Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ПАВЕЛ ПЕППЕРШТЕЙН

Павел Пепперштейн (Пивоваров Павел Викторович) (р.29 мая 1966, Москва) — известный современный российский художник, писатель, поэт, литератор, критик, теоретик искусства, создатель арт-группы «Инспекция "Медицинская герменевтика"», лидер российских «младоконцептуалистов».

НЕ СТЕПНОЙ Я ВОЛК...

 

Не степной я волк, не орел лихой

Я простой человек, я старик больной.

 

Я рабочий ночей, я поэт души

Подойти ко мне

Не спеши, не спеши.

 

Я младенец лет, я безумец дней

Я пятнадцать столбов и тринадцать пней

 

Я ручная пила, я гнилые дрова

Я на хлебе пыль, я во сне трава

 

Я чаек в ночи, головная боль

Я кусок парчи, молодая моль

 

Не орел лихой, но крылат навек

Я больной старик, я простой человек.

 

 

 

* * *

 

Ты думала, это мишка

Плюшевый и простой

 

А это черная книжка

С таинственною душой

 

Ты думала, это поезд

Нас в дальние страны везет,

 

А это мерцающий пояс

Застегнутый наоборот.

 

Ты думала, дальние страны

Есть где-то на этой земле,

 

Но дальние страны — туманы

Осевшие на стекле.

 

Ты думала, это котик

На кухне из блюдечка пил,

 

А это чудовищный ротик

Всю душу мою проглотил.

 

Ты думала, это могила

Чужого тебе старика,

 

А это я, твой милый,

Лежу неподвижно пока.

 

 

 

* * *

 

Ах, как бы пробиться сквозь этот астрал,

Сквозь красные звездочки сердца,

Сквозь Черное море и синий Байкал

Сквозь милую, тайную дверцу?

 

Я знаю что там, на другой стороне,

Давно уже ждут меня дома

В селеньях космических, в дальней стране

Где все так темно и знакомо.

 

Мне режет глаза этот ласковый свет

Приятного, теплого солнца

Устал я от дня и вращенья планет

Устал я глядеть из оконца.

 

Я снова хочу в мутноватый покой,

В хтонической ласковой лени

Дремать навсегда и, поникнув главой,

У Бога сидеть на коленях.

 

 

 

ОПЫТ

 

Отпил. Отпрянул. И опять упал отец.

И в угол комнаты мензурка покатилась.

Четыре сына с парочкой сестриц

В соседней комнате сидели и курили.

– Наш папа пьяница, – вздохнула вдруг одна, –

Он водку пьёт с химической посуды.

Он ставит опыты. Колдует, говорят.

А я губной помадой крашу губы.

Потом, как ночь, иду туда, где свет.

И там гуляю, чтоб не стало жутко.

Мужчин встречаю, делаю минет.

Решила я, что буду проституткой.

– А я священником, – промолвил старший сын

(он резал сыр холодной, тонкой бритвой), –

– Мне Бога жалко. Он совсем один.

А мы в церквях Ему споём молитвы.

От песен в сердце Господа светло,

От песен весело, и хочется в дорогу.

А значит завтра снова день взойдёт

И солнце брызнет в окна, слава Богу.

– Нет, эта ваша жизнь не для меня.

Вы – фраера. Вы всё хотите гладко.

А я пойду в голимый криминал,

Хотя блатная жизнь – не шоколадка, –

Так остро усмехнулся старший сын

И сплюнул на пол с горькой папиросы:

– Я чисто нужен там. С братвой мне хорошо.

Мы выйдем в ночь, и все решим вопросы.

– Смотри-ка, брат, ведь сядешь, пропадёшь, –

Меньшой прищурился, – или убьют на деле.

Раздавят словно лагерную вошь,

Уйдешь в астрал, как будто не был в теле.

 

 

А я пойду в весёлый шоу-бизнес.

Хоть пидором меня ты назови,

Я не хочу обычной мутной жизни

Без страсти, славы, денег и любви.

Я выйду к залу, в волосах и в коже,

В разорванной рубахе на груди,

И вскрикнет зал, ведь мы с ним так похожи.

Я многолик. И солнце впереди.

Я тоже так могу, как он, вздыматься морем

И к небу вскидывать леса из страстных рук,

Смеяться счастью, упиваться горем,

И полем стлаться, ожидая плуг.

И бешеными девочками биться,

Рубить гитару звонким топором.

И голосом, отточенным как спица,

Пронзить миры, с которыми знаком.

Не Богу петь. Не Богу, брат, а людям.

Ведь там, где люди, там ведь с ними Бог.

Петь про рассвет, про голову на блюде,

Про Иоанна, про большой пирог.

И вдруг, средь героиновых сверканий,

Последним криком душу разорвав,

Пыльцой осуществившихся желаний

Осыпать зал. И умереть в слезах!”

Меньшой умолк. Отпив из белой чашки,

Последний сын вдруг сухо произнёс:

“Люблю отвар из мяты и ромашки.

Он чистит кровь и лечит пищевод.

Не знаю даже… Всем вам как-то тесно.

А мне вот хорошо внутри себя.

Мне не нужны ни страсти, ни известность,

Ни Бог, ни секс, ни деньги, ни судьба.

Ну что там жизнь? Да разве в этом дело?

Какая разница что в ней произойдёт?

Умрём, как все. Зароют в землю тело.

И к нам покой великий снизойдёт.

Хочу дожить до старости, пожалуй.

Мне по душе стать старым стариком.

Смотреть в окно и говорить “Не балуй!”

Там дети прыгают с коричневым мячом.

Вставать, кряхтя, пораньше, до рассвета,

В глубоких валенках по синему снежку

Идти купить буханку, сигареты,

Немного сала кинуть на кишку.

Потом смотреть обычный телевизор

И в валенках по комнате бродить.

А что ещё? Зайдёт сестричка Лиза,

Квадратный тортик к чаю принесет.

Она у нас в семье без стона, без каприза

Растёт, как струйка летнего дождя.

Что, Лиза, ты молчишь? Скажи нам, Лиза,

Какую жизнь ты хочешь для себя?”

(Окончание следует)

 

 

 

ПАЛЕСТИНА

 

Огромное хрустальное яйцо,

Тяжёлое, как два зелёных моря.

Вдруг отразилось в зеркале лицо,

С яйцом и зеркалом как будто дерзко споря.

То было личико арабки-христианки,

Девчонки темнокожей, белозубой,

С повадками упрямой обезьянки,

Злобно-весёлой и беспечно-грубой.

Я — гражданин облупленного Яффо,

Что портом был ещё при фараонах.

Я здесь живу, словно на полке шкафа,

Пасхальное яичко с космодрома.

 

 

 

 

 

 

Оздоровительные тропинки

 

 

СЕМАШКО

 

Над скалами ветер, над скалами небо,

Свобода, небрежность и мусор полян

Никто не расскажет нам быль или небыль

Одно лишь скольжение да ветер – буян.

 

Он рвет кипарисам прически зеленые

Он в панков святых превращает кусты

Когда же наступят те сумерки сонные –

Та синяя мгла, где горят лишь мосты?

 

Мы снова живем в санатории каменном

Мы сблев молодой из больших городов

И солнце нагое в сиянии пламенном

Нам светит сквозь наш стеклянистый покров.

 

Вокруг нас казаки раскинулись плясками,

Вокруг нас девчата и грезы про секс.

Поодаль германцы питают колбасками

Свой жирный, мучнистый, большой интертекст.

 

Америка плачет, Америка хочет…

А в сквериках пыльно и много людей.

И только в подвале старик захохочет –

Старик-узурпатор, старик-чародей.

 

 

 

 

ПОЛЬЗА

 

Жил да был один дурак.

Жил он в холодильнике,

И лучился на нем фрак

Льдинками-икринками.

 

Звали фраера Осетр

Иль Осетр Альбертович,

Взгляд его бывал остер

Словно Дзига Вертович.

 

Он работал на богов

И снимал витражное:

Называл его «кино»

И «полнометражное».

 

После как-то подустал,

Обложился репой,

И в грейпфрутовый астрал

Побежал нелепый.

 

Впрочем, вылечил двоих

Он от мракобесия –

Первый заново возник,

А второй повесился.

 

 

 

 

* * *

 

Ты провела ладонью по щеке,

Стирая след нагого херувима.

Процессии детей влеклись к реке,

Которая светла, неумолима.

Процессии все проходили мимо.

 

Они хотели поиграть в «Роди меня обратно»,

Но свет-река их поняла превратно

Она им принесла большие лодки,

А на рассвете лодки как селедки.

 

И дети плыли с песнею рассвета

Среди детей была одна… Да, звали Света.

Она плела, плела свою косичку

И пальцы тонко-смуглые вплелись в узор волос

Она средь сосен встретила сестричку,

Которую ей бог Морфей в объятиях принес.

 

Потом жила с сестрой в соитии лесбийском,

Украсив локоны тем колпачком фригийским,

Что как коралл алел средь вечеров

Покуда девочки вершили свой любовь.

 

А как же звали светочкину полюбовницу?

Такую юную, смешливую смоковницу?

Поверьте мне, она звалась Свобода.

И лишь одно любила время года

То самое, что называют Лето.

Немеют губы наши, когда мы шепчем слово это…

 

 

 

 

* * *

 

Из прекрасного кувшина

Льется чай в твои уста.

Как зеленая вершина

Жизнь чудесна и проста.

 

Мы устали от искусства,

От греховной суеты:

Дети, чтоб им стало пусто,

Обращаются на «ты».

 

Дети жопы отрастили.

Ходят с черной бородой,

И на Лондон надрочили

Свой отросток молодой.

 

Ну а внуки? Внуки – суки,

И у них трясутся руки.

Все седые, как один.

Между ними – господин.

 

Господина звать Миазм.

Он испытывал оргазм

Трижды в сутки

– Что за шутки?

Это вам не просто так.

Это значит будут зори

На лазоревой авроре,

Выйдет Ленин молодой,

Встанет в небе Сталин ясный,

Обнажит он лик ужасный,

Отразит его вода,

В ней застонут невода.

Рыбаки сольются в кучу –

Образуется фаршмак.

 

Ты намажь его на хлеб.

Будет завтрак. Будет свет.

 

 

 

 

 

РУСАЛКА

 

посвящается Сырнику

 

Мы встретились в таинственном дворце

Среди граненых ваз и обнаженных фавнов

Ты голая сидела на ларце

В потоке снов своих непостижимо-плавных.

 

И эхо древних зал твой повторяло смех

Как плеск ручья средь гор снежно-зеленых

Вельможи кутались в свой хищнический мех

И исчезали в мраморных колоннах.

 

Во мраке анфилад волною шли песцы

И гибкие теснились леопарды…

Зачем нужны Венеции дворцы?

Чтоб утром распушить в них бакенбарды.

 

Ты увела меня оттуда сквозь сады,

Сквозь дверцы тайные по тропам меж фонтанов

И на осколки розовой слюды

Склонялись головы в просоленных тюрбанах.

 

Мы вышли к морю. На пустой террасе

Отеля ветхого я сбросил свой покров.

Свой карнавальный хлам оставил на матрасе,

Где бомж должно быть жил. Или цвела любовь.

 

И мы вошли в прохладный мир воды,

Мы плыли в нем, играли и ныряли.

Нам чайки дикие кричали с высоты

О том, чтоб мы дворец не забывали.

 

Но мы забыли тяжесть старых книг,

Забыли глобусы в пустынных кабинетах,

И мы забыли тот священный миг,

Когда в деревню робко входит Лето.

 

Оно стоит одно у магазина,

Где трактористы пьют зеленый алкоголь.

Оно как девочка. И звать, наверно, Зина.

Зачем, Зинок, спустилась ты в Юдоль?

 

Зачем ты счастьем голову закружишь?

Зачем ты болью сердце обожжешь?

Зачем девчат с парнями ты подружишь?

Зачем на отмели реки потом уснешь?

 

А мы с русалочкой плывем, как фараоны

В ладьях по Нилу плыли… Нам насрать

На то, что где-то бродят легионы,

И с ратью где-то снова бьется рать.

 

Нам не понять затейливого мира.

И никому не сможем мы помочь.

Я вспомню сумрак маленького тира

И мирный выстрел. Скоро будет ночь.

 

 

 

 

ХРАМОЙ ЛЯГУШОНОК

 

Ковыляет лягушонок. Это, значит, он хромой?

Но а может просто прячет

Нечто в ряске золотой.

 

Он скрывает чемоданчик

Перепонками зажат

А зачем его скрывает

От девчушек и ребят?

 

Может, нечто он похитил?

Хитроумно умыкнул?

Может, он ломбард обчистил?

Или кассу ломанул?

 

Может, юный инкассатор

Лягушонка жертвой стал?

И теперь он обоссатор

Или просто он устал?

 

Может, резал он карманы

По маршруткам и в метро?

Может он со сламом ржавым

Носит влажное пальто?

 

Но на деле лягушонок

Написал большой роман –

Написал его спросонок,

Словно мокрый графоман.

 

То был роман про женщину с большой и нежной грудью,

Любившую сосать свой собственный сосок.

Еще там возникал образ заброшенного зоосада,

Где царствует животная досада.

Коричневый и ржавый бегемот

Там одиноко в озере живет.

Три офицера (летчики, наверное)

Роняют в воду капли синей спермы.

А вобщем-то роман о том, как все же сильна магия –

Написан на промасленной бумаге.

 

 

 

 

* * *

 

Тихие нравы в почете у старых

Тихие правы у старых амбаров

Тихая юность стремней во сто крат

Люди боятся тихих новых ребят.

 

Тихие дети похожи на призрак

Тишь – это странный и призрачный признак

Кто-то крадется за шкафом в щели,

Кто-то бесшумно танцует в пыли

 

Некто беззвучно невзрачно смеется

Смех – это просто ведро из колодца

Скоро опустят его в глубину

Плеск или блеск отловить в этой скважине

Свежие тени, чернее чем сажа,

Снова на страже, снова на страже.

 

В этом колодце живут чародеи

Там зародились смешные идеи:

Душам пьянящим вручить индульгенцию,

Нежно обучить пушной харизме,

Исподволь бесить интеллигенцию,

 

Матом, мистикой и верностью Отчизне.

 

А потом засунуть колобка

В эпицентр научного сообщества.

Тут откроется наверняка

Эра новая в истории песочницы.

 

 

 

 

 

УДАЛЬ (У, ДАЛЬ!)

 

Мы жили весело, от слез изнемогая,

Мы танцевали так, что мир блевал вокруг,

И зеленел от рая и до рая

Святых цветов необозримый луг.

 

Как удивительно, что есть на свете чай!

Что есть арбуз, и поезд, и картошка!

И можно небеса заметить невзначай,

Что пахнут ангелом, как огурцом окрошка.

 

Как выглядели ангелы в эпоху динозавров?

Они были огромны, словно горы!

Большие сущности о сотнях тысяч крыл!

Когда б такой над нами воспарил,

 

То тенью синей целиком покрылся б город.

Ну, например, Москва. Под ангелом

столица бы сидела тихо,

Как под зеленым паучком сидит портниха.

 

В квартирах ласковых, где солнечны паркеты,

Мы возлежали на таинственных диванах

Здесь девушки нам делали минеты,

Не закрывая глаз блестяще-пьяных.

 

Бандиты приносили нам кино

Мы с ними залипали в ресторанчике,

Но сквозь кино сияло всем Оно,

Нам данное в мистическом изъянчике.

 

Порою мнилось: умерли уже.

И все, что происходит, только снится.

Мы потому скакали в неглиже

По пляжем и парче, чтоб с вольным ветром слиться.

 

Порой казалось: мы уже в раях

В сутанах праздничных, слегка кропленых кровью.

Мы все миры вращали на хуях

Не только с удалью, но главное – с любовью.

 

От тех прозрачных дней остался хохоток

И несколько обугленных записок.

Я помню как в цветок вонзался хоботок

Большой пчелы во времена ирисок!

 

Такие нежные дела не поместить в музей,

Не изложить в бездонных мемуарах.

Порою снятся сны моих друзей

Столь четко зримые в муаровых ангарах.

 

Зачем же нам так странно повезло?

Мы никогда об этом не узнаем.

Должно быть кто-то просто пролил мед

Между Эстонией и Шизо-Китаем.

 

 

 

 

ЛЮБОВЬ ФОРЕЛЕВНА

 

Она так красива

Немного спесива

А, впрочем, скромна.

 

Вокруг кардиналы,

Кентавры, кинжалы,

Немного вина.

Она так юна!

 

На голых коленях

лежат привидения

Она не согласна

На преступление

Поскольку она так мудра!

И, кажется, вечно бодра.

 

Прохладные пальцы

Они как скитальцы

Бредут к моему животу

Живот наш буддийский

Бредочек лесбийский

Все любят твою красоту!

 

По дзенски занырнув в глубокий православный воздух

Она кружилась все по рейвам и церквям

А заграницей зреет злобный заговор прохожих

Или каких-то западных крестьян.

 

Крестьяне Запада нам часто непонятны

Ведь нам намного ближе рыбаки!

Нам с рыбаками пить так просто и приятно

Они так кособоки и легки!

 

Любовь Форелевна идет сквозь сад в вечернем платье

Я так хочу опять ее объятье

И долгий и соленый поцелуй!

Любовь Форелевна, твой папа был форелью

А нынче ты играешь на свирели,

А может это хуй.

 

 

 

 

УБИЙЦЫ

 

Жаклин и Кеннеди летят в своем авто

Вдруг выстрел. И в крови его пальто.

Он падает главой в ее колени

На радость алчности грядущих поколений

 

Ли Харви Освальд оторвал горячий воспаленный глаз

От своего нагретого прицела…

Он выполнил свой собственный приказ

И стало вдруг спокойно – сделал тело!

 

И в тот же день Джек Руби влепит пулю

Ему в живот. И так покажет дулю

Всем небесам и тем, кто в них живет.

 

 

 

 

* * *

 

В советских комнатах мы жили как совята

А в постсоветских жили как опята

А в западных молчание ягнят

Висит в углах как тыщу лет назад.

 

В российских парках мы росой лежали

В английских – ангелятами взлетали

 

В пещерном храме многоруко божество

В ночи так многоного существо

 

Я видел как танцуют епископы над морем

Как старый кардинал, вдруг опьяненный горем,

Кружится в забытьи, сутаной окрылен,

В свой посох пастырский неряшливо влюблен.

Реликтовых религий светел риф

Коралловый. И вновь родится миф

О костерке и о нефритовом яичке,

Откуда на рассвете вылетают птички.

 

Те птицы ангелами быть назначены теперь –

Они парят без горя и потерь,

Заботятся о нас с родительской улыбкой

О нашей жизни ласковой и зыбкой.

 

 

 

 

АРТ-МИР

 

Арт-мир похож на тортик тухловатый,

Где расплодилось множество червей.

Его хотели мы обложить слоями медицинской ваты,

Чтобы распад не хлынул на людей.

 

Но черви энергично разметали вату.

Нам, санитарам, дали по зубам

И бойко хлынули в буржуйские палаты –

Шустрят везде по крупным городам.

 

И даже молодежь, которая обычно

К седым червям относится цинично,

Теперь пред ними робко пала ниц.

Хотя мы разработали вакцины,

Но люди чувствуют упадок медицины

И низкий уровень больниц.

 

 

 

 

ПОСОЛЬСТВО

 

Вот дом – он публике особо неизвестен,

Хотя в основе – камень-известняк,

Он очень стар, но не сказать чтоб честен.

Над крышей дома яркий вьется стяг.

У входа в дом могила или глыба

И вниз каскадами еловые сады

Где волки черные оставили следы

На шелке флага три звезды и рыба.

 

Да, это флаг каких-то островов,

Лежащих в изумрудном океане,

Там серая гнездится обезьяна –

Морщинистый аскет, живущий группами

Над черными скалистыми уступами.

 

Но здесь не о приматах будет речь,

Хотя всегда мы рады вас развлечь.

 

Уже четвертый год как тут посольство.

Посла зовут Агари Том Самкун

Он чернокож, довольно толст, угрюм.

Его не отличает хлебосольство

Приемы – редкость. Он не любит шум.

 

А дом – готический просторный особняк

И в каждой комнате камин гротообразный,

Напоминающий послу родные рифы,

Где родины его рождались мифы

О костерке и о нефритовом яйце.

Посол сидит с застывшей тенью на лице

Хотя лицо чернее эбонита

Как бы из нефти жирной слито.

Он «Guardians» читает в древнем кресле

Уже давно забыли его чресла

О ласках светозарной негритянки

Такой веселой, нежной лесбиянки,

Которая к послу однажды снизошла

И свысока его немного развлекла

А после с немкой улетела вдруг в Магриб.

С тех пор он одинок, как черный гриб.

 

Его смущает северный, тяжелый, страшный город

Его смущает вечный дождь за стрельчатым окном

Его смущает бородатый призрак,

Сидящий за ореховым столом.

 

Зачем ко мне пришел, старик рыжебородый?

Я не из ваших мест. Я не искал

На карте ваш чужой и страшный город.

Мне чужды ваши сны. Я просто бы желал

Плясать нагим в пустынном и священном гроте

Среди простых танцующих богов

Что никогда не носят сапогов.

 

Я знаю, ты построил этот дом

Возвел камины в залах, словно гроты.

Тебя когда-то звали Олаф Винтерсторм.

Ты был банкиром. После стал банкротом.

 

Ты застрелился в этом кабинете,

Ты слизываешь кровь с огромной рыжей бороды,

И никогда не посещают дети

Твою могилу и твои еловые сады.

 

Скоро окончится посольский срок

Я улечу в беспечный день вчерашний

Нагие ноги окуну в родной песок

Забуду дождь и стрельчатые башни.

 

Пускай другой посол читает «Guardians» в углу

И видит каждый день твой взгляд нордический.

Прости меня. Я больше не могу.

Я улетаю прочь в свой край мифический.

 

 

 

 

* * *

 

Один святой сказал: «Давайте все ебаться!»

Мы даже не успели испугаться

Мы не могли понять: он шутит или нет.

И всех слепил большого порнонимба свет

 

На всякий случай мы совсем ебаться перестали

И золотыми статуями стали

В огромном и кораллово-безумном храме,

Что охраняем изумрудными слонами.

 

Мы пьем вино озоновой дыры

То есть чилийское, иначе говоря.

К нему нам мидий шлют зеленые моря

К нему нам подают кавказские сыры,

Чтоб географию вплести внутрь организма

И с биохимией смешать без всякого снобизма.

В окне насупротив опять какой-то отблеск порнонимба.

Должно быть все мы – тени порнолимба

 

А на задворках, там где свет и тень смешались,

Там кошка играет со смуглым стеклом пузырька,

В котором лишь капля лекарства на донце осталась,

Но трудно прочесть этикетку – препятствует след коготка.

 

В этом вине смешалась кровь Альенде с кровью Пиночета –

Морские волны мне сказали это.

 

 

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали