Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЛЮБОМИР ЛЕВЧЕВ

КАРМЕН, ИЛИ ПРИДУМАННАЯ ДЕВУШКА

 

Когда-то —

в том безоблачном когда-то,

в том призрачном,

  предпраздничном когда-то —

мы мнили великанами себя.

Мы пили пиво с коньяком, мы сигареты

курили с мундштуками золотыми.

И о своих любовных похожденьях

любили мы друг другу рассказать...

Тогда

  я эту девушку

  придумал.

 

Был мой черед,

но не было, о чем

рассказывать, увы,

и вот тогда-то...

Я выдумал, что мы с ней целовались

за трансформаторною будкой.

И будто есть сигнал у нас условный —

"Скажи, Кармен, ты любишь ли меня..."

 

Все надо мной, конечно, посмеялись.

 

Но в полночь,

одинокий и печальный,

слагая свои грустные стихи,

вдруг чей-то свист я под окном услышал —

"Скажи, Кармен, ты любишь ли меня..."

И я открыл окно,

дрожа, как пламя,

и вдруг тебя,

  красавица,

увидел,

и волосы твои луна качала,

и озарял их ветер полуночный,

и я услышал тихий шелест листьев:

— Да, это я —

ты так меня придумал!

Зови меня Кармен

и знай — люблю тебя!..

 

 

Прекрасная Кармен,

о, сколько раз

ты приходила, чтоб меня утешить,

приободрить меня

  и приласкать...

Мне изменяли близкие друзья.

Неверными оказывались даже

иные аксиомы.

  Даже сам

себе я изменял неоднократно.

И только ты —

  придуманная мной —

ни разу мне пока не изменила.

Когда собьюсь с дороги —

ты со мной.

Когда пуста обойма —

ты со мной.

И ничего другого не хочу

взамен

  того мальчишеского свиста —

"Скажи, Кармен, ты любишь ли меня..."

 

Пребудь и эту ночь со мной, Кармен!

 

Мне волосы взъерошь —

они белы.

Целуй меня

и мой огонь испей!

Я чувствую, как я испепеляюсь

и как мой прах развеивают ветры

во времени.

И тут я понимаю

(и каждому понять это дано),

что был придуман, в сущности,

я сам.

 

 

 

 

 

ЧУВСТВО ИСТОРИИ

 

Семафор вспыхнул зеленым светом —

Как настеж распахнутое окно...

 

Только бессмертным на свете

чувство истории дано.

 

Чувство истории?

 

А мы, смертные?!

 

На перроне прощаясь,

целуемся мы старомодно —

поезд набирает ход...

 

Я знаю,

я знаю,

кто бессмертен.

Самый бессмертный —

это народ!

 

Как каждый влюбленный,

на ходу садишься,

врываешься

в тот хохочущий

и плачущий

жесткий вагон третьего класса.

Чувствуешь колени и локти.

Чувствуешь, как сквозь тебя

течет электрический ток

человеческих страстей.

И пронизывает поезд ночной —

это чудесное многоточие огоньков —

чувство истории.

 

История!

Так оба с тобою мы движемся дальше.

Ты движешься через себя

и через вселенную.

Выскакиваешь вдруг из тоннеля,

пересекаешь заколдованный мост,

называемый «Сегодня»...

А под тобой сверкает река Лета...

 

Путник,

если ты вдруг ощутишь,

что тебя уже не пронизывает чувство истории,

то знай, что ты потерял

связь с Бессмертным.

Значит,

ты сошел на каком-то случайном полустанке,

чтобы умыться

у придорожной проржавевшей колонки...

И

поезд внезапно умчался.

И стоишь ты один.

Только какая-то

цепочка огней

удаляется к звездным распятиям...

 

Нет!

Я не разминулся со временем!

И время не разминулось со мной.

Я слышу удары сердец —

это рельсы в ночи проверяют,

это в горах прорубают

тоннели,

проходы к недостижимому.

Я еду в этом

переполненном поезде,

вдыхаю дерзость

рабочей усталости,

слушаю споры,

и сквозь меня протекает

и снова меня опьяняет

чувство истории.

 

 

 

 

 

ПРИЗНАНИЕ И ПРИВЕТСТВИЕ, ОБРАЩЕННОЕ К ОГНЮ

 

Поскольку меня пытает

мое же несовершенство,

я не в силах больше терпеть

и признаюсь...

 

Признаю, что:

поэзия — это преступный эксперимент

по переводу

языка пульсации вечного космоса

на обыденный смертный язык

нашего сердца.

 

Признаю, что:

поэзия — это нахальное ведовство.

Поэзия позволяет

божеству

принимать облик

человека

и

отмечает людей,

обладающих божественным даром.

 

Признаю,

что было всегда мне известно:

за это ведовство

наказывают

сожжением на костре.

 

Итак —

да здравствует

наш поэтический,

животворящий и убивающий Огонь!

Я целую ваш пепел,

братья и сестры по костру,

и весь отдаюсь тебе,

моя красная,

воинственная любовь!

 

 

 

 

 

ТРУБАЧ

 

Люблю сумерки.

Вечер,

как тот легендарный трубач,

окровавленный, но вечный,

играет отбой.

Мы не слышим...

Но слышат цветы.

Слышат миры

и появляются

на горизонте...

В этот час

ложась на теплую землю.

Пусть травы

ласкают тебя.

В этот час

пей звездный сок

медленными глотками.

И мысли тоже медленными глотками:

почему наши глаза так дальнозорки?!

Сейчас

я не слышу стука вечернего поезда,

что пролетает через долину,

унося мою молодость...

Сейчас

я не чувствую шевеления серебряной бабочки,

запутавшейся в моих волосах...

Я вижу Космос!

Зачем?

Это не функционально.

Зачем мы запрограммированы так,

что видим пространства невообразимые?

Зачем нам всматриваться

друг в друга —

мне и недостижимому?

 

Звезды!

Не вы ли гвозди вселенной?

Что же приколочено вами,

я не знаю...

 

Но через глаза мои

проходят,

как через ворота триумфальные,

полки победоносные созвездий

и славят

мать-бесконечность...

 

И вот во мне

усталость умирает.

И жажду

ощущаю вновь.

 

 

 

 

 

СВИНЦОВЫЙ ТОСТ

 

Есть такая

ночная

игра —

придумал ее Сатана:

 

раздается звонок телефонный,

как крик вороний...

Он тебя, оловянный солдатик,

вырывает из сна.

И, вскочив,

ты трубку не можешь найти, как назло.

А потом,

с допотопным пониманием долга,

жалобно восклицаешь:

— Алло!.. Алло!..—

терпеливо и долго...

Но с другой стороны —

глухое молчание.

И ты слышишь дыханье зловещее.

Только дыхание...

В адский барабан бьет кровь отчаянно.

И ты поклясться готов головой:

это не сон,

не ошибка случайная,

а игра беспощадная —

стрельба по цели живой.

Так что —

спокойно!

Кто-то тебя испытывает

из глубин бесконечности.

Быть может,

твоя любимая,

давно забытая?

А может быть,

Смерть

тебе подает сигналы из вечности?

 

А теперь

трубку на стол положи.

Но не вздыхай устало.

Зажги все лампы.

Включи магнитофон.

Налей доверху

два гордых

бокала...

И склонись над листом —

это твой трон!

Потому что

в этот

отравленный час

я стихами

хочу заплатить долги.

Я тост предлагаю.

Я пью за вас —

мои

верные

враги.

Враждою своей вы вдохнули невольно

подъемную силу в крылья мои.

Будьте талантливы!

Будьте достойны!

Чтоб сладко мне было

выигрывать бои...

Знакомые

и незнакомые,

будьте здоровы!

Пей, оловянный солдат,

до дна!

Нас

друзья

забывают порою,

но враги —

никогда!

 

 

 

 

 

КАПРИЗ №9

 

Спускался

я с горы,

когда увидел,

как опускаются они с небес.

 

Блестяще белые. Немыслимо красивые.

С кровавыми меридианами.

И купола их трепетали

над новыми мирами

и вокзалами,

над новыми полями

и над новыми...

 

— Смотри-ка, сколько парашютов! —

воскликнул старый дровосек. —

А может, началась война?

 

Но я-то знал, что это твои храмы,

мой фантастический Двадцатый век.

Они невидимы —

видны лишь купола.

Те храмы созданы из чистых мыслей,

свободы ясной,

безрассудной логики,

из уравнений

и откровений...

 

Ты в этих храмах

нас учил, Двадцатый век,

ни перед кем

в молитве

не склоняться.

 

— смотри, уселись, словно куропатки! —

воскликнул старый дровосек.

 

И я увидел купола увядшие.

Увидел я исчезнувшие храмы.

Себя увидел

далеко внизу...

 

Уходишь ты, Двадцатый век!

Один полет.

Один прыжок с небес...

 

И двадцать лет всего лишь остается.

 

 

 

 

 

ПОКИНУТЫЕ ХРАМЫ

 

Сердце без любви похоже

на храм без бога.

Узнав, что храм пустой,

соседи

в него войдут

и унесут украдкой

от алтаря дощечку,

черепицу

и лампалу...

Все это просто так, на память!

А вслед за ними

и грабители нагрянут.

 

Сердце без любви

испытывает только радость,

когда его нещадно грабят...

Но страшно видеть храм опустошенный!

 

Тогда, пожалуй, надо слух пустить,

что привидения

в храме поселились,

что бродят по ночам с ножом в руке,

а днем

качаются на люстрах...

 

И жди теперь,

что грянет гром небесный

и храм твой брошенный

сгорит неоскверненным.

 

 

 

 

 

 

БЕЗ СЛЕЗ

 

Как легко

в двадцать лет

и любить,

и разлюбленным быть...

Я обнимал ветра...

Я целовал дожди.

По луговинам влажной нежности катался.

А когда меня сталкивали,

точно в бездну, в «прощай»,

думал, что умираю.

Но каждый раз меня спасали сети

тех юных солнечных лучей.

И я подскакивал на них,

как дети

подпрыгивают на пружинах

своих матрасов.

И лицо мое смеялось, холодное от смытых слез.

И девушки,

как чудеса, вокруг меня витали.

И я острей свободу ощущал,

переболев разлукой.

А как страшно

в сорок лет полюбить,

и как страшно

разлюбленным быть.

Без «прощай».

Без чудес.

Без слез.

И разлука не дарит свободы...

И не думаешь, что умираешь.

 

Перевод Владимира Соколова

 

 

 

 

 

 

ПОЭМА

 

1

Чтобы дойти до вас,

мои дорогие приятели,

я прохожу огромные пространства.

 

2

Тот,

кто давал имена рекам и пропастям,

горам и предметам,

не мог придумать

имена моим дорогам.

 

3

Потому рассказать вам все не могу я.

(Слова — слишком

грубый материал

для упаковки

того, что я хотел бы

вам поверить.)

 

4

Потому иногда я молчу.

 

5

У меня кровь первой группы —

Каждому дать могу,

Но взять не от каждого.

 

6

Потому молчу.

 

7

Я спешу порадоваться

бесшумно

разделяемой

улыбке.

 

8

И вашему соучастию в лазури.

 

Перевод Музы Павловой

 

 

 

 

 

КУДА ТЫ ДЕРЖИШЬ ПУТЬ?

 

Во время полета

из Софии в Нью-Йорк

я познакомился

с глухонемой.

так естественно встречаются только

судьба и случайность.

Конечно, остается загадкой,

как мы изъяснялись друг с другом.

А может быть, как раз очень просто —

вне так называемых родных

просторов

я тоже становлюсь глухонемым.

Она мне поведала,

что летит на Рождественские праздники

повидать новорожденного ребенка

своей сестры.

«Какая трогательная смелость!» —

подумал я.

А она подрагивала,

как будто бы пересекая облако.

И обещала

мне помочь.

В аэропорту «Шарль де Голль»

ее у трапа встретит ассистент —

спец-негритенок,

который переправляет

с одного неба на другое.

А уже поднявшись в другое небо,

в брюхе кита «Джамбо джет»,

она вдруг преобразилась.

Похорошела.

Засветилась.

Она летела.

(А не самолет.)

С чего бы это?

т быть, оттого, что

Вселенная тоже глухонемая.

И нас уже трое!

И каждый для себя придумал

какую-то цель,

сильнее страха.

Между прочим,

куда ты держишь путь,

милостливый государь Всемир?

Притом — без ассистента!

Уж не подманили ли

и тебя

наняться в бейби ситер?

Так давно не рожала

ничего

эта вечность.

 

 

 

 

 

БАБЬЕ ЛЕТО ДУШИ

 

Дрозды выбирают для меня яблоки.

Ангелы выбирают слова.

И я

вроде бы ничего не делаю.

Вроде бы вчера вечером

забыл где-то свое сердце.

Любовь с последнего взгляда.

Но где это было?

Помню, как я вышел из себя.

Помню, как в парке

кто-то нищенски наигрывал

амурный вальс.

После этого...

Думаю...

Но разве думают и после этого?

 

Перевод с болгарского Надежды Поповой

 

 

 

 

 

БАЛЛАДА ОБ УШЕДШЕЙ НЕЖНОСТИ

 

Я на скамейке, спрятавшись за куст,

Сижу невидим.

И без видимых причин

Дождь переходит в снег,

А ты – в воспоминанья.

 

Смотрю, как пробуешь прожить

Ты без меня,

И вижу, как не в силах

Я без тебя.

 

Нет. Нет и нет.

Я стал почти бесплотен,

Следя, как сердце этой саги

Срастётся тайно

С сагой сердца,

Которое уже обречено.

Нет, нет.

Всё это лишь мои виденья.

Навылет ранят пули откровений.

 

 

 

 

 

РИМСКИЙ МОСТ

 

Дороги сгинули в горах,

Империи распались, став историей,

Эпоха канула в мистическую бездну.

Лишь ты, о Римский мост,

Остался цел.

 

Мост страсти.

Мести.

Мост-экстаз.

 

Ну как вообразить такое чудо?

Куда зовёшь ты, зрелище горбатое?

Пусть под тобою не течёт река

И сам ты не имеешь берегов,

Безбрежна суть твоя.

Но как соединить твои два края?

И чем ты мне по нраву так пришёлся?

Наверно, просто мы похожи,

Ведь оба мы с тобой безумны.

 

Там, в вышине,

Где только облака

И бог, душой давно забытый.

 

Но, в сущности…

О ком,

О ком всё это говорю я?

 

Перевод Анастасии Ермаковой

Любомир Спиридонов Левчев (27 апреля 1935, Троян, Болгария) — болгарский поэт, прозаик. Действительный член Европейской академии искусства, науки и культуры (Париж, Франция). Удостоен многих международных наград, в том числе золотой медали Французской академии за поэзию и почетного звания Рыцаря поэзии (1985). Родился в 1935 году в городе Троян. Стихи начал писать рано. Первая книга «Звездите са мои» («Звёзды принадлежат мне») вышла в 1957 году. Окончил философско-исторический факультет Софийского университета. В 1961—1971 годах работал редактором, главным редактором газеты «Литературен фронт». С 1975 по 1979 годы был первым заместителем министра культуры Народной Республики Болгария. Затем (1979—1989) — председателем Союза болгарских писателей. С 1991 года — владелец и главный редактор издательского дома и международного журнала «Орфей». К семидесятилетию поэта вышло в свет собрания сочинений Левчева в семи томах.