Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Роберт Иванович Рождественский (настоящее имя — Роберт Станиславович Петкевич). Родился 20 июня 1932 года в с. Косиха Западно-Сибирского края (ныне — Алтайский край) — умер 19 августа 1994 года в Москве. Советский поэт, переводчик.

 

Роберт Рождественский, урожденный Роберт Станиславович Петкевич, родился 20 июня 1932 года в селе Косиха Западно-Сибирского края (ныне — Алтайский край).

 

Свое имя получил в честь Роберта Эйхе, советского государственного и партийного деятеля, одного из организаторов репрессий 1930-х (впоследствии был репрессирован и он сам).

 

Отец — Станислав Никодимович Петкевич, по национальности поляк, работал в ОГПУ — НКВД. В 1941 году призван в ряды Красной Армии. В звании лейтенанта командовал взводом 257-го отдельного сапёрного батальона 123-й стрелковой дивизии. Погиб в бою в Латвии 22 февраля 1945 года, похоронен на «250 м южнее деревни Машень Темеровского района Латвийской ССР», перезахоронен в братской могиле в посёлке «Слампе» Тукумского района.

 

Мать — Вера Павловна Фёдорова, военный врач (1913—2001), до войны была директором сельской начальной школы, одновременно училась в медицинском институте.

 

Родной брат — Иван Иванович Рождественский.

 

Родители развелись, когда Роберту было пять лет. Мать вышла замуж повторно, отчим — Иван Иванович Рождественский, военный (1899—1976). Он взял фамилию и отчество своего отчима.

 

С 1934 года Роберт жил с родителями и бабушкой в Омске. С началом войны мать была призвана на фронт. С уходом матери на войну Роберт остаётся с бабушкой Надеждой Алексеевной Фёдоровой. Первая публикация Роберта — это стихотворение «С винтовкой мой папа уходит в поход...» («Омская правда», 8 июля 1941 года). В 1943 году учился в военно-музыкальной школе. В апреле 1943-го умерла бабушка, Вера Павловна приехала в отпуск, чтобы прописать в свою квартиру сестру. Далее Роберт жил с тётей и двоюродной сестрой до 1944 года. Потом мать забрала сына к себе, оформив его как сына полка. Однако по дороге, в Москве, изменяет своё решение, и Роберт попадает в Даниловский детский приёмник. В 1945 году Вера Павловна выходит замуж за однополчанина, офицера Ивана Ивановича Рождественского (1899—1976). Они забирают его в Кёнигсберг, где оба служат. После Победы Рождественские переезжают в Ленинград, а в 1948 году в Петрозаводск.

 

В 1950 году в журнале «На рубеже» (Петрозаводск) появляются первые взрослые публикации стихов Роберта Рождественского. В этом же году Рождественский пробует поступить в Литературный институт им. М. Горького, но неудачно. Год учится на историко-филологическом отделении Петрозаводского государственного университета. В 1951 году со второй попытки поэту удается поступить в Литинститут (окончил в 1956), он переезжает в Москву. Тогда же знакомится с Евгением Евтушенко, позже — с Булатом Окуджавой и Андреем Вознесенским. В 1955 году в Карелии издаётся книга молодого поэта «Флаги весны». Год спустя здесь же выходит поэма «Моя любовь». За время учёбы в институте выпустил в свет сборники стихов «Флаги весны» (1955) и «Испытание» (1956), напечатал поэму «Моя любовь» (1955). В 1955 году Роберт во время практики на Алтае познакомился со студентом консерватории Александром Флярковским, с которым была создана первая песня поэта Рождественского — «Твоё окно». Рождественский — автор текстов множества всенародно любимых песен для и кино- и телефильмов: «Огромное небо», «Стань таким, как я хочу», «Песня неуловимых мстителей», «Где-то далеко», «Ноктюрн», «Погоня», «Мгновения», «Позвони мне, позвони».

 

7 марта 1963 года участвует во встрече Хрущева с интеллигенцией, подвергается разносу за стихотворение «Да, мальчики». Его жена вспоминала: "Хрущев в бешенстве закричал: «Товарищ Рождественский, пора вам встать под знамена ваших отцов!». Последовало наказание, о Рождественском многие старались забыть. Его не издавали, не приглашали на встречи... Затем секретарю ЦК КПСС Капитонову почему-то не понравилось стихотворение «Утро», в результате Роберт вынужден был вообще уехать из Москвы в Киргизию. Подрабатывал там, переводя стихи местных поэтов на русский язык".

 

В 1966 году Роберт Рождественский получил премию "Золотой венец" Стружских вечеров поэзии — международного поэтического фестиваля в городе Струга (Югославия). 1970 год – удостоен премии Московского комсомола. В 1972 Роберт Рождественский получает премию Ленинского комсомола. Член КПСС с 1977 года. В 1979 году удостоен Государственной премии СССР. В 1970-е Рождественский был ведущим шедшей на Центральном телевидении телепередачи «Документальный экран», представляющей документальные сюжеты. С 1976 года секретарь Союза писателей СССР. В 1979 году за поэму «210 шагов» ему была присуждена Государственная премия СССР.

 

Роберт Рождественский вошёл в литературу вместе с группой талантливых сверстников, среди которых выделялись Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Владимир Цыбин. Молодая поэзия 1950-х начинала с броских манифестов, стремясь как можно скорее утвердиться в сознании читателей. Ей помогла эстрада: сам стих молодых лет не мог существовать без звучания. Но прежде всего, подкупали гражданский и нравственный пафос этой внутренне разнообразной лирики, поэтический взгляд, который утверждает личность творящего человека в центре вселенной.

 

 

Творчество Роберта Рождественского

 

Характерное свойство поэзии Рождественского — постоянно пульсирующая современность, живая актуальность вопросов, которые он ставит перед самим собой и перед нами. Эти вопросы касаются столь многих людей, что мгновенно находят отклик в самых различных кругах. Если выстроить стихи и поэмы Рождественского в хронологическом порядке, то можно убедиться, что лирическая исповедь поэта отражает некоторые существенные черты, свойственные нашей общественной жизни, её движение, возмужание, духовные обретения и потери.

Постепенно внешнее преодоление трудностей, весь географический антураж молодёжной литературы того времени сменяются другим настроением — поисками внутренней цельности, твёрдой нравственной и гражданской опоры. В стихи Рождественского врывается публицистика, а вместе с ней и не утихающая память о военном детстве: вот где история и личность впервые драматически соединились, определив во многом дальнейшую судьбу и характер лирического героя. В стихах поэта о детстве — биография целого поколения, его судьба, решительно определившаяся к середине 1950-х годов, времени серьёзных общественных сдвигов в советской жизни.

 

Большое место в творчестве Роберта Рождественского занимает любовная лирика. Его герой и здесь целен, как и в других проявлениях своего характера. Это вовсе не означает, что, вступая в зону чувства, он не испытывает драматических противоречий, конфликтов. Напротив, все стихи Рождественского о любви наполнены тревожным сердечным движением. Путь к любимой для поэта — всегда непростой путь, это, по существу, поиск смысла жизни, единственного и неповторимого счастья, путь к себе. Печататься начал в 1950 году.

 

В многочисленных сборниках проявил себя как один из представителей (наряду с Е. А. Евтушенко, А.А.Вознесенским, Б.А.Ахмадулиной и другими), «молодой поэзии» 1950—1960-х годов, творчество которого отличали не только искренность и свежесть поэтического языка, но и ярко выраженная гражданственность, высокая патетика, масштабность и контрастность изображения в сочетании с известной рационалистичностью. Обращаясь к актуальным поэтическим темам (борьба за мир, преодоление социальной несправедливости и национальной вражды, уроки Второй Мировой войны), проблемам освоения космоса, красоты человеческих отношений, морально-этических обязательств, трудностей и радостей повседневной жизни, зарубежным впечатлениям, Рождественский со своим энергичным, пафосным, «боевым» письмом выступил продолжателем традиций В.В.Маяковского.

 

С годами отходя от свойственной ему декларативности и разнообразив ритмическую структуру стиха, Рождественский в органичном сплаве публицистической экспрессивности и лиризма создал много текстов популярных песен («Мир», «Стань таким, как я хочу», «Погоня» из кинофильма «Новые приключения неуловимых», 1968, режиссёр Э.Г.Кеосаян, «Неоткрытые острова», «Огромное небо», «Сладка ягода», «Желаю вам» и др., в том числе песни к спектаклям и опереттам «Голый король», муз.Т.Н.Хренникова, «Тётушка Чарли», муз. О.Б.Фельцмана, «Путешествие Нильса с дикими гусями», муз. В.Я.Шаинского). На слова поэмы «Реквием» написал музыку Д.Б.Кабалевский. Оставил книгу литературно-критических записок «Разговор пойдёт о песне». Переводил зарубежных и советских поэтов.

 

Роберт Иванович Рождественский сотрудничал со многими композиторами. Его соавторами были: Арно Бабаджанян, Игорь Шамо, Александр Флярковский, Марк Фрадкин, Давид Тухманов, Оскар Фельцман, Микаэл Таривердиев, Александра Пахмутова, Евгений Птичкин, Ян Френкель, Максим Дунаевский, Владимир Шаинский, Раймонд Паулс, Евгений Мартынов, Яков Хаскин, Борис Мокроусов, Георгий Мовсесян, Игорь Лученок, Матвей Блантер, Эдуард Ханок, Борис Александров, Евгений Дога, Юрий Саульский, Алексей Экимян, Тихон Хренников, Олег Иванов, Вадим Гамалия, Александр Морозов, Станислав Пожлаков, Евгений Крылатов, Зиновий Бинкин, Александр Зацепин, Дмитрий Кабалевский, Муслим Магомаев, Никита Богословский, Роберт Амирханян, Богдан Троцюк, Александр Журбин, Евгений Жарковский, Мурад Кажлаев, Геннадий Подэльский, Марк Минков, Александр Броневицкий, Виктория Чернышёва, Юрий Гуляев, Борис Емельянов и многие другие.

С 1986 года — председатель Комиссии по литературному наследию Осипа Мандельштама, принимал непосредственное участие в деле о реабилитации О.Э.Мандельштама. Председатель Комиссии по литературному наследию Марины Цветаевой, добился открытия Дома-музея Цветаевой в Москве. Председатель Комиссии по литературному наследию Владимира Высоцкого, составитель первой изданной в СССР книги стихов Высоцкого «Нерв» (1981 г.).

 

В 1993 году подписал «Письмо сорока двух».

 

Роберт Рождественский трижды был в жюри Каннского кинофестиваля. Впервые он оказался на Каннском фестивале в 1968 году, в 1979 году он уговаривал Франсуазу Саган дать приз «Сибириаде» Андрея Кончаловского, а в 1973 году поддерживал «Большую жратву» Феррери.

 

 

 

Болезнь и смерть Роберта Рождественского

 

В начале 1990 года Рождественский тяжело заболел, врачи поставили диагноз рак головного мозга. На постигший его недуг поэт откликнулся саркастическими стихами: «В мозгу у меня находится опухоль размером с куриное яйцо, — (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!..)». В результате успешной операции, сделанной во Франции, Рождественский прожил ещё более 4 лет и продолжал творить.

 

Роберт Иванович Рождественский умер в Москве 19 августа 1994 года, непосредственной причиной смерти стал инфаркт. Похоронен на Переделкинском кладбище. В том же году в Москве вышел сборник «Последние стихи Роберта Рождественского». В 1997 году имя Роберта Рождественского было присвоено малой планете, зарегистрированной в международном каталоге малых планет под № 5360. О Роберте Рождественском в 2007 году был снят документальный фильм «Жил я впервые на этой Земле».

 

Жена — Алла Борисовна Киреева, литературный критик, художник (1933—2015). Они познакомились в 1956 году, она была его однокурсницей. Вскоре они поженились. Вместе прожили более 40 лет. В браке родились две дочери — Екатерина и Ксения.

 

Екатерина Робертовна Рождественская (род. 17 июля 1957), переводчик художественной литературы с английского и французского языков, журналист, фотограф. Как студийный фотохудожник стала известна благодаря серии работ под названием «Частная коллекция» в глянцевом журнале «Караван историй», а также ряду других работ. Замужем, имеет трёх сыновей.

 

Ксения Робертовна Рождественская (род. 1970), журналист.

* * *

 

Покроется небо

  пылинками звёзд,

и выгнутся ветки упруго.

Тебя я услышу за тысячу вёрст.

Мы — эхо,

мы — эхо.

Мы —

  долгое эхо друг друга.

 

И мне до тебя,

  где бы ты ни была,

дотронуться сердцем нетрудно.

Опять нас любовь за собой позвала.

Мы — нежность,

мы — нежность.

Мы —

  вечная нежность друг друга.

 

И даже в краю наползающей тьмы,

за гранью смертельного круга,

я знаю, с тобой не расстанемся мы.

Мы — память,

мы — память.

Мы —

  звёздная память друг друга.

 

 

 

 

 

* * *

 

Я шагал по земле...

  Булату Окуджаве

 

Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.

Я тащил на усталой спине свой единственный крест.

Было холодно так, что во рту замерзали слова.

И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.

И разжег я костер на снегу.

И стоял.

И смотрел,

как мой крест одинокий удивленно и тихо горел...

А потом зашагал я опять среди черных полей.

Нет креста за спиной...

 

Без него мне

еще тяжелей.

 

 

 

 

 

* * *

 

Я однажды вернулся сюда,

в этот город — сквозь дни и года.

Показался мне город пустым,

здесь когда-то я был молодым.

Здесь любовь моя прежде жила,

помню я третий дом от угла.

Я нашёл этот дом. Я в окно постучал.

Я назвал её имя — почти прокричал!

Но чужой человек мне ответил без зла:

"Здесь, наверно, она никогда не жила".

 

Ты ошибся! — мне ветер сказал.

Ты забыл! — усмехнулся вокзал.

Ты ошибся! — шептали дома.

Спелым снегом хрустела зима.

А над крышами вился дымок.

Но ведь я ошибиться не мог!

Ведь звучало ещё среди белых снегов

эхо первой любви, эхо наших шагов.

А над городом снег всё летел и летел.

Этот город меня узнавать не хотел.

 

В нём была и надежда, и грусть.

Я шагал по нему наизусть,

я в его переулки нырял,

где когда-то любовь потерял.

Я искал, я бродил дотемна,

но нигде не встречалась она.

Я из города в полночь домой уезжал.

Он летел за окном, он меня провожал.

И ночные огни повторяли светло:

"Всё, что было, — прошло...

Всё, что было, — прошло..."

 

 

 

 

 

* * *

 

Этих снежинок

смесь.

Этого снега

прах.

Как запоздалая месть

летнему

буйству

трав.

Этих снежинок

явь,

призрачное

крыло.

Белого небытия

множественное число...

Этого снега

нрав.

Этого снега

боль:

в небе

себя разъяв,

стать на земле

собой.

Этого снега

срок.

Этого снега

круг.

Странная мгла дорог,

понятая не вдруг.

Выученная

наизусть,

начатая с азов,

этого снега

грусть.

Этого снега

зов.

Медленной чередой

падающие из тьмы

в жаждущую ладонь

прикосновенья

зимы.

 

 

 

 

 

* * *

 

Так полыхнуло —

  сплеча,

  сполна —

над ледяным прудом!..

(Два человека —

  он и она —

были виновны в том...)

В доме напротив полночный лифт

взвился до чердака.

Свет был таким,

  что мельчайший шрифт

читался наверняка...

Так полыхнуло,

  так занялось —

весной ли,

  огнём —

не понять.

И о потомстве подумал лось,

а заяц решил

линять.

Землю пробили усики трав

и посверлили лучи.

Тотчас,

об этом чуде узнав,

заспешили с юга

  грачи.

На лентах сейсмографов

стала видна

нервная полоса...

 

(Два человека —

  он и она —

глядели

друг другу в глаза...)

Реки набухли.

Народ бежал

и жмурился от тепла.

Кто-то кричал:

  "Пожар!..

  Пожар!.."

А это

любовь была.

 

 

 

 

 

* * *

 

— Идут часы...

— Подумаешь,

  открытье!

Исправны, значит.

Приобрёл —

  носи...

 

— Я не о том!

На улицу смотрите:

по утренней земле

  идут часы!

Неслышные, торопятся минуты,

идут часы,

  стучат ко мне в окно.

Идут часы,

и с ними разминуться,

не встретить их

  живущим не дано...

Часы недлинной жизни человека,

увидите —

я вас перехитрю!

Я в дом вбегу.

Я дверь закрою крепко.

Теперь стучите —

  я не отворю!..

 

Зароешься,

  закроешься,

  не впустишь,

 

свои часы дарёные испортишь,

забудешь время

  и друзей забудешь,

и замолчишь,

и ни о чём не вспомнишь.

Гордясь уютной тишиной квартиры

и собственною хитростью

  лучась,

скорее

двери забаррикадируй!..

 

Но час

  придёт!

Неотвратимый час.

Наступит он в любое время года

на мысли,

на ленивые мечты.

Наступит час

  на сердце и на горло...

И, в страхе за себя,

очнёшься ты!..

И разобьёт окошко

  мокрый ветер.

И хлынут листья

  в капельках росы.

 

Услышишь:

бьют часы!

И вслед за этим

почувствуешь:

наотмашь

  бьют

  часы!

 

 

 

 

 

Хиппи

 

Мы —

  хиппи.

Не путайте с "хеппи".

Не путайте с нищими.

Денег не суйте...

Не спят

полицейские кепи

в заботах

  о нашем рассудке.

Ничьи мы.

Не ваши‚

  не наши.

Ничьи мы.

Как мокрые ветры.

Причёски —

  по виду монашьи.

Но мы не монахи!

Хотите —

  проверьте.

Ничьи мы.

Как пыль на дороге.

Как шорох прибоя,

  картавы.

Нас греют

девчонки-дотроги‚

покорные‚

  будто гитары.

Потейте!

Бумагу марайте.

За тёплое горло берите знакомо.

Плевать нам

на ваши морали!

Продажные

  ваши законы!

Плевать нам

на то‚ что встречаете бранно!

На то‚ что шагаете мимо.

И если вы — мир‚

то тогда мы —

  приправа

для этого пресного

мира!..

Мы‚ как в драгоценностях‚ —

  в росах.

Мы молимся водам

  и травам.

Босые —

средь ваших "роллс-ройсов".

Назло вам.

  На смех вам.

  На страх вам.

Сдавила бетонная бездна.

Асфальт отутюженный высох...

Мы —

  вызов.

А может быть‚ —

  бегство.

А может быть‚ сразу —

и бегство‚

и вызов.

 

 

 

 

 

* * *

 

Убили парня

  за здорово живёшь.

За просто так.

Спокойно.

Как в игре...

И было это

  не за тыщу вёрст

от города.

А рядом.

Во дворе.

Ещё пылали окна...

Между тем

он так кричал,

  прижав ладонь к груди,

как будто накричаться захотел

за долгое молчанье впереди...

Крик

  жил отдельно!

Вырастал стеной.

Карабкался,

обрушивался с крыш.

Растерзанный,

  отчаянный,

  больной.

нечеловечески огромный

крик!

Он тёк по трубам,

  полз по этажам,

подвалы заполнял и чердаки.

Он ошалело тыкался в звонки!

Ломился в двери

  и в замках визжал!..

И воздух был почти воспламенён.

И сигаретки

  прыгали у рта:

"Вот если бы не вечером,

а днём..."

"Вот если бы на фронте, —

я б тогда..."

И всё.

И только молний пересверк.

И всё

И не остановился

  век...

 

Какое это чудо —

человек!

Какая

  это

  мерзость —

человек!

 

 

 

 

 

* * *

 

Я спокоен.

Я иду своей дорогой.

Не пою, что завтра будет веселей.

Я суровый.

Я суровый.

Я суровый...

Улыбаешься в ответ:

"А я —

  сирень..."

 

Застываю рядом с мраморной колонной.

Удивляюсь:

  почему не убежал.

Я холодный.

Я холодный.

Я холодный...

Улыбаешься в ответ:

"А я —

  пожар..."

 

Я считаю перебранку бесполезной.

Всё в порядке!

Пусть любовь повременит.

Я железный.

Я железный.

Я железный!..

 

Улыбаешься в ответ:

"А я —

  магнит..."

 

 

 

 

 

* * *

 

Толпа на людей непохожа.

Колышется,

  хрипло сопя.

Зевак и случайных прохожих

неслышно вбирая в себя.

Затягивает, как трясина, —

подробностей не разглядеть...

И вот

  пробуждается сила,

которую некуда деть.

Толпа,

  как больная природа,

дрожит от неясных забот...

По виду —

частица народа.

По сути —

его антипод.

И туча плывёт, вырастая.

И нет ни друзей, ни врагов...

 

Толпа

превращается в стаю!

И капает пена с клыков.

 

 

 

 

 

Товарищ песня

 

Остался дом за дымкою степною,

не скоро я к нему вернусь обратно.

Ты только будь, пожалуйста, со мною,

товарищ Правда,

товарищ Правда!

 

Я всё смогу, я клятвы не нарушу,

своим дыханьем землю обогрею.

Ты только прикажи - и я не струшу,

товарищ Время,

товарищ Время!

 

Я снова поднимаюсь по тревоге.

И снова бой, такой, что пулям тесно!

Ты только не взорвись на полдороге,

товарищ Сердце,

товарищ Сердце!

 

В большом дыму и полночи, и полдни.

А я хочу от дыма их избавить.

Ты только всё, пожалуйста, запомни,

товарищ Память,

товарищ Память!

 

 

 

 

 

Бег

 

Бежала,

  как по воздуху.

С лицом,

как май, заплаканным.

И пляшущие волосы

казались рыжим пламенем.

И только дыма не было,

но шла волна горячая...

Она бежала —

нежная,

открытая,

парящая!

Звенела,

  будто денежка,

сама себя нашедшая...

Не сознавая,

  девочка

бежала в званье женщины.

Так убегают узники.

Летят в метро болельщики.

 

И был бюстгальтер узенький,

как финишная ленточка.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Будем горевать

  в стол.

Душу открывать

  в стол.

Будем рисовать

  в стол.

Даже танцевать —

  в стол.

Будем голосить

  в стол.

Злиться и грозить —

  в стол!

Будем сочинять

  в стол...

И слышать из стола

  стон.

 

 

 

 

 

* * *

 

Вроде просто: найти и расставить слова...

 

  А.Пахмутовой

 

 

Вроде просто:

  найти и расставить слова.

Жаль, что это все реже.

И все больней...

Вновь бумага лежит —

  ни жива, ни мертва —

будто знает,

что ты прикоснешься к ней.

 

Но ведь где-то есть он,

  в конце концов,

тот —

единственный,

необъяснимый тот —

гениальный порядок

  привычных нот,

гениальный порядок

  обычных слов.

 

 

 

 

 

Голос

 

  Е. Евтушенко

 

Такая жизненная полоса,

а, может быть, предначертанье свыше.

Других

я различаю голоса,

а собственного голоса

  не слышу.

И все же он, как близкая родня,

единственный,

кто согревает в стужу.

До смерти будет он

  внутри меня.

Да и потом

не вырвется наружу.

 

 

 

 

 

Города

 

  Л. Карпинскому

 

Города, начинающиеся с вокзалов...

Есть у каждого города

возраст и голос.

Есть одежда своя.

И особенный запах.

И лицо,

И не сразу понятная

гордость...

 

Города, города!

Сколько было вас —

разных?!

Деревянные,

  каменные,

  глинобитные,

будто гвозди,

в промерзшую землю

  забитые,

города, где любовь.

И работа.

И праздник...

 

Сколько раз, города,

вы

бежали навстречу,

задирая над нами

кулаки семафоров?..

 

Становился все ближе,

различался все резче

и домов

  и заборов запутанный ворох —

 

Города,

озорные и полные грусти...

Сколько раз

  к запыленным вагонам несли вы

папиросы и яблоки,

рыбу и грузди,

крутобокие дыни,

размякшие сливы!

 

Пиво в кружках тяжелых

и пиво

  навынос...

...А вокзал,

как пальто для мальчишки, —

  на вырост!

 

Так и кажется:

он из грядущего года,

из грядущего года,

не от этого

  города!..

Отправленье.

Под самые тучи запущен

паровозный гудок.

И, рванувшись на запад,

остаются в прошлом

остаются

  в будущем

города,

начинающиеся с вокзалов.

 

1960

 

 

 

 

* * *

 

Гром прогрохотал незрячий.

Ливень ринулся с небес...

Был я молодым,

  горячим,

без оглядки в драку

лез!..

А сейчас прошло геройство, —

видимо, не те года...

 

А теперь я долго,

  просто

жду мгновения, когда

так: не с ходу и не с маху, —

утешеньем за грехи, —

тихо

  лягут на бумагу

беззащитные

стихи.

 

За тобой через года...

За тобой

  через года

иду,

не колеблясь.

Если ты —

  провода,

я —

  троллейбус.

Ухвачусь за провода

руками долгими,

буду жить

  всегда-всегда

твоими токами.

Слышу я:

«Откажись!

Пойми

  разумом:

неужели это жизнь —

быть привязанным?!

Неужели в этом есть

своя логика?!

Ой, гляди —

  надоест!

Будет плохо».

Ладно!

Пусть свое

  гнут —

врут расцвечено.

С ними я

  на пять минут,

с тобой —

вечно!

Ты —

  мой ветер и цепи,

сила и слабость.

Мне в тебе,

будто в церкви,

страшно и сладко.

Ты —

  неоткрытые моря,

мысли тайные.

Ты —

  дорога моя,

давняя,

дальняя.

Вдруг —

  ведешь меня

  в леса!

Вдруг —

  в Сахары!

Вот бросаешь,

тряся,

на ухабы!

Как ребенок, смешишь.

Злишь, как пытка...

 

Интересно мне

  жить.

Любопытно!

 

1962

 

 

 

 

 

* * *

 

  Алене

 

Знаешь,

я хочу, чтоб каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

  словно

соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу

разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоем сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюбленно.

И была бы заполнена солнцем,

  будто

капля росы на ладони клена.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

 

И хочу,

чтобы мы любили друг друга

столько,

сколько нам жить осталось.

 

 

 

 

 

Марк Шагал

 

Он стар и похож на свое одиночество.

Ему рассуждать о погоде не хочется.

Он сразу с вопроса:

— А Вы не из Витебска?..—

Пиджак старомодный на лацканах вытерся...

— Нет, я не из Витебска...—

Долгая пауза.

А после — слова

  монотонно и пасмурно:

— Тружусь и хвораю...

В Венеции выставка...

Так Вы не из Витебска?..

— Нет, не из Витебска...

 

Он в сторону смотрит.

Не слышит, не слышит.

Какой-то нездешней далекостью дышит,

пытаясь до детства дотронуться бережно...

И нету ни Канн,

  ни Лазурного берега,

ни нынешней славы...

Светло и растерянно

он тянется к Витебску, словно растение...

Тот Витебск его —

  пропыленный и жаркий —

приколот к земле каланчою пожарной.

Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.

Там зреют особенно крупные яблоки,

и сонный извозчик по площади катит...

 

— А Вы не из Витебска?...

Он замолкает.

И вдруг произносит,

  как самое-самое,

названия улиц:

Смоленская,

Замковая.

Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою

и машет

по-детски прозрачной рукою...

— Так Вы не из Витебска...

Надо прощаться.

Прощаться.

Скорее домой возвращаться...

Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.

Темнеет...

 

И жалко, что я не из Витебска.

 

 

 

 

 

Мгновения

 

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймешь, наверное, —

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

У каждого мгновенья свой резон,

свои колокола,

своя отметина,

Мгновенья раздают — кому позор,

кому бесславье, а кому бессмертие.

Мгновения спрессованы в года,

Мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда,

где первое мгновенье,

где последнее.

Из крохотных мгновений соткан дождь.

Течет с небес вода обыкновенная.

И ты, порой, почти полжизни ждешь,

когда оно придет, твое мгновение.

Придет оно, большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего.

А в общем,

надо просто помнить долг

от первого мгновенья

до последнего.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймешь, наверное, —

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

 

 

 

 

* * *

 

Мир,

состоящий из зла

  и счастья,

из родильных домов

и кладбищ...

Ему я

  каждое утро кланяюсь,

вчерашнюю грязь

с ботинок

счищая.

То — как задачник

  для третьего класса,

то — как чертеж

  грядущих домин,

терпкий

невежливый,

громогласный, —

он навсегда мне знаком —

  этот мир.

В нем

на окраинных улочках пусто.

В очередях —

разговоры нелегкие.

В нем у лотков

  выбирают арбузы,

их, как детей,

ладонью

пошлепывая!

Мир мне привычен,

  как слово

  «здравствуйте».

И ожидаем,

как новоселье...

Я выхожу

и себя разбрасываю,

раскидываю,

  рассеиваю!

Весь выворачиваюсь,

  как карманы,

чтоб завтра

сначала все

повторить...

Мира мне

так бесконечно мало,

что лучше об этом

не говорить!

 

 

 

 

* * *

 

Может быть, все-таки мне повезло,

если я видел время запутанное,

время запуганное,

время беспутное,

которое то мчалось,

то шло.

А люди шагали за ним по пятам.

Поэтому я его хаять не буду...

 

Все мы —

гарнир к основному блюду,

которое жарится где-то

Там.

 

 

 

 

* * *

 

  Алене

 

Мы совпали с тобой,

  совпали

в день, запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами.

С пересохшим горлом —

вода.

Мы совпали, как птицы с небом.

Как земля

  с долгожданным снегом

совпадает в начале зимы,

так с тобою

  совпали мы.

Мы совпали,

  еще не зная

ничего

о зле и добре.

 

И навечно

  совпало с нами

это время в календаре.

 

 

 

 

 

* * *

 

На Земле

  безжалостно маленькой

жил да был человек маленький.

У него была служба маленькая.

И маленький очень портфель.

Получал он зарплату маленькую...

И однажды —

прекрасным утром —

постучалась к нему в окошко

небольшая,

казалось,

война...

Автомат ему выдали маленький.

Сапоги ему выдали маленькие.

Каску выдали маленькую

и маленькую —

по размерам —

шинель.

 

...А когда он упал —

  некрасиво, неправильно,

в атакующем крике вывернув рот,

то на всей земле

  не хватило мрамора,

чтобы вырубить парня

в полный рост!

 

1969

 

 

 

 

* * *

 

Над головой

  созвездия мигают.

И руки сами тянутся

  к огню...

 

Как страшно мне,

  что люди привыкают,

открыв глаза,

не удивляться дню.

Существовать.

Не убегать за сказкой.

И уходить,

  как в монастырь,

  в стихи.

Ловить Жар-птицу

для жаркого

  с кашей.

А Золотую рыбку —

  для ухи.

 

1970

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Не верю

  в принцесс на горошинах.

Верю

в старух на горошинах.

Болезнями огорошенных.

Дремлющих

осторожно...

 

Они сидят над чаями

возвышенно

  и терпеливо,

чувствуя,

как в чулане

дозревает

  царство наливок...

Бормочут что-то печальное

и, на шаткий стол опершись,

буквами пишут

  печатными

письма —

длиною в жизнь...

Постели им —

  не постели.

Лестницы им —

  коварны.

Оладьи для них —

  толстенны.

А внученьки —

  тонковаты...

Кого-то жалея

  вечно,

кому-то

  вечно мешая,

прозрачны

и человечны,

семенят

  по земному шару...

Хотят они всем

  хорошего.

Нянчат внучат

покорно...

 

А принцессы

спят

  на горошинах.

И даже

очень спокойно.

 

1965

 

 

 

 

 

* * *

 

Не убий! —

в полумраке

  грошовые свечи горят...

Из глубин

возникают слова

  и становятся в ряд.

Если боль

и набухли кровавые кисти рябин,

если бой, —

кто услышит твое:

  «Не убий...»?

 

Мы слышны

только самым ближайшим

  друзьям и врагам.

Мы смешны,

если вечность

  пытаемся бросить к ногам.

Есть предел

у цветка,

  у зари

  и у сердца в груди.

Мир людей.

И над каждым библейское:

  «Не укради!..»

Мир

  дрожит,

будто он искупался

  в январской воде...

Надо

жить!

У последней черты.

  На последней черте.

Думать всласть.

Колесить, как товарный вагон

И не красть.

 

Разве что —

  У богов.

Огонь.

 

 

 

 

 

* * *

 

Нет погоды над Диксоном.

  Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

  мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

  слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

  глядя в окно,

вальс задумчивый

  "Домино".

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

  почти с утра, —

за три дня,

наверно, в десятый раз, —

начинается "северная" игра —

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

  ни о чем не спорится...

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

  погоды над Диксоном нет.

Третий день...

 

А кажется:

  двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

  летать!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас...

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

  слишком похожее

на вчера.

Улететь —

  дело очень нелегкое,

потому что погода —

нелетная.

 

...Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

  звери они,

будто вышли уже

  из доверья они.

Будто могут

плюнуть они на людей!

Вздрогнуть!

Воздух наполнить свистом.

И — туда!

  Сквозь тучи...

 

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать

приказами запрещено...

 

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

  наигрывает "Домино".

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным —

никому.

 

 

 

 

 

* * *

 

Неправда, что время уходит.

  Это уходим мы.

По неподвижному времени.

  По его протяжным долинам.

Мимо забытых санок посреди сибирской зимы.

Мимо иртышских плесов с ветром неповторимым.

Там, за нашими спинами, —

  мгла с четырех сторон.

И одинокое дерево, согнутое нелепо.

Под невесомыми бомбами —

  заиндевевший перрон.

Руки, не дотянувшиеся до пайкового хлеба.

Там, за нашими спинами, —

  снежная глубина.

Там обожженные плечи деревенеют от боли.

Над затемненным городом

  песня:

  «Вставай, страна-а!..»

«А-а-а-а...» — отдается гулко, будто в пустом соборе.

Мы покидаем прошлое.

  Хрустит песок на зубах.

Ржавый кустарник призрачно топорщится у дороги.

И мы на нем оставляем

  клочья отцовских рубах

и надеваем синтетику, вредную для здоровья.

Идем к черте, за которой —

  недолгие слезы жен.

Осатанелый полдень.

Грома неслышные гулы.

Больницы,

  откуда нас вынесут.

Седенький дирижер.

И тромбонист,

  облизывающий пересохшие губы.

Дорога — в виде спирали.

  Дорога — в виде кольца.

Но —

отобедав картошкой или гречневой кашей —

историю Человечества

  до собственного конца

каждый проходит по времени.

Каждый проходит.

Каждый.

И каждому — поочередно —

  то солнечно, то темно.

Мы измеряем дорогу

  мерой своих аршинов.

Ибо уже установлено кем-то давным-давно:

весь человеческий опыт —

  есть повторенье ошибок...

И мы идем к горизонту.

  Кашляем.

  Рано встаем.

Открываем школы и памятники.

  Звезды и магазины...

Неправда, что мы стареем!

Просто — мы устаем.

И тихо отходим в сторону,

  когда кончаются силы.

 

 

 

 

 

Ноктюрн

 

Между мною и тобою — гул небытия,

  звездные моря,

  тайные моря.

Как тебе сейчас живется, вешняя моя,

  нежная моя,

  странная моя?

Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне,

  вспомни обо мне,

  вспомни обо мне.

Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,

долгая любовь моя.

 

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им и тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя еще сильней люблю.

 

Как тебе сейчас живется, вешняя моя,

  нежная моя,

  странная моя?

Я тебе желаю счастья, добрая моя,

долгая любовь моя!

 

Я к тебе приду на помощь, — только позови,

  просто позови,

  тихо позови.

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,

  зов моей любви,

  боль моей любви!

Только ты останься прежней — трепетно живи,

  солнечно живи,

  радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

счастливо живи всегда.

 

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя еще сильней люблю.

 

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,

  зов моей любви,

  боль моей любви!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.

Счастливо живи всегда.

 

 

 

 

 

 

Письмо про дождь

 

Идут

 обыденные дожди,

по собственным лужам

скользя.

Как будто они поклялись

  идти, —

а клятву нарушить

нельзя...

Даже смешно —

  ничего не ждешь.

Никакого чуда

не ждешь.

Засыпаешь —

  дождь.

Просыпаешься —

  дождь.

Выходишь на улицу —

  дождь.

И видишь только

  пустую мглу,

город видишь

пустой.

Газировщица

скрючилась на углу —

упорно

  торгует водой.

А воды вокруг! —

  Столько воды,

просто некуда разливать.

Это все равно,

  что идти торговать

солнцем —

там, где сейчас

  ты!..

Послушай,

а может быть, и у вас

такая же чехарда?

У подъезда в глине

  "газик" увяз,

на балконе слоем —

  вода...

Если так —

значит, в мире какая-то ложь!

Так не должно быть!

Нет!

Потому что нужно:

  если мне —

  дождь,

то тебе —

солнечный свет.

Как дочка, солнечный!

  Как слюда!

Как трескучая пляска огня!

У тебя не должно быть дождей

  никогда.

Пусть они идут

у меня...

А они идут —

  слепые дожди.

Ни деревьев нет,

  ни травы...

 

Пожалуйста,

  это письмо

порви.

И меня за него

  прости.

А впрочем,

дело совсем не в нем.

Просто, трудно терпеть.

Море гудит за моим окном,

как поезд,

  идущий к тебе.

 

1964

 

 

 

 

 

* * *

 

  A. K.

 

Приходить к тебе,

  чтоб снова

просто

вслушиваться в

голос;

и сидеть на стуле,

сгорбясь,

и не говорить ни

слова.

Приходить,

  стучаться в двери,

замирая, ждать

ответа...

Если ты узнаешь

это,

то, наверно, не

поверишь,

то, конечно,

захохочешь,

скажешь:

"Это ж глупо

очень..."

Скажешь:

"Тоже мне —

  влюбленный!"—

и посмотришь

удивленно,

и не усидишь на

месте.

Будет смех звенеть

рекою...

 

Ну и ладно.

  Ну и смейся.

Я люблю тебя

  такою.

 

 

 

 

 

Прогноз погоды

 

...В Нечерноземье, — согласно прогнозу, —

резко уменьшится снежный покров...

Днем над столицей

  местами — грозы.

А на асфальте

местами —

кровь.

 

 

 

 

 

Раскачивается вагон...

 

  Д. С. Лихачеву

 

Раскачивается вагон.

  Длинный тоннель метро.

Читающий пассажир выклевывает по слову...

Мы пишем на злобу дня

  и — на его добро.

Но больше, правда, — на злобу,

на злобу,

на злобу!..

Живем, озираясь вокруг.

  Живем, друзей хороня.

Едем, не зная судьбы, и страшно проехать мимо.

Длинный тоннель метро.

  Привычная злоба дня...

Ненависть проще любви.

Ненависть объяснима.

 

 

 

 

 

 

Реквием (Вечная слава героям...)

 

  Памяти наших отцов и старших

  братьев, памяти вечно молодых

  солдат и офицеров Советской

  Армии, павших на фронтах

  Великой Отечественной войны.

 

  (Поэма)

 

  1

 

Вечная

  слава

  героям!

Вечная слава!

Вечная слава!

Вечная

  слава

  героям!

Слава героям!

Слава!!

 

...Но зачем она им,

  эта слава, —

мертвым?

Для чего она им,

  эта слава, —

павшим?

Все живое —

спасшим.

Себя —

не спасшим.

Для чего она им,

  эта слава, —

мертвым?..

Если молнии

  в тучах заплещутся жарко,

и огромное небо

от грома

оглохнет,

если крикнут

  все люди

  земного шара, —

ни один из погибших

даже не вздрогнет.

Знаю:

солнце

  в пустые глазницы

  не брызнет!

Знаю:

песня

  тяжелых могил

  не откроет!

Но от имени

  сердца,

от имени

  жизни,

повторяю!

Вечная

Слава

Героям!..

И бессмертные гимны,

прощальные гимны

над бессонной планетой

  плывут

  величаво...

Пусть

  не все герои, —

те,

кто погибли, —

павшим

вечная слава!

Вечная

  слава!!

 

Вспомним всех поименно,

горем

  вспомним

  своим...

Это нужно —

не мертвым!

Это надо —

живым!

Вспомним

  гордо и прямо

погибших в борьбе...

 

Есть

  великое право:

забывать

о себе!

Есть

  высокое право:

пожелать

и посметь!..

 

Стала

вечною славой

мгновенная

смерть!

 

 

  2

 

Разве погибнуть

  ты нам завещала,

Родина?

Жизнь

  обещала,

любовь

  обещала,

Родина.

 

Разве для смерти

  рождаются дети,

Родина?

Разве хотела ты

  нашей

  смерти,

Родина?

 

Пламя

  ударило в небо! —

ты помнишь,

Родина?

Тихо сказала:

  «Вставайте

  на помощь...»

Родина.

Славы

  никто у тебя не выпрашивал,

Родина.

Просто был выбор у каждого:

я

 или

  Родина.

 

Самое лучшее

  и дорогое —

Родина.

Горе твое —

это наше

  горе,

Родина.

 

Правда твоя —

это наша

  правда,

Родина.

Слава твоя —

это наша

  слава,

Родина!

 

 

  3

 

Плескалось

  багровое знамя,

горели

  багровые звезды,

слепая пурга

накрывала

багровый от крови

  закат,

и слышалась

  поступь

  дивизий,

великая поступь

  дивизий,

железная поступь

  дивизий,

точная

поступь

  солдат!

Навстречу раскатам

  ревущего грома

мы в бой поднимались

светло и сурово.

На наших знаменах

  начертано

  слово:

Победа!

Победа!!

Во имя Отчизны —

  победа!

Во имя живущих —

  победа!

Во имя грядущих —

  победа!

Войну

мы должны сокрушить.

И не было гордости

  выше,

и не было доблести

  выше —

ведь кроме

желания выжить

есть еще

мужество

жить!

Навстречу раскатам

  ревущего грома

мы в бой поднимались

светло и сурово.

На наших знаменах

  начертано слово

Победа!

Победа!!

 

 

  4

 

Черный камень,

черный камень,

что ж молчишь ты,

черный камень?

 

Разве ты

  хотел такого?

Разве ты

  мечтал когда-то

стать надгробьем

для могилы

Неизвестного

  солдата?

Черный камень.

Что ж молчишь ты,

черный камень?..

 

Мы в горах

  тебя

  искали.

Скалы

  тяжкие

  дробили.

Поезда в ночах

трубили.

Мастера в ночах

не спали,

чтобы

  умными руками

чтобы

  собственною

  кровью

превратить

обычный камень

в молчаливое

надгробье...

 

Разве камни

  виноваты

в том,

  что где-то

  под землею

слишком долго

спят солдаты?

Безымянные

солдаты.

Неизвестные

солдаты...

 

А над ними

  травы сохнут,

А над ними

  звезды меркнут.

А над ними

  кружит

  беркут

и качается

подсолнух.

И стоят над ними

сосны.

И пора приходит

  снегу.

И оранжевое солнце

разливается

по небу.

Время

  движется над ними...

 

Но когда-то,

но когда-то

кто-то в мире

  помнил

  имя

Неизвестного

солдата!

Ведь еще

  до самой смерти

он имел друзей

  немало.

Ведь еще

  живет на свете

очень старенькая

мама.

А еще была

  невеста.

Где она теперь —

невеста?..

Умирал солдат —

известным.

Умер —

Неизвестным.

 

 

  5

 

Ой, зачем ты,

  солнце красное,

все уходишь —

не прощаешься?

Ой, зачем

  с войны безрадостной,

сын,

не возвращаешься?

Из беды

  тебя я выручу,

прилечу

  орлицей быстрою...

Отзовись,

моя кровиночка!

Маленький.

Единственный...

 

Белый свет

  не мил.

Изболелась я.

Возвратись,

  моя надежда!

Зернышко мое,

Зорюшка моя.

Горюшко мое, —

где ж ты?

Не могу найти дороженьки,

чтоб заплакать

  над могилою...

Не хочу я

ничегошеньки —

только сына

  милого.

За лесами моя ластынька!

За горами —

  за громадами...

Если выплаканы

глазыньки —

сердцем

  плачут матери.

Белый свет

  не мил.

Изболелась я.

Возвратись,

  моя надежда!

Зернышко мое,

Зорюшка моя.

Горюшко мое, —

где ж ты?

 

 

  6

 

Когда ты, грядущее?

  Скоро ли?

В ответ на какую

боль?..

 

Ты видишь:

самые гордые

вышли на встречу

  с тобой.

Грозишь

  частоколами надолб.

Пугаешь

  угластыми кручами...

Но мы

  поднимем себя

по канатам,

из собственных нервов

скрученных!

Вырастем.

Стерпим любые смешки.

И станем

  больше

богов!..

И будут дети

  лепить снежки

из кучевых

облаков.

 

 

  7

 

Это песня

  о солнечном свете,

это песня

  о солнце в груди.

Это песня о юной планете,

у которой

все впереди!

Именем солнца,

  именем Родины

клятву даем.

Именем жизни

  клянемся

  павшим героям:

то, что отцы не допели, —

мы

  допоем!

То, что отцы не построили, —

мы

  построим!

 

Устремленные к солнцу побеги,

вам

  до синих высот вырастать.

Мы —

рожденные песней победы —

начинаем

жить и мечтать!

Именем солнца,

  именем Родины

клятву даем.

Именем жизни

  клянемся

  павшим героям:

то, что отцы не допели, —

мы

 допоем!

То, что отцы не построили, —

мы

 построим!

 

Торопитесь,

  веселые весны!

Мы погибшим на смену

пришли.

Не гордитесь,

  далекие звезды, —

ожидайте

гостей

с Земли!

Именем солнца,

  именем Родины

клятву даем.

Именем жизни

  клянемся

  павшим героям:

то, что отцы не допели, —

мы

  допоем!

То, что отцы не построили, —

мы

  построим!

 

 

  8

 

Слушайте!

Это мы

  говорим.

Мертвые.

Мы.

Слушайте!

Это мы

  говорим.

Оттуда.

Из тьмы.

Слушайте!

  Распахните глаза.

Слушайте до конца.

Это мы

  говорим,

мертвые.

Стучимся

  в ваши

  сердца...

 

Не пугайтесь!

Однажды

  мы вас потревожим во сне.

Над полями

  свои голоса пронесем в тишине.

Мы забыли,

  как пахнут цветы.

Как шумят тополя.

Мы и землю

  забыли.

Какой она стала,

  земля?

Как там птицы?

  Поют на земле

без нас?

Как черешни?

  Цветут на земле

без нас?

Как светлеет

  река?

И летят облака

над нами?

Без нас.

 

Мы забыли траву.

  Мы забыли деревья давно.

Нам

  шагать по земле

  не дано.

Никогда не дано!

Никого не разбудит

  оркестра

  печальная

  медь...

Только самое страшное,—

даже страшнее,

  чем смерть:

знать,

что птицы

  поют на земле

без нас!

Что черешни

  цветут на земле

без нас!

Что светлеет

  река.

И летят облака

над нами.

Без нас.

 

Продолжается жизнь.

И опять

  начинается день.

Продолжается жизнь.

Приближается

  время дождей.

Нарастающий ветер

  колышет

  большие хлеба.

Это —

  ваша судьба.

Это —

  общая наша

  судьба...

Так же птицы

  поют на земле

без нас.

И черешни

  цветут на земле

без нас.

И светлеет

  река.

И летят облака

над нами.

Без нас...

 

 

  9

 

Я

не смогу.

Я

не умру...

 

Если

умру —

стану

  травой.

Стану

  листвой.

Дымом костра.

Вешней землей.

Ранней звездой.

 

Стану волной,

пенной

  волной!

Сердце

  свое

вдаль

унесу.

Стану

  росой,

первой грозой,

смехом

  детей,

эхом

  в лесу...

Будут в степях

травы

шуметь.

Будет стучать

в берег

волна...

 

Только б

  допеть!

Только б

  успеть!

Только б

  испить

чашу

до дна!

Только б

  в ночи

пела

труба!

 

Только б

  в полях

зрели

хлеба!..

Дай мне

ясной жизни,

  судьба!

Дай мне

гордой смерти,

  судьба!

 

 

  10

 

Помните!

Через века,

  через года,—

помните!

О тех,

кто уже не придет

  никогда,—

помните!

 

Не плачьте!

В горле

  сдержите стоны,

горькие стоны.

Памяти

  павших

  будьте

  достойны!

Вечно

достойны!

 

Хлебом и песней,

Мечтой и стихами,

жизнью

  просторной,

каждой секундой,

каждым дыханьем

будьте

достойны!

 

Люди!

Покуда сердца

  стучатся,—

помните!

Какою

ценой

завоевано счастье,—

пожалуйста,

  помните!

 

Песню свою

  отправляя в полет,—

помните!

О тех,

кто уже никогда

  не споет,—

помните!

 

Детям своим

  расскажите о них,

чтоб

запомнили!

Детям

  детей

расскажите о них,

чтобы тоже

запомнили!

Во все времена

  бессмертной

  Земли

помните!

К мерцающим звездам

  ведя корабли,—

о погибших

помните!

 

Встречайте

  трепетную весну,

люди Земли.

Убейте

  войну,

прокляните

войну,

люди Земли!

 

Мечту пронесите

  через года

и жизнью

наполните!..

Но о тех,

кто уже не придет

  никогда,—

заклинаю,—

помните!

 

1962

 

 

 

 

 

Реки идут к океану

 

Реки Сибири,

как всякие реки,

начинаются

  ручейками.

Начинаются весело,

скользкие камни

раскалывая,

  как орехи...

Шальные,

покрытые пеной сивой,—

реки

  ведут разговор...

Но вот наливаются

  синей

  силой

тугие мускулы

волн!

Реки —

  еще в становленье,

  в начале,

но гнева их

страшится тайга,—

они на глазах взрослеют,

плечами

расталкивая

берега.

Они

  вырастают из берегов,

как дети

  из старых рубах...

В песок не уйдя,

в горах не пропав,

несут

  отражение облаков...

 

Смотрите:

им снова

  малы

  глубины!

Они нараспев

текут.

Они уже запросто

  крутят

  турбины.

Плоты на себе

волокут!

Ворчат

и закатом любуются медным,

а по ночам

  замирают в дреме...

Становятся

  с каждым пройденным

  метром

старее

и умудренней.

Хотя еще могут,

взорвавшись мгновенно

и потемнев,

  потом,

тряхнуть стариною!

Вздуться,

  как вены,

перетянутые жгутом!

Но это —

  минутная вспышка...

 

А после,

освободясь

  от невидимых пут,

они застывают

  в спокойной позе

и продолжают

путь.

То длинной равниной,

то лесом редким,—

уравновешенные и достойные,—

реки —

  легенды,

реки —

  истории,

красавицы и кормилицы —

реки.

И солнце восходит.

И вянут туманы...

 

Свое отслужив,

отзвенев,

отсказав,

реки

  подкатываются к океану,

как слезы

к глазам.

 

1961

 

 

 

 

 

Ремонт часов

 

Сколько времени?

— Не знаю...

Что с часами?

— Непонятно...

То спешат они,

  показывая скорость не свою.

То, споткнувшись, останавливаются.

Только обоняньем

я примерно-приблизительное время узнаю...

Я сегодня подойду

  к одинокому еврею.

(Там на площади будочки выстроились в ряд.)

«Гражданин часовщик,

  почините мне время.

Что-то часики мои барахлят...»

Он, газету отложив,

на часы посмотрит внятно.

Покачает головою.

Снова глянет сверху вниз.

«Ай-яй-яй! —

  он мне скажет,—

Ай-яй-яй! Это ж надо!

До чего же вы, товарищ,

  довели механизм...

Может, это не нарочно.

Может, это вы нечаянно.

Для него — для механизма —

  абсолютно все равно!

Вы совсем не бережете ваше время,

  ваши часики.

Сколько лет вы их не чистили?

То-то и оно!..»

Разберет часы потом он,

  причитая очень грозно.

И закончит, подышав на треугольную печать:

«Судя по часам «Москва»,

вы уже довольно взрослый.

И пора уже

  за собственное время отвечать...»

 

Я скажу ему: «Спасибо!»

Выну пятьдесят копеек.

Тысяча семьсот шагов до знакомого двора.

И машины мне навстречу

  будут мчаться в брызгах пенных.

Будто это не машины.

Будто это глиссера.

Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам.

Станет улица качаться в неоновом огне...

 

А часы на руках будут тикать.

Тихо тикать.

И отсчитывать время,

предназначенное мне.

 

 

 

 

 

Следы

 

Я люблю,

  когда над городом —

  снег,

неуверенно кружащийся,

ничей.

Неживой,

  мохнатый,

  медленный снег

одевает в горностаи

москвичей.

В горностаевом пальто

идет студент.

В горностаи

  постовой разодет...

Я люблю смотреть

  на белую рябь.

Фонари плывут над улицей —

горят.

Как наполненные пламенем

  ноли,

по-домашнему

горят фонари.

Пухлый снег идет,

и я за ним

  бегу.

Снег запутался в сплетенье кустов...

 

На снегу,

на очень тихом

  снегу —

восклицательные знаки

следов!

 

1961

 

 

 

 

 

* * *

 

Слова бывают грустными,

слова бывают горькими.

Летят они по проводам

низинами,

пригорками.

В конвертах запечатанных

над шпалами стучат они,

над шпалами,

над кочками:

"Все кончено.

Все

кончено..."

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Смеркается.

Пахнет леском перегретым...

Но я не об этом!

Совсем

  не об этом.

 

Я знаю, как трудно рождается

  слово.

Когда оно истинно.

И безусловно.

Прозрачно.

Пока что ни в чем не повинно.

А ты,

  надрываясь, грызешь пуповину

и мечешься:

— Люди!

Вы слово

  искали.

Берите!

Пока его не затаскали.

Скорее!

Пусть кто-нибудь станет

  пророком...

Нависла жара над высоким порогом.

Кукушка старается:

чет или нечет.

У самого уха стрекочет кузнечик.

Шуршит муравейник.

Ворона фальшивит.

И стебель цветка под пчелою

  пружинит.

Готовятся к полднику жители ясель.

Зеленою тучею кажется ясень.

Он что-то бормочет надменно

  и глухо.

Он так величав,

что становится глупо

рядиться в пророка,

считаться поэтом...

 

Но я не об этом!

Совсем

  не об этом.

 

 

 

 

 

 

Снег (Этой ночью...)

 

Этой ночью

  первый снег летел в окно.

Этим утром

  снег идти не перестал...

Так идет он, будто кто-то озорно,

как в бутылке,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

  куда лететь ему,

где найти ему

  местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля?

почему трава и зелень почему.

То идет он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

  растерянный,

  чудной...

Я прекрасно понимаю

  первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

  канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

  весна,

потом — зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

  как ты нужна,—

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая

  сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

 

На твоих ресницах

  тает первый снег...

Чтоб я делал,

если б не было тебя?!

 

 

 

 

 

Творчество

 

  Эрнсту Неизвестному

 

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

  в правоту резца..

Но постепенно

из сплошного чада

плывет лицо.

Верней —

  подобие лица.

 

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще

  почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать

  любому существу.

Ребенку,

  женщине,

  герою,

  старцу...

Твк оживает камень.

Он —

  в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше

  не идти...

Но вот уже

  с мгновением великим

решимость Человека

сплетена.

Но вот уже

  грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

  Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

  не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю жить.

Поверь в меня

  светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую,

  раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

  толчками

  каменная

  кровь...

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

  течет слеза..

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

  гранитные

  глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего

  ветра.

В меня уже вошла

  твоя весна!..»

 

А человек,

который создал

  это,—

стоит и курит

около окна.

 

1961

 

 

 

 

* * *

 

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так;

извините:

жил я впервые на этой земле.

Я ее только теперь ощущаю.

К ней припадаю.

И ею клянусь...

И по-другому прожить обещаю.

Если вернусь...

 

Но ведь я не вернусь.

 

 

 

 

Тишина

 

В траве — тишина,

Тишина

В траве — тишина,

в камыше — тишина,

в лесу — тишина.

Так тихо,

  что стыдно глаза распахнуть

  и на землю ступить.

Так тихо,

  что страшно.

Так тихо,

  что ноет спина.

Так тихо,

  что слово любое сказать —

  все равно что убить.

Визжащий,

  орущий,

  разболтанный мир

  заболел тишиной.

Лежит он —

спеленут крест-накрест

ее покрывалом тугим.

Так тихо,

  как будто все птицы

  покинули землю,

  одна за одной.

Как будто все люди

  оставили землю

  один за другим.

Как будто земля превратилась

в беззвучный

  музей тишины.

 

Так тихо,

  что музыку надо, как чье-то лицо,

  вспоминать,

Так тихо,

  что даже тишайшие мысли

  далёко

  слышны.

Так тихо,

  что хочется заново

  жизнь

  начинать.

Так тихо...

 

 

 

 

Утро

 

  В. Соколову

 

Есть граница между ночью и утром,

между тьмой

  и зыбким рассветом,

между призрачной тишью

и мудрым

ветром...

 

Вот осиновый лист трясется,

до прожилок за ночь промокнув.

Ждет,

  когда появится солнце...

В доме стали заметней окна.

Спит,

  раскинув улицы,

  город,

все в нем —

от проводов антенных

до замков,

  до афиш на стенах,—

все полно ожиданием:

скоро,

скоро!

  скоро!!—

вы слышите?—

  скоро

птицы грянут звонким обвалом,

растворятся,

сгинут туманы...

Темнота заползает

в подвалы,

в подворотни,

в пустые карманы,

наклоняется над часами,

смотрит выцветшими глазами

(ей уже не поможет это),—

и она говорит голосами

тех,

кто не переносит

света.

Говорит спокойно вначале,

а потом клокоча от гнева:

— Люди!

Что ж это?

Ведь при мне вы

тоже кое-что

  различали.

Шли,

  с моею правдой не ссорясь,

хоть и медленно,

  да осторожно...

Я темней становилась нарочно,

чтоб вас не мучила совесть,

чтобы вы не видели грязи,

чтобы вы себя

  не корили...

Разве было плохо вам?

Разве

вы об этом тогда

говорили?

Разве вы тогда понимали

в беспокойных красках рассвета?

Вы за солнце

  луну принимали.

Разве я

  виновата в этом?

 

Ночь, молчи!

Все равно не перекричать

разрастающейся вполнеба зари.

Замолчи!

Будет утро тебе отвечать.

Будет утро с тобой говорить.

 

Ты себя оставь

  для своих льстецов,

а с такими советами к нам

  не лезь —

человек погибает в конце концов,

если он скрывает

  свою болезнь.

...Мы хотим оглядеться

  и вспомнить теперь

тех,

  кто песен своих не допел до утра...

Говоришь,

  что грязь не видна при тебе?

Мы хотим ее видеть!

Ты слышишь?

Пора

знать,

  в каких притаилась она углах,

в искаженные лица врагов взглянуть,

чтобы руки скрутить им!

Чтоб шеи свернуть!

...Зазвенели будильники на столах.

А за ними

  нехотя, как всегда,

коридор наполняется скрипом дверей,

в трубах

  с клекотом гулким проснулась вода.

 

С добрым утром!

Ты спишь еще?

Встань скорей!

Ты сегодня веселое платье надень.

Встань!

Я птицам петь для тебя велю.

Начинается день.

Начинается

  день!

Я люблю это время.

Я

жизнь люблю!

 

 

 

 

Филологов не понимает физтех...

 

Филологов не понимает физтех, —

Молчит в темноте.

Эти

  не понимают тех.

А этих —

  те.

Не понимает дочки своей

нервная мать.

Не знает, как и ответить ей

и что понимать.

 

Отец считает, что сыну к лицу

вовсе не то.

А сын не может сказать отцу:

«Выкинь пальто!..»

Не понимает внуков своих

заслуженный дед...

 

Для разговора глухонемых

нужен свет.