Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
НИКОЛАЙ КОНОНОВ

Николай Кононов. Окончил физический факультет Саратовского университета, а затем, в Ленинграде, аспирантуру по специальности «философские вопросы естествознания». Преподавал математику в школе. Основатель (1993 г.) и главный редактор петербургского издательства «ИНАПресс». Лауреат премий имени Аполлона Григорьева (2002, за роман «Похороны Кузнечика»), Андрея Белого (2009, за книгу стихов «Пилот») и Юрия Казакова (2012, за рассказ «Аметисты»); шорт-листы премий Андрея Белого (2000, поэзия; 2004, проза), «Русский Букер» (2000), «Антибукер» (2001), Юрия Казакова (2001).

• • •

 

Такую чуть солоноватую полоску узенькую, клейкую

Стыдливо языком ласкал... Любовь к почтовонезависимой

Унылой марочке, открыточке — взлетает над

линейками,

Как бабочка, как моль в своей пыльце немыслимой.

Приблудный уголок конверта — крылья ненадежные.

И мне, и мне ведь клей конторский нужен. Видите,

Какие письма есть — тома на ста страницах,

сложенные

В мехи гармоникой: Тургенева, Овидия.

Как я люблю, когда подробный классик жалуется

На холода, а в наш военный век, скорее, вещевыми

Посылками привет передают, в чумных записках

балуются

Десятком верных слов, союзами стальными.

Стихи походные люблю, как будто письма к

родственникам:

«Ну, всем привет. Пишите, до свидания.

Двоюродный ваш брат». Уж годы с ними так,

Не видясь, бормочу, строчу открытки — мания.

Как будто в этот мир едва попали саженцами,

Рассадой трудною, орешками калеными.

О, сетованья лип! О, жалобы ольхи!

Нам пишет ельник. Кажется,

Я с братьями еще расту вечнозелеными.

 

 

 

 

 

• • •

 

Вот уж не гадал, что учителем стану, что планктон

Нежных формул курчавых буду цедить, пропускать

Под мертвеющим небом: поползли под уклон

Пионерские треугольники — не удержать.

Два года назад и не приснилось бы... В тучный ил

Педагогики погружаюсь, вот даже, извините, ученика

Репетировать взялся, переехавшего с Курил:

Не голова у него, а сопка Ключевская, дремлющая

пока.

О, утробная глупость, провинциалочка. За пять рублей

Чайник его булькающий на два градуса подогреть.

Кто из нас больше обижен? Догадываюсь. Борей

Хмурые воды приносит к Курилам заснуть, умереть.

Вот и денег в конвертах ничуть не боюсь. Разговор

В тиховейной учительской страстно могу поддержать:

Кто в тростник параллельных певучих влюблен?

В нежный бор,

В степь тетрадную, в топкую гать?

Я заставить сумел, пересилить... А как же они —

Шелестящие пасынки чинных наук?

Помню — в детстве тянулись свинцовые тяжкие дни.

Незалеченный ужас, трудолюбивый испуг.

 

 

 

 

• • •

 

Хоть и окончил физический факультет, но в ужасе

Перед проводами, цветущими электрическим током...

Значит, теснее, ближе, ласковей; значит, туже еще

С жизнью связан, обжигающей ненароком.

Я недаром, недаром ходил на лекции, где накручивали

Опыты с дивным лейденским румянцем...

Ах, сердце отпусти! Ну зачем так, не мучай его

Розой слипшейся, гелиевым померанцем.

Оттого-то, наверное, как лоскут наэлектризованный,

Ко всякой ерунде душа льнет: так рада

Амперметру со стрелкой прыгающей, взволнована

Гроздьями кнопок — сестрами черного винограда.

Значит, не зря естественнонаучный, ухающий

Черноморский шум подслушал откатывающийся,

сердечный;

Какое-то нежное чувство добавилось к слуху еще...

Жив ли я, ответь! Безусловно, шумит, — конечно.

 

 

 

 

 

Толкование сновидений

 

Мне приснилось, что на ногу завучу Майе Борисовне

Стенд свалился — и как она фальцетом, с присвистом,

кричала,

Стенала, шелестела сухой метелкой рисовой,

Гудела, словно буксир у причала.

Всеми тремя винтами сразу бурлила, чадила,

немеющими

Тросами звала, сигналила свежевыстиранными

флажками!

Снами своими напуган я — служебными,

тиховеющими,

Постыдно-приветными подругами ночными,

заспанными подружками.

Почему-то у нас больше трех лет никто не держится —

Ни директор, ни завуч. Ах, не к добру эта речная

оснастка...

О, как на полочке узкой все дремлет, обмякнув, все

нежится

Влажная тряпка в мелу — снов моих сыворотка, дней

закваска.

Вот ведь попал в историю затяжную, речную,

с бакенами,

С темными пристанями, с тяжкими канатами, плеском

Поурочной воды, с педсоветами заплаканными,

С вереском расписанья, горячей крови пролеском.

И спать так хочется... Какая тьма плывет за окнами,

Какая жуть служебная, родная, трудовая.

И дни мои в смущении, неловкие, стоят как

вкопанные,

Дрожат по пустякам, но смерть, но смерть

отодвигают.

 

 

 

 

ЧП

 

Вот так и вмазала Ирина Георгиевна Елене Глебовне

Прямо в лоб, вот так и не побоялась мненья

коллектива

И тем паче администрации. Звезды посыпались,

и небо где,—

Третий день, бедная, не видит, посинела, как слива.

Вот так и не побоялась — прямо в тесной тренерской

В лоб дать, так как не поделили нагрузку —

(Серьезный, знаете ли, мотив). Жужжат день-деньской,

На два лагеря разделились, мосток сожгли узкий.

Ух, как они, представляю, пыхтели, сплетались,

словно кустарники,—

Ветками трещали, багровели, будто рябины,

А потом бледнели, таблеточки — шарики карликовые

Нитроглицерина — глотали, Персефона и Прозерпина.

Они — сестры аэробики... С ними по пустякам

связываться

Никому не советую. Улеглась и затихла

История сама собой через месяц, или придумал,

кажется,

Все это? Какая-то звездочка вспыхнула в небе,

поникла.

Или же почудилось? За этими бледными,

заснеженными

Облаками ночными и не разобрать. Вот — и следа не

осталось

У Елены Глебовны от травмы. С каникулами

нежными

Заживет все, с морозными, вся боль, вся усталость.

 

 

 

 

• • •

 

Вот под Лобачевским в рамке еще так лет пять

Попрыгаю, вдоволь надышусь мелом, с прочным

шестом

Педагогического опыта такие планки смогу взять

В подтягивании неуспевающих. Этаким дельфином

стану, китом!

Может, мне поручат на методобъединенье выступить:

«Вот, —

Скажут, — ну если не вам, Николай Михайлович,

так кому...»

О, как наледь стажа крепчает, каникул летний тавот

Белокочанные годы сжимает до хруста —

один к одному.

Я сто десять контрольных трагичных сегодня

проверил. С полей

Разлинованных, узких понуро бредут косари.

Тонкорунных ошибок стригаль,

пильщик поросли трудной, скорей

Повзрослели бы, что ли... Обида внутри.

А как курят за школой бы видели! Гладят,

гладят руно

Папиросного дыма, треплют так нежно и грубо,

чуть льнут.

День вчерашний заброшен, почти что забыт, — из кино

Точно так же выходят: толпою плывут.

Я б с рок-группами спелся —

роковой подростковый магнит

Шалых песенок пошлых. Вот в апреле какие

стоят холода

С темным снегом, с проверками свыше.

Как будто не спит

Щекотливый мотивчик смертельный. Как грустно...

О да!

Есть в скабрезной ботанике, помню, на взрослеющий

слух

Серебристых обмолвок луга, в каждой фразе

двусмысленность, страх

Перед собственным телом, губами —

кто выжил без двух

Пламенеющих чувств из пяти?

От любви в двух шагах.

 

 

 

 

На мотив вальса

 

Мужчина с женщиной, мужчина с женщиной,

мужчина с женщиной

О чем беседует, счастливую улыбку еле сдерживая?

О том, о сем... Как будто лень еще

Слова какие-то шептать смущенные,

податливые, вежливые...

Мужчина с женщиной, все понимающей,

на легкое настроенной,

Почти товарищеское приключенье, ждут у мостика

Такси свободное. Замерзли чуть.

«О боже, как в промоине

Не мерзнут утки, — говорит. — Нет, селезни, смотри,

видно кольцо у хвостика...»

«Такая петелька сквозная, легкая», — зачем-то

добавляет.

Отворачивается.

О чем беседуют они под легкий снег вальсирующий?

Уже за талию ее он обнял чуть, и тень едва

покачивается.

Усни, все спят, не просыпался мир еще.

 

 

 

 

• • •

 

Сколько этих зеленых пудрениц,

мелких мыльниц на берегу...

Усталую перловицу руками не раскрыть,

не раскрыть...

Об этом теле белеющем, пепельно-сером, ни гугу

Никому, — задохнувшемся, спящем внутри,может быть.

Никому о намеках и подозреньях ни слова —

вот по верхам

Альвеол нежнейших пробежал вересковый шум...

В раковине ушной живущим,

какой повод нужен стихам

Зашептать, сбежаться, прийти на ум?

Каким лезвием ее травянистую, скользкую,

разомкнуть?

Зеленым серпиком чутким? Мучнистым зябким

крылом?

Может быть, в воду чуть пасмурную,

обиженную чуть,

Обмакнуть? — пусть выспится

под стеганым ватным стеклом...

В этой комнате гладкой, лаковой, сводчатой, мрачной,

где

Бесконечно читают, пылят, теребят

Замутненную пульпу пушистую, — помню,

когда-то в воде

Тоже вроде бы жил, сном легчайшим объят.

Нет, улиткой был, бабочкой. Что же так на слуху

Все слова насекомые, створчатые, перепончатые

пахнут, горчат?..

Этот кокон разматывать долгий, разрывать шелуху...

Я та свет выхожу, водянистым смущеньем объят...

 

 

 

 

• • •

 

Весь бархат мой с его живым миганьем.

А. Фет

 

Вот как дребезжащие мелкой щекотки сторонятся,

побаиваются

Самодеятельные гитарные струны... Афанасий Фет

В Херсонской губернии в полку обустраивается,

В мундирчик птичий одет.

Где хор цыганский ноет, надрывается,—

Подъем чуть свет.

Хоть бы раз в своих стихах забылся, невзначай

обмолвился:

О тенях жизни полковой.

За стеной стареющий юноша пристроился,

приготовился

Взять аккордик роковой.

Ах, бренчи, бренчи. Другой мне случай вспомнился.

Песни пой топорные, надорванные, со слезой.

А служака был с косматой памятью, ничего не

забывающий,

И товарищей картежников имел.

Шалый заяц, словно бритва, нежный снег срезающая,

В жалкой пыли мчится. Он его не пожалел.

Судя по всему, стрелок был цепкий, подобающий.

А в стихах коротких обмирал, слезу пускал, бледнел...

Я его стога огромные, угрюмые, немнущиеся,

солдатские,

Звезды офицерские люблю. О, разве совладать

С ласточками в силах мы? Почти что самиздатские

Томики стихов его легчайшие. Сложив, не передать

Ветреный рисунок крыльев бабочки, ее движенья

ткацкие.

О станочница. Помедли улетать...

 

 

 

 

• • •

 

То ли в старом кино видел круглые жерла

«Потемкина»,

Или лицом упал в развал чистотела...

Что душа моя? Маленькое семечко, скользкое,

темное.

Опустилась куда-то в пятки, а потом и совсем улетела.

Оператор за колясочкой в окуляр поглядывал,

Как она по знаменитым ступеням подпрыгивала

долго.

Зашивают в мешок, посылают обниматься с наядами.

Посматривают волком.

У, знаменитое мясо с белыми подсадными личинками.

И я отравился зоркостью жадной, пчелиными

тельняшками, к смерти

Под брезентом мы ближе на локоть.

И не спасет заминка,

И скользишь беззаветно по дикой нафабренной меди.

 

 

 

 

Военные стихи

 

В шевиотовых рощах, в габардиновых лесах,

в суконных полях

Вечнозеленые птички петь начинают —

все куплеты на «Ах»,

Все куплеты пернатые куцые в несколько строчек на

«Ух» и на «Эх».

Порыжевшей ушаночки сбившийся мех.

О, под фибровым небом,

под дежурным окопным снежком

Вы, с петличек слетая, хохлатые пташки, поете о чем?

С золотистых петличек прохладных,

с нашивок защитных родных...

Что-то вроде души на латунных крыльях двойных.

Что-то вроде стрекоз очумелых, разрумянившихся

крошечных звезд,

Наводя переправу хилую — хвойный изменчивый

мост...

Я военному делу учился со школы, да, видимо,

все позабыл.

Как саперной лопаткой игрушечной детскую землю

кроил.

На опушке с майором рыли на время —

зеленые робкие рты.

«Окопаться!» — команду запомнил,

замерев у учебной черты.

Жирный дерн подрезая, разрывая сплетенье белесых

корней

На виду, на виду, на виду... И себя подгоняешь:

«Скорей».

Не лопата совсем — жалкий детский песочный совок,

Образца тридцать третьего года. Нет! Передний,

улыбчивый, молочный зубок.

С нормативом лишь с третьего раза я справился.

«Вот, —

Мне майор говорит, — на войне тебя, точно, убьет».

 

 

 

 

Звезды

 

Кустарник усиков ухоженный... Не спят в казенной

зелени

Петлички чуткие, дрожа. Кто нежит пуговиц светила?

Пахучей пастой трет? О, сумраком застелена

Дневная жизнь звезды — военная могила.

Курсантов ельничек... Вот кто с ружейным знается

Свинцовым блеском скудным, кто усвоил трепет

Подъема скорого, как жизнь им эта нравится —

Знамен окалина, походных песен лепет.

Мы тоже спаянно живем. Едва бесшумный сварочный

Остынет аппарат... Как ночью ноют звезд суставы!

Не зря, не зря краснознаменной зябкой бабочке

Глазастый душный шлем положен по уставу.

Мне птиц походные полки, их праздные снующие

дивизии,

Гурты пехотные, снующие столь плотно,

Милее с каждым днем: им небо — родина,

они вблизи него

В волнении живут, все льнут к нему повзводно.

И голубь, замкнутый курсант, воркует в увольнении,

Двукрылый дуралей: какие папиросы

Клюет, не думая? Как звезды в отдалении

Пернатые горят,—что там, ответь,—жара? Морозы?

Мне потный их десант, смертельно воздух колющий,

Суворовский набег альпийский, леденящий,

Как будто чудится. Военный, четкий, тот еще,

Не здесь продуманный, стремительный, пьянящий.

 

 

 

 

• • •

 

Нежности легкие гнутые алюминиевые саночки,

На крупчатке похрустывающие детские полозья...

По всем магазинам за два дня моя мамочка

Стремглав пролетела. Нахлобученные фуражки

очередей, взор исподлобья.

Ей нужно крупноклетчатое, скромное такое,

демисезонное

Пальто приличное, сто шестьдесят рублей, не дороже.

Какие на глаза плотные занавески приспущены

полутемные,

Отекшие. Располнела как, боже!

А все льнет к юркому заточенному каблуку

высоченному,

В третий раз рассказывает, как двойняшки-дочки

У жены Толи Бурмистрова родились недоношенными.

Зачем ему

Сразу две? Прежних повадок — осколочки и кусочки.

И счастливая дивная щелка между резцами

расширилась,

Разошлась у мамочки. Улыбается не так безмятежно,

Как раньше, когда отец служил еще. Как Пленире, вся

Чепуха к лицу была, — шубка беличья, вытирающаяся

нежно...

Все за руку меня держит в магазинной роще. «Стоило

Более приличные гардины купить

вам, — говорит, — ваши

Никуда не годятся». И на сердце холодок, зеленая

промоина,

Снег мягкий выпавший, подтаявший, пропавший.

 

 

 

 

 

• • •

 

На вечну жизнь не посягая,

Стоишь, матёрый, истекая,

На палец локоны вия...

Перепелёсая струя

Влечёт тебя, но неги нет

Под маревом чумных планет,

 

Там наркоманы-пареньки

Виются бухтами пеньки.

Чтоб лыко мылилось Россией,

Немыслимого принеси ей,

 

В таилище её зайдя,

На смертодудочке зудя.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Покукситься, всплакнуть и выдохнуть земным молозивом:

О непроглядный морок мой, моя прозрачная могила —

Всё замерло давно ноябрьским холодом с сухой травинкой русской

Под подбородком родины, куда дотягивался Велимир.

 

Защекотал он небо в гром-году, оно — гляди — бушует

Про то, как бедный Юрий вьёт в лугах обмотки наобум,

Чтоб набрести на запахи подруг-чистюль своих любезных:

Им на спиртовке вьёт кофейную хандру цикорий-желудо́к.

 

Белья разлад, подвязок обморок глубокий, бретелек колготня,

С любимых уст на посошок помады крошку пригуби,

Вперёд-вперёд-вперёд теперь, там патефон разлуку на шампу́р

Нанижет скоро с мясом пятилеток наших страшных...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Автобуса я будто дожидался

У Мужества-метро —

Там крематорий на Шафировском

Покойников возводит в степень неземную.

 

Пали́ слезу мою и слизь,

И флегму с флогистоном невесомым...

Я потерял любовь седьмого дня,

Что нежила меня дугой мильонновольтной...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

На заливных лугах Тойоту-город возведут для пьяной сборки многотрудной

Седанов золотых, чтоб Вася, мой дружок, им чистил чешую

Курчавой ветошкой, и стёклышки слезил, и проверял, как нежит веерами

Равнину на просвет — и раз, и два, и три без устали, пока бензина хватит.

 

Уж тётенька по-пёсьи семенит, харчей каких-то там пакет баюча, не специально

Красивый джип её боднёт — и за углом знаменьем троекратным со словами

«Вот, блядь, однако тварь», — лобастый бампер слюдяного цвета

Другой Василий осенит, —

всё завтра в чики-поки зарихтуют мне на Блюхера в обед.

 

Горючий газ на светорасстояньи шнурует дни, и армия на стрельбищах моя

В раздрай патроны тратит за бесплатно.

Там, там иной Васёк, отбившись от дедов,

Письмо-обиду ладит маме трудно: мол, скоро смежную специальность

За нехуй делать обрету я, мама, — подрывника волшебного разряда...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Как счесть их всех, когда, вздохнувши, молча убывают,

Зачатые омоновцем-страной, —

Под языком, уздечки возле, скользят себе неумолимо

По выхлопу-дуге туда, где улялюм-газопровод...

 

Я б запахи в себе таил плацкартного вагона

Оравы спящих граждан больше, если б не

Светлана Михайлюк Сергевна с усталой Нурганышью

Проводниками в смену заступили

на самой тёмной станции моей...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Глянь, одеревенел как будто бы вестибулярный аппарат весны-приблуды

Назло девкам ярым, парням очумелым, тёткам толстопятым,

То есть всем заёбам нашего собачьего района,

Что в ломбард несут, качаясь, кукареки свои дорогие за копейки.

 

На билбордах городских Семишкур налип снежною гастролью,

Кажет тельник ВДВ солист и дуболом общеизвестный,

Но через неделю хор фальшивых казаков и гуцульских трилобитов

Трио все про нашу жизнь исполнят,

и пойдёт она тогда сама собой вразнос до горизонта.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Заря заре гнилушку кажет полупьяную, как будто денег просит

В сквозном метро на перегоне: хоть рубль денег дай-дай-дай

На операцию над плотью архаической, ведь Райнер белокровый

Воспел её, прекрасную, породе нашей русской набекрень.

 

Когда Лёв Николаич в бороду бубнил гостям своим прикольным,

Что нет — не пуп земли земной он вовсе, ни в коем разе, господа,

Реально разве чисто царь травы, не больше, луговой.

В смятенье Райнер: — Я так один, — шептал деревьев мраку за окном.

 

— Никто не понимает... — всё повторял он, повторял и повторял...

И там вдали, в полутора часах ходьбы неспешной,

Упёршись грудью в пыльные стропила, вздохнул ему союзно сеновал,

В одно мгновенье изнутри нутра огнём бесшумно обернувшись...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Чтоб не жрала говяшки всякие, а чисто хвостиком трясла,

Дед сучку наставляет куцую, таща к себе за поводок:

— Слышь, Долька, семьдесят четвёртого в треклятых этих ебенях

Дождёшься хуй тёмно-зелёного с рекламой блядской набекрень!

 

... И тут как тут, газуя истово, прям к остановке золотой

Автобус подрулил в Рождествено: домчит, коль путь не надоест

Своей длине, муре ухабистой.

Вошли, за поручни взялись

Г. Г. с Лолитой в белых леггинсах без атрибутов грибников.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Приходит шорох,

Это грома предвестник,

Листвы наместник,

Тишины противник...

 

Все уставились

В устройство неотрывно:

Любопытные животные,

Неопрятные люди:

 

Цум-па-па-цум

Дио́нис заливает,

Льёт яд едкий

Всем из пипетки.

 

И народонаселенье,

Дрэдами мотая,

Вскладчину

Друг другу помогают...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Смотри, собачка мельтешит

И дышит часто,

И алкаши пристроились

В кустах уютных

Облапать банку пятернёй,

Как будто в час тот

Иное, высшее литьё

Прольют в них.

 

Соси сосок,

Слабей, росток,

Пастух, взвивай арапник

Над звёздами, что острие

Искрят о рельсы.

Ты понимаешь — ты ничто,

Ни брат, ни раб их —

На корточках у рубежа

Присел сидельцем...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

В лучах попятных звуки мреют в себя, чтоб различить —

Как я в укромной ванной тело обриваю, мол, я совсем не бес,

Лишь рожки торкну о зерцало и скользь своих копыт

О кафли ночи рассыпаю в невиннейший замес.

 

Как пятка бо́сая родные пажити топчу, неволю их покров, —

В распаханных полях ни дуновенья, ведь свою шёрстку в дар

Им отдал я, как Пугачёву заячий тулупчик вьюноша Гринёв

За несбриваемый над родиной моей 

поганой бороды его кошмар.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Стихов надменных хвост павлиний люблю-люблю-люблю, —

Как будто детушкам рассказывал про макулатуру и металлолом,

Ведь пионэрия их с гордостью носила по моногородам туда-сюда,

Где труд трудящиеся трудно свой трудили, ославленные армией искусств.

 

Теперь ОМОН в детей по-волчьи хнычет, многозарядной поводя елдой...

Но хипстеру устав краснознамённый в карман не лезет — там айфон

Худую ягодицу согревает созвездьем лайков фрэ́ндов дорогих,

И сердце сердце манит-манит-манит неслышимое в шуме мировом...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Ноготь колыванского атланта, самоблеск его босой, холёный, бессердечный

Лобызает, обмирая, нимфа ебеней, — в Шуша́рах спальных

В заведенье «Придорожный отдых» вкруг шеста она вращается в ночную,

На неё взирают те, кто от дневной байды не обурели.

 

Контингент, конечно, будьте-нате: гастарбайтеры, свои и белорусы, —

Кто в кроссовках битых, кто в ботинках, но в носках всенепременно чёрных,

И менты в таких же, будто нету ничего иного у природы.

Но когда по-скорому, то колер оставался неизвестным,

в темноте темнейшей пребывая...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

А не только так мог Сталий Карпович, а ещё и эдак, и со свистом рассекая

По столу указкой ёбнуть, связкою ключей, журналом и ладонью!

Не таких ещё он отщепенцев, ни на жертву не способных, ни на подвиг,

Из траншеи подымал в атаку во весь рост под пули у Опочки.

 

А Милица Марковна ни-ни, не повышала... И уже ручьём вовсю рыдали,

Лишь заглянет в карточку прозрачнооко, — словно в СМЕРШе

Голый в гоневе стоишь, грибом поганым оседая,

Слизью слёзной став, зануди́в своей ничтожной селезёнкой.

 

Но уж слышалось, как сладостный сквозняк струной несильной

Заводил едва, что створки сдвинулись едва над этой хлябью замогильной.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Небытия темнота истончающаяся — вот что такое ночь,

И музыки прореха зарубцовывающаяся — не в смерть, не в смерть,

Над тем, что сладостно курочил ты, сошлось точь-в-точь

Согласно предписанию, что стоит онеметь.

 

Слади́м позор, что спит себе во мне, в берлоге сна, он свил

В могучий ток толкающий то, что не различить и при

Сиянии, невидимом на вид, —

Всё только продолжается, поэтому — умри.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Торс непохож на облако млекопитающее белотелое, тучное.

Плоть плоть попирает, и большего различить нельзя

Во взгромоздившемся надгробии, помрачившемся напоследок тучами,

Сквозь всё прочее просквозив, сквозя.

 

Не отслоить след твоего к тем дням лобызания и прикосновения.

Это и есть то самое, метнувшееся тенью «ничего», —

Посмотри ещё раз на облако: и как тебе тень его

Было всю жизнь двигать до часа сего.

 

 

 

 

 

• • •

 

Травой, небесной синью, позолотой,

Словами смертными, какой-то там любовью,

Поляжет всё — как будто армию разбили без боёв, —

И облако в очах окостенеет

Прекрасным телом дорогим,

Сплошной литературой русской:

Она одна меня объяла

И в губы дышит белым, индевея...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Курить бросил, так как дым копной на вал сердечный намотало, —

Будет случай, так заходи, Витёк, пока на выходные отпустили...

Да белка ко мне, как говорится, прискакала, и по чёрной лестнице

Кинулась в окно в колодец тёмный, глубочайший.

 

Там на самом дне, где блядомузыка живёт приплодом рвотным

В сто седьмой квартире окнами в пухто, где пыль помола

Беспросветного в пакетики фасуют, — всё простить Витёк не может

Пенье сладкое Орфею, не похожее совсем на дракуладу...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

У смутного табло в волшебном аэропорту Клингзора девы спят,

До первого полёта в турбинах так же звук убытком выстывает...

Холёной тишиной почудилось мне прошлое моё, —

Там сердца колотьё в невидимую всхлипнуло преграду.

 

Я — Парсифаль, к груди планшет, как лебедя убитого, прижму я.

Там комментов и лайков мельтешенье веет моих невидимых друзей,

Но запах их попятный невесом, как будто нет их воплощенья больше,

Не причаститься неги их телесной — сплошные похороны правит улялюм...

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Здесь Лена Шварц с метафизическою тросточкой ходила —

Старушка-дева хороша, —

Царевна сраных рот, Обводного Ундина,

И тешилась, жи-ши себе пиша.

 

Ахматовой она карась-очков не подавала, —

Валились царства на поддон

Из злополучного овала

В дин-дон...

 

Пожар пожару рознь, — решили как-то ночью разночинцы,

Кидаясь в окна головнёй,

Спят женцкие полки, и не хотят мужчинцы

Быть ради них хуйнёй.

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Приоткрывает пиво пенное

Нутро бессонное бестенное

 

Рифмует в струи речь молчащую

Не заблудиться в страшной чаще ей

 

Мужичьей слизи, бабьей немочи

И златоустами однажды неучи

 

Очнутся в гуще жизни вечной

Там не прилечь нам…

 

 

 

 

 

• • •

 

Музы́ки кислые, и ноты между рамами набились,

Мушиным роем вылетев из партитур волшебных,

Хитином черным став, как будто дачный домик продается

Со скарбом прошлым дорогим, бесценным, безнадежным…

 

Любить любовь свою — за то она любовно умирает,

Лю-лю невыносимые лия, и разливается подобно

Какой-то пташке боже мой…

Вот так, вот так, вот так…

 

 

 

 

 

• • •

 

Нокия, ты тайн моих хранительница,

Утешительница, щебетунья,

Денежек моих держательница,

Умираешь.

 

Мошкарой подхваченная Псюхе

Сеть не видит,

Кнопку тискую глухую —

Ах-ты, ах-ты.

 

Вот оно пустое

Бессловесное

Батарейкой навзничь запрокинутое

 

Сердца, сердца

Колготня неугомонная…

Из грудины вынутая.

 

 

 

 

 

• • •

 

Покукситься, всплакнуть и выдохнуть земным молозивом:

— О непроглядный морок мой, моя прозрачная могила —

Все замерло давно ноябрьским холодом с сухой травинкой русской

Под подбородком родины, куда дотягивался Велимир.

 

Защекотал он небо в гром-году, оно — гляди – бушует про то, как 

Бедный Юрий вьет в лугах обмотки наобум,

Чтоб набрести на запахи подруг-чистюль своих любезных:

Им на спиртовке вьёт кофейную хандру цикорий-желудо́к.

 

Белья разлад, подвязок обморок глубокий, бретелек колготня,

С любимых уст на посошок помады крошку пригуби,

Вперед-вперед-вперед теперь, там патефон разлуку на шампу́р

Нанижет скоро с мясом пятилеток наших страшных…

 

 

 

 

 

• • •

 

Слова зашевелились сладко:

Люблю-люблю трамвая шум наклонный,

Что вспять по мне идет, разбитой улицы отраду теребя,

На дымчатом ходу обломки тротуара нежат так сладимо

Тугие мокасины — их папа мне привез из незакатных стран.

 

Там все батальи с иудеями арабы квелые бесславно проиграли,

Они в песке своем, гнездо вия, способны лишь

На сон укромный, — так их многоэтажно мой папа матом крыл,

Но юфть волшебная мой окрыляла ход…

 

 

 

 

 

• • •

 

Счастливые у водомета многоструйного снимаются толстухи,

Чтоб шум воды им телеса поколебал до нутряного

Сладимого дрожанья женского, чуть студенистого, продольного

Приколы их мушиные сейчас-сейчас заекают в шкатулке…

 

Жу-жу-жу-жу бормочет тело говорливое, уже, смотри стемнело

Внутри, пока айфоном щелкались и позы принимали,

Фонтан любви цистерну выблевал и стало безразлично

Мне, словно месяцу, осклабиться звезде, погасшей скоротечно…

 

 

 

 

• • •

 

Исчезновенье бумажных книг

Произошло не вмиг,

 

Было вылито столько говна

В отбеленную целлюлозу, на

 

Колкие кроны, листвы сень

И выше, не какую-то дребедень,

 

А самовоспламеняющийся ад

Мощностью в миллиард ватт,

 

И топка разожгла это ничто,

И всё в ней горит, — говорю.

— Да ты что?!!

 

 

 

 

• • •

 

В ночь полутемную, ажурную

Пришел я к стоматологу дежурному

 

Ужасных мук прекрасной дочери

Проник без очереди

 

Пародонтоз поборет кариес

Щербатозубо втянет арию

 

О наступлении распада

Над оркестровой ямой ада

 

Там едкий свист предстанет лирою

Пока я жуть в себе пальпирую…

 

 

 

 

* * *

 

Облака за горизонтом приседающие, безнадежно голубеющие, снулые,

Мне устройство ваше представляется как дважды два,

Все не умираете, и Лермонтов ваш мир над Машуком разглядывал,

Партитуру всепогодную вия.

 

Синий к белому подходит, очи проглядишь, как нравится

Тискаться им в линии соприкосновенья — ох и ах!

Ничего людского в них как будто бы,

Кроме обмиранья и тиканья в висках…

 

 

 

 

 

 

╥╥╥

 

У коровы, у овечки, у козы в душе по зеркальцу такому маленькому,

Оттого речные прописи, наполненные заумью, бе ме му

Никогда не превзойдут, как и островов зеленых спаленки

Шапку ивы укачают вряд ли, кепочку ее встряхнут, чалму.

 

Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку ликующую.

Если б я по этому речному телефону, словно язь, тебе звонил,

Телеграммы отбивал бы уязвленные: помнишь? любишь ли? — и такую

еще

Глупость присовокуплял, подписывался: твоя капелька чернил.

 

Если б меркли, кисли, коченели эти сумерки черносмородиновые,

Если б бабочкой на берег выброшенный, трепыхался костерок,

То, набычившись, наверно, не канючили б бензина рюмочку у родины

Браконьеры, долбоебы, богомолы Славик, Вадик, Игорек.

В небесах пылала б роза, остывая страстно; ей — моя медлительная, —

Говорили б, так как тесный тельник ряби совершенно пропотел

Жизнеописанием плотвиц, подвижниц этих житием,

Сутолокой, блеском этих тел.

 

.

 

Вот и дождались с тобою, дружок мой, что летние ливни тут даром

Не обронят и слезинки… Люба подобная сушь лишь оперенным

татарам,

Что словно селезни плывут по Лиговке в дороговизне витрин помывая

обновки,

Пылом и жаром подмышкой заточки востря белокурой горючей

поковки.

 

Ах как ты цедишь им в спину певучую ветошь спесиво и сладко,

зануда,

Нивх мой, несжатая нива, пока не спугнули тебя, мой рожок. Не

сморгнули покуда.

То-то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною

кибиткой,

И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под

пыткой.

 

Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно героям веселых

доносов,

В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк

кровососов,

Под ла-та-та Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жалчее

герани,

Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми

дверями.

 

О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с

бокоплава,

Чтоб не саднил нас на Свете язвящий, ни прости, Господи, темная

слава —

Мы отступали б с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят

певуньи,

Звуком набухнув и лоском складки душицы и ободки табаков и

петуний.

 

Но что за войны крылатые в бронежилетах наперерез нам выходят из

дола,

Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола?

Как хорошо я легко ожидать их дозор мне теперь — смертолюбо,

посильно,

Чуять дыханье их хмурое, слышать их шаг семимильный.

 

╥

 

Утешенье рисовых метелок — сорный, серый ветерок пристанционный,

Напоенный грустью низенький репейничек, взгляд мгновенный,

быстрый разговорчик

Выдувает из влюбленного ума словечки так легко, бесцеремонно —

Уменьшительные суффиксы слезливые в сплошной ветрянке, детской

порче.

 

Ах, не так, не так, а этак надо было бы: морозцем под обманчивый

Снег с тобой, бледнея, в темень отступая, быстро целоваться.

Сталд вести себя я как красивый юноша: стрижечка, ботиночки;

подначиваю

На рискованную болтовню себя, на подвиги, на цитаты из Катулла и

Горация

 

Ах, не так, не так, и в голосе такие пазухи, пустоты, гнезда

акустические;

Лесбия такая скука — обмороков никаких тебе, испарины, мурашек.

Ну, давай поговорим, надышимся единым воздухом, хотя бы все его

химические

Чокнутые части на губах подержим розно: вы мои сперва, потом — я

ваши.

 

Углерода шумные палатки, пики легкие азота, есаулов сабельки

инертные,

Дальше, дальше… разговор забьется, ощетинившись, в такие пазухи и

норки.

Отчего я понимаю так отчетливо всех воробьев античных, их такие

смертные

Безнадежные повадки? День высокий оседает на морозные подпорки.

 

Под покровом, кровлей, крышей, шапкой будем мы под сводами,

Словно мышь и мышка, слушающие шорох близкий в упоенье…

Жизнь проходит поселянкой дальним шальными огородами.

Зимними репейниками звезды тянутся друг к другу в нетерпенье.

 

.

 

Эти раздражительные женщины — перечницы, горчичницы, солонки,

Жилицы полочек — баночки-кривляки, какие-то мензурки,

Рыбоньки, в плечо уязвленные так тонко,

Что и оспинка нам мнится досадным повреждением шкурки.

 

“Божьим лобзиком выпиленные, пылкие куда как губы —

Стрекозиные крылышки, — цедит под вечер ломака, —

По сравненью с моими нервами”. И этому вторят табака трубы,

Духотой наваливающиеся из пушного мрака.

 

Эти твои вечерние загибоны, фанаберии, инфантильные пристрастья,

Еще пыл этот, жар, пекло, зной, марево, истома,

Ничего не объясняющие наречия сквозняков и деепричастья

Умопомраченья, звездами не выделяемые, как идиома.

 

 

 

 

 

• • •

 

Неисправимо пылкий ангел,

Божок пера,

От гирь перелетевший к штанге,

Ро-ро, ра-ра.

 

Амур amore морского пота,

Веди смычок —

То летчик ты, мастак полета,

То морячок.

 

Слижи же темный порох пробы

С плеча ручья,

Слизь слез сменив на рыбью робу

И плеск луча.

 

Там губ упорно тупит месяц

Свой снежный серп

О сердце. Так ли, мой мимесис,

Надсмотрщик недр…

 

 

 

 

 

• • •

 

На велике летя,

Седлом мни, Нюша,

Свой Голливуд с дитя,

Там потонувшим.

 

Ты так налита им

По чудный ниппель,

Что чудится мне нимб

В кудряшек кипе.

 

Плыви, играй, сестра

Адели, ерзай

На удочке Петра,

В мереже Морзе.

 

Кунсткамеры садок —

Для рыбки лунка,

Где на венозный дрок

Привит гомункул.

 

За стыдный этот вид,

Проливший мельком

Рентген на аонид

Дай карамельку.

 

Дай с сыром бутерброд,

Сверкни десною,

За чудный этот брод

И свист косою…

 

 

 

 

 

• • •

 

Клевая камбала неги придонной у края

Розовой видимости ласково отодвигая

Все, что казалось мне признаком рая,

Спит догорая…

 

Тятино тело затеяло глупые эти

Комплексы — вот он всплывает в берете,

В руки дается и шепчутся дети:

Изданы «Сети».

 

О, хорошо же мне с парнем огнистым

Братствовать, папа, он слыл машинистом

Пыла такого, так невода близь ты

Плен серебристый.

 

В розах слабеет завод, сердце раня,

В зеркальце смотрит ручная пиранья,

Девушки бродят полмира тираня.

Знаешь ли, Саня…

 

 

 

 

 

• • •

 

Ветеранам войны

 

Тянет к мужчинам, брившим в юности на груди глобуса военну карту,

Нудит узнать сквозь астму моих освободителей и фистулу палачей

Трубный молодеющий баритон отца, восходящий из пучин Урарту,

Об устройстве царского ТТ и первомайских победитовых печей.

 

Тянет глядеть на них в трамвае, в картезианском свете, в бане,

Выруливающих из парилки на большак с шайкой жалоб наперевес,

С ледовитым веником, по брови в мировом холоде, как Титаник,

Помывающих срам своей юности, сгинувшие бицепсы, пробитый пресс.

 

Тянет-тянет понять, как они в прицеле разумели не имущих мовра,

Что им ревела тогда простата в подполье молодого живота.

Говорят: ах, писк кутенка, скрип розы ветров, фортка в дали коридора,

Рвота, печиво, слезы, лучшие воспоминания, голая пустота.

 

И вот я, наконец, говорю полночи с возлежащим на софе этруском,

Внутри него полощется еще теплый пепел, засыпанный по соски,

Это отец мне гудит затуманенным, стеклянным, тусклым

Белым голосом из небытия, со дна траншеи, привстав на носки…

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Жуков, Жуков — пастырь жужелиц железных

Полководцем на ужасной Мойре, полкодавом

Так не смотрит на войска, как ты, любезный,

На меня, нелюбого, наверно…

 

Скучно, скучно пишет К., но в столбик пыли

Окунает цикламен военный и цитату

Цепенеющего поцелуя — как автомобили

И трамваи с часом утренним смешались.

 

Близкая близка, — бормочешь мне, — и обрезанье

Уда знамени дивизионного по бахрому до крови,

До запяток памяти, до дрожи, со слезами

Уходящего огня в железный Ледовитый…

 

 

 

 

 

 

• • •

 

Аполлону

 

Не зажигает паром

Балтики ровный бром

Золотистым пером,

Приумножая урон

Тем, кто вдевятером

меньше, чем лоск и гром,

Вывернувшего на хром

Кожи ночной капрон

С Марсия за бугром,

И поделом.

 

Можно стелить постель,

Если б не лучший хмель

Фортелей, что форель

Бьет о мою купель

За ледяной апрель,

И мне сосна и ель

Передают шинель

Легкую, как метель

На легион петель.

Так ли, Адель и Лель?

Заперт отель…

 

Я за холодный шок —

На ваш драмкружок

Величиной с ожог

Выплесну свой стишок.

И холодит божок

Мой пушок.

 

 

 

 

 

 

Стансы

 

Жалобы турка на дровнях: ах, отбило слезную железу, ум, жопу,

Пока я по вашим пашням боронил стерню в Европу,

Пока я забывал вкус сластей, смешки друзей, курлы муэдзина

На шестке минарета, где нудит его голубая корзина.

 

Я буду работать: шаверму строгать, алычу щупать, класть плитку,

Только отоприте этой ментуры одноглазую, бля, кибитку —

Я шерстью оброс, аки вепрь, и в банях Стамбула

Вряд ли мраморным стану, ах, чем пахнуло, захолонуло, подуло…

 

Это, сарацин, ломится в имперской выпушке ветер за ворота,

Нефтяное богомолье упрело в скитах павлиньего болота,

Это икряное казнокрадство под золотой рыбий выстрел

В лучшую дольку стерляжьим хрящиком каратов в триста.

 

Ну, так получи за все чохом, особливо за эту в полгода

Снежную головоломку непроходимого уральского лога,

Где калашная доброта наша не знает горизонта и заката

Угольных лобызаний, строевой поножовщины, громовых угрызений,

отбойного мата…

 

 

 

 

 

 

Слезы в манере Ли Бо

 

Китайский воспитанный юноша, оседлавший велосипед

Интернета, передает, чуть смутившись, миру привет —

Всем-всем-всем, отхлебнувшим из чашечек кофеек,

Что он счастлив, как в речных зарослях королек.

 

Что на поросшие хмелем желтые берега Янцзы

Его вывел добрый доктор из тьмы психоза под уздцы,

Что он мелкий оптовик, оплакивающий дружка отъезд

На ПМЖ в USA из раззолоченных лаковым закатом мест.

 

Что он вечерами в парке один трусит по плохим часам,

Пока не выкатится горькой Луны потный сезам,

Что полночи он лобызает горючий монитор своего IBM,

Посылая ласточек китайского привета якобы всем.

 

И он ненавидит утреннюю свежесть перед духотой,

Сандаловых палочек тонкий дымок голубой,

Меломана из МИДа, выправившего дружку косой документ

За обезьяний пояс пекинской оперы и тату позумент,

 

Креветок под соевым соусом, омут плохих сигарет, стихи

В доме номер сто тысяч по улице “Разрыдавшейся ольхи”

В каморке о пяти бронзовых кошках эпохи Мин,

И того, кто не оставил пятен, и чей дым неизгладим.

 

 

 

 

 

 

Колыбельная для уснувшего Пригова

 

Три фуры сгрудились и это беспредельно на ледяном шоссе

Водилы мочатся и зрелище само себя смывает покуда сменщик спит.

Спроси у Господа — какое наказанье за то что я бестрепетно просил

Всё то что полагалось мне за то что я крохоборствовал в эдеме дармовом.

 

Там ангел культяпкой тихой ледяной к моей притронулся губе

Как будто с фронта он, как будто с фронта он, как будто

Там продолжаются бои и лыжники вот-вот возьмут снеговиков

В кольцо кромешное: молчи-молчи, когда дорогу знаешь…

 

Мильонноглаво вымершим народонаселеньем на пажить я полег

Заря-заря мне щекотала эпидермис капут-мортумом, кармином, о не спи

Всё говорила мне она, всё говорила мне и раз и два и три

И вот уже четыре, просыпайся, вставай-вставай,

не притворяйся спящим, ну же, пять…

 

13 июля 2007 г.

 

 

 

 

• • •

 

Вот и дождались с тобой, мой дружок, что летние ливни тут даром

Не обронят и слезинки… Люба подобная сушь лишь оперенным татарам,

Что словно селезни плы╢вут по Лиговке — в слизи витрин помывая обновки,

Пылом и жаром под мышкой заточки востря белорукой горючей поковки.

 

Ах, как ты цедишь им в спину падучую ветошь спесиво и сладко, зануда,

Нива несжатая, нивх мой, пока не спугнули тебя, мой рожок, не сморгнули покуда,

То-то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною кибиткой,

И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под пыткой.

 

…Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно, героям веселых доносов,

В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк кровососов,

Под латата Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жальчее герани,

Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми дверями.

 

О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с бокоплава, —

Чтоб не саднил нас ни Свете язвящий, ни, прости Господи, темная слава.

Мы отступали с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят певуньи

Складки душицы и ободки табаков и петуний.

 

Но что за воины крылатые наперерез нам выходят из дальнего лога,

Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола,

Как хорошо и легко ожидать их дозор мне теперь, смертолюбо, посильно —

Чуять дыханье их ржавое, слышать их шаг семимильный.

 

 

 

 

 

• • •

 

В психиатрической больничке барон чернявый, белая невеста и сущность чистая

Гуляют в пропилеях тополиных под балдахином хинного заката.

Потом эфирные тела их Осирис сонный на спецвесах завесит,

И легче каждое аминазина ампулы, цыганской фиксы, дуновенья.

 

Я видел, как вблизи горы-Алтынки, в тиши Разбойщины — с тоскою,

Бесславным остеохондрозом молочная заря прогнулась перед

Косматым ангелом электрошока — грозы ведь не было, и он один

Каникулы серебряные тратил, чтоб электроды навострить.

 

Двадцатилетним был блондином я ригидным, росточка метр пятьдесят и с носом,

В паскудной драке перебитым, но слышал голоса — микробов, кошек,

Скамеек парковых, окурков, их список подлинней Гомерова реестра —

То тенор, то басок, а то гармошки весь регистр под колокольчик.

 

Легко-легко от четверга и до субботы всем в мусикийской патоке спалось, —

Сказал бацилле вибрион в прекраснейшем аптечном, жаропрочном

Стеклянном домике (совсем он в ней души не чает), но в воскресенье,

Алгебраическим законам подчинясь, выходят цифры из себя 1, 2, 3, 4…

 

И мрачные загадки боли головной на поводке коротком Турандот выводит

На зарево за городом глазеть. Склони свой стебель, молодой трубач,

За ширмой горизонта, — тебя никто не слышит, цветик дорогой…

Там косит Батюшков густой болиголов, табак-табак и коноплю с махоркой…

 

 

 

 

 

• • •

 

Ах, в Мончегорске совсем, совсем иные игры ладят гады —

Им посули тянучек иль мышонка — пошлют, пошлют, пошлют туда,

Куда Макар не то чтобы телят, а аспидов-десантников не ганивал —

“Момента” б им дыхнуть… и в проходящий по ложбине скорый,

 

С себя трусы стянувши, семафором зрака заглянуть: закат, закат, закат

С собой локомотив кустом боярышника тащит, словно Пруст.

В торфянике двухтысячного года стрельба, распадок, ЛЭП и дали утопают.

“Я не хочу прикосновений к тому, в чем Я мое веселое плескалось”, —

 

Я выдохнул, когда в притон на полступени ниже лимба все спустились.

Как будто Бога нет — на боковую всё валится: стаканы, облака, нечитанные книги.

Да было ль что-нибудь, а если и случалось — не со мной. Не смей, не смей,

Не смей туда дышать… Коль стекла запотеют, мы погибнем…

 

А вальс и танго, струны, тыщи клавиш, нет, больше, и навыкате глаза,

А шелк и шорох, новенькие кеды и гибели изнанка, стеклянные коленки наконец,

Инъекция под левую лопатку, желанья со слезами пополам, и на три оборота

Вокруг оси все повернулось, будто мы Pater Noster записали палиндромом.

 

 

 

 

 

• • •

 

Сыворотка чириканья под утро тревожит Саула, и потому

В час, когда киснет молоко, шесть боевых котов наготове

Из хрустальной плевательницы катапультироваться по одному

И за воробьями сновидений гнаться, как за ангелом Товий.

 

Первый — в небе Иерихона ведет треугольный боевой самолет,

Второй — амалекитянам на бойне мстит за ледяные постели

Перистых облаков, третий — за сердца моего заброшенный огород,

Четвертый — за солнце, не повернувшееся на золоченой турели,

 

Пятый — ты не догадываешься, за какой ветхозаветный, за какой

Укоризненный, жалкий и жуткий без всякого смысла…

Как зов губ… И за полный крах налетает шестой —

Краденым равновесьем неба, сломанным звездным коромыслом…

 

 

 

 

 

• • •

 

Милая лисонька, крестница черемуховых холодов, пакостница, девица,

Сладко ль, зазноба, на полусогнутых крыситься, в нашем ареале водиться,

Как не колет пашинку, ответь, что-то вроде кустиков на бульваре,

Незализанного увечья шрамик двойной, полученный при облаве или пожаре.

 

И все это происходит под Божиими лучами, у Литейного под мышкой,

К тебе песьих подворотен Айболит, дипломированный докторишка

Подгребает и лезет под кацавейку пятипалым стетоскопом стылым,

Похищая колотье сердечка, хищно вдыхая добрую треть твоего пыла.

 

А так как вся ты — колос, зверек, пташка, объект промысла и обмолота

Для того, кто в нелюбых тучах, в капюшоне славы, лентах лучей, в ячеях и сотах

Бдит и бачит, но не кажет и соринки в око или в ноздрю чумной искры,

Чтобы ты всё пытала своим телом, на душе натирая едкую слезную риску.

 

Вот из чего ты сроблена — из липкой пыли, сладких нечистот, душной дури,

родного хлама,

Чудить со скотской песней, обняв эту урлу поперек нотного стана,

Там, где урчат черноземы, свищут солончаки, ухает торф, ноют суглинки —

Тучные черви тебя зовут розоветь в хоровод, молодеть после линьки.

 

Так ли врачуют вручную соленые ранки или сухие болячки слоят и песочат,

Чтобы предстать недобитыми тихими ябедами пред твои, Господи,

многоочитые очи, —

Это спускается ангел некрупный весь в голубом в лазарет лазурита

Взять мою душу, что, словно оспинка, на предплечье мира привита.

 

 

 

 

 

• • •

 

Шведы пропивают золотую крону

Севера, а итальяшки всю проели

Лиру средиземную, и мы рубля попону

Геморроем вытерли, тикая по свирели.

 

Тошно-тошно мне за щебет-щебет-щебет

Русских “щ” и цокот телеграфа.

Выдь на шлях — нет звезд и продан щебень,

Что “не слышно поступи”, как пишет Сапфа.

 

Жадно-жадно-жадно во всю строчку жадно

Предаваться флагелляции, не больно

На десятый раз, жестокий мой, прохладный

Край любимый, выбранный безвольно.

 

 

 

 

 

ВАЛЕРИК

 

Названье станции не прочитать, леса речитативом входят в ноздри.

С ростовского вокзала тысячекроватный экспресс луне мигнул.

Как будто умираю, и так на зеркало похож — во мне меня теперь не меньше,

Чем в далях малахольных, тьма тьму синит там, мнет и помывает.

 

В плен парни попадают и, как овсы под снегом, не шумят.

И зла не держат на чешуйчатых животных этих однорогих.

Пили пилой Кавказа воздуся до крови, лишь полки опилок оседают

В ольшаник на безглавый труп, и он твердеет вместе с непогодой.

 

А где солдатская любовь была? В мозгу, под сердцем или в селезенке?

В воротной вене бьется к мамочке любовь, к мамуле, маме. Мама, о…

О чем вас с папой голова спросить хотела, когда тугое сердце тупо-тупо

Талдычило двуручные слова — “зачем”, еще “зачем”?

 

Вот ночь в зеркальных створках меркнет, как недотепа-телевизор:

Стекает сперма по ноге — но кто ее просил про Бога прочитать

У Витгенштейна? Один язык язычет в голове трактат ужасный —

Про то, как благо и вина, благоволенье, милость, малость, малость, малость…

 

 

 

 

• • •

 

Развал-сходженье нежных облаков неисправим

Над дебрями ДК, где диджей свой кружок накручивает черный,

Чтоб ночь-винил мне по сердцу прошлась до раны небольшой

Всей стопкой русских рифм на вертеле шавермы безнадежной.

 

На запахи бесплатных объявлений прет сам-народ…

Когда Камила Палья зной-абзац кавказским кучеряшкам посвятила,

Я тоже азерскую шерсть с таджикским духовищем совью легко

В горючую, блеснувшую, смутившуюся сноску — не замай

 

Меня аллах-акбаром только, друже, — ведь огнем

На скейте вместе с детушками под откос съезжая — брызну

В скотомогильник и в лесопосадки, где валетом залегли любовники,

Как будто умерли они, но это совершенно нереально…

 

 

 

 

• • •

 

Маме хотелось стечь спермой огня в жерле неземном,

Стать матчем с разгромным счетом, чтоб я лебезил перед сном,

Пропуская ее подач грозовые крученые мячи.

О, касаться, сынуля, не смей ничего, не лижи, ни целуй, не дрочи.

 

А вот помнишь ли, мама, в полчаса ошеломительный коматоз

Злополучных, таежных, неискренних розовых роз,

Что дряхлели, тебя на полста опережая

В сумерках моего рая.

 

 

 

 

 

• • •

 

Он щурится на детей, лезущих в водную грязь

Как ни странно в этом мне видится высшая связь

Мифологии и сегодняшнего дня и не мешает вверху

Украшение самолетика, погрязшее в сероватом меху.

 

Он так стар, что только сглатывает слюну на счет семь

Ведь ко всем благорасположена тлетворная сень

К девам, собачкам, пьяным — для всех-все-всех

Раскалывается орех.

 

Это Петя научил меня не думая строчить

И действительно, в буквы завивается эта нить

Обводя канвой засранцев, зассых, Пана в говне

В самом великолепном дне.

 

 

 

 

 

• • •

 

Небеса, не ведающие про обиду девичьих пяток на юношеские мочки…

Не завидующие песьим устам предгрозья, ни заоблачным кошачьим лапам,

Ни уранидам, лезущим из своих садомических оболочек,

Лелеющим себя битумным, стынущим от поцелуя лаком.

 

О, ночная замкнутость, смутность, боязнь чего-то, в чем не нуждаюсь…

Лишь Велемир знал, как гурты цифр заходятся в припадке

На 3, 7, 9. Так ли, моя ночная, ничего не весящая, неживая

Непроходимым туманом улегшаяся в распадке?

 

Железную дорогу я молил, — кто ты, припорошенная календарным часом?

Ведь ничего нет, что в силах тенью стать, чтоб тени тень отбросить.

Вот — труп прибило к утреннему берегу запрокинутым баркасом,

Чтоб ягодицами он коченел на непостижимом морозе…

 

Только эту белую метку на поваленном золотом теле

Не засыпать веществу бесснежной метели.

 

 

 

 

• • •

 

Первый день зимы в кашне лазурном

Сквозняком гудит в коньячной арфе,

Анекдотом в мокасинах белозубо

Он как хмель пройдет по трубам подлым.

 

Оставляет аэробус две линейки

Под коленкою заката — это дикий,

Зарифмованный, побитый, вороватый

В море гаснущий Евгений Б. в Ливорно.

 

Это он завил полей седые космы

В космогонию, чью осень осеняет

Замирающее солнце — по сетчатке

Полоснувшее меня паяльной лампой.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали