КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

НИКОЛАЙ ЗВЯГИНЦЕВ

Николай Николаевич Звягинцев (род. 4 января 1967, Московская область) — русский поэт.

Окончил Московский архитектурный институт. Занимается графическим дизайном в сфере рекламы. Стихи публиковались в антологиях «Самиздат века» и «Девять измерений», журнале «Волга», альманахах «Вавилон», «Авторник» и др. Автор семи стихотворных книг. С начала 1990-х — участник крымско-московской поэтической группы «Полуостров» (вместе с Андреем Поляковым, Игорем Сидом, Михаилом Лаптевым и Марией Максимовой). Живёт в Москве.

Стихи переведены на английский, французский, итальянский и украинский языки. Шорт-лист Премии Андрея Белого (2008); стипендия Фонда памяти Иосифа Бродского (2009), премия «Московский счет» (2013). Участник многочисленных поэтических фестивалей, российских и международных.

Как и все авторы «Полуострова», Звягинцев напрямую продолжает акмеистическую линию русского стиха, однако делает это весьма оригинальным способом: герметизм и многоуровневость ассоциаций, присущие позднему Мандельштаму, оказываются у него опрокинуты в детски прозрачное мировидение Мандельштама раннего. Вложенность кажущихся на первый взгляд вполне произвольными образов и сравнений в рамку демонстративно лёгкой и изящной силлабо-тоники проясняет пафос поэзии Звягинцева: в ней постулирована целостность мира, и задача поэта (а скорее всего — любого живущего) — искать взаимосвязи всего со всем:

Красавцы танки вошли в Харбин,

А вышел дяденька на балкон,

С конца тупого яйцо разбил

И выпил теплое молоко.

— Звягинцев никак не поясняет характер связи между двумя событиями, но настаивает на её обязательности и необходимости. Здесь же видно, что мироздание по Звягинцеву не иерархично: войсковая операция и бытовой жест случайного человека оказываются звеньями одной цепи, равнозначными и равновеликими (более того, танкам уделена одна строка, а завтраку на балконе — втрое больше). Звягинцевская образность подразумевает возможность расшифровки и разгадывания (так, в приведенном четверостишии благодаря аллюзии к войне тупоконечников и остроконечников из памфлета Свифта просвечивает мысль о бессмысленности любого конфликта и любой победы), но важнее всего здесь именно идея всеобщей связности, по-своему близкая к постмодернистской концепции ризомы.

* * *

Подземный ход сторожит гармоника,

Моя голова главнее плеча.

Приходит некто во град Хамовники,

Его пустой поджидает чай.

О, сладкий миг пребыванья яблока

Меж двух свистков на платформе Рвы,

Соленый всадник, бегущий наволокой,

Когда приснятся глаза совы.

Но автор лика гулял с кареткою,

Она желала масличный жом,

Открывший сумеркам небо редкое,

Куда ступил ее сапожок.

Там без привычного треугольника

Следы резиновых кораблей,

Словно подружки ключа вагонного,

Где на подножке лиса и лев.

1993

* * *

Она стояла с пустым лицом,

Где взрослым встретиться и разбежаться, –

Словно библейский старик с овцой,

Девочка с шоколадным зайцем.

Пахло жарой и лавровым листом,

Шепотом ног и маминым лоном,

Будто предчувствием низких частот,

Когда проходишь между пилонов.

Смотри, у дяденьки револьвер,

С лицом танкиста Алеша-инок,

Вода на бронзовой голове

Матроса, рвущего пуповину.

Пойдем заметим крысиный дом,

Где больше нет серебристых лодок,

Подуй на кукольный холодок,

Готовый плыть во главе колоды.

О, много парусников, стекла,

Они приходят на смену винам,

Расправив крылышки-такелаж,

Проплыв бутылочной горловиной.

1993

* * *

давай с тобою до реки

со ртутью наперегонки

ДВ КВ и вся шкала

где только музыка жила

во дни недели между ног

такой зеленый огонек

где я пускаю по воде

моих беспроволочных дев

они прекрасны как матреш

ки или лифчика застеж

ки или лед на молоке

стричь ногти на другой руке

как тот взволнованный канат

где никакого света над

как под нестриженным виском

не видно дужки от очков

но есть собака от воров

она же птичкино перо

с тобой сравнимый настоя

щелястой комнаты кальян

1993

* * *

Этот перекресток, дом в беретке,

Соль на башмаках и виды юга,

Дружба с мальчиком из газовой горелки,

Рыжая лиса его июня.

Мы с женою на ладейном поле.

Вторник, собственного голоса спина.

Никого от подоконника до пола,

Где коня меняют на слона.

Как у Иоанновского равелина

С деревянным языком шершавым –

Воды из зеленого поплина,

Всадники и люди мелким шагом.

1993

Поселок "Сокол"

Когда переезжаю железную дорогу

И вижу станцию "Серебряный Бор",

Представляю одежду среднего рода,

Подобную россыпи желтых грибов.

О, вечный испуг посторонних суток,

Игры коврика и ключа,

Чужая парусная посуда,

Лес у города на плечах.

Прими cache-cache бельевых застежек,

Мой наполовину бумажный дом.

Ты похож на фруктовый ножик,

Взявший яблоко на поводок.

Мой приятель на букву "слово",

Древо, мокнущее изнутри, –

Хочу поделиться своим уловом,

Новой девочкой без перил.

Она выдает перемену погоды,

Как на срубе полоска цифр.

Так партером бегущие воды

Можно придумать на букву "рцы".

1992

* * *

В паркеты туфелька вросла, в цветов завалы.

Не попадайся больше, каблучок,

В решетку водостока и дыру между словами,

Булыжником и кирпичом.

Где люди в ожидании всего-то полшестого,

Котлет и молока,

Следы заполоняет водяная суматоха

И зонтики кусают за бока.

Как много проводов и освещенных норок,

Садового кольца, плюща,

Невольных обитателей пенала жестяного,

Холодного плаща.

И нету никакого отвлеченного вниманья,

Боязни сквозняков.

Еще бы говорила треугольная бумага

С намокшим табаком.

1992

* * *

Указательный палец и средний

В табаке, которого нет,

Как город в большой деревне

С Парижем на простыне.

Спешу из ваших объятий

В самый любимый март,

Где мой школьный приятель

Узнал про духи "Клима?",

Булавочные также уколы,

Первый бумажный комок,

Что улица около школы –

Просто группа домов,

Что снег во дворике лысом,

Похожий на слово "brute";

Что есть на свете Алиса,

Склонившаяся к Лифарю.

1992

* * *

Там, где бегал по Дворцовой от бомбиста государь,

Чьих-то пуговок отцовых два шинельные ряда.

Рядом улица ветшает с перспективой на укол,

С тем же зингеровским шаром и чухонским языком.

Но с неслышными шарами ходят воды по полям

У чугунныя ограды, где трамвайная петля.

Там под многою Невою есть еще одна Нева,

А из острова Савоя австрияк или словак

Убегают из оваций пароходною водой

До ближайшего Блавацка, именуемого Гдов.

Там ни тамбурных альковов, ни трамвайных коготков,

Там от запаха моркови прокисает молоко,

Там под белыми часами муравейный мужичок

Из-под фартучка фасада предлагает горячо:

"Вот полуденна глюкоза, водоплавающа вот..."

Чу – небесный Каракозов, подоконник и плевок.

1992

На Кировском мосту

Как мы любим себя за кормой.

Так по темени чайных опушек

Пробегает хозяйкин лимон

И на ниточке движется суша,

Деревянный плавучий божок,

Петропавловки толстые груди.

Ходит дождик с горячим ножом,

Луговины ружейные крутит.

1992

* * *

Мимо жаждущих охоты,

Под троллейбусной дугою

Лето едет, как колготы,

Вдоль Серебряного Бора.

Чьей-то лодочки пропащей

На свету не достигая,

Продвигается купальщик

Граммофонными кругами

Вдоль строительного леса,

Недостроенного сада,

Как веревочка-довесок,

Как собака покусала.

1992

* * *

На приглашенье пройти витриной

Скажешь: "Увольте, я не могу".

Или: "Я этого не говорила,

Я лучше вещи постерегу.

Когда охотница под водою,

Кому-то кажется – я спешу,

Но ныне зонтик забыла дома,

Как вожделеющий парашют".

"Но мы под душем, и все глазеют,

По черно-белым идет тура.

Как намокающая газета

Наше легчайшее позавчера".

"Оставьте смытое отраженье,

Не выдумывайте табака.

Вот увидите – посвежеет,

Уйма времени до звонка".

1992

* * *

Восторгов моих пароходик,

Коробочки детского страха

И сырые ресницы года

Под мышиной с крестом папахой.

Но блошиный сезон завершился.

Я привязан к последней Оле,

Как футляр с брадобрейной машинкой

К путешествующим поневоле.

Но сильнее меня подоконник,

Высыханье пустого стакана,

Притяжение слов стекольных,

Будто выкройка по лекалу,

Закатившиеся украшенья,

Кино на местах дешевых,

Холодный платочек шейный

В городе у решетки,

Где пряталась в ящик Леда

В треугольнике Летнего Сада,

Где я с трамвайным билетом

Охотился за голосами.

1992

* * *

Люблю Рождественский бульвар,

Как спинку пьющего из лужи,

Где чей-то мальчиков Левант

Бежит из города наружу.

Бывает вязаный колпак,

Подобный пасеке фасада,

Бывает, прячется толпа,

Укореняется рассада.

Бывает, ловишь за рукав

Бегущей осени синодик,

Сырую кожу козырька

Над вытирающими ноги.

1992

* * *

Г.Ф.Крупину

Снова до вторника мирная влага,

В целом саду ни единой осы.

Кресло с окном поменялись углами,

Кто-то на крыше остался босым.

Чувствую сумерки, комната снизу

Хочет подставить пластинке плечо,

Белый кораблик на ветку нанизан,

Бьет по глазам неподвижным лучом.

Снился мне круг с головой Олоферна,

Град папиросный в саду февраля.

Запах зеро под жестянкой кофейной,

Сладко нам плыть по тетрадным полям.

Как не любить этот край рафинада,

Твердой воды и горчичных тонов.

Здравствуйте с лет черепичного ряда,

Вечных стихов о немецкой пивной.

Выйдем гулять на ступеньку повыше

Шахматным полем в овечьих носках

В дом на Тверской, где беседка на крыше,

Словно застыл капелюх коньяка.

1992

* * *

Как доезжал до Беговой,

Писал про ветер в голове,

Хотел не голову, а две,

Терял не голову – живот.

Вот недоеденный обед,

Вот лихорадка на губе,

Вот шапка, снятая с ушей, –

Она не будет вермишель.

Вот кто-то с девкой загорать

Искал коленок обладать,

Но приключилася зима,

На девках теплые дома.

1992

Стихотворение, которое я не придумал, как назвать

Ты сядешь не на муравейник,

А на бумажку-бегунок

В такой Москве обыкновенной,

Где марципаны и вино.

В зиме тоскливо серебристой,

Как та премудрая лиса,

Бегу я мальчиком-хористом

По выступающим басам.

1992

* * *

Вот чудесная машинка –

Будет делать оверлок.

Вот премилая кувшинка

Опрокинула весло.

Вот Литейный и Дворцовый

Вместе делают канкан,

Вот бутылочка перцовой

Рассмешила старика.

Вот у Сомова павлины,

У Харона поводок,

Пряча зябнущие спины,

С неба валится rideau.

Вот замысливший синичье

Сторожит по головам,

Где Фонтанка погранична,

Подбородок угловат.

1992

* * *

Несколько раз, покидая вагон,

Чувствовал облачко с полки багажной,

Хохот дождя под моим сапогом,

Лист штукатурки, как бабочка-бражник.

С дюжиной книг, одиноким плечом,

Парочкой тюбиков с мыльною пеной

Кто-то в железный влезал сундучок,

Ехал ко мне через сотню ступеней.

Двое да пробочка минус вершок,

Рыльце кофейное сторожа капель.

Беленький заяц, как Пушкин – стишок,

Сам барабанил по зеркалу лапой.

1992

* * *

Простите, Оленькин поясок,

за спуск во Трубную светлокожий,

за убоявшееся басов

желанье видеть через прохожих.

За то, что осени погранич.

я был робеющий мусульманин,

боялся спутницу уронить

на все рассыпанное в карманах.

Вы стали аглицкий алфавит,

Вы мой вагон и платформа справа,

бумажной школьницы дождевик,

костюм кораблика под парами.

Вы стали сторож семейных ям,

теперь комар не подточит носа

там, где – "Смотрите, какая я!

Дружок, со склона меня уносит.

Вот-вот пластинку переплывет

моя иголочка, завершится

война с лемурами, кою вел..."

Гулять попросится пишмашинка.

1992

* * *

Движение похоже на подсолнечник,

На света холодок белокочанный,

На Машу или Таню или Сонечку,

Которые меня не замечают;

На парусники цвета огуречного,

Бегущие строительного леса;

Пластинке подставляющие плечико

Перила из высокого железа.

Нева ли, троехвостая ли родина

И пряталась, и бегала кусала

За кофточкой, за садом, за мелодией,

За тщательно скрываемой досадой.

1992

* * *

Смятый, как форточка, ров Алевизов,

Выведи Муру во град водяной

Мокрых мостов и несытых карнизов,

Крыльев утиных и зябнущих ног,

Будь ей пространством прогулок с Алисой,

Дай наглядеться в осиный венок.

Если гулять от Сената к Синоду,

Будет на память авоська шагов,

Будто из странного времени нота,

Сбив занавеску, теряет огонь

В горстке белья от катода к аноду

Ждущих поодаль иных берегов.

1991

* * *

Пустой магазин кондитерский

С вожделеющими весами!

Я со своей Эвридикою,

Мой юный учитель само-

В троллейбусе без водителя,

В окошко вода босая.

Как же ты поступила с родителями –

Оставила их ждать под часами

Страны чаепитий бдительных,

Бумажных зевков фасада,

Оглядываться и ходить по ней,

Собаки выбегают сами.

С мальчишескими кредитками,

Начинающимися лесами

Табачинка впереди тебя,

Поднимаемая голосами,

Стремящаяся в кондитерский,

Как мышь на кусочек сала.

1991

* * *

Юркнув во флаг Государства Калуги,

Выйдешь курить босиком на балкон

В сумерках, пахнущих жареным луком

Больше, чем ныне твоим табаком.

Вынырнешь утром, пойдешь по знакомым,

Света держась на осиный укол.

Как острова от зеленого кома,

Завтра опять убежит молоко.

1991

* * *

Крас. кирпич и шепот мела,

города в товарняке.

Из чесночного предела,

из царапин на руке,

Буковиной оробелой

в путь во Францию, к реке,

Пауль Целан вышел в белом

отложном воротничке.

Там стоит Париж-кораблик

и глядят глаза гуляк,

там с растеньями на равных

люди ходят по полям.

Сядь за столиком игральным,

на диванчике приляг,

и гортани ствол сакральный,

красным лесом шевеля,

с указующей гримаской,

выбрав якорь, повлечет

холод чувственных согласных,

имена наперечет,

голоса у входа в ясли,

отложной воротничок

у того, кто, будто в масло,

входит в зеркало плечом.

1990

Торжок

Комната, любимый рассадник лени.

Я вижу кофе и мокрый зонт,

И два дождя уходят аллеей,

Пакля топорщится из пазов.

Означает меланхолия над водой растение,

В себя влюбленного нетопыря,

Робость перед только что сыгранными темами,

Перед женщинами, которые одни парят.

Представлю свой дом любителем пешеходов,

Там капает мирра на ручки замка.

Там, как соглядатай, настигнет холод,

Когда твоя спутница уже легка.

Но чувствую комнату, ее локотками

Стучался и сам я в склеп ветровой,

Ремни пристегнув, отодвинув камень,

Ожидая к себе неизвестно кого.

1990

* * *

Пошел валет, расскажи балет.

Я опрокину стакан молока,

Услышу вечером: ваш валет

Ходит в перистые облака.

Господи, тебе тридцать лет.

Я опрокидываю стакан,

Где наворачивается запрет,

Как имя чорта у молокан.

Расскажут мальчику: ваш валет,

Привычка бриться и козырять

Не стоят стрельнутых сигарет

И ожидания при дверях.

1990

* * *

Поводья Ярославского вокзала,

Забытые в зеленой землянике.

Там девка с довоенными глазами,

С букетиком для воина Аники.

Споткнувшийся на слоге предпоследнем

Мальчишка, не заметивший Варшаву,-

Я в городе щекочушем и летнем,

Мне пение зеленое мешает.

Робеющий петличек пограничных,

Исполненных – очами ли, глазами, –

Я верю: это души земляничьи

С фасада Ярославского вокзала,

Которые приветствуют: "Войдите!"

Но чувство, что мы снова поспешили, –

Оно напоминает Эвридику,

Взглянувшую на зеркальце в машине.

Но, спрашивая время у знакомых,

Я вижу заоконное на троне,

Где часики ступают насекомо,

Где ягоды гуляют по перрону.

1990

* * *

Возможно с вечера до вечера

Сидеть у краешка стола

И видеть леса оконечия,

Улыбку чайника-кузнечика,

Пока не кликнут: "Николай!"

Там столько младше восемнадцати

За убежавшим молоком

Без суммы в мелких ассигнациях,

Без краснолистия канадского,

Без прописного "незнаком".

Там дружба с девочками рыжими.

Там опадающая власть

Бредет кустарником нестриженым

Сверкает яблочным булыжником,

В почтовом круге улеглась.

Сравним с помарочкой досадною

Полет направо и наверх.

Но дождик шествует рассадою,

А буквы следуют за всадником,

Цепляют за руку конверт.

1990

* * *

Костер оконный, дворы нахохлены,

Стоит корабль, как ребро ладони,

Пустое пастбище одуванчиков

Роняет ставни многоголосья.

Бывает лен в перепонках времени,

Бывает день до опушки леса,

Когда не чувствуешь средокрестия,

Молчит собака в чужой квартире.

А я прошу за себя, которого

Влекли, встречали еще, который

Хотел читать, проезжать Германией,

Желал, как лакомства, монологов.

1990

* * *

Когда под гору мама с сыном

Спускались против освещенья,

Миндалик утро раскусило,

Вошло в межлиственные щели.

Но голос пятницы ближайшей,

Еще твой запах после душа,

Еще в долину убежавший

Любитель шашек и подушек.

Но за несбывшееся "ближе",

Боязнь под утро удивиться

В тебя из форточки Парижа

Палил поручик Костровицкий.

Я тоже с этой батареи

Сидящих гладкими столами

Делил на Мнущих Сигареты

И Настигающих Воланы.

Но мне мерещатся палаты,

Бильярдной зелени побеги,

Где все простукивают клады,

Стена кирпичная робеет.

1990

* * *

Спешил со всех охот к заправке зажигалок,

Любовно ворошил лисичьи адреса,

Где мыслился поход и дробь не достигала,

Где маковых вершин чурается оса.

А город пробегал, и в нем чинили мебель.

Из малого окна над лиственной водой

Кирпичная труба, как лесенка ка небо,

К песочнице тропа, что Гданьский коридор.

1990

* * *

"Ставропигийский" – буква "эс",

А слово "ставропигиальный" –

На остров Крит похожий лес,

На бусы шапочек купальных.

Во сне покажется корма

И серый парусник суконный,

И в цвет отечества томат

Седлает томный подоконник.

На этом острове леса,

Стоят колонны кверху шире,

Порхают птицы по часам,

Как в ожерельях и каширах.

И столько камня на воде –

Не ожидается ли кесарь?

Какой садовник не у дел,

Где берег августа отвесен?

Меж тем гуляю меж людей,

Меж пальцев сыплется подлесок.

1990

Кузнецкий мост

Дома опушку напоминали.

У трех охотников лес побед,

И в воду батюшка окунает,

Крадет у голубя воробей.

Сердец пугающий виноградник

И чьей-то матушки словеса.

Там мир потерянный и злорадный

Чужое яблоко покусал.

Какому пирсу прибудет роза,

Какой земле припадет оса,

Какого дома слетает оземь,

В очках-тарелках стоит фасад?

Когда замерзнет фонтан Латоны,

Зачем в парадном стоят мужи.

С улыбкой легкою и истомой

Высокой кухней латынь бежит.

1990

* * *

пошел пивка а церковь рядом

упразднена

и что крестьяне вытворяют

когда счастливца выдворяют

панель полна

по свету соусник летает

нельзя курить

целуются наташа таня

и выбивают за сметану

и маргарин

еще замешкался столистник

листву поджег

затронул механизм кулисный

восьмую строчку окулиста

и град торжок

1990

* * *

Красавцы танки вошли в Харбин.

А вышел дяденька на балкон,

С конца тупого яйцо разбил

И выпил теплое молоко.

Еще пульсируют пузыри

Небес Вертинского, и война,

Как лужа масляная, горит,

Как лампа маленькая одна.

Но вот читаем же между строк –

Тому полсотни и тьма имен –

На стену лезущий говорок

Того, что в спутники не возьмем.

Готов радетеля обласкать,

Посватать пуговицу с сукном,

Но те, придуманные, войска

Уже рассеяны в остальном.

1990

* * *

Тушка лифта холодает.

Не готово воскресенье.

Чьи там девочки напротив

Под бильярдным козырьком?

Третий месяц ожидает

Зайчик зиму на беседу,

И десант числом до роты

Мнет пакеты с молоком.

Как фамилия студента,

Что у папы на погонах,

Кто меняет на плацкарту

Свой собачий аттестат?

Сила трения-паденья

И симпатии другому?

Караульные, продрогнув,

Возвращаются с моста.

Может, многая квартира

И трехкомнатная Лета?

Просто краска шелушится

В разговорах за столом,

Как развяжется ботинок,

И улягутся валетом

Симпатичные ошибки

Без нажима на мелок.

1990

* * *

Спросил убогий парикмахер,

Как жили я и Ляля А.,

Какое лакомство от страха,

Идет ли шляпе голова.

Он пас нетронутые челки,

Пока я путался в словах,

Какие кадры не нащелкал,

Каких дверей не открывал.

И в пене кисточка спросила,

Как жили я и Ляля А.,

Какая муха укусила,

Что обижаюсь на слова.

А я сидел и удивлялся,

Откуда белый матерьял,

Не в тех ли хвостиках реляций

Зима кончается моя.

И кто прикроет отступленье,

Где жили я и Ляля А.

1990

* * *

В плену вещей по эту сторону

Я поспешаю за флажок,

Где в кучке пуговиц оторванных

Шнурок, свернувшийся ужом.

Запахло кошками и музыкой.

Подъезд меняется в лице.

Опять нашкодивших союзников

Вспугнул вошедший офицер.

И впрямь на свете кроме мебели,

Любимой, гнутой, с чердака,

Ни табуретки даже не было,

Не говоря о сундуках,

О представлениях в двух действиях,

Цветов Георгия роях.

Нет даже вилочки одесную –

Она упала за рояль.

1990

* * *

Рита, но люди в городе,

Камни твои, крыжовник,

Домики одногорбые,

Матушки и пижоны,

Рита, но по Кузнецкому

Двое сошли в овражек,

Вбитую в грунт Венецию

Перебежав, куражась.

Рита, но в гнездах балочных

Вторника пух перинный,

Мир, где любая бабочка

Кажется балериной.

1989

* * *

Начинающая табачница!

Я тобою не поцелован.

Наступление и трубач его

Не возьмут у морей улова.

Наши счеты тебе сомнительны,

Водоплаванье под запретом.

Все в иголках, и лист на ниточке

Осчастливил заплатой лето.

Но какое-то чувство лишнего.

Ты поплакаться едешь крестной.

Убедилась, что нет гаишника, –

И проскакиваешь перекресток.

Можно выразить обладание

В поцелуях, окурках, шинах,

Только чувствую: холодает, и

Мы опять с тобой поспешили.

С пятикупольного Успенского,

Удивлением не владея,

На меня, как на шестипенсовик,

Неотрывно луна глядела.

1989

* * *

Счастливый Домик Ходасевича!

Тебе опять не повезло.

Кому-то тесно воскресение,

И ноги пятнице свело.

Побойся чудища высокого.

Давай с тобой поговорим

В прозрачной комнатке Ханжонкова

С крыльцом на Дмитровку вторым.

Чураюсь фото над фамилией,

Где ходит пахота с копьем,

Как ты рожка автомобильного:

Вот-вот настигнет и убьет.

Мне тоже страшно за нарочного

В фуражке с черным козырьком.

Представь его на восьмистрочнике,

На легких ребрышках Тверской.

1989

* * *

Слышал, кожа твоя очистилась.

Слышал, девочку родила.

Слышал давний рассказ в учительской,

Свой вопрос о твоих делах.

Снова щеку лизнуло лезвие.

Сдайте мальчика в дом Тюссо!

Что душевными шло болезнями,

Убежало, и сух песок.

Где окраины две зашкольные

Разминулись легко в дверях,

Обломилось ушко игольное,

Сквозь холстину устав нырять.

Но ведь было, когда с капустника

Проводив – говоря о чем? –

Перед – как ее звали, спутницу? –

Я придерживал дверь плечом.

1989

* * *

Я не дышу. С десяток кошек

Обсели лета подоконник.

От соли шелушится кожа,

И лик у мира перекошен,

Как на вершине колокольни.

А мимо тело поспешало.

В какую щелочку забиться,

Когда прохладная, большая

Лица грачиного Варшава

Влекла к мосту самоубийцу?

Когда бы дождик по железу

И просыпаться не хотелось,

И ждать трамвая бесполезно,

И в пачке косоротых лезвий

Не слышно взглядов и растений...

1989

Сирень

Ты пахнешь сыростью по прошествии,

По заполнении тобой вагона,

Губной помадой, в бумагу въевшейся,

В метро вечернем затылком голым,

Зубами Леды, руками Януса,

Визгливым дном бокового вида –

Себя не помнящее уже деяние

Сродни апокрифу алфавита.

1989

* * *

Как, склонясь над выдвинутым ящиком,

Быстрым взором шаришь по стенам,

Стулья спинки выгнут ко входящему:

Сядь на нас!

Но признанье чтения внимательным

Сквозь второй ньютоновский закон

Выведет на юности громадину

Со свистком.

Это чудо с почками и выменем

Наступает после двадцати.

Так и не решишь, к какой же именно

Подойти.

1989

* * *

Помнишь, Оля, нас обнял фотограф?

Белый зайчик со вспышки скакнул.

Побежали зайчата по стогнам,

Черно-белую гладя страну.

Грохот зим из гусиного горла

Там отлил ледяной теремок.

Там лукавый овал, как мандорла,

Вечный знак вопросительный мой.

Там любые такси и трамваи

К миндалю привозили раба.

Но фотограф бородку сбривает

И идет торговать на Арбат.

Я смотрю на него удивленно,

Он болтает о чем-то пустом.

До сих пор не готовая пленка

Из кассеты виляет хвостом.

1989

* * *

Низвергается совесть, как воды в прорыв.

Вы опять опоздали к раздаче обнов,

Однодневные бабочки давней поры,

Простодушные стервы немого кино.

Будто светит реклама, где фосфор мерцал,

Но не радует глаз и не жалует щек,

Как морщины чулка и морщины лица,

И неясно, чего нам бояться еще.

Но, забыв оглянуться, забыв пожалеть,

Где ведут и глазеют, глаза отводя,

Сохнут звуки по клеткам, как хлеб на столе,

Как художник, торгующий в баре блядям.

1988

* * *

Девочка, комната, лето и мама.

Время само, как пятном сарафан.

Слишком ломаешься, пальцы ломая,

Как не дающая губы строфа.

Мы и в акациях славно поселим

Наши с тобой тридцать пять на двоих –

В купах холодных, как хвостик беседы,

В смехе прохладней, чем лента змеи.

Утро высокое, ты отцветаешь.

Сколько еще нам следить за лучом?

Облачком белым, как люди летают,

Школьница руку кладет на плечо.

1988

Сосны

Воздух клеится часов с четырех

В нехолодных вечерах января.

Иглы в сумерках дрожат, как хорек,

Их хозяева под небом парят.

Я их тушью так любил рисовать.

Как над клавишами зябнет рука,

Зависают высоко дерева

И белесы у зимы берега.

Где проносятся поля, города,

Где природа ворошит колера,

Вы такие, как я вас покидал,

Как по старым позвонил номерам.

Я ваш грифельный люблю реквизит.

В трубке прошлое пищит, как комар.

Это иглами промчавшихся зим

Черно-белая щекочет зима.

1987

* * *

Деревья будут темнолистными,

Мой одноклассник – лейтенантом.

И звуки, с сумерками слитые,

Дрожа воздушными былинками,

Пройдут, как в цирке, по канату.

Когда зима была апрелем,

Мы были школьники, в десятом.

Пять декабрей тому апрелю,

Но что-то вспомнил цвет сирени

И травестишную осанку.

Я не могу нарисовать ее –

Могу из пачки фотографий

Апреля дни шероховатые

Вдыхать душою виноватою,

Как сигаретку, раз за разом.

1987

* * *

Вспомню голос, читая письма,

Расплывается лишь лицо –

То ли образ иконописный,

То ли чертово колесо.

Ты помедли, не расплывайся,

Дай минутам слова связать.

Лучше будем песок сквозь пальцы,

Чем от солнца круги в глазах.

Голос осени, как высок ты!

Пустота мне твоя близка.

Словно чаячий свет, несется,

Ослепляет меня строка.

Я стремился чего-то стоить,

Чье-то лето гонять в лесах,

Рисовать во всю силу тона

И ресницы, и паруса.

Я друзей по стихам рассеял,

Подбирая к портрету ключ.

Оказалось, что грифель серый –

Чуть нажатие – обломлю.

Вижу осени ранней сети

И осанку ее люблю...

1987

Э.Мане "Бар Фоли-Бержер"

Мы стоим на весах паутинных,

Где капели как груды тарелок

И фрамуга как нож гильотины,

Когда окна открыты апрелю.

Этот образ из Фоли-Бержера,

Из Виана, где маятник мира

Раскачал зазеркальную сферу

И поставил тебя у камина.

Вижу хрупкость хрустального плена.

Если б мир повторяемым не был,

Посадил бы тебя на колени,

Опустил на простынное небо.

Но за фрачной, бутылочной пеной,

Сквозь толпу пробиваясь локтями,

Хороводит душа, как капели,

Как огонь, что едва различаем.

И на память о том, что светило, –

Тишина зазеркального плена,

Тяжелей на весах паутинных,

Чем любое прошедшее время.

1986

* * *

"Церковный запах тополей" –

Как будто сказано у Бунина?

Люблю каштаны и балет,

И жизнь, затянутую буднями.

Где листопадом жил, молчал,-

"Ответьте осени!" – напомнило.

Как падают они, стучат!

Все утро ими переполнено.

Во всю осеннюю длину

Каштаны темные рассыпаны,

Где мир знакомый промелькнул,

Очеловеченный ошибками

За то, что рощиц острова

Шуршат кленовыми балетками,

За то, что небо в деревах

Стоит высокое по-летнему.

1986

Дело корнета Елагина

На извозчике в черную комнату.

Там в сорочке лежала, белела

С хороводом записочек порванных

На подушках, плечах и коленях.

Ты вбежал к офицерам в предутренний

Уголок отрешенного мира

Из такого, где время минутное

Оставляет навеки немыми.

Из пространства, так часто стучащего,

Шуму сердца верша самосуды,

Голос боли еще не начавшейся

Попросил: "Унесите отсюда".

"Ты прости – но ведь я не палач тебе, –

Что себя неушедшим оставил.

Ведь Всевышним даровано плачущим

То, что в жизни нам так не хватало.

Я всю ночь переполнил прощанием.

После вышел на свет, и минуты

Раскатились, как сливы брусчаткою.

Я с порога шагнул в это утро.

Бросил ключик от памятной комнаты,

Сел, закинувши ногу за ногу.

За безверие это спокойное

Я убил в себе что-то иное."

"Что поделать – мы порознь горим теперь.

Я прощаю твой выбор скитальца.

С моей легкой руки, как из прихоти,

Нам с тобой никогда не расстаться."

1986

* * *

Осени-охотницы желтые палаты,

Будто на Кропоткинской запах шоколада.

Камышом над плавнями, на ветру вскипая,

Тихие и плавные виснут листопады.

Я не тем падением болен беспредельно,

Но куда тут денешься до снегопаденья,

Если кружит голову, как смычки за кадром,

Время телефонное, снег на Баррикадной,

Где пути височные окнами слепыми

В лунную песочницу тополиной пыли.

1985

Лицом к небу

Кленовый круг, стянувший купол,

Шуршит, как ветер камышом,

Но в мире только сжатый в купах

Небес высокий капюшон.

Он чужд мирам теней и граней,

И можно спрятаться под ним,

Туша оконные герани,

Подняв шинельный воротник.

1985

Самая глубокая весна

Я вынесен грачиными весами

Туда, где мир по-мартовски распахан,

Как поле неба сквозь решетку сада,

Где воздух полосат, как черепаха.

Мне видится сквозь солнечную сырость

Свинцовое подвешенное сито

В витражном разбегающемся мире:

Само пространство – красный, желтый, синий,

Просвеченная сутолока комнат,

И лица в мире прыгающих красок,

И ливень, теребящий подоконник,

Как поступь дорогая на террасе.

1985

* * *

Сядем, хорошая, архитектурно.

Я постою, ты – на спинку скамейки.

Гипсовый Раб или образ Вентури

В кадр попадут, если снять незаметно.

Ветер шмыгнет на дворовое лоно,

Снегу накинет фонтану на крылья,

Как, языком подразнивши беззлобно,

Встала зима, где мы раньше курили.

Хлопают двери, как предновогодний

Вечер, нахлынувши, прыгнет на плечи

Без сожаленья, что время уходит,

Сладкой тревоги, с которою легче.

Хлопают дни февраля или марта.

В мире, что грузом стекольным растянут,

Там, где остались мы малым форматом,

Окна карнизными бродят путями.

1985

Несуществующая фотография

Мне грустно, что я попался.

Касаюсь твоей щеки.

От холода стынут пальцы,

Как завтрашние катки.

А взгляд безнадежно летний,

Как будто июнь палит

И снова растут деревья

Из вытоптанной земли.

1984

Для тебя

Бельевые лоскуты

Ветер треплет по дворам,

Как ромашек лепестки,

Телефонов номера.

Снова осень по лесам.

Запрокинутые вверх,

Клены гасят паруса

Холодеющих ветвей.

Я вдыхаю, как дымы,

Там, где дождь прошел крылом,

Наступление зимы

И далекое тепло.

Ты рассудок мне верни,

Не своди меня с ума.

Что мне все твои огни?

Мне зима не каземат.

Всю тебя в себе пронес

И совсем к тебе привык

Травестишный огонек

Наклоненной головы.

1984

Примечания

Зингеровский шар – шар на выстроенном в начале ХХ века здании представительства компании "Зингер" в Петербурге (ныне – Дом книги на Невском).

Оверлок – разновидность швейной машины, предназначенная для обметывания швов.

Rideau – занавес (франц.)

Ров Алевизов – ров вдоль стены Кремля со стороны Красной площади (XVI в., по имени зодчего Алевиза Нового).

Буковина – область юго-западной Украины, откуда был родом великий немецкий поэт XX века Пауль Целан.

Париж-кораблик – кораблик под девизом "Качается, но не тонет" изображен на городском гербе Парижа.

Молокане – православная секта.

Костровицкий – настоящая фамилия Аполлинера.

Гданьский коридор – в период между мировыми войнами узкая полоса польской территории, выходящая к Балтийскому морю у Гданьска и зажатая между германскими землями.

Ставропигийский и, более архаичное, ставропигиальный – то же, что Крестовоздвиженский.

"Как в ожерельях и каширах..." – Ожерелье и Кашира – станции Павелецкой железной дороги, недалеко от Москвы.

Фонтан Латоны – в Версале. Латона – латинизированное имя древнегреческой богини Лето, матери Аполлона.

"Цветов Георгия..." – цвета Георгиевской ленты: черный и оранжевый.

"На меня, как на шестипенсовик, //Неотрывно луна глядела..." – название романа Моэма "Луна и грош" первоначально переводилось, ближе к букве оригинала, как "Луна и шестипенсовик".

"Счастливый домик" – второй сборник Владислава Ходасевича.

"В прозрачной комнатке Ханжонкова..." – фотоателье Ханжонкова на Тверской в предреволюционные годы.

Дом Тюссо – музей восковых фигур.

Мандорла – миндальный орех. В средневековом искусстве – миндалевидный ореол, внутри которого стоит фигура Христа или Марии. Миндальный орех в средневековой мистике – символ сокрытости истины.

"Гипсовый Раб или образ Вентури //В кадр попадут...": Гипсовый Раб – копия скульптуры Микельанджело, расположенная в вестибюле Московского Архитектурного института; Вентури – американский архитектор XX века, классик архитектуры постмодернизма.

Упоминаются также топонимы Москвы: Рождественский бульвар, станции метро "Беговая", "Кропоткинская", "Баррикадная", "Первомайская", улицы Арбат, Трубная, Тверская, [Большая] Дмитровка, Кузнецкий мост (называющаяся так потому, что под ней, в трубе, протекает река Неглинная); – и Петербурга: река Фонтанка, мосты через Неву – Кировский, Литейный и Дворцовый, Дворцовая площадь, здания Сената и Синода.

__________________________________________

* * *

Взлетела птичка. Её сутулый

Попутчик встал, примкнул багинет.

От них осталось четыре стула.

Шестнадцать ног, четырёх нет.

Она сквозь зеркало, как в окошко,

А он опять позабыл логин.

На пару снизу глядела кошка —

Как раз ещё четыре ноги.

Зачем он кашлял, искал парковку,

На юбку спутницы лил вино.

В начале осени цвет морковный,

В соседнем доме две пары ног.

Две пары стрелок ещё не слишком,

Две пары глаз — уже горячо.

Наткнулась туфелька на лодыжку,

Запрыгнул в пепельницу бычок.

Она прикинется важной дамой,

Возможно, даст себя повстречать.

Но вряд ли что-то ему подарит

В лесу из битого кирпича.

Ему взлететь помешал затылок,

Шуршанье дождика бороды.

Прошла по луже — а ног четыре,

Но только две поперёк воды.

МАЯКОВСКАЯ 1

Особые права и пряники на сдачу

У серых ездоков и палевых собак,

Где просто не смотреть, как некая заплачет,

Как чиркает крыло по чутким коробам.

Но радует глаза черемуховый панцирь,

На уровне лица полковничий кадык,

Когда ты там внизу становишься на пальцы,

Стараясь не достать неровностей воды.

МАЯКОВСКАЯ 2

Какому ангелу пускается вдогонку,

Летит в окошко пограничный потолок?

Не пассажир, а граммофонная иголка

Спешит из музыки выдергивать весло.

Проходят деньги, умножаются на десять,

Гектары парусников дымом по трубе,

Беззвучно дергается рыба-стюардесса,

Летит по небу довоенный Коктебель,

Мелькает нежность, словно возраст адресата,

Страна готовится не выдержать удар.

Но я-то верю, что не кончится рассада,

На метр семьдесят поднимется вода.

МАЯКОВСКАЯ 3

Хочешь увидеть будущее ранцевого парашюта?

А то я на этой станции единственный манекен.

Во что превращает зрителя его длиннополая шуба,

Если задрал он голову, но без весла в руке.

Что-то посеяно в лентах, пустых вещицах.

В склянках бывшего запаха мир под острым углом.

Смотри через это стёклышко, подземная продавщица,

Как несколько будущих лётчиков осваивают потолок.

Страна их держала за? ноги, а гражданин Дейнека

Шил на живую нитку из цветного стекла

Линии высоковольтки, со?сны, подземное небо,

Раньше моих родителей появившийся моноплан.

В татарском посёлке ветер, и белая стая

Рисует великой эпохе то, что зовется "кроки?".

А если смотреть под ноги — там сапоги подрастают,

Становятся лодки фелюгами, стираются каблуки.

Сейчас свои туфли-лодочки сбросит пловчиха Леда

Больше таких не встретишь — туфель, стекла, глосс.

У девушки мокрые волосы — значит, в Крыму лето,

Или кому-то в Москве захотелось мокрых волос.

* * *

У одной моей подружки была теплая шуба

(Норка, выхухоль, песец или, возможно, енот).

Она в лютые морозы без особого шума

Находила себе мясо и сухое вино.

Я, наверно, был похож на мужика под роялем —

Еще пара этажей, и самого заноси.

Как же холодно бывает под одним одеялом!

Сам я даже пианино никогда не носил.

А прохожие горланили на всех стадионах,

Набегала с перекрестка нежилая среда.

Ее шуба пролетала городским аккордеоном

Расстоянье от помады и до кубика льда.

Нерпа, нутрия, шиншилла, незабвенная проза,

От зимы обратно в зиму проползанье ужом.

Слишком разные слова по отношенью к морозу,

Ни замужества, ни дружбы, только легкий снежок.

Потолок захочет выспаться на длинных ресницах,

В центре озера на скатерти замерзший стакан.

Волк, опоссум, кошка драная, ондатра, куница,

Росомаха, чернобурка, мексиканский тушкан.

* * *

Хозяйка забыла свитер

С бабочкой на плече.

Победный писк алфавита

Над целой горой вещей.

Она ещё не афиша,

А только последний знак

Того, что это излишек,

Выдернутая блесна.

Из мира колгот, перчаток

Нас вызволят по слогам,

Как букву — значок начала

Известного на югах

Сладчайшего слова Vita,

Опасного, как халва.

А если ты снимешь свитер,

Вывернешь рукава,

Станет усталой бабочкой

Бывший его наплечник.

* * *

Когда я снова проходил по этой улице,

На циферблате было трепетно и зябко.

А та, минутная, похожая на курицу —

Здесь голова, а там бежит ее хозяйка.

Вот часовая убегать не собирается,

А хочет лестницу, желательно перила.

Хотя, возможно, ей захочется понравиться,

Но это будет только долька мандарина,

Любить которую, ругать или нахваливать,

Ловить на блюдечке, ни с кем не поделиться.

Она летает, но не в небо, а в аквариум,

Там делят рыбы разноцветную таблицу.

У здешних жителей нездешнее дыхание.

У них вода на потолке, а не побелка.

* * *

Для этого времени года ключи на цепочке,

Решишь отказаться — не надо трясти головой.

Похожий на Патрики ящик, в нём свежая почта,

Вода любопытная дёргает вниз поплавок.

Движение кроны похоже на форму глагола,

Там мальчик сидит и высокий над ним потолок.

Он смотрит на пруд, а в окне у него Бологое,

Вот только вчера приключившийся с ним Вавилон.

Ведь даже когда улыбаются между шипами,

Читают стихи, веселя кавалеров и дам,

Признаются вряд ли, что лезли на небо по шпалам,

Что пялились рыбы под плёночкой грязного льда.

* * *

Машенька стала большая рыба,

Кота переучивать перестала.

Все ее мальчики: чумка либо

Кубики среднего комсостава.

Спрятался август в собачьей пасти,

В городе кончились новобранцы,

А кубикам льда сейчас безопасно,

Длинным ногтям до них не добраться,

Как сослуживцам твоим, прохожим

До всех, кто у берега поднял руку.

Длинные тени на тонкой коже,

Во всех витринах твои подруги.

Разве ты сможешь к ним обратиться,

Сказать, что воздух не только в шинах —

Кусок алюминия, чудо-птица,

Тонкая ниточка за Каширу.

* * *

Выстрел. Убежавшее плечо.

Девочки, похожие на кошек.

Так и не нашедшая крючок

Музыка с потрескавшейся кожей.

Ехала в купе проводника.

Дома в это время поднимают,

Люди на высоких каблуках

Ходят с непрочитанной бумагой.

Сколько наберётся высоты,

Если не запутается грива.

В городе попадают зонты,

Выстроятся мокрые перила.

* * *

Тане Миловой

В каждой букве есть пробитое кружево

И почётные слова для вторых.

Режь, болгарка! Ведь смычок — не оружие,

Просто ножик для дверной кожуры.

Как, бывает, выстригают на темени,

А потом не положить на весы

Разогнавшейся полоски растения,

Разделительной его полосы.

Как дорожки под холодными пальцами,

Этот зимний полуциркульный шум.

Человек напоминает акацию,

Если держит над собой парашют.

ПАМЯТИ ПРОХОРОВА

Какая девочка нам пиво подавала,

Что с нами делает проклятая смола.

Какими люди разноцветными словами

Поют про то, что их сгибает пополам.

Добавь мадженты, закажи себе покушать,

Затисни крестики в формат дообрезной.

Так любопытство выворачивает уши,

Стремясь услышать, что творится за стеной.

Сейчас появится весёлая Градиска,

Потащит музыка табачный чугунок.

Вот Первозванный на спине у бильярдиста,

Когда подтяжки замирают над сукном.

* * *

Как же рисовалось им до Первой Мировой.

Вот художник девочку приедет и возьмёт.

Живопись станковая, густеющий плевок —

Может оказаться, что станковый пулемёт.

Краски поворот, обозначающий висок.

Рваные края или любимые духи.

Где-то между красной и зелёной полосой

Пялится Германия и держит мастихин.

Видишь отражение на кафеле метро?

Через сотню тысяч отпечатавшихся ног

Купит эту голову набоковский герой,

Первый проигравший безголосому кино.

* * *

По мере прочтения старая Рига

Сменяется новым почти камышом.

Сецессия, почта, раскрытая книга,

И я Вас за книжный держу корешок.

Не стоит пугаться — то стёкла напротив

Сбивают в комок алебастровый шёлк.

Но вижу не лес, а входные ворота.

И я Вас за книжный держу корешок.

Уже не читатель, летающий житель.

Раскрашенный воздух наполнил мешок.

Не падайте, милая, спинку держите,

Ведь я Вас за книжный держу корешок.

* * *

Каждой деве центровой

Нужен пудель шнуровой,

Полукруглый, как "Савой",

Потолок над головой.

Ощути веселый зуд.

Вспомни заячью лозу,

Двух друзей в одном тазу,

Чьей-то юности кирзу.

Раз — собака-поводырь,

Два — метнувшийся кадык.

Три — какие без воды

Пионерские пруды.

* * *

Вчера у девочки в кошёлке

Сидел игрушечный барсук.

Хозяйка серым лягушонком

Плыла в игрушечном лесу.

Как ходят люди-прихожане,

Как небо близко к голове.

Как будто плюшевое жало

Покажет плюшевый медведь,

У зайца дернется затылок,

Посмотрит белка на лису.

У мамы в сумке нет бутылок,

В кошелке девочки барсук.

Страна от горлышка до днища

Бывала пивом, молоком.

Когда не молятся, не ищут,

Они играют с барсуком.

Бывает снег в житейских гнездах,

Чужих игрушек этажи.

Барсук сидит и видит воздух,

Как верхней полки пассажир.

Хозяйке снится — он летает,

Что крылья есть у барсука,

Что жизнь, монетка золотая,

Являет солнышку бока.

Он небо пробует усами.

Как хорошо над потолком

Летится с дикими гусями,

Летится с добрым барсуком.

Как долго носятся колготы,

Как маме хочется уснуть.

Как дети пробуют погоду,

Как дворник дергает весну.

Лети, барсук, веселой свечкой,

Мне тоже будет восемь лет,

Поскольку нет на небе встречной

И разделительной там нет.

* * *

явление снега и твёрдой воды

овидию в томах

напомнило имя подружки приятеля

в единственном разумеется числе

блондинка не являлась явлением но

наша модерновая лестница тамара

казалась обитаемой именно тогда

тогда твой муж катался на метро

но каким бы ни быть свободным от не

пластинка колышку благодарна

и какие ещё увижу коленки

подумав про лёд на берегу

ПОДЗЕМНАЯ ОКСАНА

Шелест одежды несётся с проезжей части.

На уровне воды глаза, а ресницы полуприкрыты.

Сегодня у обочины веером шоколадки,

Красивые зонтики, дрянной матерьял.

Метро опрокинуло вечернюю рюмку,

Порция людей пошла в переход.

Над закрылками бегущих легчайший холодок.

Кажется: момент — и что-то случится.

(Момент — это подошедший молодой мент).

А мимо спешат подземные жители

По своей ежедневной гранитной коммуналке.

Печатное слово, кожа, игрушки,

Молдавия, Украина, Белуджистан.

Дорогое бельё на глянцевой бумаге,

Большие веники подмосковных роз.

Пуштуны продают кошельки-перчатки.

Отдан ресницам целый этаж.

А сверху большой и бронзовый Пушкин.

(Саша сверху, Оксана снизу).

Оксана и Пушкин. И менты. И цветы. И пуштуны.

Письмо, опрокинутое в щёлку между городами.

На полочке между двумя городами сидит подземная продавщица.

Метро! Метро! Никакого вокзала!

Татары-носильщики встречают поезда на вокзалах,

Хватают за руку зелёные вагоны.

Но эти поезда идут не к тебе, а мимо.

О зеркальце заднего вида, зеркальце бокового вида!

Люди поворачивают из правого ряда через сплошную полосу,

Катятся мимо — люди в шубах, люди в пальто и люди в плащах,

Люди в толстых и тонких колготках, льняных и кожаных пиджаках.

(Время года сменилось, несут зонты).

Если смотреть только на ноги, видишь, как сапоги подрастают,

Потом стираются каблуки, удлиняются носы, лодочки становятся фелюгами.

Если смотреть на головы, лысины закрываются шерстью, мехом, потом

Опять парусиной, а если мокрые волосы — значит, весна или осень

Или кому-то вдруг захотелось мокрых волос.

Глаза бывают тоже по погоде, в тёплых зимних и тонких летних очках.

Руки бывают в перчатках — замша, лайка, бывают красные от мороза.

Ногти короткие, длинные, с наклейками и с чёрной каймой.

Сумочки белые, чёрные, на коротких и длинных ремнях, на подкладке.

Бывает у лиц такой особый оттенок, что сразу видно, на каком человек живёт этаже.

Что он замыслил делать осенью, летом, когда у него зарплата, куда он её понесёт,

Видит ли перед собою в воде пластинки китового уса

Или проходит сквозь них, как Орфей

В исполнении Жана Маре через зеркало проходил,

Или останется, как Иона, во чреве кита.

(В этом эпизоде Иона играл себя самого).

* * *

При выезде на Бронную вам может показаться,

Что собственное тело, будто порция письма,

Лишается пробелов, колонтитулов, абзацев,

Сигает, как монета, в музыкальный автомат.

Рассыпчатая музыка желает достучаться,

А воздух растворился в окружающих вещах.

Становятся прозрачными осенние перчатки.

Такого я на пляже никогда не ощущал.

* * *

В день рождения кошки хозяину кошки

Не подарит никто сберегательной книжки.

Но не всё же грибам собираться в лукошко?

Можно класть туда просто сосновые шишки.

Говорят "Я такой" или "Я никакая".

Все и кормят, и любят своих тараканов.

Все проходят гуськом по застывшему саду

И друг друга не видят, какая досада!

Нас так много вчера, но сейчас понедельник.

Если каждый из нас соберется отдельно

И поднимет бокал со своими клопами,

Будет целая дюжина славных компаний.

метро

"ЦАРИЦЫНО". ВЫХОД К РАДИОРЫНКУ

Grisha, купите мне мобильник,

Их столько много продают.

Мне нужен утренний цирюльник,

Еще вечерний умывальник,

И руку чувствовать твою.

Еще что я в тебе проснулась,

Что сквозь горячее плечо

Я сытой кошкой улыбнулась,

Нога дорожки не коснулась,

Мощенной красным кирпичом.

Как через зеркало, прохожий

Сквозь Катерину пробежал

Такой высокий и пригожий,

Что хочет кровь и хочет кожа

Смотреться в лезвие ножа.

Когда стрелок забыл о цели

И только палец на крючке,

Как снег на форме офицера,

Язык горячий офицера,

Как лед взорвался на реке.

"КУТУЗОВСКАЯ". ВЫХОД К ТЕАТРУ-СТУДИИ ПЕТРА ФОМЕНКО

Я тебя ожидаю в той части спектра,

Где мальчик вот-вот лишится салазок.

Ведь, чтобы оценить красоту проспекта,

Достаточно всего одного глаза.

Для взгляда хватит свистящего звука,

Для голоса недостаточно взгляда,

А за шиворот можно просунуть руку

И не опасаться, что зубы рядом.

Но душа как щель в пионерском душе

Или чуткий нос в чужом полотенце,

Или рыба, что первой пришла на сушу,

Потом летать, а пока вертеться.

Она прозрачная, как на таможне,

Но если, взлетев, не найдешь похожей,

Ремень опусти насколько возможно,

Голым пупком смущая прохожих.

"ВЫХИНО". ВЫХОД К ПРИГОРОДНЫМ ПОЕЗДАМ

На платформе стоит чувиха,

Iй завжди вiсiмнадцять рокiв.

Ваше слово, товарищ Выхин!

Доставай из своих широких!

Душу тигра и хвост павлина

Обменяй на пучок иголок.

Ты охотник до ровных линий,

Ты уже комендант вагона.

Ты не сможешь пройти плечами,

Где вослед проходила стая.

Вот сейчас за стаканом чая,

Подстаканник из серой стали.

Вот одна довела до дрожи,

А другие ей помешали.

Закажи одну из дорожек,

Сокруши их тяжелым шаром.

"БУЛЬВАР ДМИТРИЯ ДОНСКОГО". ВЫХОД К КУЛИКОВУ ПОЛЮ

С утра выхожу — татары!

Я спрятался за повозку,

А сзади шальная стая —

Идет, напирая, войско.

Мышиного цвета крысы,

Русалки на конной тяге,

Бегут боевые лисы,

Цепляя асфальт когтями.

А в небушке, круг за кругом

Чертя в необъятной шири,

Летает моя подруга,

А лифчик ее четыре.

И все ее части речи

Увидев в товарной массе,

Природа встает навстречу,

Встает, как в десятом классе.

"МАЯКОВСКАЯ". НОВЫЙ ВЫХОД К 1-Й ТВЕРСКОЙ-ЯМСКОЙ УЛИЦЕ

На небе тучки — этакие бляди!

Пятнадцать штук — чего бы это ради?

"ОКТЯБРЬСКОЕ ПОЛЕ". ВЫХОД К УЛИЦЕ МАРШАЛА БИРЮЗОВА

Ты знаешь, маршал Бирюзов

Не взял на небо тормозов

И в той стране на букву Ю

Теперь доподлинно в раю.

А некий школьный мой друган,

Что, к счастью, не попал в Афган,

Поныне пьет нектар земной

Не с Бирюзовым, а со мной.

А та, забытая уже,

Чья в школе всех смущала ж,

В долине счастлива весьма,

Что силиконова сама.

"БАУМАНСКАЯ". ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

Случись, во время демонстрации

Мужик с поленом пробежит,

И ощутят его вибрацию

И финн, и дикий ныне жид.

Я так встречал Трамвай Желание —

Обычный парусник из слез,

Чья жизнь, как тень от перекладины,

Легла от ростры до колес.

О серый волк и зайчик беленький!

Я ровно здесь учился сам,

Увидев деву корабельную,

Не опасаться колеса.

Всего-то нужно — шапка, валенки,

Но раз над головой твоей

Повисла девушка трамвайная —

Давай лыжню уступим ей.

И все-таки, зачем они убили Баумана?

А мы с такими рожами возьмем да и припремся к Бауману?

Ай-яй-яй-яй-яй-яй, убили Баумана.

"ДУБРОВКА". ВЫХОД К ШАРИКОПОДШИПНИКОВСКОЙ УЛИЦЕ

На Угрешской улице (это "Дубровка")

Один вошедший принц-полукровка

В толпе щенков и птичек дворовых

Лишился волосяного покрова,

Напился брома со вкусом чая,

Увидел мешок у себя за плечами

И толстую Родину в центре зала.

И тут она ему и сказала...

ЧТО СКАЗАЛА РОДИНА:

Принц, на ступенях мужского клуба

Запомните солнце этого дня!

Вы захватили Вашу залупу?

Прошу оголить ее для меня!

С ихнего спутника супостату

Особенно осенью и весной

Виден рубиновый лес звездатый

И свежих шишек походный строй!

Пусть знает враг, покуда летит,

Как вся страна на него хотит!

И как не хотеть, если каша, чай,

И что пожелаешь, то получай:

Сорок восьмой, сорок третий, нах!

Мирное небо в надежных руках!

ЧТО СКАЗАЛ ПРИНЦ:

О милая Родина, можно — "мама"?

Спасибо за чай, а также мешок!

Не хватит нот, не снесет бумага,

Как я хочу, чтоб Вам хорошо!

У Вас закрома, заводские трубы

И качества знак на каждом яйце,

Но если я Вам покажу залупу,

То это будет почти инцест?

Струится мощь из каждого сопла

И даже ложка стоит во щах,

Но если рука моя вдруг отсохнет,

То как я буду Вас защищать?

Я просьбу, конечно, исполню Вашу,

Но можно, я буду думать про Машу,

Ведь если я буду думать про Катю,

Боюсь, на меня такое накатит,

А если про Лену, то будет предлог

Снова белить у Вас потолок...

ЧТО СКАЗАЛА ЗАЛУПА:

Люблю, когда меня оголяют,

Но я сейчас готова сама

Из принца выпрыгнуть на халяву,

Увидев Родины закрома!

Но что-то после сладкого чаю

Кажется мне, что свет выключают.

Застыл мой принц, как пенек в саду,

А я, простите, сплю на ходу.

Что, не расслышала? Мы — годны?

Тогда разбудите после войны.

"АВТОЗАВОДСКАЯ". ВЫХОД К СИМОНОВУ МОНАСТЫРЮ

Ей показалось, что он успеет —

Рубль за ландыши, тот, который.

Мимо завода велосипедов,

Мимо дворца трамвайных моторов.

Желтый, зеленый, и что случится,

Хватит ли воздуха ждать посылок?

Снизу мелькнула его лисица,

Сверху свалился кусочек сыра.

Но может ли точка висеть за скобкой,

Стучать в висках и бежать по дискам,

Как будто в воздухе над парковкой

Его окно могло находиться.

"БАРРИКАДНАЯ". ВЫХОД К ЗООПАРКУ И ПЛАНЕТАРИЮ

Вам, возможно, повстречаются ровесницы,

Потерявшие ресницы на ходу.

Они смотрят, как еноты из-под лестницы

На плывущую по воздуху еду.

Я-то знаю, что в небесном планетарии

Кроме глобусов мужских и гравицапп

Есть купальники и метлы для летания

До созвездия Холодного Лица,

Есть движение воздушного кораблика

Просто в зеркале, еще не перед кем,

Есть в ладонях отдыхающее яблоко,

Словно счастье на коротком поводке.

Там, где носите желудочки и клапаны,

Где стоите, плавниками шевеля,

Это парусники в воздухе заплаканном,

Встречных взглядов выплывающие для.

"СХОДНЕНСКАЯ". ВЫХОД К УЛИЦЕ СВОБОДЫ

вот остались в случайной фразе

она кукушкою он гусём

поскольку кроме мобильной связи

было у парочки ровно все

но если кто-то владеть умами

кто-то выбросил аттестат

за что тогда развязка романа

типа клеверного листа

"КУЗНЕЦКИЙ МОСТ". ВЫХОД К УЛИЦЕ РОЖДЕСТВЕНКА

Мои сверстники не танцуют,

А девушки гораздо моложе

Забираются на высокую стойку,

Сумочки снимают последними.

Они знают, что освещение

Прозрачным делает белое,

Что чаще бретельки падают,

Чем ранние кавалеры.

Они, наверное, правы,

Но я, выходя из метро,

Вижу, что все чужие,

Тебя среди них нет.

гипсовые головы

ДОРИФОР. ДОСАДА

Открой окно, возьми, почувствуй.

Смотри — вот небо на веревке,

Смотри — художник на веревке,

Но скоро кончится веревка,

Тогда кого мы позовем,

Отчистим, вызволим, отмоем

От крови, семени и воска,

Оставим только запах пепла.

Налево будет виа Корсо,

Направо — виа Бабуино.

Бывает в жизни мало соли,

А наши призрачные деньги —

Они пока ещё не пахнут.

Давай сожжем наш чудный город.

Они что люди и актеры

Узна?ют только на пожаре.

АПОКСИОМЕН. НЕУВЕРЕННОСТЬ

Мы с тобою в церкви Святого Николая,

В ее алтарной части твоя голова.

А тело, что заковано в масляные латы,

В мелкий песок и некрупные слова,

Находится поодаль, но даже очень близко,

Каких-то метров двести до входа в Сандуны.

Там любой прохожий, ищущий прописку,

С улицы найдет и ширины, и глубины.

Здесь же, как в багажнике, место для запаски

На углу Рождественки без голоса и дна.

В городе Москве особенно опасна

При грехопадении эта сторона.

Только твой соперник — никогда не будет

Он тебя расспрашивать, по крайней мере вслух,

Все ли, когда падают, радостные люди,

Как парашютисты или Винни-Пух.

И — поехали:

Остання неможлива спiлка,

Непарный стираный носок.

А в голове моей опилки,

А в голове моей песок.

АФРОДИТА. ПРЕДЧУВСТВИЕ

В городе между мужчинами, женщинами и домами,

Где-то среди романа, когда мы уже легли,

Я вспомнил про ассигнацию в сотню немецких марок,

Которую я обменивал на ельцинские рубли.

На денежке Клара Шуман с породистыми глазами.

Купюра делает линии, как делает арбалет.

Если вертеть бумажку, куда они исчезают?

Такая милая дама, ей запросто двадцать лет.

Серый учебный гипс содержит светлые сколы.

Лето может вернуться, длиться ночь напролет.

На личном досмотре в Шарике бывало и не такое —

Разделся с чужой подружкой и голыми в самолет.

ЦЕЗАРЬ. ОДИНОЧЕСТВО

Когда его хоронили, я девушку провожал.

И всё было оцеплено от Кузнецкого до Площади Революции.

Мы шли вдоль цепочки солдат внутренних войск

И я чувствовал, что все они сильно возбуждены.

А она говорит: "Я — это лучшее, что они видели за сегодняшний день".

И ещё: "Почему такие грязные стекла в нашей прекрасной стране?

Я видела фотку — там убийца Кеннеди с женой Мариной, такая минская девочка.

Как известно, Минск, сильно разрушенный во время войны,

Спроектировал и отстроил один московский еврей, забыла его фамилию".

Я знал, что архитектора звали Лангман, он много чего построил.

Из-под рук его и других империя расползлась

В чьи-то пустые глазницы, в старые песни о главном.

Я знаю, на Украине есть Оранжевая Королева,

А ещё я когда-то читал про Зелёного Короля.

ДИАДУМЕН. РЕВНОСТЬ

У ощущения есть остаток,

Когда их много, а нам нельзя.

Смотри, по полю проходит sator,

Кидают зерна твои друзья.

Они сегодня подледным ловом

Впервые в жизни увлечены,

А ты стоишь на опушке слова,

Не замечая всех остальных,

Ни минус бабки, аржан, пенёндзы,

Ни плюс вина, коньяка, травы,

Ни рук и бедер текущей бронзы,

Ни даже гипсовой головы.

АНТИНОЙ. КРАСОТА

500 лейтенантов сидят за забором, на всё, что увидят, кладут с прибором.

14 жен, 308 подружек, 100 коробков и 1000 кружек.

2000 звезд и 500 лысин, 145 неотправленных писем,

Отправлены 300, где-то висят.

Пошли на подтирку 150.

41 заболел желтухой, 1 потерял присутствие духа,

2 пропали — пьяная ссора, в Афган полетело 440.

Красота спасает, стоит позвать. Следующим утром там же опять

500 лейтенантов сидят за забором, учат уставы, молча и хором.

500 молодых и красивых лиц, 500 хуёв и 1000 яиц.

120 Наташ и 43 Вали, в которых эти хуи побывали,

70 Оль, 53 Светы, по 3 Сабины, Инги, Иветты.

Из 105 осчастливленных Кать верны своим мальчикам 75.

5 лейтенантов — под трибунал, 1 убежал, но патруль догнал,

В Афган — 475. Следующим утром там же опять

500 лейтенантов сидят за забором, 200 знакомых между собою.

125 московских квартир, 2100 кого навестить,

204 места в общаге, 600 колёс на педальной тяге.

400 в детстве не пили брома, страх у каждого 22-го,

Ровно 500 молодых историй про грудь от 1-го до 6-го.

470 пива хотят. Из них в Афган сегодня летят

3 борта по 145. Следующим утром там же опять

500 лейтенантов.

Сидят за забором.

КУРЧАТОВ. УВЕРЕННОСТЬ

В качестве бонуса — голова Курчатова на площади Курчатова. Не гипсовая, но всё-таки.

Спасибо,

Лаврентий

Павлович.

правила поведения

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ПОД ЗОНТОМ

В начале сентября никто не приклеен,

Выше сапоги и длинней голова.

Барышням всегда под зонтом тяжелее,

Разве я не прав, дорогие това...

Рищи, рыщи, риск — зато её недруг

Никого не видит у себя на хвосте.

У него ведь тоже бывшее небо

Раскололось ровно на восемь частей.

Даже не почувствует лёгкое следом

Чувство снисхождения чистых кровей.

Вот и для неё после длинного лета

Стала незнакомой рука в рукаве.

Но что же придумать, кроме как мелких

Глупых пожеланий пустой голове,

Ради этой сучки, минутной стрелки,

Ради их броска на зеленый свет.

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ В ЛИФТЕ

Опять сентябрь прозрачней апреля,

Так думала рыбка углами рта.

Закрылась дверь, и сектор обстрела

Не шире плеч и чужого зонта,

Но разве рыбе знакомо рыбье,

Когда, проплыв мимо мокрых слов,

Опять с утра, надевая крылья,

Искать на стенке своё число?

Здесь нет у Вергилия пищи в лапах,

Как в самолетах и поездах.

Бежит по коже соседский запах,

Как потерявшаяся вода.

Легко поднявшаяся над домами,

Прилежно вставшая на канат.

Её глаза, плавники, помада,

И даже в кадре есть глубина.

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ НА РЕСЕПШН

Возьми, сентябрь, себе монету

За тень от бабочки в сачке,

Ещё не сломанное небо,

Ещё не шубку на крючке.

Ещё не плюшевую чайку,

Что караулит полный зал.

Пока лежит одна перчатка,

Другую стягивают за.

Когда-то первые деревья,

Где лысый рекрут столбенел,

Влекли кленовую царевну

К нему под пепельну шинель.

А нынче с кем не понарошку

И с кем на лавочке сидим,

Увидит дрозд, увидит кошка,

Увидит ротный командир.

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ У ОКНА

Сентябрь, мой малый черный пудель,

Листоподбор, лентопротяг.

Смотри, внизу другие люди

С тобой остаться не хотят.

У всех прохожих и растений

Наполнен воздухом рюкзак.

У них с утра такие тени,

Такие длинные глаза.

Настолько легкая другая,

Что даже думать не хочу,

Идет высокими ногами

Навстречу узкому плечу.

Но всё, что с нами накануне,

Досталось редким голубям,

Когда хозяйка оттолкнула,

Полупрозрачную себя.

Легко смотреть ей, бывшей, плоской,

На улетающие две

Солнцезащитные полоски

На загорелой голове.

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ПЕРЕД ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

А я смотрю в тебя, сентябрь,

Но мы на разных плоскостях.

В каких расскажут новостях,

Как ты облизываешься...

Тебя застукает рассвет,

Тебя посмотрят на просвет

Один оранжевый жилет,

Другой оранжевый жилет.

Твоя легчайшая праща,

Твои полеты натощак,

Тоска по сброшенным вещам,

Наука впредь не обещать,

Что город низких облаков

Лишится тонких каблуков,

Когда смеркается рука

И ходит кончик языка.

ВОЙНА МЫШЕЙ И ЛЯГУШЕК

Вот его тащат, радуги нет,

Просто гонят взашей.

Так и не понял, на чьей стороне —

Лягушек или мышей.

Кто из тех, кому повезет,

Встанут с ним наравне.

Ещё живет его помазок,

А рыбы уже на дне.

Но мимо случайного на посту

Опять придержу карман,

Поскольку только так и растут

Лестницы и дома.

И если вздрогнувший пассажир

Впрямь решит помешать,

Купите мальчику свежей лжи,

Старая нехороша.

Эта метка в левом углу,

Нестертый ещё курсор

О том, что жизнь прошла на полу

Между чужих басов.

И даже жизнь прошла на весу,

На летном поле тоски,

Когда смотрел на сведенье сумм,

С утра щекотал виски.

А правила могут быть таковы,

Что кто решил поиграть,

Потом не смог поднять головы,

Съели его вчера.

И дворник левого корабля —

Он, наверное, прав.

Поскольку нервы всегда шалят,

Если сказать по пра...

Но где он может себя искать,

Нас же сегодня два.

Кто притворяется из песка,

Кто сам себе дрова.

Скажи, он правда тебе так нужен —

Этот назойливый проводник?

Его не съели вчера на ужин,

Поскольку музыка не для них.

На дне бокала чужие нотки,

Охотник держится за манок,

Где, несмотря на все остановки,

Она сидит с прямою спиной.

Дышала, думала: вот он, воздух,

И вот что значит — попасть впросак,

Когда патронов пустые гнезда

Застыли легкие и висят.

Нарисовать это не получится,

Поскольку излишне реалистично.

Хотя он там был от случая к случаю,

Там остается его частичка.

Это, наверное, след ожога,

По ходу вырванная страница

Вдоль непонятного и чужого,

Всего, что могло бы ему присниться.

Что-то из лета, возможно, пляжное,

Как выход из тамбура и налево.

Ведь он-то знал, что ружье заряжено,

Сам и ломал его о колено.

ОСЕНЬЮ ПОД МУЗЫКУ

Флейтист хвастлив, а Бог неистов —

Он с Марсия живого кожу снял.

И такова судьба земных флейтистов...

Елена Шварц

В наушниках щёлк — земные танкисты

Сейчас получат удар по ушам.

Наводчик крут, водитель неистов,

Саксофонист — всмятку душа.

В кого попали, не понял фальши,

Кто стрелял, фальшивит во всём.

Нажми на паузу, Sugar Ковальчик,

Навряд ли кожа тебя спасёт,

Пока другая в поисках суши

И бык с рогами проплыл под ней.

Вот так с утра надевают душу,

Потом застегивают на спине.

У всех лисиц кружевная кожа,

Они с манекенами наравне,

И жест водоплавающий, похожий,

Когда застегивают на спине,

Потом разбегаются и взлетают,

Уже вдвоем проплывают над —

Труба отчетливая, золотая

И незастегнутая спина,

Чтобы сквозь слой театрального грима

Стрелять глазами, как на войне.

Ты уже покидаешь витрину,

Я увижу тебя в окне.

Не застегивай на спине.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.