Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
МАЙЯ БОРИСОВА

Майя Ивановна Борисова (псевдонимы Майская; М.Чернышёва; М.Юрьева; 21 мая 1932 года, Ленинград — 1 февраля 1996 года, Петербург) — советская, российская поэтесса, переводчик.
Майя Ивановна Борисова родилась в Ленинграде 21 мая 1932 года. Окончила отделение журналистики филологического факультета Ленинградского университета. После окончания работала в газетах Абакана и Красноярска, колесила по Сибири, писала статьи и стихи, занималась переводами. После работы в Сибири вернулась в Ленинград.
Была депутатом, председателем секции поэзии Ленинградского отделения Союза писателей.
Позже писала прозу: рассказы, публицистику, рецензии, пьесы, сказки. В последние годы работала редактором детского журнала «Искорка». Писала и издавала книги для детей.

Ночной вокзал

 

И город замер утомленно.

Ночные улицы пусты.

Одни веселые плафоны

Слепящим светом налиты.

Жизнь утихала, отползала,

Текла к окраинам.

  И вот

В глазастом здании вокзала

Кипит ее круговорот.

Здесь контролеры, точно судьи.

Здесь сон случаен, неглубок.

Здесь нити рельс и нити судеб

Сплелись в стремительный клубок.

Состав, не сдерживая дрожи,

Задышит тяжко за окном —

И вмиг

  по чемоданной коже

Пройдет пугающий озноб,

Изменят лица выраженье,

Шарахнется ночная мгла...

Так начинается движенье.

Так продолжается движенье.

Так завершается движенье,

Чтоб завтра перейти в дела.

Пространство до предела сжав,

Летят,

  летят,

  летят составы.

Не спят вокзалы, как заставы

У времени на рубежах.

 

 

 

Российский лес

 

Российский лес исполнен доброты.

Крива его тропа, мутны болота,

Но если с ним дружить, а не бороться,

Как ласковы

  широкие листы!

И как его значительны слова,

И шум его громоздкий свет и ровен.

С его ветвей, как с солнчных жаровен,

Растопленная падает смола.

Лета России — как российский пир!

Ему закона нет, указ не читан,

Не меряно вино, и гость не считан,

Да будет счастлив тот, что ел и пил!

Да будет строен этих сосен строй!

Они прямы от кроны до кореньев.

Но на поляне —

  поспеши, Коненков! —

Корявый, одинокий — это твой.

Российский лес!

  Широкие ветра

Тебе, как лосю, ноздри раздувают,

В тебе порою громы созревают,

И гул идет из темного нутра.

Но вечно продолжая бытие,

Ты сам свои сомненья разрешаешь,

Ты сам свои преграды разрушаешь,

Российский лес, прибежище мое.

Метни в меня зеленые лучи!

Смягчи во мхах мою сухую поступь,

Учи меня неспешному упорству,

Спокойствию и честности учи.

 

 

 

Пегий конь

 

Он стоит и крутит ухом —

  пегий конь.

Он доверчиво мне нюхает ладонь.

И не грубо,

  а совсем наоборот

Корку в бархатные губы он берет.

Хоть не долог стаж рабочий у меня,

Я слыхала много очень про коня.

— Ты коня, — сказали люди мне, — не тронь.

Больно лодырей не любит этот конь,

И пока еще не ясно, как — чего,

Проходить тебе опасно близ него.

Я строгаю досок горы день за днем,

Наблюдаю очень зорко за конем.

Даже если трудно справиться, молчу:

Очень я коню понравиться хочу.

И смотрите — крутит ухом пегий конь!

Он доверчиво мне нюхает ладонь!

Он жует весьма охотно хлеб сухой!

Может, правда

  я работник неплохой...

 

 

 

 

Поливка цветов

 

Настурции бросает в жар,

ромашки –

в рамках и нормальны.

смиренно принимают дар

лежачие иван-да-марьи.

но флоксы!

в спешке, впопыхах,

в лиловом, белом, розоватом,

отшатываясь, шепчут 'а-а-х!'

и вспыхивают ароматом.

 

 

 

Песня онежских деревянных церквей

 

Топорики-сударики

всё спорили, судачили,

да ко бревну то правою

то левою щекой.

И выросла я ладная,

и пахла я не ладаном,

а смолкою сосновою,

осиновой щепой.

И понапрасну, внучек,

тебя сегодня учат,

что, мол, служили богу мы,

царю, попам.

Мы –озорные байки, озёрные баньки,

ты душу-то усталую помой,

попарь.

Платки белите, бабы!

Мужей берите, бабы!

Серпы в поветях нынче и сети на колах!

Над буднями, заботами,

пучинами забортными

звенят коровьи ботала –

мои колокола…

Когда взревёт Онего,

а милого-то нету,

а лодочка-то ветхая,

ой, быть беде!

Пади на грудь мне, девушка,

ведь я твоя надеюшка,

я- за щекою денежка

про самый чёрный день…

И понапрасну, внучек,

тебя сегодня учат

что,мол, служили богу мы,

царю, попам…

Мы – озорные байки, озёрные баньки.

Ты душу-то усталую помой,

попарь!

 

1965

 

 

 

* * *

 

На кладбище рокочут соловьи

и робко, и неровно, и победно...

Забор, отяжелевший от побелок,

размеренным объятием своим

 

сжимает и хранит листву и ветки

от городских соблазнов. В кои веки

 

раз разрешаю собственным ушам

услышать соловьёв победный щёкот.

И тёмен мир. И светел лунный шар.

И воздух мне выстуживает щёки.

 

Влюбляться разучилась. Не могу.

Недавно попыталась, но — не вышло.

Так почему же, как на берегу,

на узком подоконннике, нависшем

 

над глубиной в шесть чётких этажей,

пластаюсь я, и плачу, и тоскую?

Какую нежность и печаль какую

пытаюсь воскресить в своей душе?

 

На кладбище, чей пол не подметён,

утишен прелью шаг любой и топот,

днём девочки играют в бадминтон,

и в мягких травах их колени тонут.

 

И детская коляска — у куста,

и мать болтает весело с подружкой.

Забавная качается игрушка

на птичьей лапе тёмного креста.

 

Что толку в тесных, тёсаных камнях?

Их — тех, лежавших — нету под камнями:

они давно в цветах или корнях

и радуются лету вместе с нами.

 

На кладбище, где улицы свои,

кварталы и дома под номерами,

прогретыми, сухими вечерами

раскатывают трели соловьи.

 

Бушует пенье — ныне, присно, впредь,

и не слабеет звук, не убывает!

Случается, живое — убивают...

Само — ничто не может умереть.

 

 

 

* * *

 

Шла и вновь, как в болезни, в беде,

застывала без сил и движенья.

А в коричневой тусклой воде

колыхалось моё отраженье.

 

Куст, ещё не одетый листом,

тут же морщился зыбко и криво.

То с моим сотворилось лицом?

Что с лицом я своим сотворила?

 

Ну, а правда, что глубь — глубока?

Так до дна дотянуться тянуло...

Под рукой возникала строка.

Я хваталась. И я не тонула.

 

 

 

* * *

 

Дом того, кто уедет, и до отъезда пуст.

Освобождает себя он нощно и даже денно:

пусть ещё пол сверкает, книги на полках пусть -

окна вовнутрь взирают строго и отчуждённо.

 

Как я боюсь отъездов, как я боюсь разлук!

В юности — вспомнить странно — я их любила даже...

Видно, слабеет хватка памяти или рук:

связанному так просто вновь распуститься пряжей.

 

Мама, не надо мены! Мама, не переезжай...

И без того уж наша улица опустела.

Лестничная площадка — крашеная скрижаль,

буквы наших имён въелись ей прямо в тело.

 

Ну, подберёшь варианты, мебель спроворишь вниз,

переместишь посуду в недра квартиры новой...

А одноногий голубь будет клевать карниз,

будет помёт ронять, клянчить крупы перловой.

 

Мама, я тоже голубь, мама, корми меня,

чем — всё равно, но только стол чтобы — этот, старый!

Я не хочу меняться. Я не хочу менять.

Может, устала я, может, умнее стала.

 

Я не хочу в примерке сравнивать города.

Есть ли друзья роднее, ближе подруг по классу?

Я не хочу «надолго», я хочу «навсегда».

Верности, клятв хочу! Милый, заставь поклясться...

 

Мама, повремени, выпусти лучше в пляс

духов твоей стряпни, духов борща и теста!

Пусть замутят стекло. Да не коснётся нас

из-под неснятых штор мертвенный взор отъезда.

 

 

 

ОБЛЕПИХА

 

Тайга ревела.

  Огрызались пилы.

И где-то горы рвали аммоналом.

А я кричала:

  — Надо ж, облепиха,

Она и вправду пахнет ананасом! —

Бунтарский край, поспоривший с веками,

Не просто мы друг к другу привыкали.

Я — к холодам и городам плечистым

С купеческой повадкой главных улиц.

А ты — к моим восторгам беспричинным,

К стихам моим и к брюкам моим узким.

Но было так: на дальнем расстоянии…

Но было так: в берлинском ресторане,

Где мальчики, смазливые и важные,

Несли десерт в широкобёдрых вазочках,

Вдруг замолчали струны контрабасные

И кофточки померкли контрабандные.

И стало слышно:

  бьётся снег о насыпь…

Звенит звезда в тяжёлых лапах пихты…

И больно-больно пахли ананасы

Сибирской,

  рыжей,

  кислой

  облепихой.

 

 

 

Ночной шепот Галатеи,

обращенный к ученику Пигмалиона

 

Перелепи моё лицо, скульптор!

В ладонях мни его, как мнут глину...

Поторопись меня лепить, скульптор,

а то я снова убегу, сгину.

 

Твоя каморка так темна, милый,

под лестницей, где белый свет клином...

Пигмалион сейчас пройдет мимо

в опочивальню и меня кликнет.

 

Он будет ласков, а потом — бешен,

а после в непробудный сон канет.

Он не признается богам, бедный,

что под его руками я — камень.

 

Все говорят: Пигмалион — мастер,

он мою душу вызвал из мрака!

А я увидела тебя, мальчик,

и позабыла вмиг, что я — мрамор.

 

Пигмалион сиял, как грош медный,

касался рук моих, колен, стана,

а я дрожала: что же ты медлишь?

Ведь для тебя живою я стала!

 

В легенде холодно мне, как в склепе.

Меня доверие небес давит.

Пигмалион себе еще слепит!

Он тоже, в общем-то не бездарен...

 

Растрепан факел молодым ветром,

горячий отблеск на твоих скулах.

Чтобы лицо мое — к тебе, вечно,

перелепи мое лицо, скульптор!

 

Я умоляю всех богов ради, —

ведь счастье роздано нам так скупо, —

чтоб нам неузнанным уйти рядом,

перелепи моё лицо, скульптор!

 

 

(в ответ на стихотворение В.Сосноры «Продолжение Пигмалиона»,

посвящённое М. Борисовой:

 

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,

тайник и гипс, и в светлячках воздух...

Ты Галатею целовал, мальчик,

ты, девочка, произнесла вот что:

 

“У нас любовь, а у него маски,

мы живы жизнью, он лишь труд терпит,

другую девушку — он мэтр, мастер, —

ему нетрудно, он еще слепит!”

 

Так лепетала ты, а ты слышал,

ты пил со мной и ел мои сласти,

я обучал тебя всему свыше, —

мой мальчик, обучи ее страсти!

 

Мой ученик, теперь твоя тема,

точнее тело. Под ее тогой

я знаю каждый капилляр тела,

ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только

 

в твоей толпе. Теперь — твоя веха.

И молотками весь мой труд, трепет,

и — молотками мой итог века!

“Ему нетрудно, он еще слепит!”

 

Теперь — толпе. Я не скажу “стойте”.

Душа моя проста, как знак смерти.

Да, мне нетрудно, я слеплю столько...

Скульптуры — что там! — будет миф мести.

 

И тем страшнее, что всему миру

вы просчитались так, и пусть пьесу

вы рассчитали молотком, — минус,

мир — арифметика, и плюс — плебсу.

 

Теперь убейте. Это так просто.

Я только тих, я только труд — слепо.

И если бог меня лепил в прошлом —

Ему нетрудно, Он еще слепит!)

 

 

 

 

* * *

 

О времена, милая мама, о нравы...

Я вот стеснялась тебя попросить с глазу на глаз,

но не стесняюсь публично просить и печатно.

Просьба-то, в общем, пустячна: пожалуйста, мама,

после того, как прощусь я и двери захлопну,

протопочу по ступенькам все восемь пролётов

и поплетусь, побегу, пошагаю двором

наискосок — от дверей и до подворотни,

выгляни в форточку, мама! Так делал отец.

Но вот теперь его нет, и окно опустело...

О времена, милая мама, о дети,

мы — повзрослевшие и почужавшие дети...

В чём мы нуждаемся? Чем вы нам в силах помочь?

Материально? Материя наша — покрепче...

Добрым советом? Но кто теперь следует добрым советам?

Тем, что понянчите внуков... А если нет внуков?

Но вот в одном мы нуждаемся, как оказалось,

без исключения все, всякий раз, когда видимся с вами:

в том, чтоб, прощаясь, вы нам из окошка махали...

 

Мама, а знаешь, я тебе больше скажу:

мы умираем ведь не от инфаркта и рака,

просто мы шеи сворачиваем себе,

тщетно и долго оглядываясь на окна,

те, из которых вослед нам никто и не смотрит.

А иногда происходит такое: с подъятым

жалким лицом и со взором, беспомощно ждущим,

мы оступаемся, падая, что-то ломая

в хрупком, хотя уже взрослом, своём организме,

и утверждаем позднее, что пострадали

в авиа-, авто- или иной катастрофе.

Дом того, кто уедет, и до отъезда пуст.

Освобождает себя он нощно и даже денно:

пусть ещё пол сверкает, книги на полках пусть —

окна вовнутрь взирают строго и отчуждённо.

 

 

 

 

* * *

 

А главное – не надо пить с утра.

Не то всё прахом: отдых и работа.

Уж ежели вам пить пришла охота,

есть для вина вечерняя пора.

 

И плакать поутру никак нельзя,

иначе будет день разодран в клочья.

Перетерпеть, суметь дождаться ночи –

тогда катись, катись, моя слеза!

 

Еще нельзя влюбляться... стоп! Когда ж?

Ведь молодым сам бог велел влюбляться.

Черт дернул тех, кому вдвойне за двадцать...

А старикам все девять муз дивятся

и опыт их берут на карандаш,

чтобы в веках ему не затеряться.

 

Но главное – не надо пить с утра...

 

 

 

* * *

 

Больному телу хочется лежать,

здоровому — на улицу бежать.

 

Больной душе сочувствие — не впрок.

Душе здоровой это невдомёк.

 

Спешит к больной здоровая душа

на помощь, спотыкаясь и спеша,

 

но, будучи не принятой всерьёз,

плетётся прочь, обижена до слёз.

 

Больная же дрожит, свертясь кольцом,

как битая собака под крыльцом,

 

и вылезать не хочет нипочём,

не из-под палки, ни за калачом...

 

 

 

* * *

 

Есть ценности, которым нет цены:

Пластанье ткани, вымокшей до нитки,

У легких ног Самофракийский Ники

И крылья, что, отсутствуя, — видны.

 

Есть ценности, которым нет цены:

Клочок бумаги с пушкинским рисунком,

Учебник первый в первой школьной сумке

И письма не вернувшихся с войны.

 

Есть ценности самих себя ценней:

Обычный камень с маленького пляжа,

Но по ночам его целуют, плача...

Что по сравненью с ним казна царей?..

 

Нельзя велеть другому: т а к живи!

Но если занят он одной заботой —

Приобретать вещественное что-то —

Не стоит он ни гнева, ни любви.

 

Пусть будут все его стада целы,

Пусть будет прочным всё, что он имеет,

Но пусть и в мыслях тронуть он не смеет

Те ценности — которым нет цены!

 

 

 

* * *

 

Мои друзья такие умные!

В портфелях носят груды книг

и затевают споры шумные,

чтоб истину извлечь из них.

 

И речи их такие складные

и так значения полны!

А на холмы зелёной Латвии

в то лето наплывали льны.

 

Там было сено недокошено.

В прудах плескались сотни лун.

И конь, подрагивая кожею,

удрал на некошёный луг.

 

Он зазвенел, забрякал боталом...

И мальчик следом побежал,

мне кинув на плечи заботливо

измятый праздничный пиджак.

 

Девчонка с городскими страхами...

А тут — борьба, мельканье тел!

Смеялся конь, и гривой встряхивал,

и поддаваться не хотел.

 

А ветер плыл широкий, северный,

нёс винный запах на волне.

И сердце, как звезда осенняя,

счастливо падало во мне.

 

Мне на ладонь спускались сумерки,

как паутинки на межу...

С тех пор дружу я только с умными.

Я так их дружбой дорожу!

 

И мне про давнее, про старое

пора забыть уж наконец!

Но конь летит. И хвост пластается.

И мальчик скачет на коне.

 

И к пиджаку его, как к знамени,

я, замирая, губы жму...

И всей земли святые знания —

мне ни к чему!

 

 

 

* * *

 

У друзей несчастье:

дети приболели.

А у меня дитя —

моё сердце.

 

У друзей радость:

дети пошли в школу.

А моё сердце

всё не умнеет...

 

У друзей дома

мирные заботы.

А у меня один дом —

моё сердце...

 

Сердце моё, сердце,

домик мой, времянка,

что с тобой делать?

 

Окна твои — настежь,

крыша протекает,

замки ненадёжны.

 

Пляшет сын-разбойник,

песни сочиняет,

что ни шаг — то песня, —

это ль утешенье?

 

И в дому при свечках

песни порасселись

семеро по лавкам...

Это ль оправданье?

 

 

 

 

Старая история

 

Небольшенького роста,

панамкою вертя,

по Кировскому мосту

идёт моё дитя.

 

Он меж двоими — третий,

счастливая семья!

Но не было б на свете

его, когда б не я.

 

Жена была красива,

а муж любил меня.

Она ему грозила,

а он любил меня.

 

Напоминала: дочь ведь...

Кричала: а родня?!

Рыдала днём и ночью.

А он любил меня.

 

Последняя попытка,

излёт последних сил...

Больница. Мука. Пытка.

И появился сын.

 

Несчастный муж метался,

пил и на стенки лез.

Но всё же с ней остался,

не бросил, не исчез.

 

Как буднично и просто

идётся им двоим

по Кировскому мосту

с ребёночком моим...

 

 

 

* * *

 

Поэзию тираны ненавидят.

Поэзия для тронов — как таран.

Поэзия лукаво бровью двинет-

становится посмешищем тиран.

 

Поэзия вздохнёт — и вдруг заплещет

народный гнев на кончике пера.

Тогда тиран зовёт своих заплечных

и говорит им коротко: «Пора».

 

И вот уже слушок паскудный пущен.

Снег. Выстрел. Гроб, спелёнутый тесьмой...

Вот так-то, Александр Сергеич Пушкин.

Не миновал и Вас тридцать седьмой.

 

 

 

* * *

 

В. Сосноре

 

Тихо строки наклони

и не вздрогни, поражённый:

всё искусство — на крови,

на своей ли, на чужой ли...

 

Тихо строки наклони,

и вскипят по краю слёзы:

то, что пишется серьёзно,

всё рыданию сродни.

 

Если ты увидишь, как,

грохоча, сверкая, мчится

смеха бурная река

по абзацам и страницам,

 

то дознайся, где исток...

И отыщешь там, быть может,

чей-то стон или платок,

жалкий, скомканный, промокший.

 

 

 

* * *

 

А ночью выхожу я в сад.

Там листья жёлтые висят,

и каждый тьме покорен.

Но жёлтым светом сад согрет.

И в этом, кажется, секрет

того, что он покоен.

Его октябрь не доконал.

И сеть запущенных канав

блестит, водой наполнясь.

И клён, пылая, утра ждёт,

и лапу мне на лоб кладёт,

и говорит: «Опомнись!»

 

 

 

* * *

 

Человек на ходу задумался.

Не толкайте его, пожалуйста.

Он ведь скромница, он ведь умница:

Никому не пойдёт не пожалуется.

 

Не толкайте его локтями.

И не попрекайте ломтями.

Потерпите совсем немного,

Не тревожьте зелёным светом,

Не кричите, что он не в ногу

Поспешает за быстрым веком.

 

Вы бурлите, как кружки с пивом.

Вас событья берут за локоть.

Но ему вы глядите в спину:

Он далёко от вас, далёко…

 

Радий греет земное темя.

Штурман курс берёт на звезду.

Будьте, люди, вежливы с теми,

Кто задумывается на ходу.

 

 

 

Нелюбимый город

 

Всем знакомым было известно,

И теперь душой не кривлю:

Я всегда говорила честно —

Этот город я не люблю.

 

Не люблю унылой пылищи,

Палисадников без травы.

Не люблю назойливых нищих

И расхлябанных мостовых.

 

Но, отметив мою победу,

Паровозный взвился гудок!

Я сейчас навсегда уеду,

Брошу этот вот городок.

 

Так блаженно, неодолимо,

Все в клочкастых седых дымах,

Проплывают поспешно мимо

Нелюбимые мной дома.

 

Только что ж это я не рада?

Я из города прочь лечу.

Мне б от счастья смеяться надо!

А смеяться я не хочу...

 

Мне сейчас обидно до боли,

Что клочок родимой земли

Мы пытались обжить с тобою

И обжить его не смогли.

 

Было всё: работа, квартира,

Город не к чему обвинять.

Может, нам души не хватило,

Чтоб его красоту понять?

 

В репродукторе скрипка ноет...

Нет, не дай мне бог никогда

Оставлять за своей спиною

Нелюбимые города.

 

 

 

Баллада о неприкаянных душах

 

Скажет женщине мужчина

на одном краю земли:

Зря слезами ты мочила

щёки бледные свои:

 

Мир огромен. Дом укромен.

Бури внешние страшны.

Ничего не жажду, кроме

теплоты и тишины...

 

Скажет женщина мужчине

на другом краю земли:

Понапрасну две морщины

у тебя на лбу легли:

 

Мир огромен. Дом укромен.

Мне опорой — только ты.

Ничего не жажду, кроме

тишины и теплоты...

 

Над планетой опустелой

ночь безлунна и слепа.

Упадут четыре тела

на постельные снега.

 

И в доверчивых потёмках

воцарится так легко

дух уюта, парный, тёплый,

как парное молоко.

 

Но из двух телесных башен

робко вылезут в тиши

босиком, в ночных рубашках,

две обиженных души.

 

Темнота огни погасит

на воде, на берегу.

Спотыкаясь и пугаясь,

души молча побегут

 

по траве заиндевелой,

через жгучие пески,

мимо фото-, мимо вело-,

мимо теле-мастерских,

 

зданий мимо, станций мимо,

через море-водоём,

чтоб на середине мира

очутиться им вдвоём.

 

На большой пустой планете

притаятся, не дыша,

как наказанные дети,

две души — одна душа...

 

А в домах, как в прочных тиглях,

ночи хрупкое стекло.

Чисто-чисто. Тихо-тихо.

И тепло.

 

 

 

* * *

 

Шла и вновь, как в болезни, в беде,

застывала без сил и движенья.

А в коричневой тусклой воде

колыхалось моё отраженье.

 

Куст, ещё не одетый листом,

тут же морщился зыбко и криво.

То с моим сотворилось лицом?

Что с лицом я своим сотворила?

 

Ну, а правда, что глубь — глубока?

Так до дна дотянуться тянуло...

Под рукой возникала строка.

Я хваталась. И я не тонула.

 

 

 

Маленькая городская баллада

 

Жарким лбом прижимаясь к плечу,

жарким ртом, начинавшим дрожать,

всё шептала она: — Не хочу,

не хочу от тебя уезжать...

 

И уехала. Канули дни.

И ничто не вернулось назад.

Вскоре оба забыли они

ту поездку в такси на вокзал.

 

Но, не смевший дышать, точно вор,

забывавший на тормоз нажать,

до сих пор вспоминает шофёр:

«Не хочу от тебя уезжать!

Не хочу от тебя уезжать...»

 

 

 

* * *

 

Вот и случилось, наконец,

С тобою, как с людьми…

Любовь – прожорливый птенец,

Корми его, корми!

 

Пиши по три письма на дню,

В разлуке краткой плачь,

Лети к открытому огню,

Сама в ночи маячь,

 

Грей в кулаке блестящий ключ

От временных дверей,

Теряй друзей, родных измучь

Влюбленностью своей.

 

Спеши не взять, спеши отдать

Себя до дна, дотла:

Любовь не может голодать,

Пока она мала!

 

Прими восторг, и боль, и срам.

Но срок придет, и вот

Любовь подставит грудь ветрам

И крылья распахнёт,

 

И воспарит, и заслонит

Ослабшую тебя

И от беды, и от обид

И от небытия.

 

 

 

* * *

 

Когда ты меня потерял?

Обидел, забыл, не увидел.

Как тонок души матерьял,

И как поддаётся обиде!

 

И снегом обрушится май,

И с ног меня валит простуда.

Встречай меня, милый, встречай!

Откуда? Увы, ниоткуда!

 

Не будет ни ночи, ни дня,

Ни словом, ни взглядом касанья.

У всех поездов для меня

нарушены расписанья!

 

А как я спешила к тебе!

Твердила... Ах, что я твердила

В моем золотом сентябре,

Когда я ждала и любила!

 

Прощай, мой любимый! из тех

Безумств, коим равных не будет,

Я слишком спокойна. А смех?

Не слёзы ж показывать людям!

 

Вся жизнь – ожиданье у нас —

Внезапности, радости, чуда.

В какой-нибудь день или час

И я о тебе позабуду...

 

Не помня уже ни о чем, —

О, нет, снисхожденья не надо, —

Сжав зубы, я рухну ничком

В белесую ночь Ленинграда.

 

 

 

Моих детей не будет никогда...

 

Моих детей не будет никогда.

Ни выросших, ни умерших не будет.

Ни в вещих снах, ни в праздниках, ни в буднях —

моих детей не будет никогда.

 

Устав от волхований, от стыда

перед собой, судьбой и медициной,

я поняла: ни дочери, ни сына —

моих детей не будет никогда.

 

С тех пор прошло довольно много лет.

Чужих собак я, припадая, глажу.

Но это не чужих собак я глажу:

ласкаю я детей, которых нет.

 

Когда вы мне бросаете упрёк,

что я молчу, то это я, в молчанье

неведомых имен ловлю звучанье:

мне почему-то кажется, что трёх...

 

Когда же прохожу я стороной

по улице и выгляжу престранно,

три маленьких разреженных пространства —

три пустоты бегут передо мной.

 

Мне говорят: не велика беда...

— Не велика! — я отвечаю людям.

Но на земле детей моих не будет.

Нигде. И никаких. И никогда...

 

 

 

Чужая музыка

 

Чужая музыка слышна…

Сквозь приоткрытое окошко

Запрыгивает, словно кошка,

и к слуху ластится она.

 

Минута выбрана не мной,

Не мною выбрана пластинка.

То, что себе бы не простила,

Прощаю музыке чужой.

 

Должно быть, правду я – из тех,

Чей ум ленив, а дух – подавно...

Люблю чужих библиотек

Загадочность и богоданность,

 

Люблю на миг обжитый мир:

Купе, гостиница, каюта...

По мне уют чужих квартир

Уютней моего уюта.

 

Он тем еще хорош, что нов…

А может, в этом все и дело?

Тепло скольких моих домов

Горючим дымом улетело...

 

И есть на свете некий сад чужой.

И каждый кустик сада

Любила б я, но вот досада:

Меня в тот сад не пригласят.

 

В окне повисли провода.

Листва поникла и промокла.

Чужая музыка умолкла,

я не заметила – когда.

 

 

 

Дорожное

 

Поезд последние вёрсты мчит.

Тревожен рокот колёс.

Выйдем в тамбур и помолчим:

Не надо ни слов, ни слёз.

 

Леса полосою летят на нас,

Рябины бегут, рябя.

И мне остаётся всего лишь час,

Чтобы глядеть на тебя.

 

Станции — чаще, и небо — темней.

Фабричные трубы вразброс.

Город в мерцанье ранних огней

Бросается под откос.

 

Многоэтажные корпуса

Вдоль шпал начинают плыть.

И мне остаётся лишь полчаса,

Чтоб рядом с тобою быть.

 

Пойдём в вагон. Собираться пора.

Минуты в пропасть летят.

Грозно грохнули буфера

На привокзальных путях.

 

Толчок. Остановка. Окончен маршрут.

Вокзальной толпы прибой.

И мне остаётся десять минут,

Чтобы проститься с тобой.

 

В десятках разлук и в десятках встреч

Мы будем эти минуты беречь.

 

Паровоз, остывая, мелко дрожит,

Под сводами пар клубя.

И мне остается целая жизнь,

Чтобы любить тебя.

 

 

 

* * *

 

Уходят не тогда, когда уходят.

Совсем иначе это происходит.

 

В какой-то день воскресный или будний

Он шлёпанцы привычные обует,

И зубы жёсткой щёткою почистит,

И выключатель сломанный починит,

 

За завтраком газету почитает,

Прикинет, как идёт футбольный счёт.

И вдруг увидит — женщина чужая

Тарелку держит: «Положить ещё?»

 

А дальше всё останется, как было:

Не вспыхнет стол малиновым огнём,

И в ванной не окаменеет мыло

(«Семейное» — написано на нём).

 

И станут годы скатываться в забыть.

Покой, густея, зацветёт в дому...

Но женщина начнёт всё время зябнуть,

Сама не понимая, почему.

 

И муж — непьющий, и достаток нажит,

А всё как бы в предчувствии дождя.

А это он ушёл. Ушёл однажды.

И двери не захлопнул, уходя.

 

 

 

* * *

 

А плата – ощущение вины...

Всего-то? Только лишь? За этот вечер?

За этих звёзд кружащееся вече,

за эти волны, точно валуны?

 

За ветер, несминаемый, как ластик?

За лодку, в берег бьющую кормой?

За упоенье безграничной властью

над миром, морем и над словом «мой»?

 

Мой маленький... На цыпочки встаю.

Как стебли трав, гибки мои суставы...

Ладонями, широкими, как ставни,

до глаз твоих горячих достаю.

 

Кто плачет там? Мне слёзы не видны.

Должно быть, надо, чтобы кто-то плакал.

Мизерная, нестоящая плата –

за счастье – ощущение вины...

 

Я десять лет хожу к вершку вершок

по светлым полдням и ночным ступеням.

Я десять лет выплачиваю пени,

а счёт и до сих пор не завершён.

 

Вина устало дышит мне в затылок...

А мы и вправду были влюблены?

Я всё забыла. Всё давно забыла.

Всё – кроме ощущения вины.

Не надо было. Ох, не надо было!..