Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
МАЙЯ НИКУЛИНА

Майя Петровна Никулина — родилась в 1937 году в Свердловске, окончила Свердловский горный институт и филфак УрГУ. Работала библиографом, заместителем главного редактора журнала «Урал». В настоящее время — ведущий преподаватель гуманитарной гимназии «Корифей». Автор многих поэтических сборников, а также книг прозы и исследований, посвященных культуре и истории Урала. Лауреат литературной премии им. П.П. Бажова и премии Губернатора Свердловской области.

***

 

Руководимые знаками,

опознавая следы,

веря в приметы и запахи

дыма, кочевья, еды,

мокрого луга, болотного

яда, опавшей листвы,

ельника —

вот оно, вот оно, —

свежего сена, травы,

донника, таволги, клевера,

в долгий немеряный день

в благословенного Севера

благоуханную сень.

 

 

 

 

Выборг

 

Сразу с первых мосточков и первых свай

он задуман и выстроен в полной мере

в интересах торговли и мастерства,

сообразно расчёту и твёрдой вере.

 

Потому и крепость стоит сама

посредине воды от земли до неба,

обещая, что мы не сойдём с ума

и пополним запасы тепла и хлеба,

 

и что будем стараться и доживём

до покоя, достатка и честной славы

и, заботясь о близких, построим дом

на углу Крепостной и Морской Заставы.

 

 

 

 

***

 

Но каждый год с начальным февралём,

с едва заметным светоприбавленьем,

что кровь по жилам, что сокодвиженье

без страха, без надежды, напролом,

 

что венским вальсом в бальных кружевах,

что пёстрым хороводом деревенским…

Всё те же гонки на току вселенском,

всё те же пляски в красных сапогах…

 

 

 

 

 

***

 

Вывезли преданных псов,

кошек домашних,

вынесли с дачных дворов

мусор вчерашний,

заперли дверь на замок —

с убылью света

точно в назначенный срок

кончилось лето:

 

страсти, возня, беготня,

споры, прогулки, стряпня,

банки с вареньем,

 

губы в малине, в меду,

в сладкой коросте,

тайные встречи в саду,

вести и гости

 

многие… это зимой,

ночью недвижной,

разве что случай какой

скоропостижный…

 

 

 

 

***

 

Спрятанный, как денежка в щели,

в каменном разломе, в тесной нише,

не поднявший ни единой крыши

над законным уровнем земли,

 

он набит, как не разрытый клад,

тайными ходами, тупиками,

и любой цветок его, и камень

не случаен больше, чем богат.

 

Благовонна пыль его дорог,

воздух плодоносен, сон спокоен,

потому что сам он в должный срок

только для того и был построен,

 

чтобы ты, ступая через край

бытия, отринув всё земное,

на пороге вечного покоя

вспомнил, как любил Бахчисарай.

 

 

 

 

 

***

 

Обиды, победы, утраты…

Простил, разминулся, устал…

А тоже какие когда-то

безумные письма писал

Вдогонку, в отместку, в охотку,

впадая в восторг и в озноб,

рифмуя пилотку и лодку —

читай, — вызывая потоп.

 

 

 

 

***

 

Просто идём на свет —

зверем на верный след,

слухом на голоса,

памятью крови в цель —

так норовит лоза

в волосяную щель,

чтобы собой разъять

каменные миры

и расцвести опять

с той стороны горы.

 

 

 

 

***

 

И только вернуться, вернуться,

с разбегу лицом на гряду,

ничком, животом к животу

припасть, и уснуть, и проснуться,

доесть землянику из блюдца,

разбитого в прошлом году…

 

 

 

 

***

 

Пользуя посильную свободу,

без долгов, без денег, налегке,

словно из недальнего похода

на попутной лодке по реке,

 

та же теснота и те же песни,

здешний, приспособленный народ…

И Харон плывёт со всеми вместе,

и никто его не узнаёт.

 

 

 

 

***

 

Да чем она, молодость, молода,

да чем она стоит слёз? —

Жалко впалого живота,

жалко ржаных волос,

вот не доблести показной —

с горла рубахи рвать —

жалко пуговки костяной…

Надо было поднять…

 

 

 

 

***

 

В усадьбе беготня:

в родимые пенаты

съезжается родня

на бабушкину дату —

на чай, кагор, ликёр,

соленья и варенья,

на общий разговор

до умопомраченья.

Есть от чего сойти

с ума, когда держава

сбивается с пути

величия и славы.

Ведь ежели отцы —

рвачи и карьеристы,

безусые юнцы

уходят в террористы,

живут, отринув стыд,

в дешёвых меблирашках…

…Но так нежны цветы

на гарднеровских чашках,

так удался пирог

с корицей и лимоном,

что примут, дайте срок,

хорошие законы,

и бунтари домой

воротятся с повинной…

До первой мировой

два года с половиной…

 

 

 

 

***

 

Кто из рук судьбы назначенной

вырвал этот жалкий клад,

этот пыльный, молью траченный,

нежный антиквариат —

шубки из морского котика,

шляпки в шёлковых цветках,

муфты, фетровые ботики

на горбатых каблуках,

эти блузки рукодельные,

эти платья,

боже мой,

прилегающие, цельные,

скроенные по косой?..

Кто докажет нам, растерянным,

что парад забытых мод,

завершивши цикл отмеренный,

не вернётся в обиход,

что тоска немилосердная

не обрушит нас туда —

в молодые, передсмертные,

предвоенные года?..

 

 

 

 

***

 

Только погаснет бег

солнечных колесниц,

так наступает век

большеголовых птиц.

Крепко они сидят,

смотрят из чёрных гнёзд,

выправив цепкий взгляд

под человечий рост,

целятся в лоб и в грудь,

слушают крик и стон,

высмотрят где-нибудь,

выследят, а потом

будут к темну темно

страшные сны копить,

будут твоё окно

клювом сухим долбить.

 

 

 

 

***

 

Выйдешь из ворот —

прямо от ограды

озеро плывёт

за пределы взгляда.

 

Грядки, огород,

лес за огородом —

этот свет и тот

под единым сводом…

 

 

 

 

***

 

Мы ушли в песок. Мы вросли в поля.

Кто от голода, кто от пули.

Это нам она мать сыра-земля,

нас по праву ей и вернули.

Не воители и не вестники,

неимущие и немые,

были нолики — стали крестики

или звёздочки жестяные.

 

 

 

***

 

С ночи штормило, пугало, морозило...

Только к исходу свинцового дня

белое солнышко встало над озером. —

Так моя бабушка любит меня.

 

Птица пролётом с недальнего севера

села на ветку и песню поёт. —

Так и тоскует лиловым по серому,

чёрным по белому так и ведёт...

 

 

 

 

***

 

Как он привольно лежит, —

долго и много, —

древний догреческий Крит,

логово бога,

 

что не забыт, невредим,

не осязаем, —

выжил один, и один

здешний хозяин.

 

Спрятанный в тёмном нутре,

видит и слышит,

в небе, в горе, по горе

ходит и дышит.

 

Кто же ещё в облаках,

в белом безлюдье,

кормит надежду и страх

каменной грудью?

 

Кто насылает узор

на полотенца

и с незапамятных пор

снится младенцам?

 

Чьё баловство-торжество

ветры и грозы?

Чьи же, когда не его,

люди и козы?

 

 

 

 

***

 

Всё обернулось к лучшему,

к сроку сбылось, сошлось,

вызрело, перемучалось,

во-че-ло-ве-чи-лось...

 

и никому не хочется

плакать и падать ниц

в молодость, в одиночество,

в проводы синих птиц.

 

Вынеся из чистилища

право на прочный дом,

снова в силки, в узилище,

в птичий базар, в содом,

 

в пере-полёты свальные,

в ломкие этажи,

в чайки многострадальные,

в ласточки и стрижи?

 

В гибельную, подспудную

жажду: не уходи,

в селезня с изумрудными

звёздами на груди?..

 

 

 

 

***

 

По козьей тропинке, цепляясь за корни и камни,

подняться на берег и сверху, со стенки отвесной,

смотреть, как они веселятся и машут руками,

приветствуя парус, летящий над лакомой бездной.

 

И долго идти, доверяясь дороге колёсной

и силясь не помнить про то, как они, отплывая, —

минойцы мои, финикийцы, — налягут на вёсла

и выбросят пену на берег ненужного рая.

 

Поднявшийся ветер закрутит небесные розы;

уже с перевала, уже поглядев через спину,

глотая сухие слова и бессолые слёзы,

увидеть вокруг только камень и верную глину...

 

Прощание с морем прощания с жизнью не проще —

затихнешь в автобусном чреве, в людском коридоре —

оно просияет в окне над оливковой рощей,

над крышей, над белой горой

и останется морем.

 

 

 

 

***

 

Всё степи, степи, серые пески,

сухие травы, каменные реки...

Тут перед нами проходили греки

и выпили всю воду из реки.

А может, скифы... Или крымчаки.

 

Мы едем долго, правим путь по звёздам,

живём в телеге, спим у колеса,

у нас в коленях птицы строят гнёзда,

нам бабочки садятся на глаза.

 

Мы обрастаем травяной трухой,

мы слепнем, глядя в меркнущие дали,

зной тяжелеет, лошади устали...

Но держатся, они идут домой.

 

Возница, размечтавшись о ночлеге,

торопит сам себя: “Пошёл, пошёл...

мы едем, едем, накрывайте стол,

готовьте пахлаву и чебуреки...”

 

Закат за нами страшен, как пожар.

Но ветер сладок, но светла дорога.

Мы живы, живы, едем, слава богу,

из Ак-Мечети в Карасубазар.

 

 

 

 

***

 

По стрекозиному лету в зелёной рубахе

бегать за тенью зелёной,

и детские сказки

ночью читать, чтобы наши привычные страхи

сами собой исчезали к счастливой развязке.

 

Чтобы, проснувшись в сплошной просветлевшей природе,

мы понимали, что — вот она, наша отрада, —

в поле, в лесу и вернее всего в огороде,

в прочных пределах любовного слова и взгляда.

 

Вот оно, детское царство зелёного мрака,

где с топорами гуляют жуки-лесорубы,

вот она, краткая сладость гороха и мака

юности бедной усахарить жадные губы.

 

Долго ли нам красоваться на милом пороге,

хвастая силой и волю в кулак собирая —

кто ещё знает, успеют ли вырасти к сроку

красные розы и яблочки здешнего рая...

 

Кто там из нас, заступивших железные тропы,

вдруг, наклонившись с крыльца за вчерашней игрушкой,

снова увидит, что нежные перья укропа

выше, чем сосны на вечнозелёной опушке?..

 

 

 

 

***

 

Только вдруг, различив следы

птицы, порхнувшей из гнезда,

ты припомнишь, откуда ты

и зачем ты пришёл сюда.

 

Только выскользнув из сетей

переулков и площадей,

перекрученных, — как чалма, —

жёлтый — солнце и синий — тьма, —

только выбравшись из тенёт

домотканых цветных трущоб,

выйдя враз из пяти ворот,

затворяющий гору,

чтоб

из других долин и времён,

прикрывая ладонью взгляд,

зажимая блаженный стон,

обернуться на вечный град...

 

Так старик, большеротый гном,

не скрывая дурной слезы,

смотрит в меркнущий окоём

нежной порченой бирюзы,

не затем, что так хороша

и прекрасней не может быть,

а затем, что она — душа,

и другой ему не нажить.

Исход

Не псами по корням и буеракам, —

военным строем, под российским флагом,

в погонах — честь имею, господа, —

но с семьями, с детьми и навсегда.

 

Грузились — “Не задерживай. Скорей.” —

спокойно. Замолчали и застыли

навытяжку, поскольку проходили

вдоль Северной и главной батарей.

 

Уже потом, уже в открытом море,

в однообразном общем разговоре

сошлись на том, что дом у нас один,

бог милостив, потерпим, перебьёмся,

что в Севастополь всё равно вернёмся

и никому его не отдадим.

 

Смотрели вдоль. По ходу корабля.

Но обернулись, словно по приказу,

Спеша увидеть, как из моря разом,

В два белых неба, — Крымом и Кавказом, —

За ними поднимается земля.

 

 

 

 

***

 

С толпой туристов, школяров и прочих,

от краткого безделия охочих

в истории копаться по слогам —

в саму архитектуру, в Нотр-Дам,

 

со страхом подмастерья, не с любовью

по праву потребителя: “Хорош...”,

почти стесняясь и скрывая дрожь —

под каменный надзор средневековья,

 

отринув поучительный рассказ

о витражах, орнаментах и кладках,

усилием пустых и жадных глаз

я вижу всё, как надо, — по порядку —

 

в предчувствии, в начале, в двух словах,

в первоначальных авторских расчётах,

и в паутинах вечности, в тенётах,

в ремонтных и строительных лесах,

 

во времени минувшем и ещё

не наступившем, с нами и над нами,

как тёмный лес с цветами и плодами,

обёрнутыми каменным плющом...

 

 

 

* * *

 

Пусть будет вечен мой невечный дом.

Пью воду из глубокого колодца

и собираю яблоки в подол.

И мне ли знать, откуда что берется…

 

Откуда эти белые цветы

и детская ненужность удивленья

загадочному счастью повторенья

цветов и снега, яблок и воды?

 

Светлеет колос, тяжелеет мед.

Закон земли, не думая, приемлю.

И я живу, как яблоко живет

и, созревая, падает на землю.

 

И мир гудит, несчастный и веселый,

и кто-то унаследует за мной

мои неосвященные престолы –

дожди и весны, вечность и покой.

 

О пусть тоскуют руки по ночам,

пусть повторятся завязи и зерна,

и петухи торжественно кричат,

над миром запрокидывая горла.

 

 

 

 

* * *

 

Скажешь — непрожитый путь,

или кромешная страсть,

или какая-нибудь

злая, пустая напасть?

 

Этого нету. А есть

маленький город, зима,

если и впрямь — от ума

горе, то это не здесь.

 

Здесь — тишина, синева,

стаи тяжёлых ворон,

камень, сухая трава,

свет обнажённых колонн,

 

снег на далёких горах,

холод от близкой воды,

в мелких, случайных словах

содовый привкус беды.

 

 

 

 

* * *

 

К чему этот будничный день

так пахнет корицей и мёдом? –

К расплате, огню и беде

такая сухая погода.

 

Не зря это, милый, не зря –

то искусом счастья и славы

смущает хмельной и лукавый

неистовый бог сентября.

 

Предчувствие чуда и страх,

и горечь, и нежность. Сегодня

любой виноградник в горах –

почти соучастник и сводник.

 

Любая звезда впереди

пугает неслыханной карой...

Душа занялась. Уходи.

Свою береги от пожара.

 

 

 

 

* * *

 

Звездный гонец опоздал.

Тихая почта земная,

верную службу справляя,

штопает этот провал.

 

Осень. Сквозной неуют.

Ветер разносит планету.

Как погорельцы, по свету

бедные письма идут.

 

Тянутся, тают во тьме

птицы мои одиночки,

вроде поправки к зиме

или последней отсрочки.

 

 

 

 

* * *

 

Ты, слава богу, помнишь про меня…

На севере легко отходит лето.

Опять сижу до самого рассвета,

в пустые руки голову склоня.

 

О эта благость загородных дач –

парное молоко, леса и книги.

За непричастность к сильным и великим –

свобода от удач и неудач

и горечь зрелости. Медлительность дождей,

простая прелесть долгого ненастья.

Всю ночь в печи огонь дымит и гаснет,

и тьма перед рассветом тяжелей.

 

Ты, слава богу, жив. И я жива.

И мы живем тревожно и печально,

как в октябре пустые дерева,

забывшие свой лик первоначальный.

 

 

 

 

* * *

 

В утрате, в потере, в упадке,

в сплошной сокрушительной тьме

мы точно находим разгадки

и яростно держим в уме.

 

И долго живем в восхищеньи,

держатели горьких судеб,

что черствая радость прозренья

и есть наш единственный хлеб.

 

Страдания чистая школа

научит тебя без труда,

что слово рождается голым,

как семя, дитя и беда.

 

Чему ж мы тогда потакаем,

когда изживаем беду,

когда мы дитя пеленаем

и семя кладем в борозду?

 

К чему бы все это богатство,

когда б, голодна и светла,

тоска по вселенскому братству

постарше тебя не была,

 

когда бы, себя ублажая,

могли мы ее превозмочь...

Нам кажется — мы умираем.

А это кончается ночь.

 

 

 

 

* * *

 

Пользуя посильную свободу,

без долгов, без денег, налегке,

словно из недальнего похода

на попутной лодке по реке,

 

та же теснота и те же песни,

здешний, приспособленный народ…

И Харон плывёт со всеми вместе,

и никто его не узнаёт.

 

 

 

 

* * *

 

И только вернуться, вернуться,

с разбегу лицом на гряду,

ничком, животом к животу

припасть, и уснуть, и проснуться,

доесть землянику из блюдца,

разбитого в прошлом году…

 

 

 

 

* * *

 

Просто идём на свет —

зверем на верный след,

слухом на голоса,

памятью крови в цель —

так норовит лоза

в волосяную щель,

чтобы собой разъять

каменные миры

и расцвести опять

с той стороны горы.

 

 

 

 

* * *

 

Пусть будет вечен мой невечный дом.

Пью воду из глубокого колодца

и собираю яблоки в подол.

И мне ли знать, откуда что берется…

 

Откуда эти белые цветы

и детская ненужность удивленья

загадочному счастью повторенья

цветов и снега, яблок и воды?

 

Светлеет колос, тяжелеет мед.

Закон земли, не думая, приемлю.

И я живу, как яблоко живет

и, созревая, падает на землю.

 

И мир гудит, несчастный и веселый,

и кто-то унаследует за мной

мои неосвященные престолы –

дожди и весны, вечность и покой.

 

О пусть тоскуют руки по ночам,

пусть повторятся завязи и зерна,

и петухи торжественно кричат,

над миром запрокидывая горла.

 

 

 

 

* * *

 

Вывезли преданных псов,

кошек домашних,

вынесли с дачных дворов

мусор вчерашний,

заперли дверь на замок —

с убылью света

точно в назначенный срок

кончилось лето:

 

страсти, возня, беготня,

споры, прогулки, стряпня,

банки с вареньем,

 

губы в малине, в меду,

в сладкой коросте,

тайные встречи в саду,

вести и гости

 

многие… это зимой,

ночью недвижной,

разве что случай какой

скоропостижный…

 

 

 

 

* * *

 

Свободно размещаюсь в лёгком теле.

Лихая ноша приросла к плечам.

Воздушные дороги поредели

и рухнули в песок и солончак.

 

Весёлый снег метёт по первопутку.

Земля видна и вдоль и поперёк.

А завтра ветер свистнет в волчью дудку —

и станет ближе звёздный потолок.

 

Просыплется небесная солома

на завтрашнюю грязь и гололёд,

и белый свет счастливо обведёт

приметами несбывшегося дома

 

уже соседку в тесном этаже,

уже жиличку в собственной квартире...

Всё меньше места занимаю в мире.

Всё больше мира надобно душе.

 

 

 

 

* * *

 

Тем и жили, что рекой. Вот и почта фронтовая

приходила по реке, без руля и без ветрил.

Бойко вёслами гребла почтальонка молодая,

репродуктор на столбе про Победу говорил…

И теперь живут рекой. И столетние старухи,

как в былые времена, плакать ходят на причал.

Не от немощи беда, не от голода поруха –

от того, что на столбе репродуктор замолчал.

От того, что по реке вместо лодочки бедовой

ходит серый пароход с красным бантом на трубе,

от того, что вместо слов, а вернее, вместо слова

шепоточек шебутной с шелухою на губе.

 

 

 

 

* * *

 

Сохнет на камне соль.

Море о берег бьёт.

В сердце такая боль,

будто уходит флот.

 

Парусный, молодой,

яростный, как тоска,

выпростав над водой

белые облака.

Просто глядеть вперёд

с легкого корабля.

Он − ещё весь полёт,

мы − уже все земля.

Нами уже стократ

вычерпаны до дна

суть и цена утрат.

Только теперь догнал

юный несмертный грех −

все мы в урочный час

недолюбили тех,

что провожали нас.

 

 

 

 

* * *

 

Всё обернулось к лучшему,

к сроку сбылось, сошлось,

вызрело, перемучалось,

во-че-ло-ве-чи-лось...

 

и никому не хочется

плакать и падать ниц

в молодость, в одиночество,

в проводы синих птиц.

 

Вынеся из чистилища

право на прочный дом,

снова в силки, в узилище,

в птичий базар, в содом,

 

в пере-полёты свальные,

в ломкие этажи,

в чайки многострадальные,

в ласточки и стрижи?

 

В гибельную, подспудную

жажду: не уходи,

в селезня с изумрудными

звёздами на груди?..

 

 

 

 

ИСХОД

 

Не псами по корням и буеракам, –

военным строем, под российским флагом,

в погонах – честь имею, господа, –

но с семьями, с детьми и навсегда.

 

Грузились – «Не задерживай. Скорей.» –

спокойно. Замолчали и застыли

навытяжку, поскольку проходили

вдоль Северной и главной батарей.

 

Уже потом, уже в открытом море,

в однообразном общем разговоре

сошлись на том, что дом у нас один,

бог милостив, потерпим, перебьёмся,

что в Севастополь всё равно вернёмся

и никому его не отдадим.

 

Смотрели вдоль. По ходу корабля.

Но обернулись, словно по приказу,

Спеша увидеть, как из моря разом,

В два белых неба, – Крымом и Кавказом, –

За ними поднимается земля.

 

 

 

 

 

* * *

 

Г. Ш.

 

Любовь моя бедна −

не дарит, не карает:

последняя, она

всегда такой бывает.

 

Она была такой

всегда. Да мы не знали.

А мы её порой

случайной называли,

 

не зла, не хороша,

с начального начала,

как старшая душа

при младшей продышала.

 

Высокие дела

и вечное сиротство

она перемогла

по праву первородства.

 

Не слава, не слова,

не подвиг, не награда,

она ещё жива,

когда другой не надо.

 

Она в последний час

присядет к изголовью,

она и после нас

останется любовью.

 

Задумаешь понять,

да по ветру развеешь.

Затеешь вспоминать −

и вспомнить не успеешь.

 

 

 

 

* * *

 

Там по субботам топят бани.

Дымы восходят к облакам.

Письмо с казёнными словами

неделю ходит по рукам.

Бегут мальчишки в телогрейках

и бабы не скрывают слёз,

когда судьба-одноколейка

свистит в железный паровоз.

 

 

 

 

* * *

 

Я пишу ниоткуда, потому что живу нигде,

я забыла твой адрес, но письма ещё доходят,

ни жива, ни мертва, не сгорела в лихой беде,

потерялась, как серый солдатик в ночном походе.

Моя долгая верность выцвела, как платок,

моё юное горе прошло − и уже не жалко,

я прошла за тобой столько ближних и дальних дорог

зимней птицей, жилицей, ночлежницей и постоялкой.

Рядовую, уже никакую мою беду

непростительно было б вместить в наградные списки −

только в общую землю, под небо, ветлу, звезду,

и уже никогда под строгие обелиски.

Прожила − ты скажешь. Не знаю. Прошли года,

провожала, встречала, жалела, была, сказала,

и останусь нигде, ниоткуда, сейчас, всегда

незаметной подробностью станции и вокзала.

 

 

 

 

* * *

 

Друзья мои, сладчайшими словами

не воротить и рук не отогреть…

Как я хотела раньше умереть,

чтоб никогда не расставаться с вами.

 

Поэты, голодранцы, крикуны,

живые дети смерти и войны,

последние погибшие солдаты,

ни перед кем уже не виноваты,

посмертной славой не защищены.

 

Оставшиеся грозно молодыми,

застывшие в ребяческой гордыне,

глядите нам, незнаемым, вослед

весёлыми и страшными глазами…

 

Не в том печаль, что нет вас рядом с нами, –

в помине нет… Уже в помине нет.

 

 

 

 

 * * *

 

Судьбу не пытаю. Любви не прошу.

Уже до всего допросилась.

Легко своё бедное тело ношу –

до чистой души обносилась.

 

До кухонной голой беды дожила.

Тугое поющее горло

огнём опалила, тоской извела,

до чистого голоса стёрла.

 

 

 

 

* * *

 

Но тело больными ночами,

не в силах себя обмануть,

склоняется к бабушке, к маме,

на ручки, под тёплую грудь,

назад по теченью, в верховья,

где ты в родовой скорлупе

ещё не исходишь любовью,

а светишься сам по себе.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали