Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
СЕРГЕЙ НЕЛЬДИХЕН

Сергей Евгеньевич Нельдихен (1891, Таганрог — 1942) — российский поэт-примитивист, член гумилевского третьего «Цеха поэтов» (1921—1923).

 

Сергей Нельдихен-Ауслендер родился 27 сентября (9 октября) 1891 в Таганроге в семье отставного генерала Евгения Альбертовича Нельдихена, участника русско-турецкой войны 1877—1878 годов, бывшего начальника 1-го Тифлисского лазарета. Детство провёл в Ростове, где некоторое время учился в одной из мужских гимназий. Окончил военное училище и Харьковский университет. Участник Первой мировой войны. Служил на Балтийском флоте.

 

Вторую часть фамилии ему пришлось отбросить, ибо в России уже был известен писатель Сергей Ауслендер.

 

Входил в акмеистическую группу «Цех поэтов» и в Петроградский союз поэтов.

 

На заседания литературной студии «Звучащая раковина», которой руководил Николай Гумилёв, являлся с большой морковью в нагрудном кармане.

 

В 1922—1923 годах С. Е. Нельдихен печатался в редактировавшемся Михаилом Кузминым альманахе «Абраксас».

 

В 1929 году книга Нельдихена «С девятнадцатой страницы» была квалифицирована как «манифест классового врага в поэзии». В 1931 году Сергей Нельдихен был арестован и на три года выслан в Алма-Ату. В 1933 году, находясь в ссылке в Казахстане, отправил Борису Эйхенбауму рукописную книгу «Гражданское мужество».

С 1934 года снова жил в Ленинграде.

 

Живя в Ленинграде на улице Герцена, был официально прописан в Твери, а потом в Малом Ярославце. Перед самой войной переехал в Москву и оформил московскую прописку. В эти годы он работал в «Пионерской правде» и в Доме художественного воспитания детей.

 

Последний известный текст Сергея Нельдихена был напечатан в 1-м номере «Литературного обозрения» за 1941 год и был посвящен Козьме Пруткову.

 

Сразу после начала войны, 30 июня, он был вновь «превентивно» арестован. Погиб в 1942 году в ГУЛаге, обстоятельства и дата гибели неизвестны.

 

 

О нём

 

«Нельдихен в соответствии с духом эпохи сочинял литературные манифесты. Прозванный скорее иронически, нежели всерьез, „русским Уитменом“, он и в самом деле ратовал за максимальное сближение стиха и прозы, за „литературный синтетизм“. Придумав то, что позже придумают конструктивисты, поэт тем самым перебежал дорогу Сельвинскому со товарищи. В кровавых (и метафорически, и в почти прямом смысле слова) литературных битвах конца 20-х Нельдихен не мог не проиграть: литературный одиночка („Цех поэтов“ к тому времени, разумеется, распался), он не мог рассчитывать на поддержку группы. Даже обэриуты, будучи маргиналами, могли позволить себе шум и скандал, поскольку на них работал механизм тусовки. Нельдихен был вытеснен не только из литературного процесса, но и фактически из истории культуры. Печатаясь как детский поэт и как автор речевок для красноармейцев, он постепенно уходил в тень, которая с неизбежным автоматизмом поглотила его вполне тривиальным способом: Нельдихен был арестован и погиб в 1942-м в заключении» — Данила Давыдов, 2004.

 

«Сергей Нельдихен, один из участников гумилевского „Цеха поэтов“ — сегодня не слишком хорошо известен даже специалистам по поэзии начала двадцатого века. Вышедшая книга — первое репрезентативное собрание текстов этого замечательного автора. Нельдихен поэт не просто со своей интонацией, своим голосом, поэтическим строем, который как будто позволяет перекинуть мостик от поэтов, условно говоря, гумилевской школы, к обэриутам. Нельдихен поэт со своим взглядом на поэтическое творчество в частности и творчество вообще, экспериментатор, который пробовал свои силы в синтетических жанрах, скажем, фрагментарной, афористичной прозе, или поэморомане „Праздник (Илья Радалет)“. И в лучших своих стихах он добивается удивительной выразительности» — Николай Александров, 2013.

Женщины

 

...Женщины,

двухсполовинойаршинные куклы,

Хохочущие, бугристотелые,

Мягкогубые,

прозрачноглазые,

каштанововолосые,

Носящие всевозможные

распашонки и матовые

висюльки-серьги,

Любящие мои альтоголосые

проповеди и плохие

хозяйки —

О, как волнуют меня такие

женщины!

 

1922

 

 

 

Летними вечерами мы...

 

Летними вечерами мы

играем в прятки, в горелки,

в жмурки.

Дети, когда вы играете, вы

не бываете так веселы, —

Вы веселитесь,

прыгаете,

потому что в вас много

мышиного, стрекозиного,

заячьего,

Ваше веселье и ваша дружба недолговременны и

случайны, —

Кто-нибудь из вас упадет,

разобьет себе нос, — и вы

плачете...

...Мы же взрослые

мужчины

и женщины,

Мы все влюблены друг

в друга,

И нам приятно видеть мир

таким,

как он есть в

действительности.

 

1921

 

 

 

От старости скрипит земная ось...

 

От старости скрипит земная ось:

На ней вертелся долгими веками

Тяжелый шар, дымящийся парами,

Огнем, водой пронизанный насквозь.

 

И мастера у Бога не нашлось,

И Он решил, что люди могут сами

Ее исправить рыжими руками,

Ведь многое в делах им удалось.

 

Но человек из своего жилища

Давно устроил для себя кладбища

И к звукам разрушения привык.

 

И лишь один над пеплом у обрыва

Поднял глаза змеиного отлива,

И это был озлобленный калмык.

 

1922

 

 

 

Отшельник-эскимос запряг собак...

 

Отшельник-эскимос запряг собак

И на охоту выехал на льдины;

Хотелось свежей вкусной моржевины,

При запахе ее вкусней табак.

 

На севере конец оси земной,

Точеноребрый стержень заржавелый

Погнулся, терся ком оледенелый,

Скрипел в воронке синеватый слой.

 

И эскимос услышал странный скрип:

Кто там на льдине будто кости пилит?

На берегу нигде моржи не выли,

Графитный лед полосками прилип.

 

Подъехать посмотреть, кто костепил?

Собаки дернулись, кусая, лая…

О чудо! странная какая свая.

И сани эскимос остановил.

 

Хорошая находка, летний дом

На этой свае был бы очень крепок!

Попробовать свалить? Льдяных прилепок

На нем не много, обрублю багром.

 

Качнул — шатается в хромой дыре,

Качнул еще и вытянул из ямы,

Перебирая плоскими руками,

Запахло на снегу, как на костре.

 

Поднял, донес до льдин, лежащих вкось,

Но столб о что-то в небе зацепился

Концом невидным — эскимос скривился,

Споткнулся, выронил земную ось.

 

И медленно проткнулся хриплый лед,

И ось прошла сквозь ком, застряла туго,

Ком наклонился на седьмую круга —

Окрасил льдины солнечный восход.

 

Какая небывалая зима!

Февраль, а поле пестрая решетка;

Озерное стекло прозрачно, четко,

Как цейссовский двойной анастигмат!

 

У Пулковских раскрытых горловин

К подзорным трубам липнут астрономы:

Залиты солнцем ледяные комы

От неизвестных никому причин.

 

1922

 

 

 

Сегодня день моего рождения

 

Мои родители, люди самые обыкновенные,

Держали меня в комнатах до девятилетнего возраста,

Заботились обо мне по-своему,

Не пускали меня на улицу,

Приучили не играть с дворовыми мальчиками,

А с моими сестрами сидеть скромно у парадной лестницы

На холщевых складных табуретках.

Вечерами я садился на подоконник,

Смотрел на улицу, на фонари керосиновые,

А отец мыл чайные чашки и стаканы,

И не потому, что у нас прислуги не было,

А потому, что ему нечего было делать,

Как всякому отставному воину.

Я сам научился читать азбуку;

Мне также хотелось учиться музыке,

Но на нашем рояле не действовали клавиши...

 

1920

 

 

 

Человек человеку — волк

 

— Ночью я протяну к облакам жесткокожую руку

И достану луны двухконечный отточенный крюк,

К одному острию привяжу рукоятку — бамбук

И узлы затяну липко-телой шершавой гадюкой.

С самодельною кирко-мотыгой в руке вздуто-жилой

Рано утром взбегу на бугор вороненой горы,

От лохматого солнца кусок отобью неостылый,

Сброшу вниз, на поверхность земли, под откосы, бугры.

И отбитый от солнца кусок, разгоревшийся камень

Все постройки разрушит, раздавит животных-людей,

На земле лишь останутся горы из черствых камней,

Океан и один человек, как при первом Адаме...

— В разнолиственных рощах, в садах свеже-цветных плодовых,

Где бродили в тени первобытных животных стада,

Под плодами ходил, слушал тихие свисты и ревы

Человек первосозданный, — голый, упругий, Адам,

И единый Адам синеглазый большой беззаботный

Ни забав, ни работ не нашел для себя одного;

Бог узнал, рассердился и самку создал для него,

И Адам наплодил сыновей, подражая животным... —

Я один буду жить над отбитым от солнца осколком,

Но не буду Адамом скучающим в райском саду, —

Со своей самодельной изогнутой кирко-иголкой

Я работу себе на земле закоптелой найду. —

Мне не надо готовых садов с кружевными ветвями,

Сам свой собственный сад для себя я сумею создать,

Не слезая с горы, обхвачу я кирки рукоять,

Сам один отпихну раскрасневшийся солнечный камень;

И очищу я быстро поверхность земли от развалин

И в живой океан побросаю обломки и пыль;

Птицы те, что высоко весь день над горами летали,

Будут ночью слетаться ко мне на горящий фитиль;

Разровняю я землю и, если работать устану,

Положу у подошвы горы запылившийся крюк

И руками поймаю за головы птиц-великанов,

Птичьи шеи сверну, накормлю терпеливых гадюк;

А пахучее желтое мокрое мягкое мясо

Для себя отделю от приплюснутых перьев, костей.

Жадно съем и пещеру найду посвежей, потемней,

Захочу — отдохну, не узнав от которого часа... —

Голубые обои сереют в натопленной спальне,

Весь завален подушками шелковый длинный диван,

Много круглых портретов висит, засыхает тюльпан,

Трехаршинное зеркало светит, журчит умывальник;

Как всегда, наверху опрокинута дымная яма,

В самых верхних квадратах двойного цветного окна,

Ниже — трубы торчат над неровными крышами прямо,

Между крышами в яме за дымом трясется луна... —

— Как же я дотянусь до луны и до солнца руками? —

Ведь и я — человек, как и все, трехаршинный худой,

У меня есть и спальня… О, нет, все ж я очень большой, —

У меня есть тетради и книги с моими стихами! —

Homo homini lupus est, — я же должен быть тигром,

Если волк для меня каждый стриженый зверь-человек;

Но противны мне долгие дикозвериные игры, —

Не могу я давить каждый день по одной голове...

Что стучит за окном?.. — а, опять за ограду собора

Пулеметы, двуколки везут, тащат пушку-трубу...

— Что ж, спасибо, спасибо, — скорей открывайте пальбу... —

На углу собираются люди в папахах и шпорах...

— Началось, началось, — завели броневик-пулемет,

И бегут, и орут, и ладонями кровь зажимают!.. —

Дзинь! — прорвалось стекло... — Рая!.. пуля попала… убьет...

Рая, милая Рая, проснись... не пугайся... стреляют!..

 

1922