Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЛЮБОВЬ ЯКУШЕВА

Любовь Якушева (1947, ГДР – 1984, Москва)

 

Якушева Любовь Борисовна родилась в семье военного лётчика, командира эскадрильи авиационного истребительного полка, и полкового врача. Страдала врождённым неизлечимым заболеванием лёгких, но, тем не менее, с детства писала стихи, рисовала, увлекалась литературой, музыкой. Вместе с родителями часто меняла место жительства; среднюю школу окончила в г. Жуковском. В 1969 окончила музыкальное училище, работала преподавателем в музыкальной школе. В том же году поступила на вечернее отделение искусствоведения исторического факультета МГУ, через год – ещё и на дневное отделение филологического факультета. В 1977 окончила оба факультета, филологический (по кафедре классической филологии) – с отличием. Владела четырьмя языками: английским, немецким, греческим и латынью. Преподавала латынь в 1-ом Московском мединституте. Со временем, так как болезнь прогрессировала, вынуждена была перейти на инвалидность. При жизни опубликовала несколько научных статей и около 250 поэтических переводов с новогреческого (Сеферис, Элитис, Кавафис, Варналис и др.), немецкого (Айхендорф, Гейне), английского. Переводила только с оригиналов, не используя подстрочники. Книга стихов Лёгкий огонь, сданная в издательство «Советский писатель» в 1984 незадолго до смерти, увидела свет лишь в 1989. Вслед ей вышли Стихи и переводы (1994), Переводы (1997), сборники стихов Не надо уходить (1997) и Сокровенное (1998), монография Художественный язык Георгоса Сефериса (МГУ, 2001).

Из книги «Лёгкий огонь»

 

 

 

* * *

 

Так и у нас: линяет позолота,

в груди смолкает радостный горнист.

Все чувства – словно с птичьего полёта,

и если нас теперь волнует что-то,

так это под ботинком ржавый лист,

как лист из обгоревшего блокнота...

 

 

 

 

Плющ и одуванчик

 

О полый пустотелый одуванчик,

роняющий на ветер оперенье,

несущий парашютики по свету!

Сливаясь с ветром, подчиняясь ветру,

над почвой гнётся и теряет тело.

Спустя минуту венчик опустелый

напомнит сухостью недужной о пределах

полёта над землёю,

о полом стебле и о белокровье.

 

А плющ послушный тянется к здоровью,

к нему на помощь прибегут деревья...

 

 

 

 

* * *

 

Природа – золото. Запущенных садов

прекрасен вид. И вечеру вдогонку

плывёт ковёр кленовый и немой.

В карманы руки заложив, хожу,

плечами задевая за туман.

Предметов контуры неясны и светлы,

как в добром сне.

  Уснувшая земля!

Футбольный мяч летает по асфальту...

И сторожит кленовые поля

земная тишь, оглохшая от крика.

 

Давайте молча Родину любить.

 

 

 

 

* * *

 

Наступает особенных мыслей пора,

за оградой свивается кольцами ветер.

Наступает пора, когда росчерк пера

по-особому лёгок и светел.

 

Наступает пора для любви и добра,

для надежды, порвавшей дремучие сети,

наступает пора – от утра до утра

петь и плакать о лете.

 

Наступает пора – улетает листва.

Из земли выползают лесные коряги.

Наступает пора – умирает листва.

Начинается жизнь на бумаге.

 

 

 

 

* * *

 

По окну царапнет веткой в феврале,

это будет непременно поутру.

Чтобы стало веселее – на стекле

я глазок в холодном кружеве протру.

 

Грустно, знаю, это близится февраль,

да и дней-то у меня наперечёт.

И так хочется, чтоб кто-нибудь соврал,

что по коже моей холод не течёт,

 

что уйдёт зима из перьев снегирей,

что оттают звёзды в маленьких ручьях,

что возможно стать наивней и мудрей,

за любовь и постоянство поручась.

 

 

 

 

В поезде

 

Россия, златорунные поля!

Широкий край, лесами окаймлённый,

в окне вагона, зренье опаля,

мелькает золотым или зелёным.

 

Раскрой окно – и яростный напор

потока воздуха собьёт дыханье,

и сердце, тихое до этих пор,

вдруг задрожит, как ложечка в стакане.

 

И ты почувствуешь впервые боль

не оттого, что больно сердцу биться,

а потому, что к Родине любовь

не может в твоём сердце уместиться.

 

 

 

 

* * *

 

А человек был одинок,

как подсолнух без солнца,

так одинок,

как больное сердце, к которому

  нельзя прикоснуться,

как упавший листок.

 

Одна мысль,

  как камень, подброшенный ввысь,

одна мысль –

стучала в висок –

смирись, покорись.

 

Только он был горд –

как песня тростника –

  так горд,

как стрела лучника...

И был – одинок.

 

 

 

 

* * *

 

Все, кто в июне рождены,

своей судьбой осуждены

искать до самого конца

себя второго – близнеца.

 

И я, от знака Близнецов

свою зависимость кляня,

найду ль тебя, в конце концов,

мой брат, похожий на меня?

 

Но в час полуночной красы,

меня сияньем осеня,

встаёт созвездие Весы

и ясно смотрит на меня.

 

И наконец-то, наконец

в зелёной сутолоке дня

шагает рядом мой близнец,

так не похожий на меня!

 

 

 

 

* * *

 

Хотя любовь является сама,

её должны мы выстрадать.

И всеми силами ума,

души и сердца – выстроить.

А если повернётся, чтоб уйти,

должны мы перекрыть её пути

и – выстоять!

 

 

 

 

* * *

 

Нам, не умевшим сердце побороть,

ужель рассудочность придёт на помощь

и в час счастливый ты печально вспомнишь

о том, что несовместны дух и плоть?

 

О, не тужи: печали на века,

но долговечней и светлей тревога

о двойнике, а времени немного

отпущено: обидно коротка

вся жизнь для поисков родной души.

 

Глядим, глядим в глаза случайным встречным

и слушаем случайные их речи...

 

О, не тужи, но перевороши

золу и пепел и найди тайник –

родник огня для нового пожара,

чтобы волна тепла перебежала

черту запрета и возник двойник –

пусть на минуту, месяц или год, –

мгновенья эти ста столетий стоят.

 

Так возникает самое простое.

Горит и гаснет.

  Гибнет и живёт.

 

 

 

 

* * *

 

Как птицы, уносимые по небу,

стремятся направление найти,

как ствол, который ветром поколеблен,

спокойствие стремится обрести, –

так я, полёт падения изведав,

на ощупь выхожу в пространство света,

птенца надежды вынося в горсти.

 

 

 

 

Следом за Сапфо

 

Роза, древо, солнце и дождь обильный

в сердце властно утром вступили. Слушай!

Ночь ушла, и час наступил запеть мне

голосом лёгким:

 

«Роза вянет, древо от ветра гибнет,

солнце гаснет, к мёртвой земле прижавшись,

дождь разрушил воздух», — а я, заплакав,

стих написала.

 

 

 

 

* * *

 

Чтоб выше стать, нам надо чище петь

и, выдувая звуки из свирели,

ни разу ошибиться не посметь

и ритму не ввернуть ненужной трели.

 

Не украшать, а медленно тянуть

всё выше, выше – из последней силы.

Пускай уже без кислорода грудь,

пускай от напряженья вздулись жилы, –

 

звени, поэт! До самой той черты,

пока твоё дыханье не прервётся

и, умирая, не услышишь ты,

как в твой напев стихающий вольётся

 

мелодия иная, но в ладу

одном с твоим напевом. Легкокрыло

она твой дух подхватит на лету

и в миг последний вырвет у могилы.

 

 

 

 

К вопросу о женской поэзии

 

Я – поэтесса. Маленький сверчок.

Я так скажу, как не сказать поэту,

и голос тих, но мой шесток при этом

подвешен там, где небу горячо.

 

Я не о солнце, я о высоте,

о раскалённой высоте небесной.

Тот белый свет, где в будущем воскресну,

внушает мне искать напевы те,

 

что, как цветы, красивы и просты

и, как пески, бессмертны и печальны, –

и поиск мой меня не удручает,

а не даёт дыханию остыть.

 

Прощай, стишок. Ты мал и бестолков.

Но мне всё можно, – я почти у цели.

Я – поэтесса, и мои качели

летают у небесных потолков!

 

 

 

 

Сон в летнюю ночь

 

Тот колокольчик, нет, не умирал,

в себя он дождик реденький вбирал

и колыхался в зарослях травы.

Потом во сне – стрекозьи терема,

зелёные, весёлые дома

неслись к нему, но лишь во сне, увы!

 

А я шагаю задом наперёд

и посещаю милый огород,

где колокольчик в зарослях травы.

И мчится вслед раскрашенный конёк,

и мне роняет в руку перстенёк –

для Вас, мой друг, чтобы носили Вы.

 

 

 

 

К Алисе

 

Я в сад хочу. Алиса, помоги!

Я за тобою в щёлочку пролезу.

Здесь по углам живут мои враги,

из темноты соткавшие завесу.

 

И я уж было покорилась им,

у времени на ниточке повисла.

Но вдруг очнулась, вечный нелюдим,

и вспомнила, что ты жива, Алиса!

 

Алиса, утешение моё!

Я за тобой из темени и плена

то ль в сад счастливый, то ль в небытиё

иду и вырастаю постепенно.

 

 

 

 

* * *

 

Который год – созвездия и лёд,

который год – слова и междометья,

и, проникая всё и вся, растёт

огромное двадцатое столетье.

 

Оно растёт, как призрачный цветок,

мне осеняя голову и плечи,

и вовлекает в солнечный поток,

в котором петь и плыть ничуть не легче,

 

чем спать и слушать. Всё-таки плыву

вдоль стебля, листьев, усиков лиловых

внедряясь в доброту, как в синеву,

обменивая вымысел на слово.

 

Прекрасна жизнь! Невнятна и чиста,

сложна и невесома, как снежинка.

Она летит вдоль белого листа

и по щеке стекает, как слезинка.

 

И мы живём под куполом цветка,

раскрывшегося мощным парашютом,

и думаем, что жизнь так коротка...

Но купола не видим почему-то.

 

 

 

 

* * *

 

Когда-нибудь, пройдут столетья,

из-под прогнившего креста

глазами трав смогу смотреть я

на неба высохший кристалл.

 

А может, завтра небо встанет

просторной серединой дня

и с удивлением застанет

уже незрячею меня.

 

 

 

 

* * *

 

Сложило крылья дерево дыханья,

суровый воздух обглодал листву,

оно давно мертво, как изваянье

в живом пространстве тела. Торжеству

слепых ветвей уже подвластны силы,

но пробивается сквозь твердь и прах

отважный жар души воздушнокрылой,

стремительной и победившей страх!

 

 

 

 

* * *

 

Я куклам имена давала,

а девочкам не довелось,

я мишкам имена давала,

а мальчикам не удалось.

 

Летят, летят – их путь неведом,

поёт воздушная струя.

Летит, летит за ними следом

душа сиротская моя.

 

 

 

 

* * *

 

Как постепенно исчезает жизнь,

рассасываясь в воздухе осеннем,

так постепенно с лирою веселья

нам в зрелости не хочется дружить.

 

Нам только б жить. Угадывать закат

за красною каймою горизонта,

а по утрам молекулы озона

вдыхать и знать, что всё идёт на лад.

 

Что всё плывёт, как подобает плыть:

вода и зной, журчанье и прохлада.

Что ты живой, и большего не надо.

Что это лучше, чем великим слыть.

 

 

 

 

* * *

 

Трудна руки моей отвага –

пробиться в плотный складень дня,

где на столе лежит бумага

и терпеливо ждёт меня.

 

Где предначертаны судьбою

приём лекарства и режим,

где каждый час берётся с бою,

где каждый вдох – душе зажим.

 

И всё-таки ведёт отвага

меня сквозь толщу дней и лет:

я знаю – ждёт меня бумага –

и страха нет. И смерти нет.

 

 

 

 

* * *

 

Если дождь начнётся на земле,

постарайтесь думать обо мне.

Прочитайте, что напишут капли,

что покажут капли на стекле.

 

Но лишь станет небо голубым –

значит, вам меня пора забыть,

Я хочу быть помощью в печали,

а помехой в радости – не быть.

 

 

 

 

* * *

 

Я не стану писем ждать,

и спешить домой,

и стараться угадать,

что стряслось со мной.

 

Ничего-то не стряслось

и на этот раз.

Время лодочным веслом

разделяет нас.

 

Время птицею большой,

крыльями звеня,

чтобы милый не ушёл,

унесло – меня.

 

Унесло меня туда,

где светло пою,

где не стану писем ждать.

...Ждать не устаю.

 

 

 

 

* * *

 

...Мы часто по утрам бежим на берег,

чтобы увидеть птицу золотую.

И нам её хватает на двоих.

Недавно, правда, слышала я где-то,

что эта птица общая для всех.

Что каждым утром, возлетев с востока,

она является всем людям сразу

и осеняет всех своим крылом.

 

  А имя у неё простое – солнце.

 

 

 

 

* * *

 

Год за годом улетает как листва,

дожидаюсь, дожидаюсь мастерства.

 

Вот уж тридцать. И встревоженность растёт:

вдруг оно меня обидит, обойдёт?

 

Скажет: «В песенках твоих, ну посмотри –

только рыбки, листопады, снегири,

 

посмотри: страдает, мучится земля –

у тебя же в каждой строчке «я» да «я»...»

 

Мастерство, ты будешь право. Захочу –

я сама себя дышать переучу.

 

Я узнаю этот труд и торжество –

исцелять своё больное естество.

 

И за раны и за вымоленный грех

той забавы словом полым, как орех,

 

я сама тебя достигну, я сама...

но крепка ещё души моей тюрьма.

 

 

 

 

* * *

 

Я утону когда-нибудь в дожде.

Спокойно встану, руки опустив

и стаю отпустив своих надежд.

Исчезнут под водой трава, кусты,

а дождь всё так же будет лить и лить,

до неба постепенно доходя.

Водой заслонит от меня стволы –

и я останусь там, на дне дождя.

 

 

 

 

* * *

 

Ну наконец-то я к земле прижмусь!

Мне тридцать семь, а я давно забыла,

как пахнет клевер... У безглазых муз,

сонливых и нервозных, я гостила.

 

А здесь земля. Её дыханье – пар,

её одежда – зелень ветровая.

Здесь гонки городской густой кошмар,

купаясь в воздухе, я забываю.

 

Здесь лук на грядке. Здесь котёнок спит.

Здесь луч прозрачен и роса прозрачна,

здесь сердце, заскорузнув от обид,

готово всех простить: глухих, незрячих

 

и очерствелых. Я им не судья.

Мне б только длить дыханье и движенье,

мне б только погружать всё глубже зренье

в земные кладовые бытия.

 

Топча асфальты душных городов,

прости, Природа, что преступно долго

от бегства под живительный твой кров

меня удерживало чувство долга.

 

Зато теперь я, как праматерь Ева,

могу дать волю чувствам и словам

и растекаться мыслию по древу,

а взглядом – по листве и по ветвям.

 

Ну наконец-то я к земле прижмусь!

 

 

 

 

Из книги «Сокровенное»

 

 

* * *

 

Отними моё счастье – писать.

Видишь, пальцы дрожат в нетерпенье,

видишь, горло захлёстнуто пеньем

и стремится душа к небесам.

 

Ещё слово, мгновенье, строка,

и послушна губительной силе,

я взлечу без особых усилий –

оболочка моя так легка!

 

Не лукавлю я, Господи мой.

Я – пишу, я – спешу, я – готова

встретить это последнее слово

и подняться в твой дом неземной.

 

 

 

 

* * *

 

Малая песчинка лжи.

«Мы расстанемся», – скажи.

«Не бери», – скажи, – «чужого,

не тебе принадлежит».

 

Это ты чужой, мой друг?

Разорву венчальный круг

и влечу бессмертной птахой

в новый круг – из этих рук.

 

 

 

 

* * *

 

Как бы мне не потеряться

  в этих сумерках дождливых,

как бы мне не растеряться

  от предчувствия беды.

Как бы мне не окунуться,

  не прижаться сиротливо

к приближающимся волнам.

  прибывающей воды.

 

Но стихи – в весёлом ритме,

  никчемушном и нелепом,

и пусты слова и рифмы,

  как на лужах пузыри.

С неба серого спустились

  нескончаемые ленты

и за ними мне не видно

  ни заката, ни зари.

 

И всё так же я плутаю

  по затопленным дорогам,

и всё так же задыхаюсь

  на безвестных берегах.

и внезапно ощущаю,

  что осталось мне немного,

потому что нет кого-то,

  кто б меня оберегал.

 

 

 

 

* * *

 

  С.Г.

 

Пока ты на земле то гибнешь, то живёшь,

а я сижу в тепле без мыслей и забот,

пока ты на краю, а мне мой мир хорош,

меня душа твоя издалека зовёт.

 

Я знаю эту жизнь. То вниз, то вверх – стремглав,

я помню этот мир из призрачных друзей.

Клубок пустых страстей, проблем бесцельных сплав –

и этот бег и жизнь –

  беспечнее и злей.

 

Но если бы тогда, в погибели моей,

мне кто-нибудь писал, как я тебе сейчас, –

на вдох один, на миг мне стало бы теплей –

и спела бы светлей,

  быть может, в первый раз.

 

Мой, горький брат, держись, пока минует срок

скитаний, что даны поэтам и певцам., –

целительный покой придёт на твой порог,

смятенье унесёт и ты увидишь сам: –

 

И ты увидишь мир прозрачным, и пустым,

он мыльным, пузырём в пространство вознесён,

так мал, и невесом с той мудрой высоты...

А счастье, или боль –

  не более, чем сон.

 

 

 

 

 

Три перевода из Йозефа фон Айхендорфа (1788–1855)

 

 

 

Прощальное

 

Беснуется ветер осенний,

Окончились дни развлечений:

Дочурке пора уезжать.

Умчалось весёлое лето,

Когда мы гуляли с рассвета.

Как грустно о нём вспоминать!

 

О сколько в прощанье печали!

Мы это с тобой испытали.

Мне страшен притихший мой дом.

Твой белый платочек взлетает,

Мне слёзы глаза застилают,

Недвижно стою за окном.

 

Ещё далеко до рассвета.

Копыта процокали где-то.

Но скоро, мгновенье спустя,

Умчишься от отчего крова

В объятия леса ночного.

Ну, с Богом, родное дитя!

 

 

 

Ночное перемирие

 

Диким вихрем битва налетела

на зелёное земное тело, –

смерть стоит, как пугало в полях.

Лето содрогается от страха,

вся земля – одна большая плаха,

и с ветвей слетает листьев прах.

 

Но уже успокоенье близко:

ночь пришла с любовью материнской

приласкать и друга и врага.

Слышишь, из-под облачного крова

опускается благое Слово,

осеняя наши берега.

 

 

 

* * *

 

Птица в мареве небесном!

Ах, и мне бы вместе с нею

крылья распластать над лесом,

ввысь взлететь, да не умею.

 

Задавать весне вопросы

хором птицы поспешают:

разве краски безголосы?

разве звуки не летают?

 

Что ж, вперёд! Долой сомненья!

Паруса поют от ветра.

Начинается движенье,

а куда – не жди ответа!

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали