Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
САЙТО МОКИТИ

ИЗ КНИГИ «БАГРЯНОЕ ЗАРЕВО»

 

* * *

 

В морозную ночь,

проснувшись перед рассветом,

я дверь приоткрыл —

меж стволов бомбуковой рощи

лунный блик, киноварный отблеск...

 

 

* * *

 

Оглянулся назад

на могучие горные кряжи —

до чего же тесны

эти улочки городские,

по которым снова шагаю!..

 

 

* * *

 

Листья сухие

скорбят о листве молодой —

и всей душою

о судьбе увядшей листвы

молодые листья скорбят...

 

 

* * *

 

Так вот она, жизнь!

В камышах прибрежных, в осоке

на пруду луговом

посреди вечерней равнины

заунывно поют лягушки...

 

 

* * *

 

На зеленом лугу

в лучах заходящего солнца

долго-долго стою —

из расселины меж валунами

долетает голос цикады...

 

 

* * *

 

В безлюдных горах

под слоем листвы облетевшей

внезапно мелькнул

печальный отсвет заката —

бочажок лесной у тропинки...

 

 

* * *

 

Серебристый покров

окутал зимние горы.

Там и сям на снегу

вижу тропки в долине горной —

что за люди их протоптали?

 

 

* * *

 

Месяц ущербный

скоро за тучи зайдет —

неразличимы

в этом сумеречном мерцанье,

возвращаются лодки с моря...

 

 

* * *

 

Прикоснулась к руке

язычком нежно-розовым кошка —

и в касании том

мне открылась будто впервые

бытия печальная прелесть...

 

 

* * *

 

Нынче утром неожиданно

запах дикого перца принес

ветер, с гор налетевший, —

и от пряного аромата

на душе так сладко, так больно!..

 

 

 

 

 

ИЗ КНИГИ «НЕОТШЛИФОВАННАЯ ЯШМА»

 

 

* * *

 

Озаренная солнцем,

белея в просторах полей,

вьется лента дороги —

как не вспомнить о том пути,

что зовем мы коротко «жизнь»!..

 

 

* * *

 

Хорошо на душе!

Вижу радугу в зимнем небе,

вижу, как вдалеке

по тропинке уходит в горы

Какубэй, соседский мальчишка...

 

 

* * *

 

Должно быть, с небес,

объятых безмолвием ночи,

невидим во мгле,

накрапывает чуть слышно

прозрачный дождик весенний...

 

 

* * *

 

Поднявшись с гнезда,

над утесом птица кружится

и падает вниз —

разрывает клекот орлиный

однозвучную песню ветра...

 

 

* * *

 

«Скоро станет темно,

скоро-скоро вечер настанет!» —

мерный ропот дождя,

что тревожит мертвые листья

в оголенной дубовой роще...

 

 

 

 

 

ИЗ КНИГИ «БЕЛЫЕ ГОРЫ»

 

 

* * *

 

Как покорны они

веленью всевластного рока!

Вот одна за другой

поднимаются горные птицы,

улетают прочь из лощины...

 

 

* * *

 

Собирая ракушки,

по гальке вдоль моря бреду —

в перламутровых створках

оживают передо мною

дней былых печальные блики...

 

 

* * *

 

Беспросветный туман,

окутавший горные склоны,

не рассеялся днем.

Вот уже отцветают, блекнут

колокольчики луговые...

 

 

* * *

 

Плеск волн в тишине.

Пронзительные до боли,

летят и летят

с другого берега Сайдзё

осенних цикад напевы...

 

 

* * *

 

Вихрь суровой судьбы,

разящий, пощады не зная,

дни мои торопя,

я встречаю без сожаленья

и без горечи запоздалой...

С этим утверждением можно не соглашаться, но нельзя отрицать самобытность дарования мастера и его необычайную продуктивность, не ослабевавшую на протяжении многих десятилетий. Мокити вырос в семье приемного отца, врача по профессии, который хотел видеть в мальчике своего преемника. В 1905 году он поступил на медицинский факультет Токийского университета. Увлечение танка, начавшееся после знакомства со стихами Сики, не помешало занятиям медициной, но привело юношу к Ито Сатио, который охотно взял его в ученики и приобщил к таинствам «отражения натуры». Под руководством Сатио он много писал для журналов «Асиби» и «Арараги», оттачивая профессиональное мастерство. Тем временем он окончил университет и стал практикующим врачом-психиатром, причем деятельность его протекала в основном в психиатрических отделениях больниц и тюремных спецлечебницах для умалишенных.

 

Умалишенный

вчера покончил с собой —

за крышкой гроба

над дорогой в пыли садится

нестерпимо багровое солнце...

 

В 1913 году молодой поэт выпустил свой дебютный сборник «Багряное зарево» («Сякко»), который имел сенсационный успех, не только укрепив позиции Сайто Мокити в литературном мире, но и принеся неувядаемые лавры всему сообществу поэтов «Арараги». Будучи по характеру и по профессии человеком рационального склада, Сайто Мокити тем не менее жил вдохновением: «Я пишу танка потому, что не могу не писать. Мои песни рождаются из этого мощного внутреннего импульса (Drang). Такое непреодолимое внутреннее влечение древние называли утагокоро — “поющее сердце”. Сознание необходимости творческого действия — великая сила. И в то же время — печальный факт. Это не занятие для времяпрепровождения и не профессия. В этом глубинном побуждении чувствуется неумолимая сила рождения и смерти, противиться которой невозможно». В сборник вошло более 800 танка, написанных с 1905 по 1913 год и в основном объединенных в большие циклы — иногда по нескольку десятков стихотворений. Так, цикл «Умирающая мать», посвященный последним месяцам жизни родной матери поэта и особенно высоко оцененный критикой, включает пятьдесят девять пятистиший и описывает все перипетии пути Мокити к родному дому, его бессонных ночей у ложа больной, смерть матери, ее кремацию и последующие дни скорби. Фактически весь цикл представляет собой развернутую элегию — поэму, состоящую из мозаичных образов, которые расположены в определенной хронологической и психологической последовательности:

 

си ни тикаки

хаха ни соинэ-но

синсин то

тоода-но кавадзу

тэн ни кикоюру

 

У ложа сижу.

Мать моя в забытье предсмертном.

До самых небес

с лугов и полей несется

заливистый плач лягушек...

 

* * *

 

На смертном одре

мать к глазам поднесла одамаки,

водосбора цветок,

и одними губами чуть слышно

прошептала: «Он распустился...»

 

* * *

 

По равнине бреду,

раздвигая бамбук низкорослый.

Долго-долго бреду —

а куда спешить, если дома

уж не ждет меня мать-старушка?..

 

 

С точки зрения современного японского читателя, стиль этих стихов, как и большинства танка в «Багряном зареве», излишне отяжелен древними грамматическими формами и лексикой, заимствованной непосредственно из «Манъёсю», но для читателя эпохи Тайсё, намного более искушенного в классических текстах, исповедальность стихов лишь усугублялась их архаическим звучанием. Что касается самого автора, то он всегда утверждал приоритет чувства над формой, считая, что поэт волен обращаться к архаике, если она апеллирует к чувствам современного читателя: «Мелодика слов в танка — это звучащая во мне мелодия, которая впервые наделяется значимым содержанием. И эта лексика не подразумевает поверхностного деления на “архаичную” или “современную”». И далее Сайто Мокити приводит свои требования к танка: импульсивность; простота выражения; проникновение в суть темы; глубинная патетика. Эти кардинальные требования в дальнейшем фактически не менялись, хотя взгляды Мокити на «отражение натуры» с годами претерпевали эволюцию и давали крен в сторону почвенничества. Множество стихов сборника представляют концепцию «отражения натуры» в традиционной дзэнской интерпретации. Мир открывается автору в незначительных, малозначащих феноменах повседневной жизни:

 

* * *

 

Сковородка моя,

где под утро роса скопилась:

расцветают цветы

по горам и долам осенним

в отраженном призрачном мире...

 

* * *

 

нэко-но сита-но

усура ни акаки

тэдзавари-но

коно канасиса о

сирисомэникэри

 

Прикоснулась к руке

язычком нежно-розовым кошка —

и в касании том

открывается мне впервые

бытия печальная прелесть...

 

Некоторые танка, на первый взгляд вполне незамысловатые по образности, несут в себе явную аллюзию на дзэнскую классику:

 

сироки хана

сироки кагаяки

акаки хана

акаки хикари о

хатииру токоро

 

Белые цветы

белизною своей блистают.

Алые цветы

в отсвете закатного солнца

отливают глянцем багряным.

 

Стихотворение отсылает к известному образу, использованному дзэнским патриархом XV века Иккю: «ива всегда зелена (по весне), цветы всегда багряны». Образ утверждает вечность преходящей красоты, оживающей в неизбежной смене времен года. Как явствует уже из этих примеров, сясэй в понимании Сайто Мокити отнюдь не предполагает простой зарисовки с натуры, но включает в себя весь комплекс эмоций, порожденных впечатлением момента. К тому же нередко в образе содержится скрытая аллюзия. Безусловно, как и прочие поэты, причастные к традиции сясэй, Мокити в своем творчестве претворяет не только дух поэтики «Манъёсю», но и заветы патриархов хайкай — Басё, Бусона, Исса — наконец, самого Сики, который утверждал абсолютное равенство, сущностное единство танка и хайку. Некоторые стихотворения «Багряного зарева» фактически и являются хайку, развернутым в форму пятистишия:

 

варакудзу-но

ёгорэтэ тирэру

мидзунада ни

тадзэми-но кара ва

сироку нарикэри

 

Заливное поле,

что пересохло давно —

на нем в грязи,

вся обсыпана жмыхом,

белеет скорлупка цикады...

 

В стиле «развернутых хайку» выдержано множество пятистиший, фиксирующих мелкие выразительные детали окружающего мира природы, причем аллюзия на классические шедевры порой перерастает в перифраз, прямое заимствование образа:

 

Я прихлопнул его,

Светляка, что порхал над дорогой,

Чуть мерцая во мгле, —

И погас огонек зеленый.

Путь мой темен и беспросветен...

 

Сразу же приходит на память хайку Кобаяси Исса:

 

Убил комара —

и себе настроенье испортил

на целый вечер...

 

В статье «Танка и “отражение натуры” — мнение одного автора» («Танка то сясэй. Иккагэн», 1920) поэт отмечал, что для него «отражение натуры» вообще не связано с какими-либо конкретными ограничениями и предписаниями: «Мое толкование сясэй — это мнение автора, идущее из глубины души и потому нераздельное с моим творчеством». Как и другие члены общества «Арараги», Сайто предлагал расширенное понимание термина сясэй, сводящееся к отображению реальности с учетом индивидуальной художественной манеры творца: «Вглядываясь в окружающую действительность, отображать единую сущность природы и собственного ego — вот что такое сясэй в поэзии танка. Эту действительность, пользуясь западной терминологией, можно определить понятием Naturgestalt. Под природой же можно разуметь то, что с такой силой охарактеризовал Роден, принизив значение человеческой жизни: “Искусство есть отражение природы в человеке”», — поясняет он свое кредо в программной статье «Теория “отражения натуры” в танка» («Танка ни окэру сясэй-но сэцу»). Эту же концепцию поэт развивает в других статьях 1913 года: «Сложение танка — моя позиция» («Сакка-но тайдо»), «Слова песен» («Ута-но котоба»), «Танка как возглас — раздумья об этом и еще кое о чем» (Сакэби-но ута, сорэ надо ни тайсуру кансо»). Проникновение в суть предмета, постижение его мистической внутренней сущности и является для Сайто Мокити «отражением натуры». Определенное влияние на его поэтику оказали работы немецких философов по эстетике, и в частности теория «вчувствования» Теодора Липпса (1851–1914). Поэт отлично знал немецкий и провел много лет на стажировке в Германии, где вплотную приобщился к европейскому искусству и литературе. Впрочем, непосредственного влияния на его поэтическое творчество западная литература, вероятно, не оказала. Культура Запада служит для него скорее фоном, оттеняющим процессы в современной японской культуре и искусстве. Зато для литературно-критических работ Сайто Мокити, как и для статей многих его единомышленников, весьма знаменательно обращение к европейским авторитетам для обоснования эстетических установок и принципов чисто японского традиционалистского искусства. Пускаясь в дальнейшие рассуждения об «отражении натуры», Сайто апеллирует не к изречениям старых мастеров и даже не к трактатам Масаока Сики, но к высказываниям Родена (чрезвычайно популярного в Японии начала XX века), иллюстрируя собственный творческий метод словами знаменитого французского скульптора: «Сначала я не рисую ее (модель), а просто смотрю. И тогда дух мой насыщается, я весь проникаюсь этим впечатлением. Мысленно я уже набрасываю эскиз модели. Движущиеся линии еще смутны. Я сто раз снова и снова меняю контуры...». В эссе «Болтовня игрушечной лошадки» («Дзиба манго», 1948), отвечая литературным противникам, поэт ссылается на западные авторитеты в полной уверенности, что только эти примеры и могут прояснить суть его творчества: «Ван Гог рисовал свои картины мазок к мазку. В лирике Гёте также слово подобрано к слову. В этом смысле и мои танка построены так же. Однако некоторые близорукие люди не желают этого признавать. Картины Ван Гога исполнены напряженной внутренней жизни. В том же духе я могу определить и свое творчество в области танка... Испепеляя все преграды в этом мире, исполненном страданий и тяжкий сетований, жизнь моя мало-помалу претворяется в слова. Тут-то и начинается несказанное блаженство...». Действительно, лучшие стихотворения Сайто Мокити — это мощный выплеск чувства в огранке строгой, чопорной формы, которая подчеркивает и оттеняет блеск образа:

 

Солнце село в снега,

Полоску на небе оставив,

алый отсвет зари —

и раскаянье наполняет

серой мглою скорбное сердце...

 

* * *

 

Блеск искристых снегов

Созерцаю завороженно,

Серебристую даль —

И не знаю, о чем тоскует

Беспокойное мое сердце...

 

«Я ценю стихи, исполненные силы, непосредственно взывающие к внутренней жизни человека, — признается Сайто Мокити. — Мы должны прежде всего оценивать стихотворение исходя из того, насколько автор сумел передать в нем свой глубинный импульс к творчеству (Drang)». Хотя среди стихов «Багряного зарева» немало вполне обыденных зарисовок с натуры, не предполагающих особого накала чувств, пронзительное звучание всему сборнику придают именно исповедальные стихи, полные глубокого внутреннего драматизма:

 

О, как поспешно,

все бросив, пришел я сюда,

к клеткам зверинца,

чтобы хоть на время забыть

о проклятой жизни своей!

 

«Слагать лирические стихи в такой форме, как танка, и отдавать их на публичное прочтение — пожалуй, то же самое, что демонстрировать подробности харакири», — заметил однажды о своей музе Мокити. После шумного успеха «Багряного зарева» Сайто Мокити продолжал много писать, оставаясь вместе с Симаги Акахико признанным лидером объединения «Арараги» и совмещая свои поэтические занятия с активной медицинской практикой. Его следующий сборник «Новый год» («Аратама», 1922) был менее сенсационным событием, чем первая книга. Вошедшие в него танка спокойней, умиротворенней и ближе к философической манере Сики и Ито Сатио. Тем не менее несравненный колорит выделяет поэзию Сайто Мокити среди творений прочих приверженцев концепции «отражения натуры». Он умеет найти броский образ, одновременно реалистический и исполненный романтического горения:

 

Как будто обняв

солнце алое в час заката,

качают его,

опуская тихонько на землю

криптомерии старой ветви...

 

* * *

 

ака-ака-то

иппон-но мити

тооритару

тамакихару вага

иноти нарикэри

 

Озаренная солнцем,

дорога тянется вдаль

все прямо и прямо —

вот такой представляется мне

вся моя грядущая жизнь...

 

Для большинства стихотворений книги характерна меланхолическая грусть с налетом дзэнской созерцательности:

 

Вот и день миновал.

Облаками затянуто небо.

Возле дома фонарь

красноватый отсвет роняет

на окно моей комнатушки...

 

В той же умиротворенной манере выдержано большинство стихов последующих сборников Сайто Мокити: «Огонек» («Томосиби», 1930), «Зимние облака» («Канун», 1940), «Белые горы» («Сироки яма», 1947). Всего поэт выпустил более двадцати книг стихов, в которые вошло свыше шестнадцати тысяч танка. В основном это спокойная, прозрачная лирика природы:

 

На вершину Хиэй,

на священную гору всхожу я —

здесь клубы облаков,

превращаясь в туманную морось,

орошают цветы подбела...

 

В 1923 году Сайто Мокити почти на три года уезжает в Европу. Он посещает Берлин, Вену, Мюнхен, Париж, знакомится с шедеврами искусства и архитектуры, изучает последние достижения западной медицины. В Мюнхене он становится свидетелем фашистского путча, слушает выступления Гитлера, которые производят на него глубокое впечатление. Апологет «отражения натуры» неожиданно становится горячим поклонником нацистских идей, которые он стремится приложить к японской действительности по возвращении на родину. Спустя несколько лет, когда демократические силы в Японии вынуждены были капитулировать под напором оголтелой милитаристской пропаганды, он одним из первых предлагает свои услуги правительству и вплоть до конца войны усердно сочиняет ура-патриотические вирши в тяжеловесном архаическом стиле, воодушевляя своим примером других поэтов «Арараги». Одновременно он занимается углубленным изучением поэзии «Манъёсю» и в 1940 году выпускает фундаментальное пятитомное исследование творчества величайшего поэта древности Какиномото Хитомаро. На исходе Тихоокеанской войны Сайто Мокити вынужден был уехать из столицы в эвакуацию в глухую деревушку на северо-западе Хонсю. Его клиника в Токио сгорела во время бомбежек. Как дым, развеялись грезы о Великой Восточноазиатской сфере сопроцветания под эгидой японской империи. Подобно большинству вольных или невольных писателей-коллаборационистов, после войны, пережив горечь поражения, он постарался забыть о своей идеологической миссии и вернуться к чистой лирике — что ему вполне удалось. Но годы высоких стремлений и горьких разочарований не прошли даром, обогатив творческую палитру Сайто Мокити новым, глубинным видением мира. В сборниках «Белые горы» («Хакусан»), «Лунные блики» («Цукикагэ») и ряде других он переосмысливает совершенные ошибки, вспоминает о тяготах эвакуации, размышляет о судьбе родной страны, оставаясь при этом верен поэтике «Манъёсю»:

 

курагари-но

нака ни отииру

цуми фукаки

сэйки ни итару

варэ мо хитори дзо

 

Да, и я ведь из тех,

кто жил в эту страшную пору,

в этот сумрачный век,

что в пучине греха все глубже,

все заметнее погрязает...

 

* * *

 

От людей вдалеке

проведя столько месяцев трудных,

укрываясь в глуши,

ощутил я душою и телом

обжигающий пламень жизни...

 

* * *

 

Вихрь всевластной судьбы,

что веет, пощады не зная,

дни мои торопя,

я встречаю без сожаленья

и без горечи запоздалой...

 

В послевоенные годы Сайто Мокити, оставаясь верен принципам «Арараги», решительно выступил против «бытовщины», принижающей роль «высокой поэзии», за сохранение основ классической поэтики с ориентацией на старинную грамматику и лексику. Порицая вульгаризаторов, он язвительно замечал, что современные танка на разговорном языке «похожи на жертв бессмысленного самоубийства». Авторитет поэта в литературных кругах оставался необычайно высок и после его смерти в 1953 году. До наших дней немало авторов танка старшего поколения видят свой идеал творчества в торжественных и певучих строках Сайто Мокити, наполненных «мужественным духом» древней антологии «Манъёсю».

 

Александр Долин

«История новой японской поэзии в очерках и литературных портретах»