Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
СЕРГЕЙ БЕРДНИКОВ

Бердников Сергей Леонидович. Петербургский поэт и прозаик. Родился в 1937 г. Окончил физический факультет ЛГПИ имени А.И. Герцена и физический факультет Ленинградского государственного университета. Кандидат физико-математических наук. Имеет более 50 научных работ. Автор стихов и прозы. Произведения Сергея Бердникова публиковались в коллективных сборниках и толстых литературных журналах. В 2014 г. он отмечен дипломом призера конкурса В.Г. Короленко. Автор повести о блокадном детстве «Долгое чаепитие».

Фотография

 

Как в почке лист,

как в колосе зерно,

как в кратком вдохе восклицанье, —

все было в нем уже заключено,

в случайном том,

в негаданном касанье.

И вспышка, озарившая тот миг,

на дне души запечатлела тайный

судьбы еще не выявленный лик,

как будто снимок сделав моментальный.

И стали проявляться с каждым днем

для нас неимоверные детали, —

то улица какая-то, то дом...

А это? Неужели мы?

Едва ли...

 

 

 

 

 

Эскиз декорации

 

Вот эти роли

нам дано сыграть.

Смотри,

простая мизансцена, —

вот здесь фонарь,

он будет освещать

мансарду,

угол дома,

его качанье будет означать

те перемены,

которые нам вместе

предписано переживать

по ходу пьесы.

А пьеса старая,

но несколько иначе

на этот раз я сцену проведу, —

ты

в ней одна

мое сыграешь счастье

мне ж выпало

сыграть твою беду..

Но дело в том,

что пьесе нет конца,

и сложность в том,

что зрители мы сами

и широко открытыми глазами

следим,

как, преодолевая муку,

ты все ведешь

жалеющую руку,

не задевая моего лица...

 

 

 

 

Акварель и карандаш

 

В прямоугольнике листа

по краю справа

я ветку нарисую,

но без единого листа.

Пустую.

Я краску светло-голубую

пролью на лист и смою

дождевой водою, —

так небо раннею весною

чуть голубеет,

просвечивая белизной.

Левее ветки обозначу

галдеж восторженных грачей,

сорвавшихся с не видных мне,

оставленных за краем

черных крон.

Вот и открыта настежь рама.

Бумагу с треском разорвав,

грачиным граем грохнет тишина.

Как узловата ветка и черна!

Как дышится!

Как остывает лоб!

Как небо голубеет!

Еще не тронут лист,

и будущее зреет!

 

 

 

 

Групповой портрет

 

Мне нравятся в этой картине

и люди, и стол, и салат,

и эта бутылка «Мартини»,

и яблоки, и виноград,

и женщин открытые руки,

и взгляд чуть печальный у той,

и кажется, слышатся звуки

веселой беседы хмельной.

Наверно, сегодня суббота,

забыта забот маета,

одна лишь грустит отчего-то,

ах да, это та же, все та.

И, времени не замечая,

всю ночь просидят. Не до сна.

И только вот эта, что с краю,

всю ночь будет так же грустна.

Вино разливая в бокалы,

над всякой смеясь ерундой,

никто не заметит усталый,

потерянный взгляд у одной.

Вот так вот всегда и бывает, —

все чудно и ладно вокруг,

но что-то томит и терзает...

Что делать? Бывает, мой друг.

 

 

 

 

Последнее стихотворение

 

Я уже ничего не пишу,

ни о чем не тоскую,

никого не ревную,

просто так вот сижу

и небрежной рукой

на листке женский профиль рисую,

поднимаю глаза и гляжу,

как за стеклами напропалую

вкось и вниз

мчится горький декабрьский снег,

там,

по тропке скользя,

в этой зыби почти что вслепую

одиноко бредет человек...

Может, это меня

по волнам снегопада

в круговерти метели

несет в никуда, —

впереди никого,

позади ни следа,

и уже ни стихов,

ни похвал мне не надо...

 

 

 

 

Мелодия

 

Аккорд надтреснутый и старый,

не меньше сотни лет ему,

но почему же, почему

так ранит сердце звук гитары?

Что мне в трезвучье вековом?

Ведь у меня свои заботы.

Но в сердце вздрагивает что-то

от переборов за окном.

Такой избитый перепев

любви недолгой и разлуки,

но отчего ловлю я звуки,

у темной шторы замерев?

И раму плотно закрывая,

на середине звук гублю...

Но все мне слышится:

«Люблю».

Но все мне чудится:

«Прощаю».

 

 

 

 

 

* * *

 

На прелый парк

туман

пал плотной пеленой,

и ни одной

души

нет на сырой

тропинке.

На спинке

у пичуги

искрится каплею вода.

«Куда

ты скачешь?» —

я спросил пичугу.

Она мне пропищала:

«К другу» —

«А где твой друг?»

Она,

заплакав:

«Улетел на юг...»

 

 

 

 

* * *

 

Как одиноко мы живем,

неважно, ночью или днем,

среди родных иль сослуживцев,

средь бедолаг, среди счастливцев,

к соседу ль вечером идем,

чтоб попросить щепотку соли, —

мы все надеемся и ждем

улыбки,

слова,

взгляда, что ли,

не знаю,

только на площадке

так одиноко хлопнет дверь,

так охнет эхо вздохом кратким,

что вдруг почувствуешь, —

теперь,

с людьми

и с кошками в подвале

дом одинок в своем квартале,

заброшенном среди других

глухих кварталов городских,

а город в блеске фонарей

так одиноко смотрит в небо,

что одинокий самолет,

к нему креня крыло косое,

почти что стал его душою

и в высоте кружит и ждет,

страну оглядывает,

где бы

найти ему среди полей

еще скопление огней,

еще созвездие другое,

но

одинокая страна

все ищет дружбы у соседа,

да где уж там, —

война,

победа,

разгром, разруха...

Дело в том

(ну да, конечно, дело в этом),

что одинокая планета

кружится в космосе пустом...

Как одиноко мы живем!

 

 

 

 

Самсон и далила

 

...ну да, в начале было слово,

потом второе, а затем

возник скандал. Всему основа, —

чьё было слово и зачем…

…одна буфетчица Далила

Самсону пива не долила,

он ей:

— Долей!

А то, как льву,

тебе, Далила, пасть порву!

Сдув пену и долив, Далила

сказала назорею мило:

— Тебя,

лохматого еврея,

я нынче ночью же побрею…

— Не понял… — перебил Самон —

ты что несешь, фили-стим-лянка?.. —

но фразу не докончил он

и, не добравшись до лежанки,

уснул: коварная Далила

в то пиво, что она долила,

туда же клофелина упаковку

подсыпала (обычная уловка!).

С печалью назореи на заре

услышали, как веселится стан,

ликующих филистимлян,

узнали: словно зверь в норе

Самсон по-пьяне обездвижен

Далилой и потом острижен,

хотя отстоя и долива

просил смиренно у Далилы.

Спецназ примчался по утряне

и был жестоко ослеплен,

и взят в наручники Самсон.

Что с них возьмешь? Филистимляне!

Не мыть, не стричь незрячего еврея,

международных прав нарушив свод,

велели, чтоб унизить назорея, —

необразованный народ!

И что? Ведь волосы растут!

И он в филистимлянском храме

вновь силу ощутил и тут,

в колонну упершись руками

обрушил свод (совсем не прав,

а крыши свод) и сам с врагами

погиб. Он был совсем неправ,

нельзя ж при нарушенье прав

так сразу разрушать основы

до основанья, чтоб затем

фундамент возводить и снова

свод строить на смех всем.

 

 

 

 

Баллада

 

«Незадолго до впадения в Оку принимает речка Теша,

ослабевший и растерявший себя в лесах и болотах

приток — речку Серёжу».

Туристское описание.

 

В позабытых урочищах леший

Машет ночью замшелой рукой

И петляют Серёжа и Теша,

Заблудившись в лесах за Окой.

Над болотам воплями выпи

Зов Серёжи летит в никуда:

  — Безутешен я, Теша, я выпит

  И с годами уходит вода.

А вдали молчаливо и плавно

В полусонном покое, в глуши

Пробивается Теша по плавням,

Раздвигая водой камыши.

Измотавшись в лугах и завалах,

В пойме сходятся обе реки.

Ах, как поздно! Как времени мало

Им осталось. Всего до Оки.

Бормотанье и лепеты множа,

Шепчет Теша притихшей водой:

  — Ах, Серёжа, родной мой, Серёжа,

  Повстречаться бы раньше с тобой...

Стебли лилий, как пальцы сплетая,

Две печали сливая в одну,

То над омутом вдруг замирают,

То катают песчинки по дну...

 

 

 

 

* * *

 

В лесу осеннем листья навесу,

легко скользя в лучах косого света,

с рассвета

сбрасывают светлую росу

слепящей искрой солнечного лета.

Просвеченная наискось,

насквозь

видна дождём очищенная чаща.

Как пусто здесь,

стоят деревья врозь, —

вблизи чуть реже,

там — слегка почаще.

Их птицы покидают и с небес

прощальный клёкот их почти не слышен,

и выцветшее небо будто выше

становится,

и сиротеет лес.

я думал от него узнать ответ,

как уберечь себя от мелочной растраты,

как научиться забывать утраты

прошедших лет,

но нет,

напрасно в трепете осин

я так старался уловить измену.

Всё только — измененья,

перемены

и путаница следствий и причин.

 

 

 

 

Лилит

 

1

 

...там полоса

восхода ли,

заката

чуть тлеет,

как строка,

что брошена когда-то

неконченной.

Ещё не умерла

и, кажется вот-вот

появятся слова

и рифма оживёт,

раскроется тетрадь

и хрустнет коленкор, —

качнётся дом и двор,

и стрелка на часах,

назло календарю,

задвигается вспять,

а там ещё до той,

до начатой строки,

до слов ещё, до букв,

ещё у самых губ

невысказанный звук,

как пульс в виске стучит

невнятное:

— Лилит...

 

 

2

 

Я же знаю, что нет тебя, нет;

я же знаю, —

но тёмною ночью

я всей грудью на стол,

словно на парапет,

и всё слушаю,

что там бормочет

темнота за окном

(иль волна под мостом?).

Там единственный свет

лишь от лампы моей

чуть прикрытой вчерашней газетой,

чтобы спать не мешала домашним.

Я один,

и со мной мой полуночный бред,

тот,

вчерашний и позавчерашний.

То вздохнёт сквозняком,

то за тёмным стеклом

странной тенью себя обозначит

и лепечет невнятное тихим дождём,

замолчит,

горько всхлипнет

и сызнова плачет...

 

 

3

 

...но что-то было же заранее, —

за раньше,

прежде,

за вчера,

когда ещё не знал,

как рана моя

от удалённого ребра

к ненастью

по ночам болит.

Зачем во тьме уснувших комнат

всё кажется,

вот-вот и вспомню,

что значит

всхлип ночной:

— Лилит...

Откуда?

Снегом ли, капелью

сквозь форточку он занесён?

Иль это только странный сон,

Навеянный сырой метелью?

Что это было?

Звук напева,

иль стон скулящий сквозняка?

Как будто чья-то тень, слегка

коснувшись лба,

во тьму скользнула,

и кто-то произнёс:

— Пора!..

Проснулся...

Ноет слева

След удалённого ребра...

А до...

А раньше...

За пределом,

за мокрым,

хлюпающим, белым,

за липнущим на стекла

снегом,

что?..

— Душно, Боже...

Слева...

— Пройдет, забудется...

— Горит...

— Очнись!.. Я здесь...

Очнись!.. Я -Ева.

Ну, что ж ты всё:

 «Лилит, Лилит...»

 

 

 

 

 

Предзимье

 

Ранним утром вдали

на дороге лесной

заблудился в трех соснах

осенней порой

луч,

нашедший окошко

у края земли,

за холмами

в бесцветности туч,

где-то там за спиной.

И оранжевым цветом

сосновой коры

осветилась осина,

береза,

до этой поры

молчаливо стоящая сзади,

прошептать попыталась о чем-то,

но не смогла, —

розовея стволом,

прислонилась к ограде

забытой заимки.

Вот и все,

вот и осень прошла...

Птичий крик вдалеке,

холодок на щеке...

Что это?

Капли дождя

или снежинки?..

 

 

 

 

 

Apokryphos

 

“Слова сокровенные, какие сказал Спаситель Иуде, Фоме, которые сам

я, Матфей, записал. Шел я и слушал их, как беседовали они друг с другом.”

Рукописи Наг-Хаммади, сб.2, соч.7, “Книга Фомы”, фрагм.138.

 

Несло песок

и поперек дороги

ложились заструги,

он сек

лицо.

Фома молчал.

Слегка отстав,

вослед

с ним шел Матфей

и тканью грубого холста,

трепещущего на ветру хитона,

согнувшись, заслонял глаза,

сбежавшая слеза

пробороздила светлый след

на пыльной коже,

канув в бороде,

запекшиеся губы

не сдерживали стона...

Скорбящим им казалось, —

теперь уж не поможет

никто в беде

и надо бы затею

безумную оставить.

Но Петр шел вперед,

гонимый отреченьем,

надежду все еще лелея:

“Вы слышали же, — Он воскрес!

Нас предваряет в Галилее...”

Но никого окрест...

Садилось солнце,

набегала тьма,

дорога уходила в тень холма,

Фома

молчал.

Там, впереди

(чуть слышно было)

двое

все рассуждали меж собою,

что грех погибели Его

никто не смоет,

никакой

надежды

(подумать страшно)

нет,

что притупится боль утраты,

но надо привыкать, что мы одни,

Он говорил:

“Наступят дни —

вы будете искать меня,

вы не найдете...”

...и тут

Он оказался рядом,

свои стигматы

в складках ткани пряча,

не подошел к ним, —

Он приблизился

и руки показал.

Они остановились, окликая

друг друга,

радуясь и плача,

качая

головами и весьма

дивясь...

Фома

молчал,

смотрел,

как ослепляя

нездешней белизной

полощется по ветру бязь

Его плаща,

(как будто бы она могла светиться).

Шелестел песок,

струящийся в камнях у самых ног,

и голос тихий:

“Горе вам,

безбожникам,

надежды не имеющим на то,

что не должно случиться.”

А потом,

(не вспомнить как все было и когда),

Он оказался рядом,

сказав Фоме:

“Подай

твой перст сюда...”

а сзади шел Матфей

и видел,

как рукой своей

Фома

Его коснулся и сказал:

“Учитель,

перед Вознесением Твоим

я вопрошаю

Тебя,

скажи нам о сокрытом...”

и край одежды теребя,

продолжил:

“Хватит ли ума

нам рассказать об этом

обо всем,

открой не явленное...”

Но Спаситель

чуть слышно:

“Явленное вам

для вас сокрыто,

как о не явленном хотите вы узнать?..”

Синее становилась тьма,

и вновь Фома

(ему все было мало):

“Каким же будет наш конец?..”

В ответ:

“Открыли ль вы начало?..”

...а за его спиною

солнце угасало

и во тьме

Его лицо уже не различалось,

лишь венец,

над головой,

Фоме казалось,

высветился вдруг...

А голос все звучал:

“То место, где — начало,

там — конец...”

Фома молчал,

Матфей,

что позади стоял,

записывал слова ответа:

“Вы пришли от света:

от места,

где свет произошел

от самого себя...”

...все замерло,

песок

и тот у ног

замолк, залег,

став неподвижным...

“...коль верхнее

вы сделаете нижним,

и внутреннее внешним,

вот тогда...”

... но голос навсегда

стихал...

Он руку поднял,

их благословляя,

и отдаляться стал...

И сразу накатила тьма.

Ни зги не видя впереди,

Матфей, присев,

на ощупь записи искал,

но, —

(показалось или услыхал?):

“...оставь их,

не ищи,

другие их найдут

в Наг-Хаммади...”

Фома молчал…

 

 

 

 

Спиной к движенью

 

…динамик с присвистом хрипит,

перечисляя остановки,

стучит

на роликах своих

разболтанная дверь;

в проходе на полу

катается

пустая поллитровка,

два соседа дремлют,

мы с тобой,

друг против друга,

их,

почти не видя,

о чем-то говорим,

беседа

рывками близится к концу,

смолкаешь ты,

висок, прижав к стеклу,

глядишь наискосок

вперед,

а я,

спиной к движенью сидя,

смотрю, —

по твоему лицу

пытаюсь угадать,

что ждет,

что выплывет из темноты,

ты

следишь,

как там,

за краешком земли,

в дождливой мгле,

почти неразличимо,

неведомое

медленно плывет, —

еще приблизится,

еще промчится мимо…

но для меня наоборот, —

вдруг сразу вспыхнет,

громыхнет,

запляшет бликами

и вот, —

проехало,

уже непоправимо…

 

 

 

 

 

* * *

 

Светает.

Холодно.

Трава

покрыта инеем

и не подозревает

о таинстве природном, —

о тепле.

Да,

ты, наверное, права, —

все дело в первородном,

но не грехе,

а счастье бытия.

еще в анабиозе стебли трав,

их вместе

стягивают кристаллические нити,

я

не коснусь

их первобытного покоя,

жду пробуждения,

какое

их ожидает медленное счастье

возникновения

из света и тепла,

высвобождения

из паутины тьмы,

потягиванья всласть...

я

помню все,

я сам возник из соприкосновенья

нежности и сна,

я здесь один —

Всевидящий Свидетель,

все — явь, все — тайна

и на целом свете

лишь я

у растворенного окна...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Еще одна весна стекает с крыш,

Темнеет талым снегом вдоль обочин,

И лес двойною строчкою прострочен

Подтаявшего следа чьих-то лыж.

 

Песчаный косогор так странно рыж,

Но цвет его случаен и неточен,

Ведь лед внизу так бел еще и прочен,

И желтый на ветру стучит камыш.

 

Но словно запах загорелой кожи

Струится от нагретого песка,

Закрой глаза. Неправда ли похоже?

 

Июль. Истома. Поддень и река

Бормочет в полусне одно и тоже,

И ласкова и горяча рука.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Возможно виною ветер,

полоснувший с утра

по кустарникам...

А может и без причины,

но отчего же вдруг спозаранку

в душу вселится

беспокойство такое,

что ясно сразу, —

уже не будет покоя

ни сегодня, ни...

Вон как они

наизнанку

все листья

и ветви крест-накрест

вскидывают под порывами,

на миг, замирая на взлете,

и назад,

кажется, заросли ивовые

в панике,

срывая рубаху,

кинулись

чтобы бросится в реку

и в страхе

замерли над обрывом,

по колени, увязнув в глине,

будто убедились воочию

в неизбежности беспредела,

учиненного ночью

ливнем.

А мы, прильнув к окну,

вглядываемся

испугано и виновато...

Видишь?

Яблони, защиты ища,

мечутся,

вон, как их листва там...

Слышишь?

Их ветви это трещат...

Нет,

мы ни при чем здесь,

хотя, может, за наши грехи

платят они,

и все это буйство

затем,

чтобы поняли мы

наших стараний

беспомощность,

наших страданий

никчемность...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

День все затягивал уход,

И, замирая, на пределе,

Он обозначил еле-еле

От света к ночи поворот.

 

И стали все наперечет

Видны деревья. И смотрели

В закат. Как будто в самом деле

Там велся дням апреля счет.

 

И в этой полумгле нерезкой

Был из пустого прелеска

Так высвечен березы ствол,

 

Как будто бы на целом свете

Он был один за все в ответе,

За всех слезами изошел.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Так долго ни слуху, ни духу,

Все лето ни строчки, ни слова…

В окно запыленное муха

все бьется башкой бестолково.

 

Так близко, казалось бы выход, —

соседняя рама открыта…

Так пусто, так знойно, так тихо,

Скамейка, ведро и корыто…

 

Все кажется, вот и с разгона

пробьется, но снова и снова…

Так жарко, так тихо, — до звона,

так долго ни строчки, ни слова…

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Там по желтой,

рябой,

безоконной стене,

замыкающей двор,

после третьей глухой

подворотни,

тень

косой полосой

вверх рванулась и не

добежала,

в упор

налетев на карниз.

Надломилась и вниз

соскользнула,

всего-то с полсотни

щербатых

нагих кирпичей

проскочить не успела.

И не важно все было бы

если бы не

тайный сговор

случайных вещей,

если б не

притаился напротив

тот угол мансарды

и забытый кувшин

на слегка приоткрытом окне,

если б голубь

вокруг голубицы своей

не топтался б кругами

и так не картавил надсадно,

если б не

белый холст

и мольберт, в глубине,

и не приступ мигрени,

все б иначе сложилось

и было бы вне

разговоров пустых

об игре светотени…

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Дом засыпает, — слеп и глух,

скрипит дверьми,

звенит ключами,

воняет кошками и щами

 и прячет в темной нише двух

неприкаянных,

не кстати

лифт мимо вверх,

щелчки,

огни,

дверь грохнула…

и вновь они

впадают в обморок объятий…

в подвале капает вода,

шипит контакт под гайкой ржавой,

искрит,

бросает блик кровавый…

Гори, гори, моя звезда…

 

 

 

 

 

 

* * *

 

В это утро, за день до Покрова,

Были наискось освещены

Дом напротив, и угол другого,

(Край окрашенной охрой стены).

 

Странно было, что Преображенье,

Хоть и ждали, застигло врасплох.

С темно-синей соседствовал тенью

Желтый цвет, и как будто оглох

 

В это утро замызганный дворик,

Ждал, как в лужу у самых ворот,

Лист последний. оранжев и горек,

Закружится и ляжет вот-вот...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

…а я уже на том,

обратном склоне

холма

и ваши голоса

мне не слышны.

Вы там еще,

за гребнем,

на подъеме,

и вам моей

не потревожить тишины.

Вы там еще аукаетесь звонко,

Там эхо мечется:

Ты где? —

Иди сюда! —

Вон подберезовик…

Смотри, здесь три опенка…

Ау!..

За гребнем,

там,

с той стороны земли

вся ваша суета и перекличка,

а здесь чуть слышно,

как уходит электричка

и кличут

в небе журавли…

 

 

 

 

 

 

* * *

 

А может быть, так вот и надо:

В горячке пылающий лоб,

и дождь чтоб, и ветер, и чтоб

бежать вдоль чугунной ограды

следить, как в сумятицу строк,

ложатся шершавые плиты,

как пеной шипя по граниту,

вода замирает у ног.

Безумной стихии навстречу

стихи бормотать, что покой

лишь снится, что злою тоской

набухли промокшие плечи.

Лицо, прикрывая рукой,

всем телом на дождь и на ветер…

Нет, вы этим бредням не верьте,

я выдумал все, я — другой…

Могли так и Пушкин и Блок

вдоль Мойки спешить через Невский,

с канала к Сенной Достоевский,

наверное, тоже так мог,

а я, улучив лишь минуту,

встав ночью, не видели чтоб, —

к стеклу леденящему лоб, —

смотрю на осеннюю смуту,

но выйти, нарушив покой,

чтоб дверь на весь дом за спиною…

Да, что вы! Да, бог с ней, с тоскою!

Я как-нибудь так… Я другой…

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Над городом сонным висела луна

и я в беспокойстве очнулся от сна,

за окнами ночь голубая плыла,

дул ветер холодный, поземка мела.

 

Напротив, по крыше ходили коты,

черны, одиноки, печальны, как ты,

они обходили карнизов края

и были задумчивы. так же как я.

 

Конечно же, если быть точным во всем, —

был кошкой один, а другой был котом.

По крыше добрались они до конька

и кошка сказала: “Как жизнь не легка”.

 

Потом оглянулась вокруг с высоты

и горько вздохнула при этом, как ты.

А кот: “Не печалься так, радость моя”.

Сказал ей вполголоса, так же как я.

 

И черной своею, большой головой

коснулся ее и шепнул: “Я с тобой.”

Но тучей огромной закрылась луна

и стали коты не видны из окна.

 

А в городе сонном среди темноты

заплакала женщина где-то, как ты,

в тоске безысходной сама не своя...

И где-то мужчина проснулся, как я...

 

 

 

 

* * *

 

Беспомощно снега старанье,

следов заносимых не жаль,

снежинок слепое мельканье

смешно, —

на пороге февраль.

Зима собиралась начаться

Так долго,

что эта метель

бессмысленна,

пусть же ложатся

сугробы на крышу и ель,

пускай заметают дорогу,

калитку

и выступ стены,

теперь-то уж мы,

слава Богу,

дотянем с тобой до весны.

Не страшны щемящие звуки

метели,

прильнувшей к окну…

…какие холодные руки…

…дотянем…

…ну, что ты…

…ну-ну…

 

 

 

 

 

* * *

 

Покинем дом.

Нас темнота окатит,

И духоту жилищ

отбросив прочь,

Нахлынет с неба

 мартовская ночь.

В зените Марс.

Венера на закате.

Любимая, смотри,

во всем охвате

Над нами мир.

Витийствуй иль пророчь,

Но нам судьбы своей

не превозмочь, -

В зените Марс,

Венера на закате.

До вечера безумная весна

Беспечную вершила суету,

А ночь

напоминаньем о расплате

Нависла,

нас с тобой лишая сна.

Два пламени

горят сквозь темноту, —

В зените Марс,

Венера на закате.

 

 

 

 

 

АСТРОЛОГ

 

Листая легкие листы,

прислушайся, —

лаская слух,

наивный лепет

скользит из темноты,

вот полночь,

прокричал петух

и язычок свечи

колышется над книгой.

летя в ночи,

врезаясь в черноту,

параболой тугой

далекая комета

уснувшую планету,

как волк деревню,

огибает стороной.

Чьи жизни

чуть заметным светом

в ночи отметила она?

Замри у темного окна,

ищи среди листов помету,

читай пророчество глухое,

гляди в подзорную трубу,

исчисли

чью-нибудь судьбу,

утешься радостью чужою.

 

 

 

 

 

НИКТО

 

У «Собственной дачи» погода собачья,

По сырости бродят собаки бродячие

И кажется, думают:

 

— «Что ж это значит?

  Январь, новый год уже, вроде бы, начат,

  А грязь непролазная, дождь моросит,

  И шкура намокла, хвост палкой висит,

  Дороги раскисли, расквасился грунт…»

 

И лает без толку на них зенненхунд.

 

— «Ишь, сытая сука, закрыты затворы,

  Тебе хорошо там за жёлтым забором.

  Хозяева холят собаку свою,

  То вынесут мяса, то кость, мать твою…»

 

Лишь изредка скрипнет калитка, на миг

На улицу выйдет сутулый старик

И смотрит на лужи, на грязь, на ворон,

Собака скулит за калиткой, а он

Очки протирает и смотрит, и ждёт…

Но нет, — по дороге никто не идёт,

Лишь ветер полощется в полах пальто,

А он всё невнятно бормочет:

 

— «Не то,

  Не то что-то в мире, не то и не так…»

 

И смотрит с тоской на бродячих собак,

Вернётся во двор и по тропке бредёт

И всё повторяет:

 

— «Никто не идёт,

  Никто по e-mail’у не пишет: Привет!

  Молчит телефон, и завис интернет…»

 

Собака всё скачет, пятная пальто,

Сутулый старик всё бормочет:

 

— «Никто…»

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали