Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
СЕРГЕЙ СКВЕРСКИЙ

Сергей Скверский (р.1947). Санкт-Петербург.

• • •

 

Когда б вы знали, из какого сора —

Что там стихи — мы сами проросли.

 

Травою времени средь низости и вздора —

Вовсю пылали щеки от позора

И гнева — сколько мы перенесли.

 

 

 

 

• • •

 

Какой-то странный он и даже

глуповатый —

 

Чуть глуховатый, чуть подслеповатый,

Сосредоточенный все время на своем.

Рассеянный, немножко инфантильный —

Смешной чудак, кочующий по фильмам

Конца тридцатых. Помнишь? —

Соловьем

 

О жизни радостной поет энтузиастка.

Рабочий мудрствует, со лжегероя маска

Слетает нам на радость, а под ней —

Лицо врага, мильоны сильных на параде —

Статисты на гигантском маскараде.

Мифический народ великнх дней.

 

И этот вот — запуганный, осмеянный

Жилец из коммуналки на Бассейной.

 

 

Числу или лучу все больше уступая,

Медлительная ртуть взбирается на «ноль»,

И старая зима, дремучая, тупая,

Уходит из меня, как головная боль.

 

И город наш, как мы,

зимой переболевший,

Как будто постарел — осунулся, продрог.

 

 

 

 

• • •

 

От подлого, как нас оно топтало.

От скольких не осталось ни следа.

 

Но то, что выстояло в нас,— произрастало

Назло ему, чтоб всем понятно стало —

 

Не лопухи. Не лебеда.

 

 

 

 

• • •

 

Он тем и странен им, что хочется

понять,

А не дано: «Что ж все они,

интеллигенты,—

Слегка копни — буржуйские агенты.

Ишь дармоеды, все б им книжки

сочинять».

О чем он думает, до срока

огражденный

Нелепым образом, о том, что мир

рожденный

 

Для счастья, счастью этому не рад?

Галоши, зонт, козлиная бородка

И шляпа — жаль, была б уместней

 

сковородка, —

Вагон отцепленный везет его назад.

 

 

 

 

• • •

 

Щетиною кусты на лике посеревшем,

И холоден подъезд, и тверд его порог.

Конечно же — весна и радость обновленья,

Он чувствует ее, но на восторги скуп

Глаза его блестят, в них свет и оживленье,

Но горечь — в уголках привычно сжатых

губ

 

 

 

 

• • •

 

Песочные часы переверну,

и время вспять посыплется. Невзрачны

мельчайшие крупицы бытия,

едва ли друг от друга отличимы.

И нужно очень пристально вглядеться,

чтоб каждую и вспомнить, и узнать.

Одна — черна, а две другие — серы,

а эта, вот, смотрите — золотая! —

сверкнув, пропала, в массе затерялась.

Не странно ли — такая горстка праха

течет вперед — обозначает время,

течет назад — обозначает память,

в то время как на самом деле — вниз,

в пустой сосуд из полного сосуда

просыпалась — и верхний опустел.

Вот так он уменьшается, объем

секунд, минут, подаренных для жизни,

а жизнь, к несчастью, не перевернешь.

Озлись, разбей песочные часы —

не время, лишь песок, к песку земному

добавка жалкая неразличима в нем.

Но погляди, в твоих часах новейших,

как будто на рентгеновском экране,

живое сердце времени горит,

пульсирует, и каждую секунду

рождается секунда — в виде цифры.

И то, что раньше ощущалось смутно,

сегодня стало видимым, реальным,—

ток времени, подобный току крови,

в секундном ритме —

« 3 »,

  «4»,

  «5».

 

 

 

 

• • •

 

Ольге Бешенковской

 

Тот фокусник нам показал коробку,

обычную, пустую, а потом

она каким-то образом набилась

бесчисленным количеством предметов.

Он их сгребал и сваливал на стол,

а нам, наивным зрителям, казалось,

что эту кучу праздничного хлама

не только не запрятать в рукава,

но не вместить и в десять чемоданов.

 

Вот зеркало. Обычное стекло

покрыто тонким слоем амальгамы.

Всю жизнь оно притягивает взгляды

и отражает вещи, лица, стены.

Но отражает ли? Мое лицо

мне кажется таким чужим, враждебным,

и комната, и вещи — не мои,

хотя, конечно, здорово похожи.

Я понял наконец, что Зазеркалье —

как та коробка фокусника. Вот

куда уходит каждое мгновенье

и по другую сторону стекла

вновь возрождается во всем своем величье,

бесстыдстве, в неподвижности пустой.

Не верю безмятежности зеркал —

они веками жадно вожделеют

не образов, но тел, вещей и душ.

Неужто будет день, когда на мир

ощерятся багетовые пасти,

и захохочут, и его пожрут,

и ничего не станет, только в них

навек остекленеют отраженья

смятения и ужаса.

  Недаром

мы ослепили их в тот горький день,

на каждое надев простынный саван,

чтобы душа родная не прельстилась

зеркальным адом. Душам так легко

переходить тончайшие границы.

 

 

 

 

 

• • •

 

Мне вспомнился тот день, когда ко мне

в реанимационную палату

она вошла. Не ангелом крылатым

и вовсе не с косой, не на коне,

как Дюрер представлял ее. Что кони,

их скорости — и современный бред?

Агония — острейшая погоня,

когда в минуту тот и этот свет

по многу раз меняются местами

и тоннами горючее в себе

расходуешь, бессмысленно листая

новейший апокалипсис. В борьбе...

За что? За жизнь? Ничуть. О ней

  не вспомнишь.

Ведь только строки: «Умереть — уснуть...»,

«Зову я смерть...» — на память и на помощь

пришли, взорвали илистую муть.

И стали первой связью с этим миром,

вдруг высветив в сознании, что я

еще в уме и в памяти, Шекспиром

храним у самой кромки бытия.

 

Ты говоришь, искусство бесполезно.

Оно, конечно, так, но почему

в часы тоски, отчаянья, болезни,

как к Богу, обращаемся к нему?

 

 

 

 

 

У фонтана «Самсон» в Петродворце

 

О, какая силища в тебе,

Истина! Ты разрываешь пасти,

сжатые намордниками лжи,

стиснутые судорогой страха.

 

Лопается шкура, и трещат

прочные хрящи и сухожилья,

и гигантским джинном через горло

с ревом вырывается душа.

 

И в закатных солнечных лучах

пурпурный фонтан любви и боли

силится закрасить небеса —

синюю пустыню безразличья.

 

И от страха пятится дворец,

и глядят испуганные окна,

как застыл от изумленья зверь,

побежденный и освобожденный.

 

 

 

 

 

• • •

 

С каждым разом к родителям будто все дальше идти.

Все ограды, кресты, все цепляются ветки и корни...

Нету здесь суеты, это кладбище для бедноты.

Были век свой покорны, теперь они просто покойны.

 

Маме — лето, отец — не дождался, и ранней весной

трое пьяных могильщиков мерзлую землю долбили.

И рябинка все тянется вверх — не поспеть за сосной.

Крест соседкин сломался. Должно быть, старуху

  забыли.

 

Далеко. Приезжаешь на час, а уходит полдня,

да еще надо красить, полоть — вот, спасибо, цветочки

многолетние — тетка сажала. Стареет родня,

где им выбраться. Благо на праздник напишут две

  строчки.

 

А какая семья собиралась тогда за столом,

как нам весело было, о, господи, как они пели!

В современных компаниях всяк норовит о своем,

только все — об одном: что достали, чего не успели.

 

Что-то в нас изменилось. Не «что-то», а время бежит,

и за ним поспевать нет уже ни желанья, ни силы.

Здесь же только деревьям тянуться, а время лежит

под крестами и вечно хранится — такое, как было.

 

Как растет этот город. На ветках черно от ворон —

мы же их и вскормили. Огромные — сытно им,

  вольно.

Где-то стоны и плач. Что ж — обычное для похорон.

Это горе — чужое, как дальнее эхо, не больно.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Войди в мой сон, мы вместе побредем

под этим странным проливным дождем,

который нас ни каплей не замочит,

по лету этому, которое с ума

сошло, — ведь на дворе стоит зима

и жалкой правдой голову морочит.

 

Входи быстрее, чтобы этот сон

не превратился вновь в протяжный стон,

в чернейший стон, безвременный, бездонный,

в который я влечу, и сквозь меня

просвищут клочья прожитого дня,

как сор бумажный по трубе бетонной.

 

Прижизненный мой еженощный ад...

Но, в сущности, я жду его, я рад

его приходу — что еще излечит?

А сон — такая редкость, волшебство.

Войди, успей, и, может быть, его

будильник пощадит, не искалечит.

 

 

 

 

На смерть друга

 

(Первые числа октября 2005 года.)

 

 

 

Бардо Тёдол (Тибетская Книга мертвых)

 

Когда ты взлетишь, не пугайся ревущих погонь,

Когтистых, клыкастых, крылатых охранников ада,

Но смело и прямо спеши на Господень огонь!

В любви — твоя сила, а в вере — защита, награда.

 

И страх, и отчаянье смерти ты смог побороть.

Теперь не теряй направленья, и свет не померкнет,

Так чистых и пылких зовет в свои рати Господь,

А лживых и храбрых, как сорное семя, отвергнет.

 

"Лужок не сманил, и прекрасный цветок не завлек,

Крылатый клювастый кошмар пролетел и не тронул.

Не бойся — там Бог, — убеждает себя мотылек,

Влетающий в пламя — пылинкой к Господнему Трону, —

 

Забудь о родных, не грусти ни о чем, ни о ком,

Очисти и чувства, и мысли для избранной цели.

Всего только день, только миг ты прожил мотыльком,

Кем станешь ты завтра, младенцем какой колыбели?"

 

 

 

 

 

Икона Божьей Матери Владимирская

 

Святая Мать и Божий сын — щека к щеке.

Он смотрит в грустные глаза Ее с тоскою,

Заботой, лаской! Столько нежности в руке,

Обнявшей Мать... Она же — правою рукою,

 

Прекрасной, тонкой, поднимает малыша -

Легко, как будто Он бесплотный, невесомый.

Нездешней мудростью полна Ее душа

И скорбью тихою, с достоинством несомой.

 

Соборным Духом воспаряет над стеной

На крестный путь благословляющая Сына,

Провидя всё: "Иди, любимый мой, родной," —

В любви и боли созревающая сила.

 

О Матерь Воинства, Владимирская, Ты

Всегда спасала, разделяла с нами беды,

Хранила в душах, как источник доброты,

Любви и силы, как предвестница победы.

Издревле, Взбранной Воеводе, молим Ти:

Помилуй чад Твоих, спаси и защити!

 

 

 

 

 

* * *

 

На смену любви восторженной,

стенающей, экстатичной,

Приходит любовь спокойная,

осознанная и прочная.

Вотще наши трели птичьи,

когда высоки и привычны

Приливы чувства, как волны —

естественные и мощные.

Но что я могу сказать Тебе?

Люблю, полагаюсь, верю

И радостно отдаюсь тебе,

Стихия, Среда Божественного —

Пловец на Твоей поверхности.

И знаю, что не измерю

Глубин открытого чувства,

родительского, естественного.

 

 

 

 

 

* * *

 

— За что Ты бьешь меня, Господи мой,

Какие муки испытываю!

— За то и бью, что люблю. Не ной.

Да и не бью — воспитываю.

 

 

 

 

 

* * *

 

Освободись, душа, не трусь, не унывай.

Освойся, как в былом — в бессмерном юном теле,

Тори свой горний путь — по восходящей — в рай,

Оставив эту плоть в ее земном пределе.

 

Ты знаешь, суть твоя — высокий свелый дух,

Сокровище твое, хранитель и водитель,

Спасающий тебя, как мать, отец и друг,

Всесильный и святой ваятель и воитель.

 

Его огонь живой — Божественная плоть,

Подобная цветку, до горних прорастая,

Возносится туда, где встретить вас Господь,

И Воинство Его, и Матерь Пресвятая.

 

 

 

 

* * *

 

Я скину на летейском берегу

Изношенное тело, как одежку,

И оглянусь, и погрущу немножко

О том, что дотянуться не могу

До вас, а главное — поправить:

Не плачьте, вы пришли меня поздравить

И пожелать мне доброго пути.

Пусть тризна будет светлой, как судьба.

Порадуйтесь за Божьего раба.

 

 

 

 

 

* * *

 

Тот сон, как старый фильм, мы здесь уже бывали:

Открытое кафе на берегу реки,

Нас тот же столик ждет, вино, цветок в бокале...

Чье это творчество? Кто эти старики?

Но ясно — мы свои, река — все та же Лета,

И благо — не Коцит, не Стикс, не Ахерон, —

На долгий выходной нам пропуском — монета

Осталась на столе от прошлых похорон.

И значит, не грозит отплыть на скорбный берег, —

Мы так легко дошли, ведомые судьбой,

Удачно избежав кладбищенских истерик.

Кафе, бокал вина и вместе мы с тобой.

 

 

 

 

 

* * *

 

Молю, сотвори мне чудо! —

Ты можешь, я знаю это, —

Окликни меня "оттуда",

С "того", посмертного света.

Ты — голос в едином хоре,

Ты — лучик в Господем Зраке, —

О, как я нуждаюсь в опоре, —

В твоем особенном Знаке.

Я верю — тебе не трудно,

Не холодно, не одиноко,

Я скоро узнаю, как чудно

Войти в это общее Око,

Войти в этот Хор неслышный

Частицею Света, волною.

Ты радостно властвуешь свыше

И зорко следишь за мною.