Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
МИХАИЛ КРАСИЛЬНИКОВ

Михаил Михайлович Красильников (1933, Орша, Белоруссия — 1996, Рига, Латвия) — русский поэт, один из первых диссидентов, осуждённых при Хрущёве за политические высказывания, один из зачинателей самиздата, коллектор.

 

Михаил Красильников родился в белорусском городе Орше, где проходил военную службу его отец. В Ригу семья переехала в 1948 году, в военные годы пожив в Хабаровске и Сибири, а сразу после войны в Калининграде.

 

В Риге Красильников окончил 22-ю школу, поступив в 1951 г. на отделение журналистики филологического факультета Ленинградского государственного университета.

 

В университете юноша проявил себя талантливым неординарным поэтом, чье имя стало обозначением целого «круга Красильникова», в который входили Владимир Уфлянд, Юрий Виноградов, Сергей Кулле, Михаил Ерёмин. Владимир Уфлянд называл эту компанию «филологической школой».

 

«1 декабря 1952 года студенты второго курса филфака Михайлов, Кондратов и Красильников разыграли в перерыве между лекциями футуристический спектакль или славянофильскую демонстрацию (по-современному, хэппенинг). На всех были расписные рубахи, посконные брюки, в руках лукошки. Они усаживаются на пол, разливают в общую миску бутылку кваса и, хлебая квасную тюрю деревянными ложками, напевают „Лучинушку“ и стихи Хлебникова. И в заключение этого удивительного действа все достают гусиные перья и с серьезным видом что-то записывают в тетрадях. Конечно, эту неслыханную по тем временам акцию разогнали, участников свели в партком и призывали к раскаянью и выдаче зачинщиков», — описывает рижский друг поэта Георгий-Амадей Коншин акцию с участием Михаила. Акция состоялась в разгар антисемитской кампании и явно носила издевательский характер[4], что послужило поводом для разгромной статьи в «Комсомольской правде» «Трое с гусиными перьями» (11 декабря 1952 года), после которой троицу отчислили из университета.

 

После смерти Сталина Красильников восстановился в университете, однако 7 ноября 1956 г. он вместе с группой других студентов-рижан во время праздничной демонстрации на Дворцовой площади начал выкрикивать лозунги: «Да здравствует свободная Россия!», «Да здравствует свободная Латвия!», «Свободу Венгрии!». Уже при возвращении университетской колонны к университету по Дворцовому мосту Михаил был арестован и впоследствии осуждён на четыре года, что стало едва ли не первым случаем политического преследования после доклада Хрущева на XX съезде КПСС. Отец Красильникова был потрясён случившимся, он был вынужден раньше времени оставить военную службу и выйти в отставку.

 

Красильников отбыл полный срок в Мордовии, в Дубравлаге, ст. Потьма, пос. Явас, п/я 385/14, издав там свои первые рукописные сборники стихов «Пятиречие» и «Троя» в количестве один экземпляр. В лагере Михаил пристрастился к чифири, без которой потом практически не мог обходиться, добавляя в крепкий чай кодеин, который в то время свободно продавался в аптеке.

 

По окончании срока заключения Михаил снова восстановился в университете и получил диплом о высшем образовании. Темой его дипломной работы была поэзия Леонида Мартынова.

 

Вернулся в Ригу, однако на журналистскую работу его не брали. Тогда он принял предложение своего товарища, геолога Георгия-Амадея Коншина поработать коллектором в Институте геологии и полезных ископаемых АН Латвийской ССР, изучая морены по всей республике вместе с Георгием и другим молодым учёным Александром Савваитовым.

 

В Риге поэты и богемная молодежь по вечерам собирались в кафе «Дубль» на улице Ленина (ныне Калькю), получившем свое прозвище за то, что все там заказывали двойной кофе, стоивший всего 16 копеек. Для поэтов «круга Красильникова», помимо написания стихов (близких «словотворчеству» футуристов), характерна «жизнь напоказ» («жизнетворчество»).

 

Михаил Красильников всю жизнь прожил в Риге, работал в бюро путешествий. Составил путеводитель по Риге.

* * *

 

"Я не знаком с гносеологией", —

сказал мужик, снимая онучи,

"Что наш удел — вноси налоги и

влезай на печь, дела окончив.

Возьмём палати. На палатях

я отдыхаю, возлежа.

Они — реальное понятье."

На что агностик возражал:

"Мужик, мужик, ты отрицаешь

метафизическую ценность,

и этим самым совершаешь

непозволительный трансцензус.

Палати есть удобный символ..."

На что мужик ответил чинно:

"Но я на ярмарке в Касимове

купил для них кусок овчины."

 

Так был агностик опозорен,

который мудрость Канта вызнал.

Мужик смотрел на вещи в корень,

с позиции материализма.

 

1957

 

Потьма, Мордовия

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Хочу узнать тоскует вол о ком,

Идя один на водопой,

Когда его потащат волоком

Словак, убогий и скупой.

 

Им все равно - тяжелый груз ли

Нести куда-то по приказу

Сердца унылых заскорузли,

Восславив горе и проказу.

 

Но славен истого искусства лик

Увечный телом оживает

Они вели вола без устали

Туда, где веха межевая.

 

Когда на поле сумрак выпал

И проглотил во тьме слова кар

Никто не слышал больше хрипа

В икоте бледного словака,

 

А вол на водопой отправился

И верил всем речам о боге.

Вслед за волом, не видя траверза,

Скупой тащился и убогий.

 

Мужик хлебал в своей ендове щи

И этот образ доконал их

А случай, памятный чудовищам,

Потом навек исчез в анналах.

 

1955/6?/

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

В лесу погодка аховая,

Но ветер сник.

Идет, ружьём помахивая,

Седой лесник.

 

Капканы на тропе сними -

Попался волк.

Лесник уходит с песнями

В далёкий лог.

 

Мети, пурга неистовая,

Набегом орд.

Старик идет, посвистывая,

По гребням гор.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Уйти из жизни, хлопнув дверью.

На дверь годны сосна и лиственница.

В лесу разлапистое дерево

В какой-то день до неба вытянется.

Его нельзя руками выломать,

Нельзя рукой вершину тронуть.

Тогда приходят люди с пилами,

В костре дотла сжигают крону.

Глядят в огонь, смеются грубо,

Махорку делят пополам.

И обездоленный обрубок

Зовут по-новому — балан.

А раньше называли деревом.

Он в штабелях лежит покамест

И отточкован, и измерен,

Чтоб в половодье плыть по Каме.

Глаз безошибочен и зорок,

Язык наряда прост и скуп:

«Диаметром на двести сорок»,

«Даст первосортную доску».

Плывёт балан, к другим подобран,

Плывёт, во всём другим подобный,

И зоркий глаз в нём видит дверь.

Кора о жёсткий берег колется,

Вода зализывает кольца,

Которые надела смерть.

Да, смерть... И если дверью хлопать,

Упав на землю, спать без просыпа,

Но мне сегодня лень испробовать

Все выгоды такого способа.

 

18.III.59

 

 

 

 

 

* * *

 

Туман, хозяин парапетов,

Освободил толпу от дани.

Нетвёрдый карандаш рассвета

Вычерчивает схемы зданий.

 

На пьедестал сойдя с экрана,

Слепые всадники согнулись

От ужаса увидеть раны

Надрывно вытянутых улиц.

 

Надлом в их согбенности утлой.

И потому-то, чуть помедлив,

На них накидывает утро

Свои безвыходные петли.

 

7.II.59

 

 

 

 

 

* * *

 

Где шпала нагоняет шпалу

И, обогнав, уходит в сторону,

Платформы с признаками палуб

Скрывает лес, дорогой порванный.

 

Он крестит их крестами станций,

Расставив пристальных свидетелей,

Он говорит друзьям: «Расстанься!»

И не стремится, чтоб ответили.

 

А поезд, окружённый дымом,

Не хочет, чтоб его увидели.

Он хочет проноситься мимо

Растерянных осведомителей.

 

Но под угрозой автоматов

Тупых и тупо чуждых совести,

Он испугается когда-то

И с перепугу остановится.

 

18.XI.57

 

 

 

 

 

* * *

 

Сидел в тюрьме и думал сидя

О лженаучности учений

И только сквозь решётку видел,

Как дни меняли облаченья.

 

Они длинней и ярче были —

Но не для тех, кто выл из клеток.

На улицах автомобили

Разгульно праздновали лето.

 

И в этом празднике желаний

Дни вырастали многократно,

В пустом пространстве расстояний

Закат глушил цветные пятна.

 

I.58

 

 

 

 

 

* * *

 

Всё вежливей и всё резонней,

Весомей прежних доказательств,

Тоска обдумывала в зоне

Как побольнее наказать их.

 

Обуревая необутых,

На циферблате застывала,

На стол упрёков о минутах

Набрасывала покрывало.

 

И необутые обулись,

Тоска костюм меняла сотый,

Изодранный вчера об улиц

Обугленные повороты.

 

И постепенно пену злобы

Прибой отшвыривал куда-то,

Где неприкаянную робость

Вели испитые солдаты.

 

23.IX.57

 

 

 

 

 

* * *

 

Расстреляли вечер на дороге.

Растерялись, веря в правосудие,

Никому не показалось строгим,

Но без вечера скучали люди.

 

И не знали, как остаться прежним,

Почему тоска, откуда взялась;

Был фонарь на перекрёстке вежлив,

Но и он, ссутулясь, скрылся за лес.

 

А когда немного стало легче, —

День не захотел брести в тумане,

Разбивая головы о плечи

Проклинавшим радость расставаний.

 

14.X.57

 

 

 

 

 

* * *

 

Ночные крики ходоков

По снегу оставляют след

И гасят тусклый свет бесед,

И капли стынут на весле.

Но замирает крик в ночи,

Ночь настороженно молчит.

Шаги озлобленно молчат —

Они привыкли намечать

Предел мечтам и снам предел.

Они не могут быть одни.

На тёмной облачной гряде

Расплылись редкие огни.

Огни расплылись, а потом

Глотал их день широким ртом.

 

II.59

 

 

 

 

 

* * *

 

Били человека неизвестно за что,

Кулаками били и палкой.

Улица смотрела на него из-за штор,

А кто сердобольный — плакал.

 

Я не плакал. Не мог настроиться,

С папиросы в пепельницу стряхивая пепел,

Пускал в потолок табачные кольца

Одно другого нелепей.

 

Годы на столе валялись в беспорядке,

Я перебирал их, клея биографию, —

Если ничего — записывал в тетрадку,

Не понравится — снова правь её.

 

И били. Но сквозь поленные жесты их

Откуда-то появился туман.

И самые ретивые любители происшествий

Скоро разошлись по домам.

 

III.58

 

 

 

 

 

* * *

 

Мне кажется, что стены за день

Держать устали груз неловкий.

Над головою перекладины

Всю ночь тоскуют о верёвке.

 

И всё отчётливее мыслится

Опять, как некогда, светло и

Меня давно мечтает виселица

По-дружески обнять петлею.

 

6.V.59

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали