Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
СЕРГЕЙ ТИМОФЕЕВ

Сергей Эдуардович Тимофеев 

 

Родился 13 ноября 1970 года в Риге. Окончил Латвийский университет (филологический факультет, отделение русского языка и литературы). Довольно много работал в разных масс-медиа: придумывал и вел программу на ТВ, потом работал ди-джеем на радио, делал авторские программы о современной музыке, играл как ди-джей на всех мероприятиях рижского проекта "Casablanca 2000" (эйсид-джаз, фанк, трип-хоп). 

Писал для нескольких местных газет и журналов (культура, мода, музыка). В 1999 участвовал в организации текст-группы "Орбита". В ее составе занимался выпуском одноименного альманаха и организовывал разного рода поэтические акции и чтения. 

Осенью 2000 года при участии Тимофеева в Риге вышел компакт-диск (аудиоальманах), где рижские поэты читают свои стихи на музыку рижских молодых музыкантов. Книги стихотворений: "Собака. Скорпион" (СПб., "Митин журнал", 1994), "Воспоминания диск-жокея" (Рига, "М-medija", 1996), "96/97" (Рига, "Casabalanca 2000", 1998). 

Одним из первых на постсоветском пространстве стал разрабатывать жанр поэтического видео (первая работа - «Репетиция оркестра» была снята и смонтирована вместе с режиссером Виктором Вилксом в 1995 году). Другое поэтическое видео (на стихотворение «Света») участвовало в финале фестиваля поэтического видео «Zebra» в Берлине в 2001 году. 

Переводы стихов Тимофеева печатались в США, Австралии, Италии. Тексты в Сети: Tim MC HomePage (1996) — и персональная страница на "Вавилоне". 

В 2011-2012 гг. возглавлял Национальный совет по культуре при Министерстве культуры Латвии.

Живет в Риге.

 

 

* * *

 

Приходит человек, его костюм измят.

В его лице очки на тонких дужках.

Он спорит с пустотой, он сумасшедший, ветер.

Дрожат очки на тонких дужках.

Его костюм измят, он быстро спорит.

Приходит человек и заполняет комнату.

Приходит человек, он долго шел сюда.

Его костюм измят, он спорит слишком быстро.

Дрожат его очки, он идиот, он спорит.

Он ветер, сумасшедший, он пришел.

 

 

 

* * *

 

Однажды я видел девушку

в больших чёрных туфлях.

Она шла по улице

и торопилась.

Я сказал ей что-то вслед,

и она улыбнулась.

Зачем вокруг столько машин?

Зачем памятник Свободы

такой высокий?

Куда отплывает белый паром?

Моя девушка лучше всех,

и она это знает.

Она красит губы

яркой помадой.

Но почему фонтаны

постоянно бьют вверх

и достигают предела?

И где купить почтовую марку

с велосипедом?

 

 

Тишина

 

Тишина назначает час и место,

Куда явиться мы так и не решаемся,

Но так или иначе оказываемся там,

Войдя совсем в другую комнату или роль.

Тогда некоторое время мы приходим в себя,

А параллельно замечаем, что хозяев нет,

В прихожей разбросаны шарфы и перчатки,

За зеркало заткнуты билеты на какую-то давнюю

Постановку, а в заварном чайнике темно-

Коричневый налет от высохшей жидкости

И мелкий хворост чаинок, переживших себя.

Кто ты, Авраам Линкольн? Кем ты приходишься

Розе Люксембург? Довезет ли тебя поезд

До станции, утонувшей в лопухах и рябине?

Мы глотаем воздух из шкафчиков с посудой,

Из буфетных закоулков и шляпных коробок.

Стены здесь совсем не там, где должны быть.

А люди спят или играют в лото.

 

 

Гимн бедняков

 

Нравится нам сентиментальная бедность

Изобразительных средств,

Скудость бюджета,

Незамысловатость сюжета.

Живём мы поэтому

В Восточной Европе,

Области распространения

Отчётливой тяги к переезду.

Идём на работу и знаем:

Социальные отчисления – ничтожны,

Пенсий нам не будет жирных,

Гаваи нас не ждут.

Поэтому курим и пьём,

Слушаем громкую хаотическую музыку

Или, наоборот, такую простую,

Что ею можно бить по голове.

Мы – подбрюшье Европы

Или там какие-то кишки,

Перевариваем старые идеи

И старую одежду.

И не устраиваем демонстраций.

Скорее демонстрируем пренебрежение

К выпускам новостей,

В которых о нас –

Только грустные репортажи.

 

 

 

Истины

 

Я хочу рассказать тебе простые истины,

Открыть тебе важные вещи.

Всегда открывай двери, входи в лифты,

Поднимайся на этажи, проходи по коридорам.

Всегда садись в машины, заводи двигатель,

Если зима, подожди, пока он прогреется.

Всегда трать деньги, но понемногу,

И только изредка трать все, что под рукой.

Летом будет лето, осенью будет осень,

Не тушуйся, не делай ничего, отчего тебе тошно.

Девочки станут девушками, а потом ты заметишь

Их, переходящих улицу за руку с малышами.

Мужчины будут хмуро прикидывать возможности,

А потом действовать по обстановке и часто ошибаться.

Правительства созданы, чтобы падать,

Корабли – чтобы проплывать под мостами.

Но тем не менее огни на том берегу реки,

Никогда, представь себе, никогда не погаснут.

А если они все-таки прекратятся, собери сумку,

Не бери лишнего и покинь город как можно скорее.

Приедешь в новое место, осмотрись, прислонись к дереву,

Можешь закурить, если куришь, постоять, подумать.

Видишь, и здесь пьют вечером чай, а по утрам кофе,

Ругают мэра, ждут перемен к лучшему.

А если есть река, и на той стороне видны огни –

Значит, есть за что зацепиться.

 

 

 

Джо Дассен

 

Джо Дассен входил в каждый дом,

Танцевал с каждой домохозяйкой,

Объяснял каждому уставшему мужчине,

Что еще будут золотые времена,

Там, на Елисейских полях.

Он надевал белые штаны и белые туфли,

Распахнутую на груди рубаху,

Выходил из дома рано утром и не возвращался

До самой глубокой ночи, а иногда

Пропадал и по нескольку суток.

Он пел, и пел, и пел, медленно опуская

Все на свои места, все, что готово было обрушиться

И уже накренилось. Он оборачивал бьющиеся

Вещи, вроде женских сердец, в мягкие шарфы

И косынки. И постоянно протирал пыль на

Всех проигрывателях планеты. В перерывах,

Коротких, слишком коротких, он улетал на Лазурный

Берег и забегал в море, в леопардовых плавках.

А потом наскоро вытирался, выкуривал сигарету

И быстрым шагом направлялся к личному самолету,

Уже повторяя, проминая губами первые строчки,

Которые становились мякотью всепрощения.

А люди включали проигрыватели, телевизоры,

Радиоприемники, и везде он был нужен.

И даже его смерть никто не принял всерьез.

«Пой, – говорили ему, – пой!» И он, медленный,

курчавый, с бакенбардами, приближался

даже из небытия, и упрашивал, упрашивал:

«Положи свое сердце на место, не

разбивай его».

 

 

 

Небольшой, хорошо продуманный переворот

 

Генерал Урия и медвежонок Какао

Заключили союз.

Теперь никто не пройдёт по улице Тутикаа,

Не спев песенки, не станцевав танца.

Союз строго соблюдается.

Все горожане учат песенки, разучивают танцы.

Также заодно перетряхивают старую одежду,

Отдают долги, смотрят в небо.

Недовольных, в общем-то, нет.

Празднично.

 

 

 

Героям зимней кампании

 

Тяжелые бомбардировщики зимы

Утюжат нас третий месяц.

Активисты противовоздушной обороны

Выходят с лопатами, бьются

Не на шутку. Отрывают занесённые

Белыми взрывами машины и подъезды,

Восстанавливают коммуникацию.

Но по радио снова и снова передают

Об эскадрильях снега уже на подходе.

Я выхожу из дома, мне надоело прятаться,

Я снимаю шапку и бросаю её высоко в воздух.

Шапка летит в небо с высокой концентрацией

Сил противника, как бесстрашный истребитель

На неравный бой. Потом она падает, вся в снегу.

Её подибрает неунывающая санитарная служба –

Тёплые кожаные перчатки.

 

 

Север

 

Сижу и спокойно ем водку

В одном заведении на севере города.

У меня полный карман зажигалок,

Могу, что хочу, поджечь или погреть руку.

Вот и ты садись, красивое бледное пламя,

Располагайся на тёплом пятачке судьбы.

Никаких звонков в другие мобильные сети –

Это единственное правило нашей среды.

И она села, и всю дорогу молчала,

Всю дорогу от шести вечера к одиннадцати.

А потом я встал и поблагодарил за вечер –

За время, пространство, движение.

 

 

Девочки с улицы Чака

 

Когда девочки с улицы Чака

Вдруг пропали, вдруг исчезли,

Вдруг затерялись в бесчисленных съёмных

Квартирах в столетних, пахнущих сыростью

Домах Москачки и других предместий,

Люди лишились бесплатного зрелища –

Возможности лицезреть из окон любого

Вида транспорта их, фланирующих вечерами

На перекрёстках, торгующих телом и временем,

Которые могли разделить с любым, у кого было

Достаточно наличных. Почему они выбрали именно

Эту улицу? Потому ли, что, названная в честь Александра

Чака, она как-то связывалась с его текстами о легкомысленных

Барышнях и их неловких поклонниках? Вряд ли. Может быть,

Потому что именно эта улица отделяет фешенебельный центр

От районов, примыкающих к вокзалу и всегда пользовавшихся

Несколько мутноватой славой. Там, где большие 5-комнатные

Квартиры с протекающими батареями отопления и старыми разболтанными

Шкафами снимались компаниями молодых любителей ганджи,

Компьютерных мочиловок и выведенных до предела басов. Все

Они, слегка такие бледноватые, в серо-чёрно-коричневых вещах,

С проколотыми ушами и парочкой тату на хребте и локтях,

Казалось, готовили какую-то секретную революцию, которая

Произошла так незаметно, так подпольно, так запредельно,

Что они рассеялись без следа. Может быть, каждый из них

Взял под руку по одной девушке с выкрашенными плохой краской

Волосами, с полноватыми ногами в чулках в тёмно-серую «сеточку»,

Стоптавших не одну пару красных лакированных туфель

По улице Чака, и они двинулись, двинулись куда-то, где

Их встретил сам поэт, среднего роста, с головой, выбритой под

Электрическую лампочку, в круглых очках, без особых примет,

Склонен к философствованию, автор нескольких сборников,

Название одного из которых переводится порой на русский как

«Затронутые вечностью», а мне кажется, можно просто – «Тронутые

вечностью». Или траченные моментом. Я не имею в виду клей.

 

 

Чёрное варенье

 

Ветер спит. Ночь нежна.

Человек устал и хочет ссоры.

Он спешит. Он встает.

Он подходит к черному варенью.

Зачерпнет, подождет,

А потом обратно скинет в банку.

Он устал, стал умней,

Плачет, плачет, тихо-тихо плачет.

Знаешь всё, знаешь всех,

Так чего ты, сердце, еще хочешь?

Зачерпни мне со дна

Черного варенья.

 

 

Осада

 

Генерал Тоскевич

Сдает последнюю позицию

При обороне Себястополя.

Обходит поредевшие ряды бойцов,

Подбадривает короткой мрачной шуткой,

Глядит на всех загнанным гордым стервятником.

Застывшие у пушек сомнения

Молча козыряют командующему,

Бесстрашные прокопченные страхи

Стоят во фрунт.

Армия утра наступает на них с солнцем вместо флага,

Впереди идут юные девы в коротких шортах

И с жестяными банками колы в руках,

Позади медленно движется теплая волна

Понимания, признания, успеха.

Последний отчаянный защитник

Матрос Депресняк,

Взрывает вместе с собой

Форт Одиночества.

И генерал Тоскевич,

Понимая, что – не продержаться,

Подписывает капитуляцию

В 9 утра по Москве.

Нету больше печалей,

Все - утолены.

Взятые в плен тревоги

Понуро толпятся на бастионах,

Пять минут назад переименованных

В Бастионы уверенности.

 

 

Уже

 

Прямые мы животные

Прямоходящие мы,

Упрямые мы животные,

Ходим и спрашиваем: Пицца? Пицца?

А осень ломает лимоны,

И крошит хорошее время,

И мы ветерки, ветерки

Стоим в своих бедных ветровках,

Спортсмены худющей любви,

И новая, новая музыка лишает нас

Всякого, всякого веса,

И мы поднимаемся зайцы, зайцы,

Надувные, красные зайцы

Уже другого типа животные, уже.

 

 

 

Дни ангелов

 

Ангелы – это очень медленные пацаны

которые курят в кулаки какие-то

шоколадные сигареты.

Они переливают из пустого в порожнее

Там, на небесах.

Облака пахнут ванилью,

Всё так чисто, безопасно, ухоженно,

Как завтрак в самолете,

Стоящем в аэропорту

На вечной стоянке.

Иногда они смотрят старые боевики

И думают, что и они могли бы…

Потом идут куда-то вместе

Немного понуро.

Приходят – а это сад,

Идут под яблони, подбирают

Плоды с древа познания добра

И зла. Кусают. Жуют. Для них

Они безвредны, как и всё остальное.

Проходит день, наступают следующий.

И они снова смотрят боевики по телику

Величиной с небо.

 

 

Лето без Евы

 

*

 

"Секрет дамасской стали давно утерян", –

сказал мне бурят Федор Павлович, бывший

военком Юрмалы, долгие годы посылавший

ребят в Армаду и пристрастившийся

на курорте к большому теннису, массажу

и размышлениям о секретах. Мы сидели

в бане теннисного клуба после турнира,

где Федор Павлович занял второе место

в паре с секретарем американского

посольства Майклом. "Мы его раскусили,

цэрэушника," – смеялся Федор Павлович,

укутанный в полотенце. Рядом пили пиво

благородные теннисисты, владельцы

богатых ракеток. На удивление, никто

из них не инкрустировал свой инвентарь

золотом с жемчугами. Но спорт господ

привлекал их своей английской дипломатией

и саксонским упрямством. Они выходили

на корт, все знакомые, своим кругом,

и играли весь день, припарковав лимузины.

Невдалеке шумело море и бурят Федор

Павлович выглядел скорее японским атташе

рядом с секретарем американского посольства

Майклом, всегда молчаливым во время игры.

 

 

* *

 

"Я - певец эстрады, обычно я выступал с симфоническим

оркестром" - говорил мне в окраинном парке человек

с челкой, худой, нервный, невысокого роста, похожий

на артистичного морфиниста. "А вот мой племянник,

единственный оставшийся от семьи, отсидевший три

года, встреченный мной с протянутой рукой и в пальто,

вышедший после трех лет заточения с пятью латами

в кармане и немедленно отправившийся в клуб "Алладин",

где танцуют полуголые женщины, чтобы выпить сока

с булкой и, заплатив за вход, голодать потом еще

неделю". Они присели ко мне на скамейку и достали

бутылку сухого и связку бананов. Двадцатипятилетний

племянник с неуверенной улыбкой и карими глазами,

в белых носках и сандалиях, спрашивал у прохожих штопор.

Рядом бегала их маленькая бело-корчиневая собачка.

"Я обрусевший литовец, а у вас сумка миллионера и вы,

наверное, из тех высоких домов, где центральное отполение

круглый год," – сказал мне эстрадник. Он пил в растерянности

после суда, где его знакомый, ворующий из подвалов картофель,

был осужден как опасный рецидивист. "Верите ли вы мне,

что посадить можно любого? А племянник мой лоботряс,

но куплю ему я гитару - на гитаре умел он играть

до тех лет, что отбыл в заключении... Я – артист!"

Они остались там в темноте в подозрительном парке

у старой кирхи, где собираются пьяницы этого запущенного

района, "которые могут вам дать по башке, но все равно я их

не боюсь так, как ваших ровесников в кожаных куртах,

понимаете ли", - говорил мне эстрадник, выступавший

некогда в Сочи, а теперь работающий по ночам

на близкой автостоянке и пьющий дешевенькое

сухое с племянником в белых носках, который всё

подтверждает, как документ с буквами крупным шрифтом.

 

 

Может быть, сигарета

 

Эта девушка любит и умеет курить.

Посмотрите, как дым она выпускает

из арамейского носа. То, что она

делает, выглядит так изящно. Лежит

на диванчике на животе, болтает

ногами, смотрит телевизор, пускает

дым. Она очень красива, по утрам

она пьет чай, а вечером только воду.

И много курит, потому что ей это

нравится. Неразговорчивая красивая

девушка с сигаретой. Иногда она так

похожа на ожившую статую. Ожившую

от магического щелчка зажигалки.

Самое красивое ее воспоминание?

Love Parade в Берлине. Ни о чем личном

она не хочет говорить. И вот я тоже курю.

И наш дым, смешиваясь, создает приятную

иллюзию общения, завесу коммуникации.

Потом я выношу полную пепельницу, открываю

окно. Все еще хлопают январские хлопушки.

Становится поздно, и я провожаю ее до дома.

Впрочем, ее любимый город – Лондон, где

она провела два лета. И собирается туда еще.

Здесь она выглядит так экзотично. Мои друзья

говорят - действительно лондонский стиль.

 

 

Чибис

 

Засахаренных фотографий принес нам в клюве

Чибис-киборг. С утра впорхнул в окно, за ним

Ревел нестройный трубный вал, был праздник

Духовых оркестров. Пронзенные вчерашним

Телевидением, мы с милою еще не отошли

От обнуления. И эти фотографии, секретные

Пустышки, нам были леденцами, капельками

Сырости и влаги, серебряными щеками простуды.

Смотрели их. Вот человек в костюме ищет правды.

Вот девушка-гречанка спит на пляже. И над

Гонконгом серый самолет. Отдельные фасованные

Штуки, свидетельства расстройства нервов прозы.

Их были пачки, стянутные напополам резинкой,

Такие иногда подбрасывали у вокзалов шальные

Офицеры Бунюэля. Мы рассмотрели всё и чибиса

Достойно накормили стылой кашей. Он тренькал,

Как на небе провода гудят порой, передавая клятвы.

Теперь и утро было спасено. Оркестры духовые

Выли туже и праведней на главной улице страны.

А чибис-киборг, распадаясь в конденсат, нам

Произвел явление - пятнадцать сизых радуг.

 

 

Попытки

 

Профессор входит в аудиторию

в ореоле трех жен и многочисленного

потомства, эмиграции, империй,

признания. Двадцатилетняя официантка

мучает сумочку. Она хочет понять,

что делать сегодня вечером, чтобы

это казалось правильным завтра утром.

Она слушает, невысокая, на стуле.

Злая бестия, маленькая официантка,

обсчитавшая не одного мужчину,

хохотавшая над Книгой Перемен

и прогнозами гадального салона

"ТеоАстра". Она пришла слушать

профессора, а профессор, присев

на краешек стола, повторяет: "Дамы

и господа, дамы и господа..." Темой

его выступления будут - истины и

еще раз истины. Он шикарно водит

глазами и смотрит на часы. Потом

все стоят и курят в коридоре,

один черноволосый поэт бросает

взгляды. Истина движется к нам

как лед весной, на его белых глыбах

сидят боги, унесенные рыбаки.

Постепенно солнце обыденности

заставляет их сойти на берега Европы,

Азии, Африки. Профессор обещает

встретиться через миллион лет.

Официантка, дочка китайца и

марокканки, делает выводы:

если к каждому из ее клиентов

подойти с одним и тем же вопросом,

многие из них больше никогда

не придут к ней обедать.

 

 

Беседа

 

Красная девушка говорила синей:

"Я вчера была больной, сегодня стала

Послушной. Можете из меня

Делать пластиковые пакеты,

Можете меня отдать в посольство

Великой державы чистить что-нибудь

Ржавое. Удивительно безразличие

К собственной персоне, даже

Не хочется выйти купить новые чулки

Или китайский заводной бархат.

Хочется смотреть все время одну

Телерекламу, несложное мельтешение

Новых товаров, хочется слышать,

Как нахваливают их голоса актрис,

Чьи языки, устав от искусства счастья,

Ломаются у них во рту как льдинки.

Поверишь ли, вчера вышла из дома

И остановилась посреди двора, стояла

Так минут двадцать. В общем, могла

Бы и улететь в космос, как собачка

Безропотная. То ли жизнь моя из меня

Уходит, то ли это новая эра, даже

Плюшевые игрушки мне не милы."

Говорила синяя девушка красной:

"Все верно, все очень похоже,

В супермаркетах как на Луне,

И я гуляю, длинными ногтями

Касаясь краешков огромных коробок.

Это болезнь поражает девушек

И только, мужчины от нее

Лечатся боксом, табаком, водкой,

А то бы и они треснули по швам,

Вывернулись бы наизнанку, оглохли."

Сидели две девушки и говорили,

Всегда спокойно, всегда о важном,

А вокруг стояли сонные вещи,

Уставшие столики, пьяные кресла.

Это было в одной большой квартире,

Чьи окна выходят на улицу в центре,

В центре города, города у моря,

Серого моря, зеленой воды.

 

 

К пыли

 

Пыль в этой старой квартире

появляется как растения,

растительный покров пыли

покрывает проигрыватель,

чьи пластинки повреждены пылью,

их звуковые дорожки забиты,

их музыканты забыты, обложки

истерлись, только слышно

какое-то "феличита", если

бросить черный диск в потолок,

откуда он падает, как планета...

Пыль – это использованное время,

спрессованное в серые спирали.

Когда я молчу, я говорю на языке пыли.

Когда ты уходишь, ты поднимаешь облако

пыли. Эти дорожки – следы твоих

вечных уходов. Потом ты возвращаешься,

и мы ловим пыль платками и душим ее.

А она хихикает. Тогда мы уезжаем

за город. Простая черная земля –

живая и мертвая. Маленькие

животные ковыряют землю, здесь

нет пыли... Однажды дома ты сделала

из пыли кольцо. Ты сказала, что

это наше фамильное серебро. Но

это не так. Когда-нибудь я открою все

краны, когда-нибудь я распахну все окна.

Потом я сравняю дом до уровня

земли, и маленькие животные придут

и будут бродить в новых местах.

Однажды пыль погибнет, и на пластинке

будет слышна песня. Я рассказываю это тебе

ночи напролет. Когда звезды сбрасывают

на нас звездную пыль. А ведь есть

еще пепел. Не говорите мне, что

это вчерашняя проблема. Некоторые

люди состоят из пыли. Без любви

мы все выглядим пыльными. Поэтому

примите это как рекламу лучшего средства –

"красной критической массы сердца"!

 

________________________________________________

 

Маршевые роты

 

 

* * *

 

Лётчики, объятые пламенем,

Мечтали упасть к ногам балерины Улановой.

Пытались дотянуть до её белых балеток,

А вокруг всё жгло и рвалось этим летом.

 

И когда, не выдержав курс, они бились о воду и здания,

Не выполнив этого самого искреннего задания,

У них ломались фюзеляжи и трескались крылья,

Как будто от внутреннего горячего изобилья.

 

А королева прохлады, балерина Уланова

Отправлялась на гастроли в Куйбышев и Ульяново.

Иногда она видела какие-то вспышки на севере,

Но люди из её окружения в них почти что не верили.

 

Так что же ей было делать? Она кружилась на месте,

Ровным циркулем страсти, воронкою внутренней песни.

А лётчики в самом конце выключали свои шлемофоны

И просто слушали, как протяжно визжат элероны.

 

 

 

Прежним курсом

 

Старые немецкие подводные лодки периода Первой мировой,

Скрежеща и взвывая, прорываются сквозь толщу вод Балтийского моря.

Их торпеды начинены тяжёлым песком, и они всегда готовы к залпу.

Их капитаны в вечно мокрой форме, кашляя, отдают отрывистые приказы.

Они не вернулись в свои порты, и их империя оказалась ржавой бумагой.

Портрет кайзера разговаривает сам с собой в кают-компании, и его уже никто

Не слышит. Матросы пишут письма, играют в карты, рассказывают анекдоты о

Гувернантках и извозчиках, пока крупповская сталь покорёженных корпусов

Несёт их мимо курортов и островов, рыбацких шхун, маяков и молов. Они

  плывут,

Они всегда плывут, неотделимые от моря, его соли и равнодушия. И винты,

Вспарывающие глубоководную ночь, никогда не остановятся, пока они

Не настигнут цели — не запеленгуют и не встретят залпом саму Мать-тьму,

Глубину глубин, чёрное облако со рваными краями, впервые замеченное

Около сотни лет назад примерно в этих широтах.

 

 

 

* * *

 

дорогой Миха,

все мы — французские лётчики

и везём почту

на задумчивых бипланах

с трёхцветными окружностями

по крыльям.

видишь, как мы взлетаем

под ярко-розовым небом

и как кружится песок

под шасси,

словно пустынный волк,

всё ещё пытающийся

нас поймать.

и вот резкий подъём,

и настаёт время

для забавных песенок,

которые мы выучили на окраинах

наших городов

в просторных лётчицких школах

и маленьких парках при них.

мы напеваем сквозь зубы,

но слышим друг друга,

и вот уже целый хор по рации

скандирует про какую-нибудь Мари

с золотыми волосами

или рыцаря Жюля,

гонявшегося за драконами.

штурман глядит на карту,

отмечая наш путь

и в оловянном китайском термосе

бултыхается отличный кофе.

ровно и весело

накручивается небо

на заботливые винты

наших самолётов.

а за спиной — только письма,

белые бумажки с описаниями

чьей-то разлуки,

которая больше

не существует.

 

 

Очередная сводка погоды

 

Старые сапоги не могут съесть новую кашу.

Генералы конфедератов скромно стоят у стола.

У этого небоскрёба смешное имя.

Золотая запонка долго падает из твоего рукава.

Во всякой вспышке есть что-то кошачье.

И эти картонные ящики не забудь.

Низко-низко шепчет трава последние ставки.

Лето 2010 падает во все шторы мира.

 

 

Марна, 1914

 

Пропотевшая пыль французской пехоты

Утоптана в марлю на Марне, в каски

С петушиными гребешками пожарных.

Вспышки ломаются как адский телеграф.

Крепкая дрянь из на поясе фляжки

Не может переменить частоты участи.

Они идут в атаку, как шевелясь на нитках,

И каждый осколок шьёт им историю.

“марианна, марианна, в шкафу под

моим бельем ещё старые письма не

от тебя, не читай, выброси, вдруг ты

не захочешь даже венок кинуть на нашу

общую дырень, в которой завалило нас,

двадцать пятую маршевую роту, у бошей

больше консервов и шрапнель не кончается,

а нам остаётся дёргать затворами как кадыками

от обиды жуткой этой обиды мамочка...”

 

 

Невесёлая вдова

 

Первый ночной клуб в нашем городе открылся

в бывшей протестантской церкви

(Церкви Реформаторов), где до этого

размещалась студия звукозаписи “Мелодия”.

Мы приехали туда снимать выступление

поп-звезды в серебряном пиджаке

с какой-то смешной фамилией

то ли Солдатиков, то ли Куколкин.

За нами увязался наш общий приятель,

безработный художник Валера, который

сказал так: “Там же наверняка будет какая-то

миллионерша. Окручу её, стану альфонсом,

нос в табаке и на краски подбросит”. В основном

там сидели мужички с усами и сединой или

лысинами и ярко раскрашенные девицы, была

только одна дама лет за сорок, с крупным золотым

ожерельем на полной шее. С ней сидели ещё двое

мужчин, которые косились на окружающих девиц

помоложе, но столик с дамой не покидали, а та

явно скучала, опустошая один за другим бокалы

с шампанским. Валера хорохорился, сейчас,

мол, подойду, приглашу танцевать. Демонстративно

поглядывал в её сторону. Тут к нашему столику

подошёл тоже усатый и лысоватый менеджер

заведения. “Ребята, охолоните! — сказал он. —

Это вдова криминального авторитета Такого-то.

Пара бойцов всегда её прикрывают и заодно

присматривают, чтобы не слишком распускала пёрышки.

Честь вдовы надо блюсти. Так что не нарывайтесь!”

Валера загрустил над своей водкой с апельсиновым

соком. Через месяц он занялся вывозом металло-

лома с заваленных всякой раздолбанной всячиной

заводских дворов… Историки указывают на традицию

сожжения вдов славянских князей в дохристианскую

эпоху. Эта же вдова медленно тлела, запивая жжение

первым привезённым в город французским шампанским

польского производства.

 

 

Здесь начинается лес

 

Лес начинается после города.

Стоят мусорные контейнеры

с предупреждениями

“Берегите лес!”

Следует сбрасывать туда мусор,

когда входишь в лес,

всю эту дребедень из карманов,

и затем бодрым шагом двигаться

по тропинке,

проникая в пространство

без магистралей,

с тёмными кустами

и сухими ветками.

Здесь скрываются насильники

и тени партизан.

Здесь ты обещаешь себе

говорить меньше

и говоришь меньше.

Ты шагаешь монотонно,

радуясь равномерному кислороду

в лёгких, радуясь тому, что

вещи не жмут, и нет особых

долгов, и тому, что паспорт с тобой,

удостоверение личности,

водительские права.

Кто ты, известно тебе,

и это приятно забыть,

шагая в сгущающуюся темноту,

теряя направление, бодро

сходя с курса.

 

 

Встреча

 

Два скучных циничных очкарика

Из разных стран

Встретились на большом фестивале,

Посидели вместе в баре,

Прогулялись по площади,

Потом дошли до гостиницы,

Купили в лавке по соседству

Две бутылки бренди,

Поднялись в номер одного из них,

Долго пили и говорили,

А потом открыли окно и стали

Бросать вниз подушки, полотенца

И покрывала, опускавшиеся

На аккуратно подстриженные кустики,

Как маскировочная материя, предохраняющая

От града, хулиганов или артналёта. При этом

Они махали руками и звали подняться наверх

Всех проходящих внизу девушек.

Но ни одна не решилась… За ночь

Все покрывала и подушки растащили бомжи,

Которые долго потом между собой обсуждали,

Что в город всё ещё приезжают романтики,

Что есть ещё люди с размахом,

И это даже позволяет смотреть

В будущее с оптимизмом.

 

 

Мог бы

 

Ты мог бы быть кем угодно,

немецким танкистом в кромешном аду

Курской дуги, посылающим снаряд за снарядом

в гущу русской пехоты. Сталинским асом,

поджигающим очередной хейнкель 111

над рабочими предместьями Ленинграда.

Японским подводником, индийским

кавалеристом, американским разведчиком,

лидером городского Сопротивления и

“лесным братом” в курземских лесах.

Все они — отчасти и ты. Ну, разве что

хотелось бы верить, что не членом

расстрельной команды, не охранником

в лагере, не знатоком спецсредств

на допросах.

 

 

* * *

 

Мы прилетим за тобой на пяти вертолётах,

Прилетим на девяти. Когда тебе будет казаться, что…

Когда ты будешь думать, что…

И вдруг посмотришь в небо,

А мы снижаемся, и видим тебя,

И каждый знает, что делать —

Теперь точно всё будет хорошо,

Этот ветер — от наших винтов,

Мы снижаемся, нас много,

Мы видим тебя, мы уже здесь

 

 

_____________________________________________

 

 

Быстро скажи

 

 

Схема Б

 

Легкомысленные молодые люди

Застойного советского периода

Выходили на снег с бутылками шампанского

И серебристыми веточками бенгальских огней.

Их фигуры в коричневых полушубках

И с длинными вязаными шарфами,

В полусапогах на молнии и с зажженными

Светлячками паршивых сигарет маячили

Под тусклыми фонарями у деревянных домов

Из вытянутых, крашенных бурой краской досок.

 

Они приводили в ужас и негодование пенсионеров,

Наблюдавших за ними сквозь запотевшие стекла

Освещенных голыми лампочками кухонных окон,

Они хохотали и падали в снег, ели его, заедали им

Глотки кисловатых пузырьков, бросали снежки

В знаки, запрещающие проезд и парковку.

 

И потом долго заседали на больших кухнях с круглыми столами

Или маленьких кухоньках с трехногими табуретками.

Отогревались, отшептывались, перемигивались, запивали

Все это чаем, слушали на шуршащих бобинных магнитофонах

Оригинальные записи людей в блестящих штанах и рубахах

С вырезами на груди. Обсуждали услышанное.

 

Потому что время в те времена наматывалось на большие

Магнитные катушки, стоявшие в подвале ЧК на улице Энгельса,

Огромные, практически не изнашивавшиеся, изобретенные

На Колыме профессорами из зеков. Бессчетные запасы

Неистраченного времени сбрасывались в сибирские реки,

Сжигались в армейских котельных, бетонировались в фундаменте

Берлинской стены. Именно на изотопах времени работали

Реакторы подводных ракетоносцев. И когда его критическая

Масса опасно зашкаливала, внезапно в десятках городов сразу

На улицы вываливали компании лентяев старого поколения.

Разряженное напряжение осыпалось им новогодними блестками

На грифы шестиструнных гитар производства ГДР. В воздухе

Отчетливо пахло электричеством. Лампочки уличных фонарей

Мигали. И на некоторое время в зоне видимости вокруг них

Возникала удивительная ясность. Многие до сих пор

Описывают пережитое как “молодость”. Те же самые

Моменты проходят в документации как “Схема Б”.

 

 

быстро скажи

 

за всех кого выбило

  кого вынесло

кого уложило на грунт

и так что дребезги стекла на костяшках

  как хрустальная мерзлая каша текла

за все деньги потраченные на туфту

которая была важна до зарезу

  на пыль в глаза

на звездную дрянь

  стекольную крошку

и за всех кого выбило вынесло

уложило и кто не дожил до четкой пластмассы

спокойных манипуляций на входе

намагниченных по последнему слову техники

отсчитывающих каждую каплю

и вынесло и по всем этим улицам

под победный визг тормозов

под перекошенные лица и вот не забудь

(то что надо сказать особо отчетливо)

все эти деньги никому не достались

все ушли в грунт превратились в землю

  твердую зимнюю землю

и вот теперь за твердые зимние проценты на чужих счетах

и конечно за упакованную шипастую резину

и еще чуть-чуть за огромные черные круги

сминающие тьму по пути

в никуда особенного ничего

предопределенного.

 

 

 

“николашка”

 

берется большой металлический поднос

на одну его половину насыпается кофе

на другую – сахарный песок

нарезается лимон точными дольками

теперь вы зачерпываете ложкой кофе

с подноса и закрываете им половину дольки

другую засыпаете сахарным песком

(в этом городе еще недавно производили свой

сахар но в связи с последними директивами

ЕС завод прикрыли и о нем напоминает только

название соседнего супермаркета – Сахарок –

Cukurins) теперь вы наливаете стопку водки

опрокидываете ее в себя и тут же отправляете

за ней следом кофейно-сахарную дольку

водка горячит кофе вставляет лимонный сахар

как Новый год в штормовое предупреждение

говорят именно так тут баловались офицеры свиты

Николая II во дворце возведенном для ровным счетом

двух ночей его пребывания в этом приморском

городе потом дворец служил пристанищем

для офицерского собрания гарнизона через столетие

историки откопали этот рецепт из-под обрушившегося

фронтона называется “николашка”

 

 

 

* * *

 

Все меня разлюбили,

Даже чужие собаки.

Никто мне не пишет писем

На маленьких мятых бумажках.

А я ведь точно такой же,

Мне кажется – я не менялся.

Я так же нуждаюсь в наладке,

Настройке, покраске, доводке.

Я часто гуляю по парку,

По парку, где мы целовались,

И думаю – все, что исчезло,

Ни разу со мной не прощалось.

Так как же так получилось?

Обрывки в цепи и помехи.

Большие дома удивленно

Впускают в себя человека.

Так что изменилось в программе?

Пытаюсь я разобраться.

И почему все предметы

Сентиментально покорны?

Да нет, я решаю, все так же,

И ты, говорю, все такой же,

Огромный задумчивый малый,

Шагающий ровно прохожий.

Да просто такая погода,

А может, ты вышел из моды.

Модель семидесятых,

Ноль целых, четыре десятых.

 

 

 

Полдень

 

Томаты всем объявляют, что ищут мирный атом,

А сами, загородившись от посторонних взоров

Крутыми боками, готовятся к красному реваншу.

Зеленый лук призывает давать место молодым,

Но пока у него прошло только несколько перьев

В салатное заседание. Рациональные огурцы ищут

Наиболее выгодные проценты по вложениям в банки.

Перец продолжает перечить и препираться. Ты стоишь

Посреди этого с большой белой тарелкой в руке. За окном

Ветер и солнце. Молодые кругленькие картофелины

Обсуждают между собой твою старомодную рубашку,

Это, конечно, не то, что их тоненькая полупрозрачная кожура.

 

 

 

* * *

 

Дурно воспитан, лежал в пиджаке на полу.

Самолеты летели вверху, пешеходы спешили внизу.

У графина с водой был независимый вид,

В сердце жужжала пчела.

Так много воздуха нового нам вчера привезли,

В длинных прозрачных пакетах нам привезли,

Бери – не хочу, дыши – не умею, лижи – и лежу,

Твердое лезвие очень подходит ножу.

 

 

 

Красные яблоки

 

Красные яблоки, красные,

Почему они такие красные,

Почему не голубые или зеленые,

Почему не фиолетовые и не белые?

Проснулся один академик среди ночи

И думает: “Тоскливо что-то, чего ж так тоскливо...”

А тут приходит муж к одной жене и говорит:

“Вы не открывали ли этот шкаф или другие дверцы?”

А сверху стоят большие оранжевые вертолеты,

В которых сидят спасатели и никак не могут решить,

Куда ж лететь, ведь спасать надо ОПРЕДЕЛЕННО ВСЕХ!

Жизнь, Гавриил Степанович, она как спящий медведь

Не может приехать к нам на велосипеде,

А мы стоим, ждем, Лиза, Зане, Велта, Яна,

Петр и Эрвинс.

 

 

Славить тебя

 

Когда из всех старых ботинок мира

Сложат новый Тадж-Махал,

И эта официантка лет пятидесяти,

Засматривающаяся на спортивного типа

Студентов, выйдет покурить за дверь забегаловки,

И когда девушка, посвятившая три года анорексии,

Запустит зубы в свой первый за все это время гамбургер,

А человек, играющий на банджо по четвергам,

Сядет в большую раздолбанную машину и поедет

За горизонт или там до ближайшей заправки,

Я буду славить тебя, твои длинные шерстяные платья

И броши с большими овальными камнями,

Потому что нет занятия лучше, когда вокруг

Мелькают такие кадры, пылятся такие ступени

И даже собиратели сосновых веток для

Погребальных венков вытирают пот и улыбаются.

 

 

 

Старый мир

 

Я видел рождение старого мира,

Обветшавшие дома возводились

Целыми улицами, с ржавыми водосточными

Трубами, обрывающимися за пару метров

До земли, выкорчеванными рамами в подъездах

И прочими доминантами упадка. Прокуренные “опели”

И “фольксвагены” с вмятинами на капотах и

Потеками ржавчины ввозились в страну караван за

Караваном. И стариков понаехало со всего

Света, отовсюду свозили сюда ненужных там

Стариков, радостно покашливающих в нитяные

Перчатки на здешних трамвайных остановках.

И вот заледенела жизнь. Затормозилось все, медленней

Стала сочиться вода из кранов, медленней полицейские

Нагоняли воров, а те медленней доставали пистолеты

И нажимали на курки, которые разваливались в труху,

Напоследок испустив огненный цветок выстрела.

Пуля же летела вперед не меньше столетия. Да так и замирала

В воздухе, как таблетка, упавшая в густой прозрачный сироп.

Или как желтая витаминка драже с истекшим сроком годности,

Закатившаяся за шкаф и уткнувшаяся в пыль, бумажки и ностальгию.

 

 

 

 

 

ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ…

 

президентом Латвии, то в сегодняшнем обращении к стране я бы сказал примерно вот что:

 

Деньги…

Это не бумажки и не цифры,

это — возможность.

Возможность выжить для вашего

любимого кафе, вашей любимой парикмахерской,

для фермеров, у которых вы еженедельно

покупаете на рынке молоко.

У вас в руках возможность

не дать им вылететь в трубу.

Если вам нравится это кафе и вам будет грустно,

что оно закроется, зайдите туда хотя бы раз в две недели.

Это важно.

Потому что для кого-то точно так же

могут оказаться важны ваши услуги

и он обратится за ними именно сейчас,

понимая, что для него важно, чтобы ваше дело

не остановилось.

Мы все вместе должны удержать равновесие.

В 20-е годы, в эпоху сухого закона, по Миссисипи

курсировали пароходы, где играли оркестры, и люди

танцевали и выпивали. Порой там завязывались драки,

в которые могли включиться все посетители, столпившись

на левом или правом борту парохода, и корабль бы перевернулся.

И поэтому для музыкантов было важно продолжать играть,

несмотря на то, что вокруг бушует драка, чтобы танец

не останавливался, чтобы часть людей по-прежнему продолжала

танцевать. Иначе все бы они пошли на дно.

Мы сейчас все — такие музыканты. И деньги — это наши инструменты.

У кого-то в руках целый оркестр, а у кого-то только палочка от барабана.

но сейчас важно, чтобы играли все.

Только тогда наш корабль не перевернется.

 

31.03.2009

 

 

 

 

 

Кафе

 

Рассказ

 

 

День первый

 

Сегодня я позвонил в службу перевозки и попросил вывезти из моей гостиной большой обеденный стол, телевизор, сервант и пару шкафчиков разных калибров. Вместо них другие грузчики внесли в достаточно просторную комнату десять потрепанных стульев и три круглых столика. За ними будут сидеть посетители. Я решил открыть у себя кафе. Винные бутылки и пару графинчиков с чем покрепче я расставил на подоконнике. Забил холодильник моцареллой и зеленью для бутербродов.

 

Потом на белом листе бумаги я вывел жирным красным маркером: «Кафе» – и повесил лист на входную дверь. И еще чуть ее приоткрыл. Слышались шаги – соседи спускались и поднимались. Дом у нас старый, и шаги отдаются добротным гулким эхом. Пару раз слышалось чье-то топтание у двери и смешки. Но никто так и не зашел.

 

Я присел на один из стульев напротив подоконника с бутылками и раскрыл газету. Бармен не должен выглядеть слишком ожидающим. В газете писали о мягком приземлении экономики. Денег у людей становилось меньше, может быть, они теперь реже заглядывают в заведения наподобие моего.

 

В одиннадцать часов я закрылся и пошел спать. «Не надо делать поспешных выводов, – говорил я себе, лежа в постели. – Первый день есть первый день. Люди присматриваются, дай им на это время!» «Конечно, дам!» – ответил я на это. И заснул.

 

 

 

День второй

 

Я решил открыться ровно в два. Уже через тридцать минут вошла первая посетительница. Конечно, несколько нерешительная, но я приободрил ее, поздоровавшись и улыбнувшись. Это была девушка в большой зеленой мохеровой шапке-берете, в темно-зеленой куртке, затянутой пояском, в джинсах и черных кедах. Еще у нее был длинный, намотанный на горло полосатый шарф.

 

– Не хотите снять шарф? – спросил я. – У нас топят, и довольно прилично!

Она окинула взглядом комнату и спросила:

– Это действительно кафе?

– Еще какое! – ответил я и обвел комнату руками.

 

На столах были разложены салфетки и стояли склянки с сахаром.

– Хотите я поставлю музыку? – Не дожидаясь ответа, я достал и выложил на проигрыватель пластинку одной эстрадной дивы шестидесятых.

 

Низким голосом она пела о том, что ничто нельзя ничем заменить и любовь – это синий диван, который видно в окне напротив, ниже этажом. Девушка все еще заметно колебалась.

– Первый напиток за счет заведения! – сказал я.

 

Она оживилась и глянула на подоконник с бутылками, потом перевела взгляд на меня.

– А у вас есть меню? – спросила она.

– Нет еще... – сказал я. А подумав, добавил: – Пока не привезли из типографии.

– А что вы можете предложить? – Она смотрела теперь прямо на меня.

– Хотите, может, имбирный чай? У меня большой запас имбиря…

 

Она коротко кивнула:

– Хорошо, – и села за столик, самый близкий к входной двери.

 

Я быстренько смолол имбирный корешок и положил пару ложек приятно пахнущей кашицы в чашку, а потом залил кипятком. Выложил на стеклянное блюдечко бугорок липового меда и принес все это ей. Она пила медленно, время от времени поглядывая то на меня, то на столики и предметы в комнате.

 

Я в это время стоял у подоконника, поднимал и разглядывал бутылки с алкоголем. И отмечал черточкой маркера уровень коньяка и виски. Мало ли, порядок должен быть. Да и вообще важно выглядеть при деле.

 

Она допила, отставила кружку и улыбнулась.

Я спросил:

– Желаете что-то еще?

Она сказала:

– Нет… Сегодня – нет…

Я кивнул:

– Понятно, заходите завтра или как-нибудь потом.

 

На пластинке сменилась песня. Дива запела об осени и прощаниях и о том, что ночи становятся длинней, ровно настолько, насколько мы и рассчитываем.

Я все еще стоял с бутылкой, красной, с золотой наклейкой, и маркером.

Девушка поднялась, наматывая на горло шарф. И спросила:

– Значит, первый напиток за счет заведения?

– Ну да, – сказал я, – ага!

 

Она вышла, помахав рукой на прощание. В последующие часы в приоткрытую дверь нередко доносились шаги, но больше никто не заходил. Я опять загородился газетой. Время шло, и шло, и шло. Закрыл я снова в одиннадцать.

 

 

 

День третий

 

Сегодня та же девушка зашла с подружкой, полной блондинкой в очках и рыжем пальто. Блондинка возбужденно смеялась и перешептывалась с девушкой. Они присели за столик посередине комнаты и заказали по горячему шоколаду. Я свалил в ковшик пару разломанных на дольки шоколадных плиток и поставил на огонь. Потом налил им по стаканчику холодной воды, как полагается, а растопленный шоколад разлил в кружечки с рисунками из сказки про трех поросят.

 

Они пили шоколад маленькими глотками, а я протирал два больших стеклянных стакана белым вафельным полотенцем. Делал это неторопливо, снова и снова, разглядывая стаканы на свет и добиваясь абсолютной прозрачности. И параллельно думал: «Мои дела идут в гору, количество посетителей выросло в два раза. Надо будет заняться бухгалтерией, посмотреть нетто и брутто».

 

Девушки допили шоколад и воду и просто сидели и шушукались. Мне было хорошо. Я давал приют и пристанище людям в этом большом городе. Где порой так необходимо именно свое место. С корректным, уверенным и всегда готовым выслушать барменом. Таким, как я.

 

Девушки встали из-за столика чуть смущенные.

– Это все ведь первая порция? Мы же ничего больше не заказывали! – с претензией в голосе произнесла блондинка.

– Да-да! – ответил я. – Конечно.

– Вот и чудесно! – прыснула она в кулачок.

 

Первой девушке было, кажется, неудобно за свою подругу. Она торопливо попрощалась и потащила ее за собой.

Я унес посуду, вытер их столик влажной тряпкой и расставил стулья. «Неплохой день, – подумал я. – Совсем неплохой день».

И закрыл заведение.

 

 

 

День четвертый

 

Сегодня я открылся довольно рано – в двенадцать. Настроение было отличное. Если прирост посетителей будет сохраняться, надо будет подумать о расширении дела. Может, открыть бар-закусочную в ванной? Надо обмозговать.

 

Но пару часов было тихо. Потом зазвучали шаги, приглушенные голоса. Я спрятался за газетой. В приоткрытую дверь просунулась физиономия парня с черной кудрявой бородкой и в вязаной шапке с козырьком. Он огляделся и сказал кому-то за дверью:

 

– Здесь! Все точно, как она говорила… Ее подруга навела…

 

Потом дверь распахнулась настежь, и в нее по очереди шагнули пятеро парней. Все в широких штанах с карманами, в коротких куртках с капюшонами, отороченными искусственным волчьим мехом.

 

Они поглядывали то на меня, то на подоконник с бутылками.

– Привет, значит… А виски есть? – спросил тот, что вошел первым.

Я сказал:

– Не хотите присесть? Да, у нас есть немного скотча.

 

Они сдвинули пять стульев вокруг одного столика и вальяжно вокруг него расселись. Я взял с подоконника бутылку со скотчем, разлил в два стакана и три чашки и поставил их на маленький черный поднос. А потом понес его к ним на столик. Они похватали стаканы и принюхались.

 

Потом самый маленький из них с беспокойно бегавшими глазами-кнопками произнес:

– А музон?!

 

Они посмотрели на меня. Я показал на свою стереосистему с проигрывателем и сказал:

– Не знаю, устроит ли вас выбор… Джаз, шансон, эстрада прошлых лет…

 

Они сморщились, и тут этот самый маленький достал большой, белый, с металлическим пузом айпод и сказал:

– Лучше свое подключим! – Он направился к стерео-системе и стал колдовать над проводками.

 

Я хотел было сказать, что у нас тут особая музыкальная политика. Но смолчал – может, и не стоит навязывать посетителям свои вкусы.

 

Заиграло что-то очень бухающее и механистич-ное. Заунывный голос забормотал: «Я с моего района, ты с твоего района. В душе у нас выжженная зона. Йо!»

 

– Йо! – ответили хором все пятеро и опрокинули содержимое стаканов и чашек себе в рот. Потом они болтали друг с другом, перегибаясь через стол и как будто наваливаясь на собеседника, а завершив реплику, снова откидывались на спинку стула.

 

Покончив с виски и разговором, они встали и еще минут пятнадцать слонялись по комнате, рассматривая все подряд, коротко похохатывая и подпевая: «Йо!»

 

Наконец это им наскучило. Тот, кто вошел первым, произнес:

– Ну ладно, что ли… Двигаем отсюда… Так что, хозяин, первая порция бесплатно? Гы-гы!

– Вы не ошиблись, – холодно ответил я.

– По рукам, тогда завтра зайдем еще… Жди нас к обеду, душка! Гы-гы-гы.

 

И вся компания вслед за ним расхохоталась. Самый маленький с хрустом выдернул что-то из проводов моей стереосистемы, забрал айпод, и они вразвалочку двинулись к входной двери, шлепая друг друга по спинам и пиная стоявшие на пути стулья.

 

Они вышли. А я остался стоять. Еще минут десять. Потом сел. Потом встал и закрыл дверь. Кажется, я очень-очень устал.

 

 

 

День пятый

 

Сегодня я не открывался. Около двух слышны были чьи-то голоса, ко мне в дверь громко стучали.

 

Я включил классическое радио, завалился на кровать и вертел кубик Рубика. Часом позже, кажется, постучал кто-то еще, гораздо более тихо. Но я так и не открыл. Смешно, но, похоже, мне уже надоело мое кафе.

 

 

 

День шестой

 

Прошли сутки, и я все-таки открылся – поздно, около четырех. Снова пришла та первая девушка. Она сказала, что живет в этом доме. Двумя этажами выше. Странно, я никогда ее здесь не видел. Наверное, переехала недавно. Она предложила в этот раз заплатить за имбирный чай.

– Первый напиток за счет заведения! Таково правило, – сказал я ей.

 

Она возразила, что так я очень скоро вылечу в трубу. А я ответил, что в газетах пишут, что нас всех ждет мягкая посадка. И она уже началась. Я чувствую, что мы снижаемся и скоро выпустим шасси и пассажиры уже готовы благодарно поаплодировать пилотам.

 

Она спросила, зачем мне вообще это кафе.

 

Я ответил:

– Свое дело. Если все наладится, смогу даже по наследству передать, когда-нибудь…

Она промолчала. Допила чай, поставила чашку.

 

В этот момент дверь широко отворилась, и в нее вошли двое статных усатых полицейских в кожаных куртках и темно-синих фуражках.

– У вас есть лицензия на кафе? – спросил один из них.

– Нет, – немного подумав, ответил я.

– Вы продаете спиртное?

– Мог бы, но еще ничего не продал…

– Вы понимаете, что поступаете противозаконно?! На первый раз отделаетесь предупреждением и конфискацией алкоголя.

 

Они стали собирать бутылки с подоконника в большой темный пластиковый пакет. Закончив, тот, кто задавал вопросы, взвалил пакет себе на спину, оглянулся на меня и неодобрительно покачал головой. Потом они двинулись к выходу. Их громкие довольные голоса еще долго слышались на лестнице.

 

Девушка смотрела на меня с участием. Я взял вафельное полотенце и один из стаканов. Но не стал протирать, а просто держал их в руках. Тут девушка предложила зайти к ней в гости и выпить чего-нибудь против стресса. Мы поднялись наверх на два этажа, ее квартира была точно над моей и с точно такой же планировкой. Только больше картинок на стенах и плюшевых игрушек на полках.

 

 Она сказала:

– Вот невезение! У меня, оказывается, тоже все кончилось. Есть только молоко. Может, сделаем какао?

– Отлично! – произнес я.

 

Мы пили какао, и я думал: «Да, кафе – непростой бизнес. Но можно познакомиться с замечательными людьми».

 

Потом я сказал:

– Спасибо! – отдал ей чашку и улыбнулся. И пошел к двери, а потом вниз.

 

Мне надо было что-то решать, что-то очень важное. Она стояла в проеме двери и смотрела мне вслед. Кажется, она немного обиделась, что я ушел так быстро.

 

В одной программе по радио я слышал, что культурным проектам сейчас живется даже легче, чем коммерческим. М-да. Надо подумать.

 

 

 

День седьмой

 

Я расставил десять стульев в два ряда, перевернул столы так, что они напоминали какие-то абстрактные декорации, расставил в углу китайскую ширму и написал на белом листе все тем же маркером: «Театр. Спектакль начинается в 19.00». Повесил листок на двери и снова оставил ее полуоткрытой. Без пяти семь в дверь робко заглянула та же самая девушка.

 

Она присела на один из стульев и сняла куртку. Я вы-шел из-за ширмы и посмотрел на нее. И торжественно произнес:

– Вы присутствуете на спектакле, и то, что вы увидите, – это искусство.

 

Потом я подошел к ней, наклонился, ближе, еще ближе… и застыл всего в паре сантиметров от ее лица. Мы долго молчали и слушали дыхание друг друга. Затем я отстранился, отошел назад и поклонился. Девушка схватила куртку и выбежала на лестницу. Прозвучала быстрая дробь ее шагов, а затем раздался стук захлопнутой двери.

 

Я тоже вышел на лестницу и снял вывеску. Похоже, постановщик из меня не очень.

Чем бы заняться еще?

 

 

 

День восьмой

 

На моей двери нет никакой вывески, и она закрыта. Жизнь снова как будто остановилась. Вернее, она течет, но совсем незаметно, как человек, который на цыпочках проходит у вас за спиной. Уже ближе к вечеру я подумал: «Интересно, а как поживает девушка? Может, совсем не хочет меня видеть? А может, ждет каких-то объяснений по поводу вчерашнего? Пойду посмотрю». И поднялся наверх.

 

Вот это да! У нее на дверях висела табличка из цвет-ного картона. На ней красовалась надпись: «Парк. Вход для всех».

 

Я постучал в приоткрытую дверь и спросил:

– А с собаками можно? И на роликовых досках?

 

Из-за двери прозвучал ответ:

– Да-да-да!

 

И я зашел. Гостиная преобразилась. Девушка поставила на пол кадки с пальмами, елками и карликовыми березами. На полках в изобилии цвели экзотические цветы, и до самого пола спускались гроздья декоративного винограда. А посередине стояла самая настоящая небольшая садовая скамейка, выкрашенная светло-зеленой краской.

 

В открытое окно залетела птица, приземлилась на подоконник, склонила голову и на нас уставилась. Мы оба сидели на скамейке, и я сказал:

– Да, это замечательная идея. Классный у тебя получился парк! А садовник тебе не нужен или, там, специалист по каруселям?

 

Она сказала:

– Хм… Наверное, что-нибудь найдется... Дело новое, непочатый край работы. Знаешь, приходи завтра к десяти утра с инструментами.

 

 

 

Девятый день

 

Вот и наступило новое утро. Я сижу дома у плиты и смотрю на кофейник. Скоро он вскипит, и я налью себе кофе. Бутерброды уже готовы: один с сыром, другой с салями. Приятно собираться на работу. Все-таки ни владелец кафе, ни режиссер из меня не получились. Буду работать в парке. Там, где мамы с колясками, пенсионеры с разговорами и подростки с неясными планами. Все наладится. Все будет тип-топ, как говорил мой школьный приятель. Где-то он теперь? Может, тоже заглянет в новый парк. Новости о таких местах распространяются быстро.