Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
LEON FELIPE

* * *

 

Разберите стихи на слова.

Отбросьте бубенчики рифм;

Ритм и размер,

Даже мысли отбросьте.

Провейте слова на ветру.

Если всё же останется что-то,

Это

И будет поэзия.

 

 

 

 

* * *

 

Дайте мне только палку.

Я вам оставлю

Жезл судейский,

И скиптер.

И посох.

И трость.

Дайте мне только палку простую палку бродяги

И дорогу, идущую вдаль без конца.

 

 

 

 

 

ПРОЩЕНЬЯ

 

Я уже так стар,

Умерло столько людей, которых я обидел,

И я не могу их встретить

И попросить прощенья.

Я могу сделать только одно –

Встать на колени перед первым попавшимся нищим

И облобызать ему руку.

Нет, добрым я не был,

Я мог бы быть много лучше.

Должно быть, я слеплен из глины,

Которую плохо размяли.

У стольких людей мне надо просить прощения!

Но все они умерли.

У кого же просить мне прощения?

У этого нищего?

Неужели в Испании,

Да и во всём мире,

Не остался хотя бы один человек,

Который мог бы простить меня!

Память моя понемногу уходит,

Я забываю слова,

Я не могу их припомнить,

Я их теряю, теряю, теряю...

Но я хочу, чтобы последнее слово –

Самое клейкое, самое стойкое слово,

Которое вспомнится мне перед смертью, –

Было "простите".

 

 

 

 

 

“Словно ты…”

 

Эта жизнь моя —

камешек легкий,

словно

ты.

 

Словно ты,

перелетный,

словно ты,

попавший под ноги

сирота проезжей

дороги…

 

Словно ты,

певучий клубочек,

бубенец дорог

и обочин…

 

Словно ты,

что в день непогожий

затихал

в грязи бездорожий,

а потом

принимался снова

плакать искрами

в лад подковам…

 

Словно ты,

пилигрим,

пылинка,

никогда не мостивший рынка,

никогда не венчавший

замка…

 

Словно ты,

неприметный камень,

неприглядный для светлых залов,

непригодный для смертных

камер…

 

Словно ты,

искатель удачи,

вольный камешек,

прах бродячий…

 

Словно ты,

что рожден,

быть может,

для пращи,

пастухом несомой…

 

…легкий камешек

придорожный,

неприкаянный,

невесомый…

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

 

 

Дознание

 

...И кто-то приказал мне: — Говори!

Припомни все. Припомни, что ты видел.

— Не знаю. Это было в темноте.

Толкают... Чьи-то локти и колени...

И непонятно — держат или валят.

Все происходит в темноте...

— Потом?

Рассказывай!

— ...Выходим из пролома

навстречу снам... И медленно крадемся

притихшими задворками кошмаров...

— Ты видел их? Какими они были?

— Не знаю... Словно траурные реки

в султанах черной пены... и плюмажах.

Нет, черные кладбищенские кони,

бегущие, бегущие с рыданьем...

— Рыданьем ли? Рыданьем или ржаньем?

— Кто знает... И вбегающие в море...

Одно я знаю точно — все кошмары

приводят к морю.

— К морю?

— К огромной раковине в горьких отголосках,

где эхо выкликает имена —

и все поочередно исчезают.

И ты идешь один... из тени в сон.

от сна — к рыданью,

из рыданья — в эхо...

И остается эхо.

— Лишь оно?

— Мне показалось: мир - одно лишь эхо,

а человек — какой-то всхлип...

— И все?

И это все? Какой-то всхлип — и только?

— В конце уже я слышал только всхлип.

— Но всхлип ли это был? Откуда шел он?

Быть может, это были пузыри?

Толчок трясины? Ветер над трясиной?

— Не знаю... Все свершалось в темноте!

 

Перевод А. Гелескула

 

 

 

 

 

* * *

 

Поэзия,

Души гордыня и печаль души,

Когда же будешь ты у каждого и всех... У всех,

У нищего и князя...

У всех...

Свободная от ритма и от слов.

 

 

 

 

 

* * *

 

Система, поэт, система,

Должна быть везде и во всем.

Сначала сочти ты камни,

А звезды сочтешь потом.

 

 

 

 

 

* * *

 

Не сердце твое

и не разум - нет,

слепили крылья тебе, поэт.

Подарили тебе их не боги,

не ковал их Гефест хромоногий.

Люди простые

руками рабочими

крылья к плечам твоим приторочили,

и в оперенье любви и мечты

в небо поэзии ринулся ты.

 

Перевод В. Столбова

 

 

 

 

 

* * *

 

Брат… С тобою твое добро —

лошадь, очаг, ружье.

Мой только древний голос земли,

все остальное — твое.

 

Ты оставляешь меня нагим

бродить по дорогам земным…

Но я оставляю тебя немым.

ты понимаешь?.. немым!

И как ты станешь седлать коня

и в поле точить косу

и как ты будешь сидеть у огня,

если песню я унесу?

 

Пер. А. Гелескула

 

 

 

 

 

Расскажите мне сон...

 

В этом городе я мимоходом.

Я чужой. И прошу об одном,

Меня усыпили сказкой...

а был я разбужен сном.

Расскажите,

разносчики сказок,

расскажите мне просто сон,

не мираж, не заклятье - сон,

не прошу я волшебных марев.

Расскажите мне просто хороший сон -

без сетей,

без цепей...

без кошмаров...

 

Перевод А.Гелескула

 

 

 

 

 

Для моего старого друга дона Гильермо,

великого англичанина

 

 

  – А кто он такой, дон Гильермо?

  – Слушай! На свете есть только один дон Гильермо.

  – Не понимаю.

  – Англичане зовут его Вильямом Шекспиром.

  – Какое чудное имя!

  – Но я называю его дон Гильермо.

 

 

I. ГЛИНА

 

Мы много играли,

все мы много играли

на суровой арене Истории,

усыпанной трупами вместо песка,

у грубой и прочной стены, называемой Тайной.

Играючи, мы воздвигали великие монументы,

но веку дано было им меньше, чем хижине пастуха.

И все это мы сотворили из человечьего праха.

Прекрасный строительный материал, человеческий прах!

Каменщики и архитекторы! Как он хорош, человеческий прах!

Как легко превратить его в глину!

Благодаря ему у нас всегда есть пристанище.

Всегда, не правда ли, дон Гильермо?

На прахе Цезаря замешена глина,

которой замазаны щели,

протертые ветром

в стенах из необожженного кирпича

жалкой лачуги нищего.

 

 

II. СТАРОСТЬ, БЕЗУМИЕ И СМЕРТЬ

 

Мне восемьдесят лет, как королю Лиру.

Я стар, я безумен...

И вы должны простить меня.

Я знаю, что трагедия не может кончиться иначе

и что герой

не в силах совершить ничего иного,

как только вынести свои размягченные мозги на подносе

на общее осмеяние...

Но кто будет смеяться?

Кому подобает смеяться в трагедии?

Я сказал: я безумен,

я стар,

и мне восемьдесят лет, как королю Лиру...

(Оставьте Корделию плакать,

ибо так и должно оно быть.)

А трагедия не может длиться бесконечно.

И другого выхода нет...

Не правда ли, дон Гильермо, другого выхода нет?

Через какую другую щель мог бы выйти

герой? Старость... Безумие... Смерть.

 

Перевод с испанского Валерия Столбова

 

 

 

 

 

 

КАК ЖАЛЬ

 

Перевод Дмитрия Быкова

О как жаль,
Что не спеть мне в духе моей эпохи,
И не потому, что духи эпохи плохи,
А потому, что любая гадина воспевает сегодня Родину,
Даже если Родина у неё — океанская впадина.
Воспевает Родину, словно преданность грозному богу Одину,
А я не могу воспеть мою Родину, она у меня украдена.
Мне не спеть, какая она громадина,
Как сладка её виноградина, боевита её армадина,
Как прекрасен дух её спален, героический вид развалин,—
Так что этот соблазн для меня уже больше не актуален.

Как мне жаль,
Что мне не воспеть её трагическую историю,
Чтоб на горние чувства настроить аудиторию,
Потому что история подобна ангелу падшему,
Потому что всегда идёт от плохого к худшему,
Потому что любая сказка лжива и вкрадчива,
В ней всегда уживается с важным всякая всячина,
А моя история безысходна, как зуботычина,
И вдобавок, как я сказал, мною она утрачена.
Вообще иногда мне кажется, что сколько я ни терпи,
Какого гражданства я себе ни купи,
Какое море глаз моих ни слепи,
Я на самом деле родился в глухой степи,
Которая много пустей и грознее, чем даже моё изгнание,
И навеки уйду в эту степь позднее,
А лучше ранее.

Разумеется, я родился в какой-то местности,
В каком-то городе, не лишённом общей прелестности,
В городе, где бродили прелестные поселянки,
Где синели горы мечтательной Саламанки,
А когда постепенно менялся мой возраст паспортный
И настало время юности пасмурной,
Эти горы со мной темнели, со мной мрачнели,
Навевая всё чаще мысль о вечном ночлеге.
Но не будет ночлега, не будет даже свидания,
Я боюсь, что и после смерти будут скитания,
Нету места, где бы Отчизна по мне заплакала,
Ни в одном пристанище больше не бросить якоря,
У меня ни детства, ни отчего языка,
Для меня отныне все реки — одна река,
И в один океан сливаются все моря,
Не имеющие различия,
Собственно говоря.

Разговор о Родине трудно считать законченным,
Я ещё не сказал об отсутствии дома с резным балкончиком,
На котором я, воротившийся, хрупкий, старый,
На исходе жизни мог бы стоять с сигарой,
Озирая с радостью горькой родные поля, моря,
Дельным советом смущённых внуков даря,
Повторяя дрожащим голосом, что вот она жизнь моя,
А если вдуматься — смерть моя.
Нету дома, нету балкончика, да и плачу я очень редко.
Да чего там — нету даже портрета предка,
Который стоит, опираясь на древний меч,
Обращая к потомству гордую речь,
Озирая землю, которую смог привлечь,
Выражая готовность в неё полечь.
Ни окна любимого с лёгкой воздушной шторой,
Ни старинной кожаной мебели, на которой
Испустил мой предок воинственный древний дух,
Завещая мне славные войны, не меньше двух.
Вместо войн, которыми предками были б весьма довольны,
Я прошёл насквозь совершенно другие войны,
В результате которых всё, что со мною сегодня есть,—
Это сильно побитая молью честь,
Давно прокисшая месть
И вот этот домик с одною комнатой белой,
С одной стороной полусгнившей, другою — целой,
И с простым дощатым столом, упирающимся в окно,
За которым было светло, а стало темно.

За этим окном, доставшимся мне в порядке итога,
Простиралась большая, белая, пропылившаяся дорога,
По которой, палкой ведя по нашему частоколу,
Девочка каждое утро ходила в школу.
В школу ей не хотелось, действительно не хотелось,
Голова её на тонкой шее вертелась,
И глаза её бегали, словно ища предлога,
Чтоб не ходить туда, куда приводит эта дорога,
То есть я понимал, что ей в школу очень не хочется,
А хочется быстро понять, когда это кончится.

И теперь это кончилось,
Потому что взрослые люди, как будто спящие —
На самом деле не спящие, а скорбящие,
Но такие медленные, как будто ненастоящие,
Мимо дома несли эту девочку в белом ящике,
Мимо этого дома в ящике это тело,
И теперь она больше не ходит в школу,
Куда никогда не хотела.

Так что мне нечего больше любить, нечего изменять,
Некого умолять, не на кого пенять,
Некому мстить, некого извинять,
Некого проклинать или что похлеще,
И теперь у меня остались только простые вещи,
Очень серьёзные, очень большие вещи,
Которые ни обнять,
Ни понять,
Ни отнять.

Фелипе Камино Галисия де ла Роса, исп. Leon Felipe, Felipe Camino Galicia de la Rosa (1884-1968) — испанский поэт поколения 27 года.

 

Сын нотариуса. Фармацевт по образованию, исколесил Испанию как агент фармацевтических фирм и актер бродячего театра. Три года провел в тюрьме, осужденный за растрату, три года служил в Экваториальной Гвинее как администратор лечебных учреждений, вообще вел малоупорядоченный образ жизни, полный различных неожиданностей и приключений. В 1922 с рекомендательным письмом Альфонсо Рейеса приехал в Мексику, был гостеприимно принят в литературных кругах. Служил библиотекарем в Веракрусе, читал лекции по испанской словесности в Корнелльском университете.

Перед гражданской войной вернулся в Испанию, сражался в рядах республиканцев, в 1938 переехал в Мехико как атташе по культуре посольства Испанской республики.

Адаптировал для сцены несколько драм Шекспира (Макбет, Отелло), переводил других драматургов-елизаветинцев, а также Уитмена, к чьей поэтике во многом близки его собственные стихи.