Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
OCTAVIO PAZ

Перевод с испанского Анатолия Гелескула

 

 

 

Ветер

 

Листья запели,

яблоки пляшут, такт отбивая;

кружится роза,

свежего бриза роза живая.

 

Двинулись тучи,

рябью погнало воздух бездонный,

круг горизонта

вслед завертелся, как заведенный.

 

Нет горизонта;

кружатся маки, бриз обжигая;

девушка в пене

гребнем буруна взмыла нагая.

 

Я исчезаю

светом и пеной, телом без плоти;

мир — это ветер,

это лишь воздух на перелете.

 

 

 

 

Спираль

 

Махровой розой расцветая,

в ночи взрывается петарда —

взлетает роза золотая.

 

И, как петарда, в яркой пене

взлетают волны, рассыпаясь, —

из-под крыла вскипает пенье.

 

И, словно роз тугие слитки,

петардой свернуто движенье,

окаменелое в улитке.

 

Витки спирали в напряженье

растут и ширятся повсюду —

не унимается движенье.

 

Вчера улитка — сгусток тени,

а завтра — свет, волна и ветер,

и эхом — раковина в пене.

 

 

 

 

Два тела

 

Встретятся два тела,

и порой — как волны

в океане ночи.

 

Встретятся два тела,

и порой — как корни,

сросшиеся ночью.

 

Но порой два тела —

два холодных камня,

и вся ночь — пустыня.

 

Но порой два тела —

два ножа холодных,

и вся ночь — их отблеск.

 

И порой два тела —

две звезды падучих

в опустелом небе.

 

 

 

 

Ветка

 

На самом верху, на туго

натянутой нитке звука,

дрожит и звенит пичуга.

 

Дрожаньем стрелы крылатой

она расщепила ветку —

и дрожь отдалась руладой.

 

Сосновой щепой смолистой

сгорает она, живая,

в пылу золотого свиста.

 

Напрасно взгляд поднимаю:

звенит над засохшей веткой

одна тишина немая.

 

 

 

 

Камень

 

Мне жизнь моя снилась,

и шел я во сне

все дальше и дальше,

дивясь новизне.

 

Но сны оборвались,

а я наяву,

прикованный к камню,

оков не сорву.

 

Прикованный к камню,

клонюсь головой.

Прикованный снами

к плите гробовой.

 

 

 

 

Улица

 

На бесконечной улице ни звука.

Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,

и поднимаюсь, и топчу вслепую

сухие листья и немые камни,

и кто-то за спиной их топчет тоже:

замру — замрет и он, прибавлю шагу —

он тоже. Озираюсь — ни души.

Вокруг темно и выхода не видно,

нет никого, и я кружу, кружу,

а закоулки вновь меня выводят

на улицу, где я крадусь за кем-то,

кто падает впотьмах и, поднимаясь,

глядит в меня и шепчет: «Ни души…»

 

 

 

 

Гости

 

Сквозь ночь городскую,

нависшую камнем и сушью,

бредет ко мне даль луговая

и тянет зеленые руки в лесных самоцветах,

браслетах пернатого звона.

Ведет она за руку речку.

А с ней забредает ко мне деревенское небо

с корзиной базарных игрушек.

И рядом садится лагуна,

раскинув по комнате зыбь серебристых оборок.

Возносится дерево звуков,

и лучшие в мире слова

мерцают на ветках, и зреют, и падают в руки.

И грудь — как пещера,

где молнии свили гнездо…

Но все наполняется крыльями.

Что это — явь?

Скажи, это явь или сны твои рядом со мною?

 

 

 

 

Оборванная элегия

 

Я снова вспоминаю наших мертвых.

 

Той первой смерти нам не позабыть,

хотя такой была она мгновенной,

что не дала ни лечь, ни причаститься.

Я слышу неуверенную палку,

и шум переводимого дыханья,

и звук шагов. Умерший на пороге.

Недолог путь от лестницы до смерти,

и времени едва хватает сесть,

поднять лицо, найти глазами стрелки

и удержать сознаньем: полвосьмого.

И до сих пор я слышу, как часы

упрямо отбивают шаг на месте,

не уходя и вспять не возвращаясь.

 

Я снова вспоминаю наших мертвых.

И ту, что умирала ночь за ночью,

и медленная смерть ее была

как долгое прощание, как поезд,

который все не может отойти.

Все ловят губы ниточку дыханья,

все ширятся зрачки, о чем-то просят,

и, с лампы на меня перебегая,

глаза ее впиваются в мои

так жадно, словно душат их в объятьях,

но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,

и прячется, и с берега следит,

как тонет тело, тонет и теряет

соломинку спасительного взгляда.

Куда она звала меня? С собою?

Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.

Наверно, оттого и умираем,

что с нами умереть никто не хочет,

в глаза нам заглянуть никто не может.

 

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Того, кто вышел из дому и канул,

и неизвестно, где он затерялся,

куда забрел, в какую тишину.

Но за столом семейным, вечерами,

бесцветные пустоты наших пауз

или порой оборванная фраза,

повисшая в молчанье паутинном,

распахивают двери — перед ним.

Слышны шаги. Идет. Остановился…

И кто-нибудь из нас тогда встает

и двери запирает понадежней.

Но он упрям, он долго протестует.

Он прячется среди зевков и стульев,

в пустых углах и складках занавесок.

Ведь он не мертв, он просто не вернулся.

И протестует, как ни запирай.

 

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Их лица, повторенные моим,

безглазые и пристальные взгляды, —

не прячется ли в них моя разгадка,

кровавый бог, который движет сердцем,

и ледяной, по капле пьющий кровь?

Их тишиной зеркально отраженный,

я — смерти их живое продолженье,

и — что скрывать — я их последний крах.

 

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Порочный круг мышления, все тот же

и завершенный там, откуда начат.

Поток слюны, который станет пылью,

неискренние губы, ложь за ложью,

полынный привкус мира, безучастье,

пустых зеркал абстрактные пучины,

все то, что в час кончины остается

и ждет, и все, что кануло навеки, —

все разом поднимается во мне

и хочет жить, и просит корку хлеба,

глоток воды, в которой отказали.

Но нет воды, все высохло до дна.

Изглодан хлеб, изжевана любовь,

взамен нее невидимые прутья

и в клетке дрессированная сучка

на пару с рукоблудом павианом,

а что пожрал — тебя же пожирает,

и в жертве обретаешь палача.

Сплошные трупы дней, газетный мусор,

угар ночей, раскупоренных наспех,

и галстук поутру скользит удавкой:

«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»

 

Пустынен мир, и нет конца пустыне,

и рай закрыт, и ни души в аду.

 

 

 

 

Ночная вода

 

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,

ночь влажного зрачка озерной глубины —

в твоих зрачках тревожного коня,

в твоих зрачках таинственной воды.

 

Глаза воды ночной,

глаза ночного дна,

глаза речного сна.

 

Сиротство с тишиной

бредут, как два зверька, гонимые луной,

и пьют из этих глаз,

и пьют из этих вод.

 

Откроешь ты глаза —

и открывает ночь замшелые врата

в заветную страну неведомой воды,

ключи которой бьют из сердца темноты.

 

Закроешь ты глаза —

и тихая река вливается в тебя,

и вновь ты для меня темна и далека:

то омывает ночь края твоей души.

 

 

 

 

Пришелец

 

Я понял на ходу, что я в тумане.

Струились лица, контуры текли,

все исчезало прежде, чем возникнуть.

 

Я плелся по безлюдным мостовым.

Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,

и мне взбрело потрогать его кожу

и убедиться, что она живая.

Но кисть руки в мальчишеских вихрах

растаяла — и мальчик содрогнулся,

впервые ощутив небытие.

И замер, изумленный этой дрожью.

 

Я плыл, меня несло ленивым ветром.

Стал виден сад и женщина в саду.

Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?»

Слова мои, бесшумные снежинки,

расплылись в безответной тишине.

Чтоб добудиться, я поцеловал,

но губ ее, изваянных из камня,

коснулся только воздух — и казалось,

что целовало их воспоминанье.

И я оставил женщину вдвоем

с ее судьбой — остаться изваяньем.

 

И вновь меня несло ленивым ветром.

И были серы площади и стены.

И люди во плоти или в металле

выказывали, как они горды

быть явью, плотью, кровью или бронзой.

(А между тем наедине с собой

довольно взгляда, зеркала, молчанья,

чтобы разверзлась бездна под ногами —

мгновенье пустоты, неумолимость,

неизмеримость этого провала,

и злая безнадежность ожиданья,

и вечный страх, что ты такой, как есть.)

 

Опять меня несло ленивым ветром.

Пустыни улиц. Крик. Небытие.

И, от химер устав, я растворился

в тумане, из которого возник.

 

 

 

* * *

 

Девушка, ты говоришь: дерево.

И оно начинает расти понемногу,

сияя высоко

пока не зазеленеет наш взгляд.

 

Девушка, ты говоришь: небо.

И с ветром сражаются тучи,

становится пространство неба

битвы прозрачным полем.

 

Девушка, ты говоришь: вода.

И бьёт вода неизвестно где,

на листьях блестит, что-то шепчет между камнями,

и превращает нас во влажный пар.

 

Девушка, ты ничего не назвала.

И жёлтой волною

прилив солнца

нас на гриве своей уносит,

и возвращает, не прикоснувшись,

в середину дня, в самих себя.*

 

(перевод Глеба Ходорковского)

 

 

Октавио Пас (исп. Octavio Paz; 31 марта 1914, Мехико — 19 апреля 1998, Мехико) — мексиканский поэт, эссеист-культуролог, переводчик, политический публицист, исследователь цивилизаций Запада и Востока.

 

Поэт и эссеист родился в Мексике в 1914году в городе Мехико. Один из наиболее значительных современных поэтов Мексики. Учился в США и Испании. Сражался в Испании на стороне республиканцев и в 1936 году опубликовал книгу «Они не пройдут!».Известен как лауреат Нобелевской премии и посол во Франции, Японии и других странах. Общественную деятельность Пас успешно сочетал с литературной: он был издателем журналов различной направленности, в число которых входил и знаменитый ежемесячник «Вуэльта».

 

Как эссеист Пас показал себя эрудитом, способным высказать свое мнение на любые темы. Его книга под названием «Лабиринт одиночества» (1950) он раскрывает противоречия, которые возникли между заимствованиями из других культур и национальной самобытностью индейской культуры, которые возникли в Мексике. В книге Постскриптум (1970) автор уделяет внимание функционированию и развитию ацтекской культурно-психологической модели отношения между угнетателем и жертвой. В эссе Переменный ток (1967) и Дети грязи (1974) Пас дал исчерпывающую характеристику современной ему литературной ситуации, а также поговорил с читателем о месте литературы и искусства в обществе.

 

Сборники эссе Пасха, которые выходили между 1956 и 1974, показывают отношение Паса к поэтическому языку, живости образов поэзии и богатстве тем.

 

Основные поэтические книги: «Дикая луна» (1933), «Они не пройдут!» (1936), «Под твоей светлой тенью» (1937), «Между камнем и цветком» (1941), «На краю света» (1942), «Свобода под честное слово» (1949), «Свобода под честное слово: Стихи 1935—1957» (1960), «Два и один — три…» (1961), «Саламандра» (1962), «День Удайпура» (1963).

 

Стихотворные произведения Паса проникнуты мифологическимим мотивами, обращениями к природе и вечным темам. У него выходила антология в 1987 году, наибольшего внимания заслуживает поэма под названием «Камень», которая в каком-то смысле является для автора программной. Основа ее сюжета – контрапункт циклического и возвратного, жизни и смерти, одиночества и ощущения себя в мире среди людей…