мерно бряцают кассеты.

 

В прозрачном салоне поэты не спят.

А там,

за горою, за дальней

песочные земли над миром сипят,

тряся канареечной пальмой.

 

Там щурит ресницы оранжевый кот,

преступник берется за дело.

Готовит художник к началу работ

натурщицы вялое тело.

 

И мелки шаги оркестранта в углу.

Меня, пассажира простого

он встретит, сквозь зубы продевши иглу,

с улыбкой мастерового.

 

А время прибавит фитиль звездочета

и все начинает сначала —

кладутся на клавиши рыжие ноты,

белеет в углу одеяло.

 

На плечи с фанерами наперевес

задернута темная штора.

И скрипки горит поперечный надрез

фигурою гипнотизера.

 

И тихую зыбку поправив в ведре

брусничными комарами,

усатые листья на толстом ковре

всю ночь набухают шарами.

 

И дела нам нет

до оставленных стен

и ветра оборванных ниток.

Солдат поумнее

сдается в плен

и больше не пишет открыток.

 

1956

 

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА

 

Я видел дом.

Он выползал.

Потом он старился годами.

Слезоточивые глаза

его украсили фундамент.

 

А рядом дерево бежит.

И той же верною тропою

идет мадонна и кричит,

махая лайковой рукою.

 

А по закрученным дворам

бредут разнеженно собаки

и предлагают шулерам

сентенцию о верном браке.

 

Кругом не видно ни души.

Одна ползучая аллея.

И умирают торгаши,

за кисеею костенея.

 

И там же я нашел свой след.

Он поперечнее и шире.

Но кто напишет мой портрет,

тому несчастье выйдет в мире.

 

Ведь за оградою резной,

за украшеньем одалисок

живет владелец закладной

и все заносит в черный список.

 

Август 1956

 

 

 

ТОРЖЕСТВО

 

Мотаются белые ноги

с коленками наперевес.

Предутренние дороги,

песочной земли разрез.

 

Я вижу зеленые флаги,

наколотые на кору,

обрывки консервной бумаги

и поезд в далеком бору.

 

Кричит надоедливый поезд.

Камнями кидают в него.

И смотрит в осеннюю прорезь

соперник меня самого.

 

Кружатся янтарные окна.

Песчинкой разносится весть.

А он, надоедливо потный,

мечтает на лавочку сесть.

 

Ах, как по-разумному если б,

чтоб загодя все решено!

И так остается на кресле

кастрюльное это пятно.

 

Август 1956

 

 

 

* * *

 

Быть может, это хлопья летят —

умирая, тают среди громад.

А может, это рота солдат

на парашютах спускается в ад.

 

Ну что ж, таково назначенье их канта,

такова безграничная ночь над Москвой.

И ясна авантюра того лейтенанта,

что падает вниз у окна моего.

 

Их деревья преисподней встречают сверчками,

и последние черти им честь отдают.

И не видно огней. Только звезды над нами

терпеливо построены в вечный салют.

 

 

 

* * *

 

Вот форточка в мир,

где пространства, быть может,

немного побольше,

чем в вашей душе.

Вот форточка в мир,

где любимого ложе,

и сам ваш любимый

из папье-маше.

 

В наш век электричества, атома, газа,

быть может, тогда и найдете покой,

когда совместите картонную вазу

из этого мира с живою душой.

 

Вот ниточка в мир.

За нее поведите.

Колодец, предгорье, ночной перевал.

Но знайте, что вам на пути вашей нити

мешают границы, мешает обвал.

 

И если в конце опереточной сказки

увидишь, сравнив с дорогим образцом,

что хоть волосок той искусственной маски

не совпадает с ее лицом,

 

ну что ж, заверните ваш глупый чертежик,

скажите: любимая, я не могу.

И после шагайте до устали ножек

в глубоком, как смерть,

бесконечном снегу.

 

 

 

БЕЛОСНЕЖНЫЙ САД

 

А летят по небу гуси да кричат,

в красном небе гуси дикие кричат,

сами розовые, красные до пят.

А одна не гусыня —

белоснежный сад.

 

А внизу, сшибая гоп на галоп,

бьется Игорева рать прямо в лоб.

Сами розовые, красные до пят,

бьются Игоревы войски

да кричат:

«У татраков оторвать да поймать.

Тртацких девок целоком полонять.

Тртачки розовые, красные до пят,

а тртацкая царица —

белоснежный сад».

 

Дорогой ты мой Ивашка-дурачок,

я еще с ума не спятил, но молчок.

Я пишу тебе сдалека, дорогой,

и скажу тебе, что мир сейчас другой.

Я сижу порой на выставке один,

с древнерусския пишу стихи картин.

А в окошке от Москвы до Костромы

все меняется, меняемся и мы.

Все краснеет, кровавеет все подряд.

Но еще в душе белеет

белоснежный сад.

 

 

 

* * *

 

Лукреция-Лáндскнехт

ее называл я порою.

Бидон вместо бедер скрывала ль она под полою

иль мазала плечико розовым маслом, бока,

но только казалась здорова она и крепка.

До ног с головы отшлифована сталью, как Зигфрид.

Она наводила порою на странные мысли:

— Студентка ли это?

— Солдатским не двинется ль маршем с носка?

Упруго пружины подняли головку соска.

 

И мерно кивая

с надменной и гордой улыбкой

она занималась какой-то заморскою читкой.

Склоняясь над книгой

с презреньем,

как рыцарь над стиркой,

она по-немецки шептала слова:

— О Зигфрид, ты слышишь —

Брунгильда жива!

 

 

 

ШВЕДСКИЙ ТУПИК

 

Парад не виден в Шведском тупике.

А то, что видно, — все необычайно.

То человек повешен на крюке,

Овеянный какой-то смелой тайной.

 

То, забивая бесконечный гол

В ворота, что стоят на перекрестке,

По вечерам играют здесь в футбол

Какие-то огромные подростки.

 

Зимой же залит маленький каток.

И каждый может наблюдать бесплатно,

Как тусклый лед

Виденья женских ног

Ломает непристойно,

Многократно.

 

Снежинки же здесь больше раза в два

Людей обычных,

И больших и малых,

И кажется, что ваша голова

Так тяжела среди домов усталых,

 

Что хочется взглянуть в последний раз

На небо в нише, белое, немое.

Как хорошо, что уж не режет глаз

Ненужное вам небо голубое.

 

 

 

* * *

 

Сегодня шведская чистая музыка

опять возвратила нас к жизни.

Когда я уж думал, что мы погибаем,

ворвался кабан оглашенный

с клыками из желтых, зеленых и розовых шкал —

кабан не кабан, шакал не шакал —

король ионосфер, предводитель ли орд —

кровавоголовый «Рекорд».

 

И мы с потрясенных матрацев восстали,

как будто не пили мы и не устали,

как будто мы сделаны были из стали,

как будто с улыбкой мы шли под ружье.

О, шведская музыка! —

Жизнь за нее!

 

 

 

* * *

 

Отражаясь в собственном ботинке,

я стою на грани тротуара.

Дождь.

Моя нога в суглинке,

как царица черная Тамара.

 

Зонтик раскрывается гранатой.

Вырастает водородный гриб.

В пар душа —

(как тяжела утрата).

В грязь кольцо —

должно быть, я погиб.

 

Но как странно —

там, где я все меньше,

где тускнеет черная слюда,

видеть самого себя умершим

в собственном ботинке иногда.

 

 

 

ЛЮБОВНИЦА ПАЛАЧА

 

Он работает где-то в Москве.

Он работает где-то в столице.

Он работает в МВД.

Он похож на хрупкую птицу.

 

Меня мама спрашивает часто.

Ничего не скажу о нем.

Он похож на воспитателя в яслях.

Он работает палачом.

 

О, какая страшная читка

срамных знаний в его очах,

о, какая сладкая пытка

быть любовницей палача.

 

Вот вокруг меня застыли фигуры.

На одной из подмосковных дач,

словно воздух на венском стуле,

задремал, загрустил палач.

 

Быстрый ветер рассеял тучи

огневых, золотых партэр.

Он сидит, он как бог, только лучше.

Он воздушен как солитер.

 

Я тела его не ощущаю.

Поцелуй как соленый грибок.

Одному ему разрешаю.

Только он завладеть мною мог.

 

Я лежу в постели крича.

Он секёт. Я раздета до нитки.

О, какая сладкая пытка

быть любовницей палача.

 

Я лежу в постели одна.

Ветер студит мои колеса.

Тяжек запах, ни мужа, ни пёса.

Я одна в темноте, одна.

 

 

 

МАШИНИСТКА

 

У меня жена машинистка.

Мы живем в столице, в Москве.

У меня жена машинистка.

Ах, жена у меня в голове.

Ах, она у меня белоспинна.

Вы видали ее нагишом?

А деля работу с мужчиной,

помогает ему грошом.

Треск машинки. В сухой орешник

ты попала, моя жена.

Так работай скорей, поспешней —

в нас обоих ночь влюблена.

Ах, скорее, скорей бы креветкой

заползти, задышать на ней.

 

— Не забудь передвинуть каретку

и машинку поставь к стене.

 

О, как сладко поползновенье

твоих перстней к моим местам.

С жеребячьей дрожью в коленях

припадаю к твоим устам.

И схватившись за голую ветку,

ты лепечешь в ночной глубине:

— Я сейчас передвину каретку

и машинку поставлю к стене.

 

 

 

* * *

 

Кто не хочет блеснуть —

высоко подымается дым,

глядя на это быть летчиками

хочется молодым,

но я стараюсь шагать

такой теневой стороной,

чтоб в сумерках Богом стать

с длинной как дым рукой.

Из дерева щели в небе,

ловя необычных крыс,

бледной личинкой летчика

выхватив бросить вниз,

а девкам задрать пространство

с голых колен на грудь —

Боже, как сладко, радостно

второй головой блеснуть.

 

 

 

* * *

 

О, Весна!

Это, верно, ты.

Это ты, моя дорогая.

Будем жить, себе песни слагая,

и друг другу дарить цветы.

 

Вот цветок магазинной обновки,

вот цветок золотистой головки,

хризантемы неяркий росток

и зеленый военный цветок.

 

Говорите, хотите про это,

про несчастья военного лета,

про цветы обожженных рук,

но я слышу железный звук:

вырос черный цветок пистолета.

 

И когда подойдет мой срок,

как любимой не всякий любовник,

замечательный красный шиповник

приколю я себе на висок.

 

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

Я сам киргиз.

Я сам могу

Ступать туда, куда кочуют,

Охотиться лишь не могу,

Повадку волчую не чуя.

 

С тех пор, как твой болезнь плохой

И мне намедни нос прокушал —

Охотний рог уж я не слушал

И в стремя не вступал ногой.

 

 

 

 

НАЧИНАЯ С УЧИТЕЛЬНИЦЫ

 

Ленивое тело, нагое бедро бегемотихи,

у груди волчицы, кормящей Ромула и Рема

собрались морщинки тетрадок, а черные ботики

еще оттеняют уставшее за ночь колено.

 

Проклятие здесь. Оно нависает над городом.

Еще астронавты прельщают нас скорым скольжением,

но как палачи они стали отращивать бороды

и каждую вещь наделяют заплечным движением.

 

Когда ученик в пионерском ли галстуке, девочка

ложатся со стоном смертельного сладкого плена,

вы скажете вирус какой-нибудь снова там, мелочи,

атомная тяга в коленах — болезни колена?

 

Кто знает, быть может — молчат доктора на безлюдьи,

стоят в кабинетах шкафы застекленные твердью,

в них тонкие жала ракет серебристых, орудий,

самою землей напоенные легкою смертью.

 

Кто-кто там стучится мукою плохого помола

посыпав дома, города занесенные, вети —

а женщины бледные ждут рокового укола —

эмалированный таз, на коленях белесые плети.

 

Декабрь 1957

 

 

___________________________

 

 

Мадригал Церкви Покрова на Нерли

 

Вель — это губы любви.

Лернь — Покрыва на Нерли.

Верь — это Зубы любви —

Золото, Рви, в Погорель.

Верь — это любы свои.

Золото зорото Верь,

Золото зорото льни.

Вель — это щубы свои.

 

Верь — это губы любви

Невь — Покрыва на Нерли

Верь — это любы свои

Веь — в заклинаньях любви

цвет — это чудо любви

Тверь в заклинаньях своих.

цвель — это чудо любви,

Золото, Веррь — цвет.

 

— средняя между Ш и С.

/по рукописи/

 

Варианты по машинописи:

 

ст.2: Лерне — Покрова на Нерли.

ст.3: Верь — зто зубы любви.

ст.4: Золото, рви, в Погорель.

ст.10: Невь — Покрова на Нерли.

ст.13: Цвет — зто чудо любви.

ст.15: Цвель — зто чудо любви.

 

 

 

 

* * *

 

Взгляд назад в интроспекции, уже

там где небо собой становясь

словно цепь телеграфную в лужи

окунает сардинную связь,

то что утро есть сон невидимка,

то что вечер уже наступал

и последняя граммопластинка

раскрошилась в груди одеял.

 

Караульные виденный след

занесли в Е-тостопный журнал

и устало промолвил сосед

что сегодня его не видал.

то что утро в окошке не светит

то что слепы и старый и мал

и в каком-то далеком извете

остается начало начал.

 

пей из блюдца последняя кошка

над последнюю гранью в низерть

словно чудная дивная ножка

над тобою покружится смерть.

 

 

 

 

МУЗА

 

Сто лет назад на рубеже времен

летунья вечная парила

и шорох-плеск

и лист знамен

кому-то юному дарила.

Сто сорок лет она была

во всём немного виновата

/узовата/ —

Как волен: слов слепые удила

в и:денья старого солдата

 

Но к нам сошла она сама.

мы в шкуру розу превратили.

и на соБрудии холма

шутили мягче,

               ели-пили.

и встал Суворов.

Вдоль степей,

как вдоль: старик над сапогами,

блестя на рюмку из очей

воспеть победу над врагами.

и он сказал:

               весь этот лист,

всё это прежнее ишкуство,

полночный шорох,

вета свист,

мы скупо называем

скусство.

полнощный шорох

швета слёз

мы зкупо

называем

скуство.

Начнем мы с в них наоборот.

В долине спутанного слова

глядит мне случай прямо в рот:

не знаю живы ли Толстовы,

не знаю жив ли нрав и быт

когда ломается их буква.

из них никто не говорит...

Они молчат.

 

 

мала им              вала им

               стуква               стуква

мила ли              вила ли

черная скамья

где в силах я

излишки свешев

и только царствует спокойствие

где я

случай нашел я

Важно-Бешев

Былла ли вила ли

               чорная

и я

случай нашел я

Важно-Бешев

 

 

 

 

БОРИС ГОДУНОВ

               

сцена в тереме,

гадание перед зеркалом,

в зеркале:

дети Годунова:

 

Брат:              ...как возвести ужасные потери...

Сестра:              увы мой друг

и я уже не та,

которой солнце открывает двери,

зато болит сегодня голова.

Брат:              вот если б с ним себя сроднила —

как много выиграла б ты...

Сестра:              видок ужасной пустотной пустоты?

Мой друг, и мало, и не мило.

Брат:              для новых встреч ей нужен друг.

Григорий /появляется/:              для нежных рук

ей нужен впредь

хороший выбор:

умереть.

/исчезает/

 

 

 

* * *

 

               пташка

рыжая дворняжка = это дробь двух колен.

  средь цифири в этом мире

  тот же самый первозданный

  Митрофофанова плен.

  На безгрешьи, на безграчьи

  /это зимняя юдоль/ —

  все деревья многозначья

  выстроящиеся вдоль.

  Два: рубашка ближе к телу.

  К знаменателю — дробя

  подвожу трусов и тела

  к телу ближнего любя.

  Мне её бюстгальтер ясен

  100 со стоном. Инново

  я не знаю. Мир прекрасен

  вне решения его.

  Сам я кренделем милашка

  станем в фас — и 10 бал

 

пташка = нерешённый интеграл.

рыжая дворняжка              

 

/инново — от иного и in novo, т.е. иного в новом./

 

дек. 1957 г.

 

 

 

* * *

 

  "Руководствуясь неверными методами

  воспитания, директор N-ского детского

  сада приказал молодой воспитательнице

  И. раздеться донага, дабы при купании

  установить с детьми более товарищеские

  отношения."

  Учительская газета.

 

— Я понимаю —

сказал малыш.

— Ты выше наше нас.

— Но отчего медвяный стыд

в твоих глазах сейчас?

— Не оттого ль, что голяком

 

лежать на попке стыд?

— Не оттого ль, что высоко

 

лебяжья грудь стоит?

— О не стыдись, не прячь соска

 

от любопытных мет.

— Рубинов этих поискать,

 

у мальчиков их нет.

— Открыл рубины Рубинштейн.

 

И мы найдем своих.

— А ты разденься и лежи

 

одна на пятерых.

 

 

 

 

Вариации на тему Ф.Сологуба.

 

Над смиренной русской рожью

Храм Вселенскэй созидай

Над Вселенской русской ложью

Храм Вселенскэй, путь русскай.

 

Над смиренной зорклой рожью

луч расплаты зажигай

над свиренной тайной сожью

Роль расправы — путь людскай.

 

Над смиренной лучшей ложью

лучший русскай и Грустайль

над свиренной тайной сожью

русскэй цыган — сам и князь

 

 

 

 

Вариация на тему В.Иванова.

 

Этот цветок, што завял исвалился

Золотом Вечным горит в песнопеньи.

 

Этот цветок, што залял исвалился

голосом бельмы и золотом песни

Зволосом весчным

и Горосом резче.

 

 

 

 

19 июля

 

УТРО. Завтрак.

Обращенье ко сну,

               повторенье.

  новые заметки.

 

ДНЕМ:              идти к американскому посольству

  смотреть на битые стекла

  /светлый круг/.

 

ВЕЧЕР: СНОМ.

 

Не уехал Петька брат

с молодой женой,

А приехал Петька брат

с молодой женой.

Но не с той что был

молодой женой

а купецка дочь

ГУБА ВЫВАЛЕСОВА

               стали трубы петь

  а заводы стоять

  а последние полки пошли умирать.

 

Сцены у витрины:

старуха мать троих детей

смотрит то на вершину

то на небо

— кончилось счастье,

если кончилась святая вода

с песнями пополудни,

то не нужно искать в демонстрации

своих славных сынов.

НЕ ПРОЙДУТ.

Райсобес ее не проталкивает

хоть трое погибли.

— С НАРОДОМ.

— что ты смотришь —

нет твоего внука

на витрине под стеклом

— Да вон девочки какие-то

смотрят в витрину

думают новое видят —

кто мертвым начал,

тот мертвым будет.

 

НА БУЛЬВАРЕ ПЕРЕД ВОЙНОЙ:

 

— ну что малыш,

что ты все время стоишь над нами

хочешь чтоб я тебе дала?

ну что же дaм.

Семён, проснись.

— Нет уж лежите.

не стоит в последний

день изменять друг друг.

 

 

 

* * *

 

Кто не хочет блеснуть:

Высоко подымается дым,

глядя на это лётчиками

хочется молодым,

но я стараюсь шагать

такой теневой стороной,

чтоб в сумерках богом стать

с длинной как дым рукой.

Из дерева щели в небе ловя необычных крыс

бледной личинкой лётчика выхватив бросить

  вниз,

а девкам задрать пространство

с голых колен на грудь

Боже, как сладко радостно

второй головою блеснуть.

 

Декабрь 1957 г.

 

 

 

Мадригал Кручоныху

 

Алексея

Алексея

Алексея

Алексея

Алексея

 

Не в фарисеях славен он

Но всей рассеи нравит он

среди котов учоных

и среди рифм сечоных

наш Алексей Звучоных

 

Не в фарисеях славен он

Но всей Рассеи правит он

среди котов учоных

и среди лис сетчоных

наш Алеклис Кручоных

 

Не в Алексеях нравит он

По всей Рассеи славен он

среди котов личоных

и следи лис рычоных

наш Асекрей личоных

наш Алекрис Кручоных

 

 

 

 

 

НОРВЕЖСКАЯ ССОРА

 

Укх — Акх — Ыкххъ Хуна Вэрст.

Кто, кто несется кораблём

по телу молодому,

но, ох, без мачты не пристать

вам к берегу родному.

Но, ох, без мачты не ласкать

вам берегов, Наташа.

Изнемогаешь ты в морях.

Дай помогу.

Ведь я не враг.

Ну, что ж, круши, Папаша!

 

Очерченный под животом

корабль наш, как лодка брака,

то книзу вверх,

то кверху дном,

то вновь фигура рака.

То кверху вниз,

то кверху дном,

то ножки врозь,

то волн содом —

то рыбаки живые

калёной мачтой ставят в нём

устои вековые.

 

 

               

ОГОНЬ

 

На горизонте жилы след

Пока вильможно зто — зила

Создав любви,

семьи портрет

себя до воли

Земелила.

 

Люблю, когда шумит огонь

И Время движется лениво.

Когда над л(иRом) вьётся конь

И золотой Сухэ-Батор

летит со знаменем

красиво.

 

И бьётся и летит копьё

И Время сизится уныло

И сердце движется — заныло

И лиро кажется лениво

И лиRо ленится ретиво.

 

R – англ. произношение.

 

 

 

СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

 

Замечательно.

  Очень?

  Веселье.

Суета и толпа.

  Оствилье.

Так во мне говорит воскресенье

остановкою света во сне

и в такие минуты безумья

и бессонница в пальцах слепа

и творишь не простое раздумье

а пустого и "друга" — клопа.

Наша родина — мышь.

  всемогите.

как спокойно и тихо мила.

Посмотрите, как движется в свите

то, что нужно бы кверху —

  игла.

Посмотрите, как в сердце крадётся

всепонятен и честен и мил —

то, что нужно в НЕНУЖНО —

  всосется.

то, что нужно бы к сердцу —

  ЗАБЫЛ.

Посмотрите, как движется шина

посмотрите, как сел и свила —

эта сила и зта машина

головою достойны ВОЛА.

 

Мы родились в кустах росиян

всепонятья и близости к счастью.

Но какой-то сьестной магазин

не кончает быть нашей частью.

 

Мы всё время трудимся, как ВОЛ

поставляя селения БЛОКА

доставляя и губы и ствол

до рогов теневого урока.

 

Наша родина — мышь

  росиян

каждой вещи живущей на свете

может быть может есть может зван

на каком-то унылом банкете.

расставляя селенья селёд

и ругая малышкой верзилку —

мы порою не чувствуем лёд

и душа превращается в вилку,

и скрываясь от сути вещей

спотыкаясь на каждом паркете

мы летим мимо гроба и щей

к достижимой ли силой планете?

и всегда оставаясь внизу

дожидаясь последнего срока

слышим крик, видим тень — "Я ВЕЗУ"

от рогов теневого урока.

Наша родина — мышь.

  росиян.

каждой вещи живущей на свете

может быть может есть может зван

на каком-то унылом банкете,

где работая ножкою сил

и мушиной командуя ротой

если умер за счётной работой.

Есть иные пути — не расин

а божественной волею — РУХА.

чтобы в мелочи счётных машин

победило присутствие духа.

И не пуля, а лёгкий станок

отнесён в исполненье приказа —

небольшой теневой руконог —

и сойдёт для мушиного глаза.

 

И ногами идя на бульвар —

Обманув ли — да есть они — власти —

всемогущим движением шар

выпускаем мы душу на счастье

и парит голосами земли.

И отдельная в милях свобода —

всё само для пилота нашли —

хорошо — высоко — всепогода.

Как с тобою мы счастливо шли

в этот миг птоломеева года —

и летит, закрывая вдали

небозримую вечную свода.

 

 

 

 

СОКОЛ СВИДЕНЬЕ

 

Как скажу им

  свиденье —

ни ОКОН

  в синераме

ни шеи ни мест.

НЕТО-ЕЩЕ

  сокол

провожает со света невест,

а свидетели ходят с визитом

то туда то сюда без конца -

то что чёрною кровью покрыто

НЕ СМЫВАЕТСЯ ТЕНЬЮ С КРЫЛЬЦА.

/не смывается тенью с креста/.

и неведомо им отдаленье

и неслышим разбойничий свист

и последним у ног — поколенье

познаёт сосвидение в лист.

И великая лебедь, синица

мимо них пролетит в тишине

и неведома свету граница

"Ах скорее бы выспаться мне"

 

               а свидетелей было немало

  нехватило ни шеи ни смет.

  в числах было

  а в силах пропало

  и костями рассыпался свет.

 

И опять в этом честном бреду —

управления, тени,

— Болен – скажете вы

но зачем и к чему —

есть четвёртая дверь

отлетевшей ступени шагу нет до неё.

а принять — никого не приму.

 

1959 г.

 

 

 

* * *

 

В свет луны рассыпаны негустые волосы,

По дивану белому кровавые полосы,

Бездыханный маленький тенек над губой —

Что я в мыслях сделал, милая, с тобой.

 

А на утро тихо отворится дверь,

Ты войдёшь. А голос шепчет: "Ей не верь."

Ты войдёшь и снова ляжешь на, кровать,

И я ту же казнь повторю опять.

 

 

 

* * *

 

Лукреция-Ландскнехт ее называл я порою.

Бидон вместо бёдер скрывала ль она под полою

иль мазала плечико розовым маслом, бока

но только казалась здорова она и крепка.

До ног с головы отшлифована сталью, как Зигфрид,

Она наводила порою на странные мысли:

— Студентка ли это?

— Солдатским не двинется ль маршем с носка?

Упруго пружины подняли головку соска.

 

И мерно кивая, с надменной и гордой улыбкой

она занималась какой-то заморскою читкой.

Склоняясь над книгой

с презреньем, как рыцарь над стиркой,

она по-немецки шептала слова:

— О Зигфрид, ты слышишь —

Брунгильда жива!

 

 

 

 

ЛЕГЕНДА

 

Багровый цветок кирпичника

Сегодня приснился мне.

Окна восковое личико

Со мною наедине.

 

Пока за оградой стелется

Тугая, как нить луна

И песню свою погорельцы

Раскладывают у окна.

 

Безумная, неомытая

Тоска моего греха —

Я встретила инвалида

Под дикий крик петуха.

 

Не зря по ночам я плакала.

Из рощи не выходя,

Сам Бог протянул мне яблоко

Тёплое от дождя.

 

Белёсые звёзды акации

Пылали над землёй.

Когда он ушёл на станцию —

Меня отвели домой.

 

И злобно соседи лютые

Подсматривали из-за угла —

Как я накормлю малютку —

Ведь грудь моя /так/ мала.

 

Апрель

 

 

 

 

АСТРЫ

 

Калитку тяжестью откроют облака

И бог войдёт с болтушкой молока.

Ты не потянешься, но ляжешь наповал

Убитый тем, в чью душу наплевал.

И ты увидишь в чёрном полусне

Летя вразброд на вещем скакуне

В твоей спиною созданной ночи

Мечта богов воплощена в печи.

Трубой замаскированный пилястр,

В нём прокажённые лежат в коробках АСТР

И зимний дом замёрз, и летний сад,

И жизни продолжается распад.

Сыграй мне девушка такое,

Чтоб ухватило за пилястр.

Чтоб прокажённой красотою

Душа была коробкой АСТР,

Чтоб око выпало наружу

Расплатой тела на полях,

Душа моя, сыграй-ка мужу

На фортепьянных векселях.

Что для одних победа ритма,

В ином победа БУГИ-ВУГИ,

Но то же чувство, словно бритва,

Перерезает НОГИ-РУКИ.

Писк жаворонка в небе, мыши,

В нас вырезается ограда

И мы идём почти по крыше

В объятьях жестяного сада.

И как в театре нет предела

Явленью ГРОМА или ГРИМА,

Так в наших спинах

Солнца тело,

Похолодевшее,

Незримо.

В глазах по ЧУДУ, по МАНЬЯКУ.

Какой-то дьявол в нас сидит.

И каждый ракурс вплоть до РАКУ

НА-РАСТЛЕВАЕТ-КУСТ-РАКИТ.

И в этот миг виденьем сада

Намного мир и вещ и зрим.

И мы в тиши полураспада

На стульях маленьких сидим.

 

 

 

 

БЕЛОСНЕЖНЫЙ САД

 

А летят по небу гуси да кричат:

в красном небе гуси дикия кричат.

Сами розовые-красные до пят.

А одна не гусыня —

белоснежный сад.

 

А внизу сшибая гоп на галоп

бьётся Игорева рать прямо в лоб.

Сами розовые-красные до пят,

бьются Игоревы войски да кричат:

"У татраков оторвать да поймать.

Тртацких девок целоком полонять.

Тртачки розовые-красные до пят.

A тртацкая царица —

белоснежный сад."

 

Дорогой ты мой Ивашка-дурачок,

я ещё с ума не спятил, но молчок.*

Я сижу порой на выставке один.

С древнерусския пишу стихи картин.

А в окошко от Москвы до Костромы

Всё меняется, меняемся и мы.

Всё краснеет, кровавеет всё подряд.

Но в душе ещё белеет

белоснежный сад.

 

 

* После этой строки в машинописи следуют строки:

               Я пишу тебе сдалёка дорогой.

И скажу тебе, что мир теперь другой.

 

 

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

Я сам киргиз.

Я сам могу

Ступать туда, куда кочуют,

Охотиться лишь не могу,

Повадку волчую не чуя.

 

С тех пор, как твой болезнь плохой

И мне намедни нос прокушал —

Охотний рог уж я не слушал —

И в стремя не вступал ногой.

 

Январь

 

 

 

* * *

 

Кто там с лицом побелевшим немного, стаканом,

Всей грудию копий к столу наклонясь полупьяно,

На розовой губке подушкою пены слова:

"Смотрите как пью я, как много, но всётки жива.

 

"Сама как бочонок, ещё не остывшая брага,

В глазах молодецкая удаль светится, отвага,

На каждой щеке расплывается розовый мак,

И глядя на это гуляет и пляшет кабак.

 

Последний пропойца пригнутый к столу как креветка

Её называет спокойно и радостно "Детка".

Её же - одетый на голую ножку чулок

Тугою трубою в пространство ведёт, в потолок.

 

Так пьют астронавты что космос души одолели,

Немые кривые от браги ещё окривели,

Вперёд направляя зрачков своих звёздные корабли

А "детка" тугою планетой им блещет вдали.

 

Январь 1958 г.

 

 

 

ЛЮБОВНИЦА ПАЛАЧА

 

Он работает где-то в Москве,

Он работает где-то в столице.

Он работает в МВД.

Он похож на хрупкую птицу.

 

Меня мама спрашивает часто.

Ничего не скажу о нем.

Он похож на воспитателя в яслях.

Он работает палачом.

 

О, какая страшная читка

Срамных знаний в его очах.

О, какая сладкая пытка

Быть любовницей палача.

 

Вот вокруг меня застыли фигуры.

На одной из московских дач

Словно воздух на венском стуле

Задремал-загрустил палач.

 

Быстрый ветер развеял тучи.

Огневых золотых партэр,

он сидит. Он как бог. Только лучше.

Он воздушен как солитэр.

 

Я тела его не ощущаю.

Поцелуй как солёный грибок.

Одному ему разрешаю.

Только он завладеть мной мог.

 

Я лежу в постели крича.

Он секет. Я раздета до нитки.

О, какая сладкая пытка

быть любовницей палача.

 

Я лежу в постели одна.

Ветер студит мои колеса.

Тяжек запах ни мужа ни песа.

Я одна в темноте. Одна.

 

 

 

* * *

 

В столе ключи уснули

не вытянуть назад

и в силах тонкой пули

селения лежат.

Профессора снедает

графическая страсть

и он сопределяет

свою над богом власть.

Профессор, кроме сота

имея руконог —

я вынужден работать

твой теневой урок.

И в дрожи экспедиций

пружиною с меня

моя в шкале зарница

играющего дня.

 

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали