Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ОЛЬГА ПОДЪЁМЩИКОВА

Ольга Николаевна Подъёмщикова (1961-2000). Родилась в Туле в 1961 году в дворянской семье. Её дед со стороны матери был учеником Льва Толстого, дед со стороны отца был главным архитектором г. Тулы. Окончила филологический факультет Тульского государственного педагогического института им. Л.Н. Толстого. В 22 года поехала в Сибирь (станция Зима Иркутской области) вслед за сосланным туда первым мужем, известным поэтом и журналистом Сергеем Белозёровым (1948–2002), за что друзья назвали её «последней декабристкой». Работала экскурсоводом в Ясной Поляне, медработником в доме престарелых, журналистом в тульских газетах «Коммунар», «Молодой коммунар», спецкором РИА-НОВОСТИ, ведущей на телевидении, в пресс-службе губернатора. Создала и была главным редактором православного журнала «Тульские епархиальные ведомости», много писала для общероссийских изданий — «Комсомольской правды» и других СМИ. Помимо журналистики, активно занималась общественной деятельностью — стояла у истоков тульского отделения общества жертв политических репрессий «Мемориал», тульского Комитета солдатских матерей, помогала создавать новые музеи — «Куликово Поле», «Тульские древности», «Тульский некрополь», организовывала Рождественские вечера Тульской епархии, участвовала в подготовке к визиту Патриарха Алексия II в Тулу, канонизации новых святых угодников и мучеников Русской Православной Церкви. Трагически погибла во время пожара с коллегами-журналистами Ириной Извольской и Николаем Шапошниковым в ночь с 5 на 6 октября 2000 года под Тулой. Следствие по необъяснимым причинам было закрыто, истинная причина гибели до сих пор не установлена. После гибели О. Подъёмщиковой усилиями друзей издана книга стихов «…Вернись мне отблеском мгновенным» (Тула, 2001). Стихи и проза Ольги при жизни публиковались в тульских областных изданиях, журнале «Ясная Поляна», посмертно опубликованы в журналах «Новый мир» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Дети Ра» (Москва), «Зинзивер» (СПб.) и других изданиях.

* * *

 

Изюминка, безуменка, роман,

обман, лукавство, детства продолженье,

над бездной возношенье и крушенье,

раздел земли и неба пополам.

 

Библейское измены естество —

нет, не слиянье тел, а мысль — измена.

Лишь память безупречно неизменна,

как будто отражение Его.

 

Я буду к вам жестока и нежна,

но где граница рая или ада?

Я только небу синему жена,

где все — свобода и любви не надо.

 

Движенье бесконечности — к нулю.

Дикарка, амазонка — стану вашей?

Я Бога тень на облаке ловлю

и небо пью, зачерпывая чашей.

 

 

 

 

* * *

 

Любовь — уплывающий остров

среди необъятной печали.

Как больно, как горько, как остро

мы с ней побратались вначале.

 

Мне так нужны руки и спины

друзей, прикрывающих остов,

ветрами прошитый, старинный

как морем изъеденный остров.

 

Учите ловить меня рыбу.

Учите ловить меня будни.

Я буду живой и счастливой.

Я буду! Я буду! Я буду!

 

 

 

 

* * *

 

Заколки из прически выну —

и рухнет золота обвал.

Стихия, чуждая мне, — рынок,

стихия родственная — бал.

 

Не утруждаясь ношей лишней,

иду — походка все легка.

Стихия родственная — личность.

Стихия чуждая — толпа.

 

И, позабыв былое горе,

я вглядываюсь в глубь небес.

Стихия, чуждая мне, — город.

Стихия родственная — лес.

 

Непостоянная, как детство,

на груз веков махну рукой.

Стихия родственная — бегство,

стихия чуждая — покой.

 

Там, где злодейство, лицедейство

творят привычную им месть,

стихия чуждая — лакейство,

стихия родственная — честь.

 

И среди смуты и разлада,

как ни суди и ни злословь,

мной правят искренность, и радость,

и предков солнечная кровь.

 

 

 

 

* * *

 

Душа моя — окаменелость,

ракушка, спрятанная в мел, —

кричи и пой! Имей же смелость,

когда весь мир окаменел.

 

О ты, прозревшая внезапно,

там, где забвения печать,

кричи и пой! Пускай не завтра

тебя заставят замолчать.

 

 

 

 

* * *

 

Все случается слишком поздно.

Чтоб стихами не жечь бумагу,

уезжаю к пальмам, и звездам,

и к цикадам, и к Аю-Дагу.

 

Ты в судьбе моей лишь прохожий?

Почему же грущу невольно,

когда ветер целует кожу,

когда тело целуют волны?

 

Мне держаться за чью-то руку

так легко было только в детстве.

Почему же тогда разлука

слишком напоминает бегство?

 

От любви к безрассудным волнам

корабли так тоскливо воют.

Ты мой царь или мой невольник?

Но ни в чем тебя не неволю.

 

Не давая клятв и обетов,

ни твоей не став и ничьею,

я простилась с тобой, как с летом.

А зимой я жить не умею.

 

 

 

 

* * *

 

Жаль, что меня больше нет...

 

 

 

* * *

 

Заколки из прически выну —

и рухнет золота обвал.

Стихия, чуждая мне, — рынок,

стихия родственная — бал.

 

Не утруждаясь ношей лишней,

иду — походка все легка.

Стихия родственная — личность.

Стихия чуждая — толпа.

 

И, позабыв былое горе,

я вглядываюсь в глубь небес.

Стихия, чуждая мне, — город.

Стихия родственная — лес.

 

Непостоянная, как детство,

на груз веков махну рукой.

Стихия родственная — бегство,

стихия чуждая — покой.

 

Там, где злодейство, лицедейство

творят привычную им месть,

стихия чуждая — лакейство,

стихия родственная — честь.

 

И среди смуты и разлада,

как ни суди и ни злословь,

мной правят искренность, и радость,

и предков солнечная кровь.

 

 

 

 

***

 

Представь, уже не страшно быть одной.

За дверью, за стеной и за спиной

чужого дома — мне нигде не страшно.

В задворках, в осени, в беспамятстве, в толпе,

в лесу и в гулкости, пустынности домашней,

и даже в разговорах о тебе

с друзьями — мне нигде уже не страшно.

 

За чашкой чая в ламповом кругу

или в пустом углу, забившись, в пледе,

не страшно думать об ушедшем лете,

соленых поцелуях на бегу,

купальниках на мокром берегу,

темнеющих в неясном лунном свете.

 

Да, в одиночестве свой смысл, свой толк, свой тон.

Пронзительность, озноб и ясность зренья

осенняя. Какие озаренья!

И в зеркало — шутя — подите вон!

 

 

 

 

* * *

 

Такая на душе печаль,

такое тихое отчаянье —

будто от берега отчалила

ладья, уснувши невзначай.

 

И над рекой дрожат огни,

такие робкие и тленные,

про все разлуки и вселенные

напоминают мне они.

 

И ничего нельзя вернуть.

Не изменить реки течение.

И бесконечное значение

прожитый обретает путь.

 

 

 

 

* * *

 

За нами остаются города,

в которых мы покинули кого-то.

Холодная и тёмная вода,

и лодка у причала, и забота,

что имени не вспомнишь никогда,

как эхо не поймаешь эхолотом.

Обрывки фраз, хрустящие, как лёд,

обломки кораблей — судьбы крушений.

Ложь покаяний, холод возвращений

и встречный ветер — тот, что флаги рвёт.

Полёт свободы, искренность пути.

И имена всплывают реже, реже...

Но только раз когда-нибудь пройти

по улочке кривой на побережье.

 

 

 

 

* * *

 

И теперь, подойдя к итогу,

к завершенью своей любви,

я опять обратилась к Богу —

и Господь мне сказал: живи!

 

Я едва поднимаю руки,

перешагиваю порог,

неужели на эти муки

Ты оставишь меня, мой Бог?

 

На Тебя возроптать не в силах,

я с тоской гляжу в небеса.

Здесь — любимые есть могилы.

Здесь — далекие есть леса...

 

И с печалью о дне и хлебе

Ты оставил меня во мгле.

Только близких людей на небе

много больше, чем на земле.

 

По часам свою жизнь итожу,

зажимаю ее в горсти.

Ты прости меня, милый Боже!

Ты прости меня, Ты — прости.

 

 

 

 

 

* * *

 

Когда я умру, и меня похоронят с ней рядом —

той тихой могилкой, где спит моя бедная мама,

когда мы с ней станем травою, землей, листопадом,

весёлым кустарником, скрытым oт ветра и взгляда,

тогда, отдохнув, распрямив свои тонкие руки,

я к ней потянусь через землю, как тянутся дети,

деревья — корнями, сквозь камни мы тянемся

в муке, сольёмся, сплетёмся — на том ли, на этом ли свете...

И так, обнимая её и шепча о любви ей,

услышу, как дышат века, загораются звёзды,

услышу шум сердца земли, все приливы, отливы,

и шёпот травы, и влюблённых, и детские слёзы..

Над нами снега пролетят, и колосья поспеют.

Мы будем молиться, небесные слушать хоралы.

И я расскажу, что при жизни сказать не успела.

И я обниму, навсегда обниму мою маму.

 

 

 

 

 

* * *

 

И был у меня муж.

И был у меня друг.

И было родство душ.

И было тепло рук.

 

И был у меня дом,

а в доме всегда тишь.

И были цветы в нем,

котенок, щенок, чиж.

 

И в доме жила дочь,

и дом был к ней так добр.

И даже когда ночь,

нестрашным был мой дом.

 

В том доме всегда свет

и детская воркотня.

В том доме меня нет —

пойди, поищи меня.

 

И там, где был муж, — мрак,

и там, где был друг, — враг,

и там, где был дом, — дым,

и я улечу с ним.

 

1994

 

 

 

 

* * *

 

Теперь я знаю, как это бывает,

когда в ночи летящие трамваи

скользят по снегу, будто по весне.

И мы с тобой встречаемся во сне.

 

И мост дрожит, и поезда уходят,

и к берегу приставший пароходик

беспомощен — к окну прилипший лист.

И сон последний видит машинист.

 

И спят стрекозы — в ивах, в тине, в иле.

Глотаю слезы. Вы меня забыли.

Под соснами костер на берегу.

Из прошлого по камушкам бегу.

 

 

 

 

 

* * *

 

Мне снились дети — будто бы мои,

две девочки, два ангела — и диво! —

вошли, перелистнув календари,

туда, где все мы счастливы и живы,

и все дороги пройдены не зря,

и на рассвете — не шаги за дверью,

не спазмы в сердце — тихая заря

окрашивает небо акварелью.

И теплый дом запахнет молоком,

и нет на свете радостнее места,

где все заговорили языком

бессмысленного лепета и жеста.

Болезни, слезы — милая, держись! —

тебя, как рыбу в шторм, несет на сушу.

Но ты за них отдашь не только жизнь —

бессмертие, поэзию и душу.

 

 

 

 

 

* * *

 

Самое страшное — это тебя не увидеть,

дыханье твое не услышать,

руки не коснуться.

Самое страшное — утром однажды проснуться

и это утро возненавидеть,

поняв, что эта разлука — навеки.

Без дураков.

Что не будет дразнящих

случайных встреч.

Шутовством разящих

трагических масок, подсчетов царапин,

дрожащих плеч,

шпыньков,

ответов,

дележки беды на двои человеки.

Будь груб и зол,

обвиняй,

осуждай,

только не умирай, не уходи, не уезжай!

Не покидай, не обрывай, не избегай.

Не улетай.

Будь где, каким и с кем хочешь,

только чтобы я знала в ночи,

что сердце твое не молчит —

и тебя не мучит.

Чтобы, обжигаясь чаем и промочив ноги,

добивая этот бессмысленно-долгий путь,

знала —

где-то ты идешь

по параллельной дороге.

Будь каким, где и с кем хочешь.

Только — будь.

 

1990

 

 

 

 

 

Письмо

 

Любимый мой, давай пытаться жить

и хлебом Божьей милости питаться,

как птицы возноситься, и метаться,

и кров искать, чтоб снова гнезда вить.

 

Давай мы будем тихи и добры,

как дети — к кошкам, к душам нашим нищим.

Давай построим дом на пепелище,

забыв дни наших скорбей и борьбы.

 

Не будь судьей и палачом не будь.

О милости прошу и снисхожденьи.

Во ад высокомерным нисхожденьем

мы сделали счастливый этот путь.

 

Позволь, чтобы умершее мое

дитя неотделимо было смертью.

Под сердцем выносила я ее,

и мертвую — опять ношу под сердцем.

 

Прости за то, что я — живая боль.

Что дочь свою я называю нашей.

Что ты моих страданий выпил чашу,

что хлеб для нас давно полынь и соль.

 

Пойми, что мы с тобой теперь одно

больное и измученное сердце.

Ни рельсами, ни верстами, ни смертью

теперь нам разлучиться не дано.

 

Ведь надо жить — такие, брат, дела.

Не осуждать ни словом и ни взглядом.

Ты только знай, что я не умерла

лишь потому, что ты остался рядом.

 

1994

 

 

 

 

 

* * *

 

И все, что мне хотелось бы вернуть,

и все, о чем тоскую и жалею, —

между лиманами горячий путь,

ночную набережную в Коктебеле.

 

Порою эта память так близка —

лишь руку протяни — и так близка мне!

Волною захлестнет меня тоска,

и всплыть не даст, и разобьет о камни.

 

Пусть даже то, что было, — не любовь,

а соскитанье. В рамках его строгих

я ночью отправляюсь туда вновь,

встречаю утро в нашей, в той дороге,

 

где свежий ветер остужал наш дом

и с небосвода разгонял все тучи.

Ты помнишь — сад, и море за углом,

и между звезд полет мышей летучих?

 

И, еженощный повторяя путь,

я собираюсь с силами к рассвету,

шепчу во тьму: отринь и позабудь!

Не надо так! Забудь, забудь все это!

 

1997

 

 

 

 

 

***

 

О Господи! Неужто же одна?!

Неужто снова ветер и свобода?!

Пошла ко дну — и вот коснулась дна,

в ночи бездонной дождалась восхода.

 

И вдруг душа встряхнулась, ожила

и сонным зверем вышла из-под снега.

А здесь весна — веселые дела,

и смех, и писк, и холодок побега!

 

Старуха? Жизнь, неужто здесь еще

безумствуют, звенят и колобродят?

Стучит обходчик. Поезда уходят.

И мотылек садится на плечо.

 

1997

 

 

 

***

Когда я умру и меня похоронят с ней рядом —

той тихой могилкой, где спит моя бедная мама,

когда мы с ней станем травою, землей, листопадом,

веселым кустарником, скрытым oт ветра и взгляда,

 

тогда, отдохнув, распрямив свои тонкие руки,

я к ней потянусь через землю, как тянутся дети,

деревья — корнями, сквозь камни мы тянемся в муке,

сольемся, сплетемся — на том ли, на этом ли свете...

 

И так, обнимая ее и шепча о любви ей,

услышу, как дышат века, загораются звезды,

услышу шум сердца земли, все приливы, отливы,

и шепот травы, и влюбленных, и детские слезы..

 

Над нами снега пролетят и колосья поспеют.

Мы будем молиться, небесные слушать хоралы.

И я расскажу, что при жизни сказать не успела.

И я обниму, навсегда обниму мою маму.

 

 

 

 

 

* * *

 

Зимой я одиночеством утешусь.

Пусть телефон молчит в моей берлоге,

пусть в темноте шаги не раздаются,

не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.

 

Пусть телефон молчит в моей берлоге.

Как умирает в конуре собака,

не издавая крика или стона,

так я хотела бы уйти достойно.

 

Расстаться, став сестрою — не тоскою.

Пусть в темноте шаги не раздаются.

Ты не переступай порога дома,

где притяжение земли не властно,

 

где ангел — белый, плюшевый, атласный —

укачивает дни мои слепые.

Не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.

Я даже имена теперь не помню

 

тех, кто проник, напился и приник,

открыл тайник, прочел меня и вышел.

И скомкана судьба, как черновик.

И заново уже не перепишем.

 

1996

 

 

 

 

 

* * *

 

В моей квартире живы лишь часы.

Их слабый пульс поддерживает стены

бумажные. Здесь, на краю вселенной,

песок минут струится на весы.

 

Моей вселенной улицы темны,

и тротуар их шаток и непрочен,

и из домов выходят только ночью

бессонные жильцы моей страны.

 

Их силуэты зыбки — только тень,

и голоса — лишь отзвуки, обломки

далеких фраз. И наступивший день

оставит нам вопросы, недомолвки,

 

свет фонарей и шепоты дождя,

движенье звуков, смутные намеки...

Уходим. Боже, как мы одиноки

и как мы совершенны уходя.

 

 

 

 

 

* * *

 

Такая на душе печаль,

такое тихое отчаянье —

будто от берега отчалила

ладья, уснувши невзначай.

 

И над рекой дрожат огни,

такие робкие и тленные,

про все разлуки и вселенные

напоминают мне они.

 

И ничего нельзя вернуть.

Не изменить реки течение.

И бесконечное значение

прожитый обретает путь.

 

1999

 

 

 

 

* * *

 

Наступала ноченька,

прилетали ангелы.

С Новым годом, доченька!

С Новым веком, Аннушка!

 

В Небе Богородица.

Снова с Небом лад ищу —

поздравлять приходится

приходить на кладбище.

 

Мраморное личико —

поцелую оченьки,

под крылами птичьими:

с Новым годом, доченька!

 

Сердце греет ласково

тоненькая свечечка.

С Новым годом, Ласточка,

поздравляют в вечности?

 

Над могилкой звездочка

елочная светится.

С новым веком, доченька!

С тем, в котором встретимся.

 

1 января 2000 года

 

 

 

 

* * *

 

Господи! На краю удерживающий,

возлюбивший паче Себя,

молю прощенья, как молит деревце

засыхающее — дождя.

 

И греша, и молясь неистово,

горько знала, как мир сей пуст.

Оправданье одно мне — искренность,

расточающая искры чувств.

 

Дни деля меж пирами-битвами,

только лишь наступала ночь,

обращалась к Тебе с молитвами

вечно блудная Твоя дочь.

 

И когда голосами трубными

воспоют, мой круг очертя,

не отринь же Ты Свое трудное,

горько любящее дитя.

 

2000

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали