КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
МИХАИЛ СУХОТИН
Михаил СУХОТИН (Москва) — поэт. Родился в 1957 году в Ленинграде. Окончил физический факультет МГПИ. Работал переводчиком, преподавателем русского языка и литературы. Дебютировал в самиздатских и эмигрантских изданиях: "Континент" (№№ 31, 37), "Поиски" (№ 4, 1982). Автор книги стихов: Великаны. М., "Даблус", 1995; Дыр бул щыл по У Чэн-Эню. Кельн, 1996. Печатает стихи в журналах "Митин журнал" (№№ 8, 11, 19, 24, 32, 34), "Родник" (1990, № 7), "НЛО" (№ 16, 1995), "Стрелец", "Остров", "Воум", "Знамя" (№ 10, 1998).
Анна Голубкова
Михаил Сухотин: «Кибиров на меня точно не влиял»
Анна Голубкова поговорила с поэтом о неофициальной жизни 1980-х, наследии Вс. Некрасова и свободной конкуренции в литературе.
Михаил Сухотин — это человек, для меня совершенно загадочный. Мне очень нравятся его стихи, хотя они постоянно порождают во мне ощущение какого-то глубокого личного несовершенства. Все почему-то кажется, что для их правильного понимания необходимо прочитать целую библиотеку, из которой у меня прочитана едва ли треть. На мой взгляд, Михаил Сухотин — это один из интереснейших современных поэтов. Как будет видно далее по тексту интервью, сам он считает себя отчасти недооцененным. Происходит это, видимо, оттого, что у нас практически отсутствует механизм обратного контакта читателя с поэтом. Написал поэт стихотворение, оно как бы с концами ушло в «народ» — и на этом все. На самом же деле, как мне кажется, все хорошие стихотворения так или иначе прочитываются. И лично я ни разу ни от кого не слышала ни одного плохого слова о поэте Михаиле Сухотине, который сейчас еще и возложил на себя благородную обязанность по разбору и публикации архивов Всеволода Некрасова. Конечно, в настоящее время пространство поэзии в нашей современной жизни значительно сузилось, и поэтам очень не хватает и профессионального, и читательского внимания, но это никак не умаляет имманентную ценность стихотворений. На мой взгляд, отсутствие упоминаний и даже публикаций отнюдь не делает хорошее стихотворение хуже, и наоборот: всеобщее признание никак не может улучшить плохое стихотворение. Впрочем, другая точка зрения тоже, безусловно, имеет право на существование.
Михаил Сухотин: «Кибиров на меня точно не влиял»
— Михаил, интервью с вами — задача для меня очень и очень нелегкая, потому что, похоже, я не знаю многого из того, что мне хотелось бы (и следовало бы) знать. Надеюсь, вы не отнесетесь слишком строго к моим скромным усилиям. Для начала вопрос скорее биографического характера. По образованию вы физик, это как-то отражается на вашей поэтической практике? Если это не составляет какого-то принципиального секрета, расскажите, пожалуйста, немного о своей биографии. Чем вам приходилось заниматься в обычной жизни, ведь стихами, и особенно — стихами хорошими, ничего заработать невозможно?
— Никаким физиком я никогда не был. Работаю в коррекционной педагогике.
— В статье «20 лет “Эпсилон-салону”» вы пишете о своей принадлежности к поэтическому поколению, следующему «за поколением Рубинштейна». Можете ли вы как-то охарактеризовать эти два поколения? Понимаю, что вопрос этот очень широкий, но тем не менее — в чем у вас было сходство, если оно было, и в чем различие? Кого вы считаете наиболее яркими представителями своего поэтического поколения? В чем, по вашему мнению, были главные сложности в творческой реализации для этого периода?
— Мы пришли не на пустое место, и наша задача была как-то отреагировать на то, что сделано уже было до нас после 20-летнего советского провала. Просто прочитать это и понять, из чего ты сам теперь исходишь, — вот и все. Это ситуация вторичного высказывания (я бы сказал, ситуация принципиальной вторичности, работа с тем, что уже сказано), в которой нужно тем не менее суметь остаться собой. Вот с ней и связан как раз мой интерес к теме «своего-чужого» слова в искусстве. Я говорю сейчас не о каких-то общих его законах, а о совершенно определенных отношениях с искусством 60—70-х годов, воспринимавшимся тогда (после 20-летнего провала) как начало. Ну и как вы думаете, многим это удалось?
Наиболее «яркие» — это вы сравните рейтинги. А у кого что-то свое получилось из тех, кто был и остается рядом, — это Саша Левин и Коля Байтов. О Саше я писал в послесловии к его книге «Орфей необязательный». Мне кажется очень важным, что он работает и с поэтическим текстом, и с песней (а у нас бардовская песня зародилась как раз в те же 60-е, в 70-е уже был КСП, в лес ездили). Вот там, где-то между тем и другим, его и надо искать — там не кролик, там Левин. Колины перформансы, самодельные книги и перформативные тексты тоже граничат с, казалось бы, благополучной поэзией (ее-то, кстати, ему в основном в заслугу и ставят). Но, думаю, Коля тоже там — между. В этом «между» — не просто игра разными «языками» (хотя с Байтовым по этому поводу у нас были разногласия, см. здесь и здесь), но, собственно, там и шел (пока шел) его путь в искусстве.
— В этой же статье вы упоминаете об основных направлениях независимой литературной жизни 1980-х: «Акции, перформансы, выставки на квартирах у Миши Рошаля, Никиты Алексеева, который, собственно, меня и познакомил с Приговым и Рубинштейном, совместные чтения, семинар на квартире Алика Чачко, понедельники у Айзенберга, общение со Вс. Некрасовым — все это провоцировало к поиску нового, следующего пути, с безусловным принятием того, что уже было сделано». Не могли бы вы рассказать об этом более подробно? Какие литературные площадки и издания, на ваш взгляд, были наиболее популярными? С кем вы в это время общались чаще всего? Кто на вас повлиял? Где вы сами начинали печататься?
— В помянутой вами статье речь идет о том, что сложилось «к середине 80-х». С кем я общался — там сказано. Влияли Некрасов, Пригов и Рубинштейн. Именно то, что они были разными, помогло не впасть в подражательность. Да и акценты в этих влияниях устанавливались не сразу. Сейчас они совсем другие, чем в конце 80-х. Влияли тогда главным образом своим отношением к искусству, взглядами на его историю, на то, какими новыми возможностями обладают слова сказанные, написанные, умалчиваемые, как взаимодействовать могут текст и контекст, как читатель (слушатель) втягивается в процесс создания вещи почти наравне с автором, а сама вещь становится как бы «прозрачной», проницаемой (таким, мне кажется, становится слово на картинах Булатова, например), как выявляются в поэзии самые основные, фундаментальные основы ее природы — речевые (диалогичность, ситуативность), как текст становится перформансом, как работает фрагмент, и на много еще чего взглядами влияли. Вообще я думаю, что весь круг этих представлений и идей (если говорить только о словесности, а не об искусстве в целом, хотя все они — общее достояние, конечно, а у нас во многом связаны и с миром художников, акционистов) — это некоторая сумма, отмечающая принципиально новую эпоху в поэзии. Совершенно уверен, что это не просто «временно необходимое для здоровья кровопускание» или там «инъекция» («влияние» — как раз к теме), как считал уважаемый мной покойный Андрей Донатович Синявский.
Еще о влияниях: Кибиров на меня точно не влиял. А вот мои «Великаны», по его же собственным словам (на совместном чтении у Чачко), на его «Лесную школу», «Песнь квартиранта» и другие стихи 86-го года — влияли. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и «Послание Рубинштейну» (после которого появился целый ряд посланий), и «Страницы на всякий случай» (мое послание Алексееву 86-го года) находятся в тех же отношениях.
До 87-го года наши площадки находились в основном на кухнях (иногда, впрочем, да, на лестничных площадках), а нашими изданиями был самиздат. Мои стихи публиковались в «Эпсилон-салоне» и в «Митином журнале».
Если говорить об этом времени, то вот что еще примечательно. В Википедии в статье о Гандлевском написано: «В 1970-е годы был одним из основателей и участников поэтической группы “Московское время” (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Бахытом Кенжеевым) и группы “Задушевная беседа” (позднее — “Альманах”) (совместно с Дмитрием Приговым, Львом Рубинштейном, Тимуром Кибировым и другими)». Про «Задушевную беседу» — это, конечно, полная чушь. Если слово «другие» относится и к «Задушевной беседе» (а не только к «Альманаху»: в статье это неясно), то под ними подразумеваются Айзенберг и я. В «Беседе» этой было только 5 человек: Пригов, Рубинштейн, Айзенберг, Кибиров, Сухотин. У меня есть машинописный сборник «Задушевная беседа» со вступительной статьей Михаила Шейнкера (он еще пишет там о площади «5 углов» в Питере). Никакого Гандлевского там нет. Он никак не был основателем просто потому, что не являлся участником. Этот сборник я тогда передал в «Синтаксис», но издан он так и не был. Название группы было придумано Рубинштейном, просто буквально поймано из воздуха при выходе из вагона метро (как сейчас помню). А вот «Альманах» — это уже совсем другая история. Это уже не группа, но «труппа» (по определению Айзенберга). Там вот, в английском ICA году в 88-м, — да, Гандлевский трубил громко, в труппе то есть. И уж там меня не было. Ненужной им вдруг оказалась моя работа. Интересно, что когда Некрасову предлагали присоединиться к труппе, им хорошо было известно (вряд ли дурачками станут прикидываться: мол, не знали), как он прореагирует: конечно, откажется. После приглашения Пригова, Рубинштейна, Седаковой и Лёна на официально организованное выступление «Клуба-81» в 83-м году в Питер без него (прямо в точности как ко мне отнеслись при подборе труппы) и даже еще за год до этого события, когда Пригов и Рубинштейн, публиковавшиеся в 78-м и 79-м годах в «37» рядом с Некрасовым, предпочли поехать в Питер без Некрасова выступать по приглашению Кривулина, он никогда и нигде не выступал вместе с Приговым. Это даже мне (хотя мы со Всеволодом Николаевичем до 86-го не были лично знакомы) было тогда уже известно. И подтвердилось всей последующей жизнью. Интересно, что процесс перехода групп в труппу был связан для меня с демонстративно наглым поведением по отношению ко мне как раз Гандлевского: они с Санчуком приходили на наши с Кибировым совместные выступления, напоказ входя и усаживаясь, как раз когда я заканчивал чтение стихов, а если я выступал вторым — уходя именно с этого момента. И это было не раз. Помню и оскорбительную записку, присланную Гандлевским в мой адрес, когда мы вчетвером с Приговым, Рубинштейном и Кибировым выступали в театре «На досках» на Малой Грузинской. В общем, все это было сознательным и целенаправленным выпиранием меня из «лит. процесса», такого, каким они его видели и понимали. Так что неудивительно, что в Википедии висит о человеке явно подтасованная статья, где написано, что он всего на свете отец-основатель и активный участник, и его это вполне устраивает — и зажмуриваться не надо, никто уже этого, мол, не помнит: как будто все так и было. Не удивлюсь, если окажется, что статью эту писал Кузьмин.
Авторское еще должно доказать, что оно личное
— Если не ошибаюсь, вы настаиваете на том, что ваша поэзия относится к постконцептуализму. Что вы понимаете под этим? И заодно, хотя мне известно ваше негативное отношение к теоретико-литературной терминологии, не могли бы вы как-то охарактеризовать концептуализм или же обосновать, почему мы должны от этого термина отказаться?
— Я на этом не настаиваю. Просто не надо забывать историю. Как я написал в помянутой вами статье, «постконцептуалистами» на кухне у Айзенберга году в 86—87-м Рубинштейн обозвал (и я это хорошо помню) двух тогда молодых авторов. Возражая Кузьмину, я хотел это ему напомнить.
Термин «концептуализм» уже неоднократно охарактеризовывали. У нас он с самого начала появился как обобщающее прозвище (еще до Гройса им пользовался Кабаков, а потом кто только не пользовался…). Именно такое его понимание, превосходящее его общепринятый в западном искусстве смысл с определенными временными границами и кругом авторов, сделало его впоследствии очень удобным средством для сбивания и протаскивания команд, каких угодно и куда угодно. Так это, во всяком случае, выглядит сейчас. Выглядело и в 2000 году, например, в Crossing Centuries, куда в концептуалисты кто только не насыпан: и Нилин, и я, и Байтов, и Кулемин… А уж год спустя в «постконцептуалисты» пришли те, кого просто Кузьмин пожелал: Воденников, Соколов, Медведев, Давыдов, Денисов, Суховей, Скворцов, Костылева, Софья Купряшина, Иван Марковский (Д. Кузьмин. Постконцептуализм). Ну и так далее.
Похоже, что с конца 90-х ту же судьбу в поэзии претерпевает у нас и термин «минимализм». С легкой руки Джеральда Янечека, опубликовавшего в НЛО (№ 23, 1997) статью «Минимализм в современной русской поэзии: Всеволод Некрасов и другие», где в самом названии уже заявлена тема преемственности. Наследники Некрасова, наследники наследников Некрасова — есть у нас такой специальный династический интерес. Но при чем тут минимализм? Ведь Сол Левит, Карл Андре, где-то и Дональд Джад — это не миниатюра, даже не отдельно взятый фрагмент (если уж говорить о «других») Ахметьева или Макарова-Кроткова, а прежде всего отношения структур, война системы со структурой, часто масштабная и затяжная. Если уж что-то и похоже на них у нас, так это ранние работы Рубинштейна (не позже его публикаций в «37», где его тексты стояли не в разделе «поэзия», а в таком специальном разделе «концептуализм»). Сам Некрасов никогда себя в минималисты не записывал, «концептуализм» писал только с поправками на историю и условность термина (в «Пакете» неоднократно). Единственный искусствоведческий «-изм», который он вполне всерьез применял к своему творчеству, — это «конкретизм» (см., например, выступление в Минском университете в 2003-м). Не раз подчеркивал (и в разговорах), что Мон и Рюм, немецкие конкрет-поэты, с которыми ему в начале 90-х довелось познакомиться и выступать вместе в Германии и в московском Гете-центре (23 октября 1993 года), полностью признали его как автора своего направления в искусстве. А сегодня об этом свидетельствуют и высказывания о нем Ойгена Гомрингера, приведенные в немецком издании стихов Некрасова, подготовленном Сабиной Хенсген.
Я думаю, что пишущим сегодня о современном искусстве, если они не могут избавиться от бесконтрольного использования искусствоведческих терминов, лучше от них вообще отказаться. Ничем, кроме оздоровления, это для них не чревато. Надо же когда-то наконец и о сути поговорить…
— В предисловии к книге «Центоны и маргиналии» вы пишете: «Так что прежде всего я хотел бы заверить всех и засвидетельствовать, что “уходить” из своих сочинений никоим образом и никогда не входило в мои намерения. По-моему, не надо специально присматриваться, чтобы увидеть: стихи эти в большей их части (даже чисто количественно) составляют не цитаты или парафразы, а собственно авторская речь. Аллюзии интересуют меня лишь в той мере, в которой на них может быть построена поэтическая речь. Она просто опирается на “то, что уже сказано”». Мне несколько раз уже в частных беседах объясняли, что личность — это устаревшее понятие, что никакой личности в наше время нет и быть не может. Как вы относитесь к таким утверждениям? Что вы понимаете под личным (авторским) началом в литературе? Какова ваша собственная авторская установка?
— Авторское еще должно доказать, что оно личное. И это для меня проходит в постоянных отношениях между мной-читателем и мной-автором. А по поводу отсутствия личности: если уж у тебя ее нет, зачем тогда это утверждать? Сиди и молчи.
Вот, если хотите, такая вещь, как реакция на недавний самарский семинар по антропологии (там только что звучала переработанная версия кузьминского «Постконцептуализма», где на этот раз Тютчева бетоном прихватило, а с другой стороны — на майское путешествие (Вытебеть — это приток Жиздры такой есть):
тытырыты
тытырыты
такая ты
сякая ты
иссиня вся
неиссякаемая
к ночи
шелковая
и щелкает еще
щел
ка
ет
я такой:
— а торкает?
ну а трогает хоть?
качает
течет по реке черемуховая ночь
смола по стволам — текет
текет как хотит
тепа тепой
а такая…
каплет…
ветер теплый
скоромимоидет
веткой пробующий
время-не время
а вот время здесь кажись не идет
а в куда оно?
в Кузьмина-Скидана?
так что с вашей кончиною «лирического “я”»
можно вас пожалуйста сюда ходить не надо
листвы весны
весны листвы
тытырыты
тытырыты
притоком «Вытерпеть»
да в реку «Жызнь-то»
я такой:
— а жысь?
как жысь как жизнь
как жизнь как жысь
как жысь да Жиздра да
как тогда
тытырыты
тытырыты
тырытыты
тырытыты
но почему-то
ты ты ты ты ты ты ты ты
ыменно
ыменно
— Что, на ваш взгляд, изменилось в московской литературной жизни в 1990-е годы? Разделяете ли вы позицию Всеволода Некрасова, писавшего про «воровство места», то есть сознательное стремление подделать историю неподцензурной литературы? Кому и для чего, по вашему мнению, это было нужно? И как это взаимодействие между разными сегментами литературы должно было бы существовать в идеале?
— Странное деление на «подцензурную» и «неподцензурную» литературу, как будто историю делает цензура. А сегменты — это что, части литературного насекомого?
Чтобы подделывать историю, надо иметь о ней хоть какое-то представление. А когда твое дело, которым ты вплотную занят, берут и приписывают Скворцову, Костылевой, Купряшиной и Марковскому во главе с еще шестью известными и довольными этим персонажами, хором нашедшими свои лирические голоса среди чужих высказываний, а о тебе — ни слова, это как называется? Не воровство? Ну что ж, назовите как-нибудь понейтральнее: «естественный отбор», например. Но только уж и не умиляйтесь тогда на некрасовские слова об искусстве как свободной конкуренции, как в № 7 «Абзаца». Свободная конкуренция начинается с «давайте обсудим», а не с «давайте обойдем». У нас с этими товарищами такого обсуждения не было.
— Насколько сильно литературные 2000-е отличаются от 1990-х? Как вы относитесь к литературе начала 2010-х — скорее позитивно или скорее негативно? Вы иногда выступаете с критикой современных литературных институций, а также отдельных поэтов и литературных функционеров. Можете поточнее сформулировать ваши позиции? Считаете ли вы, что здесь нужно что-то менять? Что нужно сделать для того, чтобы приблизить эти изменения?
— Отличаются, да. Например, в 90-е в поэзии была волна особого интереса к таким жестко формализованным жанрам: палиндромам, листовертням (Д.Е. Авалиани), поэзии, тяготеющей к иероглифу (это было, например, у Ани Альчук), и, наверное, вообще к жанризму. В прозе сложились и разрослись целые разделы: до того находившейся на нелегальном положении правозащитной литературы (В. Абрамкин, В. Чеснокова и др.), литературы об особых детях и их проблемах (наш совершенно уникальный опыт в этом деле) — это тоже к вопросу о жесткости границ. В 2000-е волна эта как-то размывается в сторону акционности: не столько даже самих акций, проводящихся в искусстве по строгому плану, сколько вообще жизненной свободы, стихийно влияющей на творчество (будь то поэзия, эссе, работа художника или там еще что-то). Отсюда и особое место гражданской и вообще политической темы в нашей современной поэзии. Думаю, эти всё учащающиеся острые желания выйти из-под контроля сложившейся как раз к 2000-м вполне себе новой уже литературной системы с ее истеблишментом, еще культурнее держащей за горло, чем советская, — как раз показатель размывания этих жестких границ в стихийность (в поэзии — в стихийность речи). Потребность в такой свободе сказалась, по-моему, в статье Коли Байтова «Эстетика не-Х», на которую я в свое время ему отвечал (выше я уже дал сетевую ссылку), да хоть в вашем стихе «Не хочу быть поэтом, писателем, ни тем более литературоведом», да много где еще… Особенно тут интересно вот что: на сегодняшний день это никому сделать не удалось. Сразу вслед «Эстетике не-Х» Колю опубликовали в Crossing Centuries в контексте, отрицающем все, что он только что писал в своей статье о «концептуалистах», о «Божьей твари», о свободе и независимости от «Х», ну и т.д. И ведь он знал о готовящейся публикации, когда писал статью. Были и прямо публичные заявления об уходе из официальных форм деятельности в искусстве. К. Медведев отказался участвовать в издании собственных поэтических сборников. И что же? Немедленно были изданы «Стихи, изданные без ведома автора». В. Захаров в своей речи, произнесенной при вручении ему Премии Кандинского в 2009 году, призвал художников «закрывать двери своих мастерских» и даже сказал, что сам он здесь чуть ли не последний раз. И что же? Вадим ушел за дверь своей мастерской примерно с 40 000 евро. Получается, что все повязаны системой, никто не может ей адекватно ответить, предъявить вменяемый счет — так, что ли? Что, Некрасов — это единственный пример? Больше нет? Уверен, что, несмотря на видимую благополучность осистемливания многих, вопрос не будет снят, но станет только насущнее.
Вообще важно ведь не только как там эти годы отличались, но и как они друг в друге продолжались. Мне интересно следить за работой Медведева, Сен-Сенькова, Львовского. «Все ненадолго» — там уже много нажитого речевого опыта (автор меняется от книги к книге, а это почему-то сейчас редкость). Лирика, кстати, — «Чужими словами» (это название вещи). Еще я всегда интересовался поэзией Андрея Полякова.
— Книга «Центоны и маргиналии» вышла в 2001 году. Как вы считаете, насколько с тех пор изменилась ваша поэтика? Над чем вы сейчас работаете? Планируются ли какие-то новые публикации, быть может, книги? Собираетесь ли вы издавать отдельно свои статьи о современной литературе?
— Последние стихи «Центонов и маргиналий» — середины 90-х. Поэтика не то чтобы изменилась — скорее, уточнилась. Но произошло это так, что сегодня может показаться странным: действительно как будто совсем другой этап.
Конечно, планируются — и книга стихов, и книга статей. Уже больше десятка лет планируются. И все мной. И вот у этого проекта стиль точно кардинально изменился года уже два-три как.
— В последние годы вы много работаете с наследием Всеволода Некрасова. Расскажите, пожалуйста, об особенностях работы над его архивом. Насколько обширен этот архив, какие материалы он включает? Какие сложности возникают при публикации стихотворений?
— Кроме рабочих рукописей и машинописи, авторских самиздатских сборников и сводов в архиве есть большое количество фото и аудиозаписей. Некоторые мы уже разместили на сайте Некрасова и Журавлевой. Многие рукописи на сегодняшний день оцифрованы. На их основе мы заканчиваем подготовку комментариев к «Геркулесу». В процессе опись библиотеки Некрасова, среди которой много чужого самиздата. Этот чужой самиздат и часть поэтического архива уже переданы в РГАЛИ. Большая часть коллекции живописи и графики передана в музей им. Пушкина.
— В прошлом году вышла книга Всеволода Некрасова «Стихи. 1956—1983», и это, наверное, было одно из самых важных книжных событий прошлого года. Расскажите поподробнее о подготовке книги. По какому принципу она составлена? От чего пришлось отказаться при перенесении особенностей машинописи на типографскую печать? Планируется ли продолжение издания наследия Некрасова?
— Макет книги Вс. Некрасова «Авторский самиздат (1961—1976)» уже составлен. О факсимильном издании «Геркулеса» расскажу немного позже в связи с книгой «Стихи 56—83». Только что вышла книга стихов Некрасова в переводе на английский (переводчики Энсли Морс и Белла Шаевич) и готовится — в переводе на немецкий (составитель Сабина Хенсген). А вообще-то мы не издательство. Что нам планировать?
Теперь о «Стихах 56—83». Книга составлялась как авторское произведение, продуманное им до мелочей. На первом этапе работы мы определяли последовательность текстов: дело в том, что каждый имеющийся в архиве вариант «Геркулеса» композиционно отличается от других. Например, финальная вещь вообще в каждом своя, не говоря уж о многом другом. Мы сравнивали состав и последовательность, анализировали, восстановили позднюю версию. Она возникла после перестановки блока ленинградских стихов из конца (в первом варианте свода он стоит ближе к концу) к началу, так что в двух коробках «Геркулеса» он стал четвертым большим блоком по счету. Первые три блока: институтские и ранние стихи, блок путешествий и стихи книги «Стихи о всякой, любой погоде». Эта перестановка логична: ленинградские стихи писались 12 лет (1966—1978), а некоторые детали правились и позже, до окончательного составления свода. Поэтому их можно было поместить как в конец, так и в начало этого периода. Перестановка повлекла за собой естественные переустройства всего «Геркулеса». Есть еще очень важная особенность этого издания, которую надо учитывать при чтении. Вся эта книга — поэтический свод, но в основном в поздних редакциях. Мы составляли ее так из уважения к выбору самого Всеволода Николаевича. Большинство его стихов менялось во времени, и подчас очень сильно. Возвращение к старым редакциям — исключительные случаи в поэтическом архиве. Каждый раз, когда мы сохраняли раннюю редакцию, мы это обсуждали особо и решение принимали вместе. Часто это случаи брака, случайных ошибок, сомнительных редакций. Но не только. Например, стихи ленинградского цикла с маргиналиями мы поместили в книгу в редакции «Геркулеса», потому что они вообще хорошо известны и в последующей редакции публиковались не раз (например, в «Стихах из журнала» в 89-м году). А эта редакция нам кажется очень интересной, хотя она и малоизвестная. Вот чтобы можно было сравнить с тем, что почти все читатели Некрасова хорошо знают, решили поместить ее. В конце книги в алфавитном указателе, составленном Галиной Зыковой, указаны все совпадения и несовпадения опубликованных текстов с «Геркулесом».
Свободная конкуренция начинается с «давайте обсудим», а не с «давайте обойдем»
Вообще, по-моему, такое устройство книги затушевывает ее ценность как памятника времени. Сложившаяся в самом начале 80-х, она совершенно замечательна сама по себе именно при всех своих ранних редакциях. Поэтому мы готовим сейчас факсимильное издание «Геркулеса» с фотографиями, репродукциями некоторых художественных работ из коллекции Некрасова, фотоматериалами и комментариями к текстам.
Что до особенностей машинописи, то, конечно, в каких-то случаях хотелось бы сохранить, скажем, полуторный межстрочный интервал рядом с двойным и каким-то то ли в две трети, то ли в три четверти. Да и сохранили б везде, если б можно было. Но важно также уметь видеть, какое визуальное решение действительно было важно автору, а какое — просто машинка барахлила. Все это мы старались отследить. Кстати, отступы и интервалы тоже имели для Некрасова разную важность в разное время. В самиздатском сборнике стихов «Слово за слово» 61-го года «скачущие» то вправо, то влево на один знак отступы — все не случайны. А в последующих машинописях и изданиях многие из них не сохранены. Многие визуальные решения из самиздатского сборника 65-го года «Новые стихи Севы Некрасова» изменены при последующих публикациях. И очень жаль. Они замечательные. По-видимому, в подготовке этого сборника принимали участие Кропивницкие. В своде стихов 66—70-го годов, напечатанном на машинке в 70-м году, отступ на один знак вправо не раз отмечает прямую речь, чего раньше не было.
Отвечая на ваш вопрос о подготовке издания, нельзя не сказать и об истории этой подготовки. С издателем Титовым мы договаривались об издании книги с фотографиями и комментариями. На Новый 2012 год он изменил проект книги, навязав нам как составителям свою волю. Именно навязав, потому что не являлся заказчиком книги (за работу, продолжавшуюся почти два года, нам никто ничего не платил). В результате книга вышла только как сумма поэтических текстов. Более того. Книга была бы готова гораздо раньше, если бы художник серии Мария Сумнина (дочь Монастырского) согласилась поработать с кем-то из нас над версткой за одним компьютером. Нам в этом отказывали до самого конца. Для тех, кто знает, что вся эта книга построена на нюансах и визуальных особенностях, и учтет еще ее объем, будет ясно, что при таких условиях работа у нас просто не могла идти: после пересылания по почте очередной правки ошибок становилось только больше. А в конце нас ожидало два сюрприза. Во-первых, перед самым уже подписанием макета к изданию — из копирайта составителей, где были указаны три имени, исчезло мое (удивительным образом повторилась история 81-го года с некрасовскими «Сказками без подсказки», где он тоже был составителем, и тогда его имя выбросили из книги при участии Марины Титовой — даже фамилия та же). Так что подписывать макет Титову пришлось в присутствии юриста по вопросам экономической безопасности. И во-вторых, на презентацию книги (то ли в Пушкинском музее, то ли в Музее личных коллекций) нас вообще не сочли нужным пригласить. Как вы думаете, не говорит ли это об отношении Титова к тому, кого он, собственно говоря, издал? Там на презентации, говорят, было человек 10—15, среди которых — ни одного поэта.
Для меня удивительна была и реакция [Александра] Макарова-Кроткова на вечер памяти Некрасова, приуроченный к изданию «Стихов 56—83», немного позже организованный в клубе «Улица ОГИ» на Петровке специально, чтобы можно было поэтам поговорить о том, что вы назвали «одним из самых важных событий года». Реакция эта была совершенно в том же духе, в духе Титова, сына одного из первых (если не первого) партработников города Вологды. Я там полчаса рассказывал Саше про книгу, отвечал на вопросы. Всем этим Саша пренебрег и так и написал, что не понимает, зачем этот вечер был вообще нужен. Статья называется «Чистосердечное признание». Там же — и мой ему чистосердечный ответ.
А об истории с Титовым такое сочинилось:
НА СЛУЧАЙ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ЗАПИСИ ОБ АВТОРСКИХ ПРАВАХ СОСТАВИТЕЛЯ ИЗ КНИГИ ВС. НЕКРАСОВА «СТИХИ 56—83» НА ПОСЛЕДНЕМ ЭТАПЕ ПОДГОТОВКИ ОНОЙ И СЧАСТЛИВОГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ЕЯ ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВОВАННОГО ЮРИСТОМ МАШИНСКИМ А.И. 5 ИЮНЯ 2012 ГОДА
— тук-тук
— кто?
— Титов
Принес «Геркулес» и горшочек масла
а Некрасова съели еще в «Папках МАНИ»:
ам — и… «Сборники»
— А так вот зачем вам
такие большие книги:
чтобы незаметней есть нас!
— Естесьтно, составитель, я тебя…
— Ну-ну-ну-ну
врешь-врешь-врешь-врешь
если «Сказки без подсказки»* —
это вам туда-сюда
то уж этот копирайт —
фИга!
Эх Котов Комаров
пошли лучше ловить воров
воров
авторских прав
а вы Титов
чАпай
чАпай чАпай
вслед за папой
с красной ленточкой
в красной шапочке —
вот тут
только
распишемтесь…
__________________
— И вот такой очень общий, но тем не менее, на мой взгляд, очень важный вопрос. Как вы оцениваете значение Всеволода Некрасова? Что для вас в его наследии представляется наиболее важным? Какие усилия, по вашему мнению, нужно предпринимать для распространения и изучения его поэзии?
— Например, сейчас книга «Авторский самиздат (1961—1976)» может быть издана нами только тиражом 100—200 экземпляров. А очень бы хотелось увеличить тираж хоть немного.
О значении. Я его очень лично оцениваю. Вот именно это и представляется наиболее важным.
СТИХОТВОРЕНИЯ 2016 ГОДА
* * *
пора брат
пора мне
а льзя мне
как зямнет
а пользы
что пользы
ползя мне
грозя мне
как камня
на камне
и тем не
идти мне
где кремень
за кремнем
и тем не менее
на севере диком
растёт иногда
* * *
говноговноговноговноговно
говноговноговноговноговно
говнояговнобренераноговно
говноговноговноговноговно
говноговноговноговноговно
говноговноговноговноговно
говноговноапомоемутыговно
говноговноговноговноговно
говноговноговноговноговно
* * *
организатор литературы Перва Семиостова –
это из моего сна
* * *
09.09
(вроде тоста)
«анемоны и облака»
Чезаре Павезе
за
уж не знаю сколько
пятигорскому кирпичу
сверх сверх сверх века
кёльнскому
какому-нить,
копчёного шоколада,
и ему,
песочного
цвета,
серым османовкам Жоржа Эжена набережными сереть сереть и сереть
жить
это же же жесть –
за полтораста
и дышать
дышать и
белеть
римскому травертину
темнея белеть
темнее белеть
тскть старее стоять
тскть
а в Печатниках
есть и пюсовый кирпич
но в дэ рэ Чезаре
давай без памятников:
ancora passero
per la piazza di Spagna
только
как там всё-тки было дело
с теми домами
а?
_________________
Здесь встречаются две цитаты: «Я ещё пройду по площади Испании» Ч. Павезе (09.09.1908-1950)
и строки из «это всё ерунда» Вс. Некрасова (1934-2009).
09.09.1999 – дата взрыва жилого дома на ул. Гурьянова.
* * *
никаких у меня нет ничего
только есть что потом сказать будет
вообще
речь не о…
а о не…
тишине прошлогодней
о ещё не лете
* * *
подумай – а – какой
котёнок к матери прискакал
лежат у печки
зажмуримшись
огонь им мигает:
как у вас с поспать?
а с посопеть?
мож вам пособить?
ахтентахтёх и блажачье кошенство
ахтентахтёх и квинт-квинт-квинтессенство
и насосная завёртка
а то так: и восьмёрная восьмёрка
и девятная девятка
нехененехентёх с загибным-гибным
нехененехентёх хвостом
так на них смотреть
* * *
онипотетьияпотетьонипищатьияпищатьониучитьияучитьонитонутьиятонутьонизабытьиязабытьонизабыть
* * *
и опять ночь
«Норд» (Спб)
и опять бабах-тарарах
ливень льёт
и ливень и давит
а машина прёт
прёт и прёт его
лес из леса
ливень льёт
струит
гудит
журчит
в брёвнах
и еЁ везут
заодно
тянут через не хочу
с лесом Из лесу
воду из воды
тОолько так
в лобовое
ветки
глиной хлёпают
грабадан-карман
кардан в драбадан
ж такой искрёж
он всё искорёжит
тОолько так
плохо видно
но что видно
колеи не видно
дело в чём
вой
рёв
ветр
треск
хрясь – всполох
и не в силах передать
надрываясь
сам пойми
дрыдыдыдыдыды
дрындрындрындр
уиииииииииииии
ыыыыыыыыыыы
ры тви ны
вдрызг
на полколеса
глина
ползёт
в хлябь
по брюхо
плохо видно
но что видно
колеи не видно
дело в чём
брёвна дрёвна
ровно бровно
брызги дрызги
вкривь и вкось
и в лоб и в ночь
фары горят
МАЗ ведут
2 фантомаса
стволыстволыстволыстволы
стволыстволысыестволылысые стволы
долгие стволы гонкие стволы стволы
мокрые стволы клёклые стволы стволы
плюсные стволы дрызлые стволы
тряские стволы грязные стволы в тёмную стволы
не в ту но в тему
тяжела кора
тянет
ливень льёт
и ливень и давит
а чтоб сыро
серО сырО было не западло
и чтоб сырО серО было не западло свинцово
а и их с водой
огребут –
не неба с овчинку –
большиих свинцовых кукишей
– русиш культуриш?
– не твоё дело
по небу
по звёздам
знай веру свою
зато здесь
«Норд» (Спб)
– ничосе
ни неба ни звезд
смотри лес
смотри
(пока ещё)
чёрными глазами берёз
как они
тебя
в аккурат под тучу
дощ сквозь
темнотищу
рёв
сквозьвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсёвсквозь
тЯнуття-везУття лес увозя сквозь лес в самуюещётУ какая-их-никакая уж в какую-ни-наесть оно ноосферуууу
*
(Санкт-Петербургская компания «Норд» вывозит лес из Хвойнинского района Новгородской области)
* * *
намекая наподобие
ну вот что вот они
такое
из-за заокнА;
трепыхающихся ещё
волной дождя объятых
и захлёбывающихся
и изнемогших
чуть подсвеченных у стёкол
чутких
их
успокоить
успокоить
их ветвей
ветвей
ветвейветвей
из что ли
как не бывших
ну вот как вот они
такое
как вот будущих детей
* * *
verweile doch
du bist so schön
(«остановись, [мгновенье] ты прекрасно»)
глаз да глаз
из всё куда ты поднялась
ты давай
может
я думаю
чуть-чуть слишком
стой Река-Напои-Глаза!
под потолок
под поплавок
под небо подышать
веял-веял
шуршал
шелестел-шерстил
день за днём
понарошку нараспашку
дощ
дощ
дощ
так давай
лучше
я думаю
подождь река
du bist so schön!
кубист зашёл тем более что
с футуристом проститься
повидать
verweile doch!
первый ледок
утренним лучом подзолОченный
уже и более чем
боле-менее
ни собак
ни волка
а что
кто
что такое?
такое вот
если что-то ещё у вод брезжит
да и никому оно до лампочки оно
*
(ночные заморозки после дождливого лета)
* * *
Нина, верба зацвела
какая верба?
вот, бредина
с жёлтой пыльцой
это не верба
а что же это?
верба будет
за неделю до Пасхи
да нет
вы гляньте Нина
у моста
всё дерево
пушистое
ну и что пушистое?
до Пасхи-то ещё сколько
подождём
слушайте Нин
смотрите
видите?
это вот что вот по-вашему?
чтО что?
ну вот эта вот веточка
жёлтенькая же
вот же
не надо мне жёлтенькая
тут кажный год
жёлтенькая
но ведь она
и раньше может
год на год не приходится
что ты мне доказывашь?
себе докажи
ля-ля не надо
Нина, может Вам ещё доказать
что пять пальцев
это не забор?
ЭТО НЕ ВЕРБА
но если я не стану доказывать,
почему она – должна?
верба не верба символ за ознакою
и да – так может быть всё эко за эко
скажут потом что как хорошо джойс за джойс
а потому что чтоб на праздник кто за что
и даже на не праздник а я за пана Голобородька
вплоть до что она не дерево
а ты не человек
* * *
всё ж-таки и молодцы ж были купцы
поросло б всё без них микрорайоном
равнокачественным как волжский бережок
а тут быт к бытию прибит
на иоанновских фресках в Ярославле
от чепца до мухобойки
и без никаких
нацкомплексов то есть без
вольна Волга
волна
вот им и по-католически рисовалось
нотрдомики-то наши
вселенского добра –
в плане сопричастности
о после себя кто лучше скажет?
был вот такой Фишер-Пискатор
амстердамский картограф
который «Theatrum biblicum»…
так он тут эээ вездеее
так что о здешнем изоляционизме
врождённом якобы
об этом лучше…
или вообще давайте пожалуйста
попозжА
а?
ааа…
а у нас тут как раз заснегопадило
здрасть товарищи снежинки
ураааааааааааааааааааааааааааааа
СТХОТВОРЕНИЯ 2014 ГОДА
1
только не отводи взгляд
смотри пряямо на него
пока он на тебя
и мы тоже будем
пряяяямо на него
чувствуешь
он чувствует
что мы чувствуем
что
ты
ты
(только не отводи взгляд)
и есть и будешь
а вот мы-то
умы
стараемся пряяяяямо на него
все в сети
все в усердии
колеблемы
вне системы
хоть держать его
на виду
на взгляде
отвести беду
он своё не любит делать
чтоб когда все смотрят
коноб-то
упованья-то
да халвы ему
да жертву ему хвалы
да пожди
пожди пусть пожрёт
пусть
только бы
не тебя в жертву
(18.04.14)
2
11.05.2014
«наши выборы
это не выборы
это кагыбы выборы»
(Вс. Некрасов «наши выборы», <1974>)
плохо/хорошо
за/против
давай мы чтоб за «плохо»
было «хорошо»?
так
ну хорошо:
«плохо» оно всегда плохо
и ой точно делать так
не-ха-ра-шо
не то дело выбирать
«за» ли, «против»
всегда хорошо
потому что выбирать
не делать –
вы-би-рать
вот мы против «хорошо»
потому что вопрос сложный
для надёжности
пусть будет
против «хорошо»
главное не делать плохо
а потому что вопрос сложный
значит он запутанный –
плохо ли, хорошо
нет а против «хорошо» –
в чём-то и за «плохо»
только в чём-то
разве в крааайнем случае во всём
(нельзя ж свободу выбора так ограничивать)
так что если делать хорошо
когда мы за «плохо»
почему не плохо
если против «хорошо»?
и на всякий случай
для надёжности
потому что вопрос сложный
лучше спрятать «против» за «за»
тскть для полноты самозапечатления
лицо под маску
имя за псевдоним бойцов
то что есть за то как называется стрелков
голову в мусорный пакет верин
может кому и поможет царёв
лежать гонец
на обочине успел
раздвиня ноги
тыщами тыщами
вытряхают с багажника (http://www.youtube.com/watch?v=imcyNGvbPGw#t=21)
«за» «за» «за» «за» «за»
«за» «за» «за» «за» «за»
«за» «за» «за» «за» «за» «за» «за» «за» чи нi?
тогда так:
поплохеет «да/так» «да/так» «да/так»
зато потом тскть похорошеет «да/так» «да/так» «да/так» да
и вообще
вы вот – то что будет – не против
если будет не за то?
_________________
вывод:
* * *
это который
я приеду когда оттуда
станет напоминать
никогда никогда
и всё такое
вот земля твоя
жимолость твоя
такие ж всё…
а меня
меня куда?
сюда? да?
меня
нет
постой постой
вот ж здесь
chevrefoil
жив
а розовый какой
mes ki puis les volt desevrer,
li codres muert hastivement
e li chevrefoil ensement.
ой сама сама
и сам
и сталбыть само
(только кому скажите первому) а кому
суждено как не ему
моему и всешнему
М-му и всегдашнему
а это оно и сейчасошнему
не выйдет
оно
не то чтоб
не то
а просто…
жаль конечно
но знаешь и не жаль
счастьев этих
пампарамов
и таратататычей
* * *
гой еси
изгой
но это
не всех
случай
тех
тех
тех
и тех кого
кого когох
тогох когох
в бегах погонях
с кем
вкушая
вкусих
как с Левиным
вооон из того
улья
это которое предшествуем ему
мы
через наоборот принимали время
против течения
дать
дотянуть дотянуть
очередь звена
против течения
так с трамвайным звоном
с Hanzering'ом вас
особенно ж
повыглядеть политичней
издаля
из от нашего морося,
меня
и моего моросёнка
из подальше от
в хлипких сапогах
Коли с Васей
в шлёпающих калошах
наших Маши
с Наташей
их от них
разбуженных
недобудущих
настоящих
Сони
Веры
Пети
ну и Пьера с Андреем
от
* * *
совершенно произошло счастье
такая чебурашка веснушка
такое оле алилуя
лукое оле такое я научился вам
четырёхмерные слова
такая такая такой
дуоходой
аж в два хода
— нет кстати и да
ведь же как всё изменится
выбирай
— да а я уже выбрал
и выясняется всё правильно
и правильно выясняется
выясняется и выясняется
глянь и выяснивается полшестого
а ещё по Толстому
просвет свет просвет голубо
рваное как речь спокойно
и течёт-то оттуда и глубоко а глубоко голубое
и речёт это уж
переэтосамое постольку поскольку
когда вулкан
в то что ты сам определил где тогда море
в на своё место
в аж твой ход
с уже в H-2-O солнцем
так што…
* * *
наше зимнее небо
сдавленный смешок
каменный мешок
снегодождь
на под ногами
склизкий такой
гандлевский
а то след в след
скользь в скользь
вот-вот
идёт гудёт в саду ягода-малина
большой в бору миллион сосны Сосна
сплошной если не выпадет килограмм снега начнём со сна, а?
крутой высыпет звезда ты спал на?
отечественный хоть доспал на чемоданове?
поэт с погожей СШой а под?
с зелёной рожей под чЕм-чем
общим под
в общем
под вот оно наше зимнее небо
сдавленный смешок
……………………
……………………
* * *
власть
на органическом уровне
ограничена
радость электричеству
исторична
* * *
1 + 1 = 2
чушь какая
разделили единицу
зачем
зачем было трогать
* * *
точный глаз
с открытым сердцем
+
наш Кирпич Лисаныч
+
время от времени авжеж
недалеко падает не от яблони
а и того ближе
___________
итого:
* * *
из-за ку-ку
из-под кукареку
понимаешь
тут так устроено
и ТЯВ-ТЯВ
тебе
не тяф-тяф
а ложная жалоба
срыв
на грани агрессии
Карл Карл Карл
у Клары да ведь и Карл-то у нас
украл не без Фридриха Фридрих
правило а и Фридрих-то
наш
(=завёл дело) не без вывиха
СТРАНИЦЫ ГЕРОИЧЕСКИЕ
СТРАНИЦА 1
Дорогая, впервые вижу сквозь слезы,
нарывающий персик сосут стрекозы, —
это я к тому, что воспоминанья
так же сердце терзают, треща и ноя,
а оно и без того у меня дрянное,
так что между знаками препинанья
ты найдешь не мысли славянофила,
но слезу, размывшую чернила,
то есть по закону еврейской крови
то, чему положено падать в пепел,
дорогая, взгляни на почтовый штемпель
и сожги бумагу на полуслове.
В угловой клетушке на старой даче,
где тоска оставляет следы собачьи,
я, впадая в вещизм, становлюсь маньяком
серебра ее шерсти, повадок волчьих,
в наплывающей мгле насекомых полчищ,
осаждающих лампу на зло собакам.
Лепестки — цветочная падаль лета,
на твоем фотоснимке осколок света,
на обрезе книги кармин помады,
боль не утоляет сухие губы,
очертанья предметов остры и грубы,
тени, как готические громады,
тянут вверх свои хоботки и стрелки,
ветер задувает в дверные щелки
и свистит, как дети в пустую гильзу,
зыблется твой фартук на спинке стула,
Лесбия терзает стихи Катулла,
пепел страсти предпочитая смыслу.
Наша жизнь с тобой — маленькая планета,
в ледяную бездну дневного света
уходящая ровно на половину,
где с изнанки согревается наша память
всем, чему так просто ласкать и ранить —
изумрудом фар, сигарет рубином.
Этим летом умер краснодеревщик,
впрочем, оттого никому не легче,
но я помню, как в оправе его работы,
пойманная зеркалом, в красном платье,
ты чертила пальцем на пыльной глади
третий стих десятой главы Исхода.
Каждому свое. Напиши хоть строчку.
Я живу по-прежнему в одиночку,
может быть поэтому, дорогая,
только то и сладко на старом месте,
что пером царапать по лунной жести
те стихи, которые прилагаю.
СТРАНИЦА 2
ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН
В саду у дяди Вани созрели вишни,
круг детей, играющих в третий-лишний,
разбегается, в округе гудит уныло
дар Валдая, только не видно тройки,
на окраине мира горят постройки,
колокол качается через силу.
Гул металла, как тяга в печном глаголе,
затемно разносится в чистом поле,
где, на камне сидя, один не воин
снявши голову по волосам не плачет,
впереди негасимый огонь маячит,
позади от голода кто-то воет.
Голова его, глотая горячий воздух,
говорит: "Довольно. Пора на отдых.
Доигрались. Хорошего понемножку.
В каждом агнце от века сидит козлище,
так что в результате на пепелище
остаются только рога да ножки.
В годы горестных раздумий, в часы сомнений
над губительными судьбами поколений
мне одна была опора — худое тело,
но теперь я одинока, лежу на травке,
ни о чем не сожалею, не жду поправки,
видит Бог, я этого не хотела.
Некому поздравить меня с прошедшим,
впору позавидовать сумасшедшим,
их долготерпению в желтом доме,
многомилостивый город, небес царица,
если не к тебе, то куда стремиться?
Душно мне и страшно в земном содоме.
Ты, небесная Москва с Каланчевской башней,
избранным своим расставляешь брашна,
ты на неприятеля бочки катишь,
слово-воробей по тебе летает,
новые ворота баран бодает,
по столу катается хлебный мякиш.
О семи холмах, которые на семи же
облаках, ты презришь на все, что ниже,
слово за слово, гуляют на месте Лобном
Шишкин, Пушкин и братия, иже с ними,
только то и тешит в огне и в дыме,
что в тебе найдется приют загробный".
Отвечает голове запредельный голос:
"Буйная, ты знала за что боролась,
то-то мы разгладим твои морщины,
так теки же по древу, едрицкий корень,
обнимай дремучее наше горе
от основания до вершины".
СТРАНИЦА 3
ЛАЗО
Там, где груши-яблони расцветают,
где орловы письма оберегает
с панталыку сбившаяся Катюша,
за семью горами, семью долами
баргузин пошевеливает валами,
но уже ничью не тревожит душу
песнь соловья-пташечки-канарейки,
потому что в простреленной телогрейке
жалобно кричит из печурки тесной
раненный герой своего народа,
и тоскливо вторит ему природа,
все земные твари и хор небесный.
Все земные твари: "Лазо, когда бы
в человеке прорезался голос жабы,
это был бы голос патриотизма:
мимикрия на низшей ступени видов —
то же, что для множества индивидов
говорок отечества, глас отчизны.
Ты кричишь настойчиво, как младенец,
и поэтому, великий приспособленец,
в колыбельке узкой, под стать герою,
вечно оставайся призывом к свету
и живым примером свою победу
подтверждай в долине и над горою".
Говорит природа: "Лазо, ты спятил.
Ты кому угодил и кому нагадил?
Я тебя произвела, дурака такого, —
как ты обращаешься с поднебесной?
Где найду в себе я пустое место
для тебя, не мертвого, не живого?
Догорай уж как-нибудь, если можешь,
все равно тебе уже не поможешь,
тонким прахом тело твое развею
в посрамленье злобствующим японцам,
обеспечу место тебе под солнцем
и на нем, пропащего, пожалею".
Хор небесный: "Сережа, твои страданья
потрясли до основания мирозданье.
Каждый, по герою проливший слезы,
пусть узнает заранее, что спасется,
а у нас заступничество найдется
для тебя с гармошкой и паровозом".
Ничего Лазо им не отвечает,
только дым из топки труба качает,
да поет гармоника через вьюгу
о поленьях, смола как слеза в которых,
накипая, струится в родных просторах,
про огонь, дорогу и про подругу.
СТРАНИЦА 4
О НИЗКОМ И ВОЗВЫШЕННОМ
В черном теле сидя на чемоданах,
о шести сапогах и о трех наганах
Василиваныч, Анка и Петр Исаев
едут в Академию защищаться,
им вослед враждебные вихри мчатся,
но не содрогаются голоса их.
Суд да дело молвит Василиваныч:
"Не забыть бы нам помолиться на ночь,
завтра предстоит нам большой экзамен,
пропади вся Академия с потрохами,
я и без нее говорю стихами,
но нейдет вода под лежачий камень".
Молвит Петр Исаев: "Читая Пруста,
мне подчас становится очень грустно,
потому что вся мировая проза
слишком повседневна и много ниже,
чем поэзия, я на нее обижен,
потому что в сердце сидит заноза.
О стихах же грех отзываться дурно:
собиратели славы литературной —
это все такие, как я, поэты,
все киты, на которых с землею вровень
свищут пули в тоске по невинной крови,
на которой стоят университеты".
Молвит Анка: "Исаев, твоя неправда,
ты пессимистически смотришь в завтра,
если мнишь о прозе темно и пошло,
слышишь — песню поет невеселый ветер?
Наш костер покуда в тумане светит,
прокормиться рифмами невозможно.
Под поэзию разве проглотит горло?
Соловью, склонившемуся покорно,
басни не помогут летать на крыльях,
он и так сбивается с темпа роста
свинопоголовья, кормов, компоста
и читает в обеденных перерывах".
Суд да дело едет вперед тачанка,
к ночи засыпают и Петр и Анка,
только их начальник сидит на козлах,
да кричит на лошадь запанибрата,
и в словах его не считая мата,
много горя, брошенного на воздух:
"Ну пошла не затемно — так и эдак —
— Пулемет — зеленая — твоих деток —
— горе в море — шпалами — ваши Горки —
— не слеза по рельсе — давись копытом —
— на моржовый череп — твоим убитым —
— бледные — голодные — Бедный — Горький!"
СТРАНИЦА 5
ПРОРОЧЕСТВО ПАПАНИНА
Где кричи-не-кричи, а в ответ ни слова,
где земля донельзя белоголова,
где никто не лает, а ветер носит,
там дрейфует великая льдина века,
но не слышно Папанина из-под снега,
он кричит и скоро обезголосит.
Крик его мгновенно затвердевает
и в таком состоянии пребывает
в атмосферном слое за облаками
до тех пор, пока вниз не сойдя на юге,
он не переплавится в те же звуки,
что взошли над северными снегами.
Крик полярника ходит дождем по полю,
поражая нас запахом алкоголя, —
это значит — на полюсе мрак и вьюга,
то есть люди согреваются под сугробом,
сберегая силы, и перед гробом
шутками поддерживают друг друга.
Мужество полярника бьет пшеницу,
зверя разгоняет, пугает птицу,
и в земле совершая круговорот свой,
проникает лучами в любое сердце,
находя в прохожем единоверца,
ободряя в бедности и сиротстве.
"Мир вам из далекого заполярья!
Сам себе хозяин теперь и царь я,
озирая вселенную, говорю вам:
есть свобода высшая в поднебесной,
не достать ее с неба когтем железным,
не разбить на части свинцовым клювом.
Выполняя задание Главморштаба,
я уполномочен уже хотя бы
потому замерзать на бескрайней льдине,
что народ мне, как родителю доверяет,
все прощает за это и позволяет
проповедовать Истину во Едином.
Отто Юльевич, зная судьбу людскую,
ничего Вам нового не скажу я,
только партии и правительству передайте:
кровью станет луна, и небесный свиток
принесет невиданный им убыток.
Ныне и во веки веков прощайте!"
Слушают его города и села,
дети замирают, идя из школы,
в ЯКе Водопьянов ушам не верит:
всюду раздается могучий голос,
и пока человек покоряет полюс,
винт мотора в небе пространство мелет.
СТРАНИЦА 6
РЯДОВОЙ МАТРОСОВ ГЛАЗАМИ КОСМОНАВТА
Через тысячи лет, через миллионы
тысячелетий вечность в свои законы
вступит, как игла в основную вену,
ни на децилу не превышая дозы,
и тогда над миром горите, звезды,
сея свет во мраке пустой вселенной.
"Хочется домой, — говорит Гагарин, —
Кто я, испытатель или татарин,
что забуду скоро златую Эос?
Скучно мне за пультом, смотрю в окно я,
что-то затянулось мое ночное,
так что я на лучшее не надеюсь.
Пролетая во тьме вездесущей ночи,
оставляя по курсу Нью-Йорк и Сочи,
я такое однажды отсюда видел,
что не то что пером описать, но в сказке
будет нелегко предавать огласке
то, чему я только случайный зритель.
Я услышал как в небе снаряды воют
и увидел как мчится по полю боя
раненый герой Александр Матросов,
вслед ему кричат: "Рядовой, вернитесь!",
но упрямо несется бесстрашный витязь,
далеко от себя автомат отбросив.
До сих пор не знаю я что и думать, —
доверять глазам своим или плюнуть,
только он дорвался до амбразуры,
и, глаза возведя на мою ракету,
закурил трофейную сигарету
и такое слово промолвил: "Юра,
высоко ты летаешь, глядишь далече,
посмотри как меня пулемет калечит
ради жизни будущих поколений.
Если есть у тебя хоть стыда на каплю,
не беги за гранатой, не трогай саблю,
но, вращаясь по эллипсу во вселенной,
передай ты на землю радиограмму,
умолчи про мою боевую травму,
но скажи, мол, в степи он замерз и сгинул,
что коней своих он батюшке завещает,
что поклон свой он матушке посвящает,
а супругу, мол, вынужденно покинул".
Астронавигатор сидит за картой,
передатчик его из угла Декарта
точкой, дребезжащей в вечернем небе,
посылает сообщения на геоид,
где похоронили в себе героя
степь да степь да в степи за степями степи.
СТРАНИЦА 7
ОДЕССА — СТАМБУЛ 630
Покидая украинцев и грузинов,
по волне гонимые баргузином
два уркана едут туда, где жарко,
исчезает из глаз черноморский берег,
ветер треплет на веслах Олега Ери,
на корме его сокамерник Петр Арка.
Говорит Олег: "Товарищ, взгляни на раны, —
все-то я вокруг исходил кичманы,
но нигде не встретил небесной дамы,
по которой на боку моем нарывает,
в глубине же не только не заживает,
но кусается память Одессы-мамы.
Был я под землей, побывал на небе,
восходил на самый высокий гребень,
было мне, товарищ, смурно и больно,
много я в скитаниях крови пролил,
много пережил, но теперь я понял
то, что говорю тебе, малохольный:
в этом государстве военной славы,
где радиоактивны цветы и травы,
женщин нет — одни КПЗ и зоны,
ждет меня голубка у двери Рая,
да из пулемета летит вторая,
не прорваться, видно, через кордоны".
Петр ему: "Олег, нагибайся ниже.
Пулю к пуле по ветру убийство нижет,
невредимым — вряд ли, остаться б целым,
если не любовь, назови мне это, —
что меня колотит в разгаре лета,
у руля сидящего под прицелом?"
Тут является им из морской пучины
сам Садко и тихо поет: "Мужчины,
небольшая разница, турки, Русь ли, —
все равно не повесят того, кто тонет,
а по тем, кого дома не похоронят,
уж который век мои плачут гусли.
По безвестным беженцам, безымянным
зекам, по солдатикам оловянным
плачу я, в океан проливая слезы,
Да воздается идущим на смерть без славы
не семейной памятью, не держаной,
но любовью, которая движет звезды".
Тут Олег заряжает ружье рукою,
шашку наголо достает другою,
на прощанье оружием блещет жарко,
погибает от ран престарелый Ери,
но на веслах уже расстоянье мерит
малохольный семнадцатилетний Арка.
СТРАНИЦА 8
ТОРПЕДА МИРА
То не гора дышит, не холм вздыхает,
не вулкан там теплится-догорает,
это древнерусский разведчик-воин
дни свои кончает в глубокой коме,
в уголку уложенный на соломе,
вражескими каплями успокоен.
Вкруг него собираясь, грохочут тучи,
посылая на Штирлица дождь колючий,
молнии гуляют у изголовья,
освещая на лице его две морщины,
как бы две затаившиеся кручины,
от которых наш воин лишен здоровья.
"Первая кручина моя такая, —
говорит он без запинки и не моргая, —
что война сотрясает оливу мира,
ведь недаром повсюду летят снаряды,
и не зря, если надо, погранотряды
пресекают угрозу такого тира.
Потому-то, жалея людей и кошек,
пресмыкающихся, рыб и пернатых мошек,
к лесу передом, к агрессору задней частью,
век за веком глубину свою созерцая,
здесь лежу, не поворачивая лица, я
к безнаказанным сеятелям несчастий.
А вторая такая моя кручина,
всех скорбей и страданий моих причина,
что сурок мой лежит неживой в бурьяне,
он шпионил за мной и служил исправно,
но сложил свои крылья в бою неравном,
палачам назначенный на закланье".
Тут является призрак сурка над лесом,
он в озера смотрится с интересом,
освещаемый иссиня-лунным светом,
он глядит на скользящие отраженья,
возвышаясь над полем того сраженья,
где в него попали из пистолета.
Напевает он Штирлицу: "Эх, дорога,
не горюй, хозяин, я был у Бога
и достал у Него для тебя лекарство,
поднимайся же на ноги, майна-вира,
заряжай разрывную торпеду мира
и врага проучи за его коварство.
Чтобы не было людям темно и страшно
ни за будущий день, ни за день вчерашний
миром торпедируй Армагедонцев,
правда будет за нами, рази в зеницу,
потому что от века права землица,
пыль, туман и дорога под общим солнцем".
СТРАНИЦА 9
СЕЧЬ
По морю, конечно, живут поморы,
горцы населяют холмы и горы,
реки — речники, и овчарни — овцы,
что же расположено за порогом
человеческих знаний? В соседстве с Богом
там живут тибетские запорожцы.
Существуя вне времени и пространства,
без фамилии, возраста и гражданства,
чем же заняты богатыри-махатмы?
Тем и заняты они, что на страже жизни
составляют телеграммы и пишут письма
знатному кремлевскому бодисатве:
"Мощь вселенной даря неразумным детям,
ты живешь среди звезд в ярко-красном свете,
победивший метан мановеньем брови,
в кольцах Шеши путешествуешь, как в пещере,
и не помнишь о смерти, как полный череп,
глядя в красную землю, не помнит крови.
Здесь, недалеко от великой Меру,
проникая взглядом в такие сферы,
где одни стихии и высший принцип,
мы охотно принимаем любые жертвы,
кроме той, что грозит христианской церкви
стушеваться на нет под твоим мизинцем.
Берегись! Мы накажем тебя, неверный.
До тебя не доносится запах серный,
но тебе от возмездия не укрыться:
мы велим тебя сечь на глазах у Лхамо,
что и выполнит раненный Далай-Лама,
а иначе якiй же ты у черта лицар?
До утра-то Рерих сидит в Пенатах,
в окружении множества экспонатов,
ни звериный рев, ни вороньи крики
не тревожат его вдохновенной кисти,
в гималайском пейзаже впервые в жизни
он ваяет великого из великих.
Вот уже из-за облака солнце вышло,
вот уже сапоги засияли пышно,
чудо-трубка уже зажжена, и в дыме
ее чудится будущее планеты,
сам Сосо поглядывает с портрета
и как будто живой говорит с живыми:
"Передайте сердечный портрет Никите,
а меня пожалейте и не секите,
я ведь маленькая девочка Цаган-дара,
я танцую и пою на партийном съезде
да ступнями поворачиваю на месте
пустотелую опору земного шара".
СТРАНИЦА 10
ДЕД И ВНУК
Далеко деревня у тети Хаи,
Почтальон, проснувшийся с петухами,
по горам и долам свою посылку
тащит из безоблачного Шанхая,
на ногах болезни перемогая,
по утрам заглядывая в бутылку.
В той посылке два русских сидят китайца,
и под крышкой ее толщиной в два пальца,
в три погибели скрючившись на коленях,
красят яйца в почтовой своей избушке,
а как первый из них — солнцеликий Пушкин,
а второй-то — премногообильный Ленин.
"Ты меня величавее, — первый спорит, —
наш всеобщий родитель, подобный морю,
из тебя мы выходим, в тебя уходим,
как летучие рыбки в твоей мы кепке,
все в одной упряжке, твои мы детки,
каждый равен из нас и, как есть, свободен.
Ты шумишь всем собранием сочинений,
и на сушу, состоящую из камений,
красной пеной тебе суждено кидаться,
у тебя под рукой и Днiпро и Лета,
и в тебе почитает Большого Деда
резонатор души — черепаший панцирь".
Отвечает второй: "Ты меня проворней,
далеко я в землю пускаю корни,
ты же по мне бегаешь, как синица,
учишь всех во всем творить волю Божью,
утром будишь людей вдохновенной дрожью,
усыпляешь напевом — кому не спится.
Ты несешь нам ремесла, несешь науки,
но всего нужнее нам чудо-звуки,
из которых соткано твое слово,
много раз оно оправдывалось на деле,
да давно такого тебя хотели,
мы всегда хотели тебя такого".
Где пила, как стрела, где коралл у Клары,
на дворе дрова, а вокруг кошмары,
одиноко окошко во тьме желтеет, —
это тетя Хая, героев няня,
прикрывая рукою свечное пламя,
ждет своих и от старости молодеет.
Говорит она: "Все на круги вернется,
я умру, почтальон об меня споткнется,
муравьи улетают на юг, и звери,
предвещая конец, голосят из боен,
но почтовый ковчег потому спокоен,
что кочует без адреса, — будь уверен".
СТРАНИЦА 11
ИЗОБРЕТЕНИЕ РАДИО ПОПОВЫМ
Когерер с усовершенствованной антенной,
с той магнитно-электрической переменной,
от которой разбегаются в поле мыши,
изобретен был Поповым, (а не Маркони)
там где в деревенском аккордеоне
ничего подозрительного не слышишь.
Часто падал герой на сырую землю,
поверяя печали траве и кремню,
сокрушался будущий наш ученый,
и, невольно к земле приникая ухом,
научился ловить утонченным слухом
голоса своей родины истощенной.
Так в сантиметровом диапазоне
слышит он однажды потусторонний,
но знакомый и сладко-певучий голос,
под его он баюканье засыпает
и во сне неожиданно понимает
для себя и для мира такую новость:
"Ничего что ты мал и не слишком статен,
будущий великий изобретатель,
ты проснешься утром в ином обличье,
дам тебе на память три головы я,
утвердя их на столпообразной вые,
дам звериные ноги и крылья птичьи.
А еще оставлю тебе в придачу
микросхему и радиопередатчик,
чтобы голос твой плыл звуковой частицей,
по морям-океанам скользя навагой,
преисполненный мужеством и отвагой,
чтобы реял он в небе перепелицей".
Поднимался Попович во весь аршин свой,
удивлялся сиянию и единству,
озирая окрестность шестью глазами,
он дивился на могучие свои плечи,
и по всей поднебесной такие речи
вел симург различными голосами:
"Ангелы с иереями тихо служат,
всюду их невидимо хоры кружат,
мученики величаются, и святые
славятся в заступничестве и в силе,
верные же, исцеляющиеся ими,
украшаются молитвенной благостыней.
Просвещайте слепых, принимайте сирых,
поминайте родителей на могилах,
подавайте подаяние на дорогах,
уврачевывайте раны тому, кто болен,
и да будет каждый из вас спокоен
навсегда по отшествии своем к Богу".
СТРАНИЦА 12
"ВАРЯГ"
По местам, товарищи, все спокойно!
Наступает последний, безалкогольный
хит-парад, который всегда возможен
лишь в отдельно-взятой стране под песни
понимающих смерть на рабочем месте
как сердечный удар и мороз по коже.
Наш седой от страха равниной моря
ветер, дождь собирая, готовит горе,
между тучами и пенистой той равниной
гордо реет во мгле знаменитый крейсер,
каждый на котором привычно-весел,
где пощады не требует ни единый.
Кочегар кочегару несет напиться
опресненной и выдержанной водицы:
но несчастный не вынесет этой вахты,
потому что морское безумство храбрых
у кочующих рыб застревает в жабрах,
когда тонут русские акванавты.
"Я не в силах бороться с котельным паром, —
кочегар ответствует кочегару, —
и лопата, — она меня доконала,
точно в прорубь глядя в открытый кингстон,
я не чувствую радостного единства
и не жду утешительного финала".
Машинист говорит ему: "Стой на месте.
Мы должны, торжествуя, погибнуть вместе,
труд создал нас, и воды теперь объяли,
до костей и до сердца дошло волненье,
как назло попали твои сомненья
невпопад с товарищами-друзьями".
Тут из хлябей облачно-поднебесных
на корабль спускается буревестник,
птица, предвещающая несчастья,
и, в груди удерживая рыданья,
говорит она спорящим в назиданье,
не скрывая горестного участья:
"Тринадесять лет пролетят, как в сказке,
и от Копенгагена до Аляски
в новом свете появятся ваши мачты,
затмевая на солнце протуберанцы,
над землей, летучие, как голландцы,
поплывете в будущее. Не плачьте!"
Только ветер уносит слова пророчеств,
да волна побережью готовит почесть,
да на пепелище лежит подушка, —
это в стороне, что собой огромна,
тонет память, колоснику подобна,
где напрасно сына ждала старушка.
СТРАНИЦА 13
ИХ БЫЛО 26
Во сентябрьских песках под покровом ночи,
где лежачие камни ничто не точит,
даже змеи докуда не долетают,
только ветер гуляет, и ходят смерчи,
да чернеют в лучах прикаспийской смерти
пустыри, которые не спасают.
На открытом пространстве без дна и крышки,
где ни радиослова, ни фотовспышки,
сотворили застрельщики злое дело,
дело скользкое, английское, непростое,
дело страшное, дремучее и густое,
черное, как полночью кровь из тела.
Был там Зевин с начальником Шаумяном,
смелый Солнцев и Габышев с Амиряном,
Николайшвили, которому не померкнуть,
Джапаридзе с Метаксою чернобровым,
Костандян с Петровым, на все готовым,
Мишне с Авакяном, Малыгин с Бергом,
были Осепян там и Фиолетов,
исполнители мужественных заветов,
были Азизбеков и пылкий Басин,
с братьями Богдановыми Везиров,
Коганов, Полухин, Борян, Амиров
и герой Корганов, на вид прекрасен.
Солнце всходит над Каспием, как и прежде,
не внушая ни ужаса, ни надежды,
великана, растущего в лилипуте,
лилипута, дрожащего в великане,
каракумы затягивают песками,
ничего здесь не будет и не убудет.
Только слышен напев горловой и древний,
да светило, входя в раскаленный кремний,
белит волосы местному уроженцу,
золотя его лоб, без того горячий,
губы говорящие, взгляд незрячий,
пенье красного цвета, как кровь из сердца.
Пал там Зевин с начальником Шаумяном,
смелый Солнцев и Габышев с Амиряном,
Николайшвили, которому не померкнуть,
Джапаридзе с Метаксою чернобровым,
Костандян с Петровым, на все готовым,
Мишне с Авакяном, Малыгин и Бергом,
пали Осепян там и Фиолетов,
исполнители мужественных заветов,
пали Азизбеков и пылкий Басин,
с братьями Богдановыми Везиров,
Коганов, Полухин, Борян, Амиров
и герой Корганов, на век прекрасен.
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
Контакты
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ