Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
КУРТ ТУХОЛЬСКИ

О РАВНОДУШИИ

 

Ей повезло с работой

у бара, на углу.

Глазеет беззаботно

на небо и луну.

 

Она девица честная –

cверх таксы не берёт,

Вся публика окрестная

к ней в очередь встаёт.

 

Талия рюмочкой,

помахивает сумочкой,

сумочкой,

сумочкой – чего же вам ещё?

 

Уходят с ней студенты,

профессий всех синклит:

бухгалтеры, доценты

и сам герр доктор Шмидт.

Бывает, и отлупят,

ну что же, поделом!

Но как всегда заступит

на смену за углом.

 

Взгляд хотя и сумрачный,

помахивает сумочкой,

сумочкой,

сумочкой – чего же вам ещё?

 

Знамёна со штандартами

по улице несут,

штурмовики с солдатами

так слаженно поют.

Да, для неё – лишь пение,

лишь множество мужчин.

Для гнева, нетерпения,

и страха – нет причин.

 

Жуёт сосиску с булочкой,

помахивает сумочкой,

сумочкой,

сумочкой – чего же вам ещё?

 

1931

 

 

 

 

 

 

НАД КРЫШАМИ

 

Дымы над крышами пахнут угольной пылью,

стоят неподвижно — к морозу и штилю.

И лёгкий такой (то ли был, то ли не был?)

перезвон колокольный от шпиля к шпилю…

С ним тоска моя поднимается к небу.

Как же сыростью тянет с реки!

 

Зачем что-то делать, ходить на собрания?

У меня голова есть и две руки

(никому не нужные), и лишь дураки

верят, что всё это найдёт признание.

А кто-то болтает ещё о призвании…

За тонкой стенкой – драка и крик.

 

Эту каморку мне сдал старик,

проторчавший в конторе пятьдесят пять лет.

Он не брал выходных, не ходил на обед

и теперь, вынув зубы и сняв парик,

стал похож на горбатый скелет.

Надо зайти. Говорят – занемог.

 

Серое утро сменяется серым полднем.

В ознобе, под собою не чувствуя ног,

я обхватил себя руками и плечи поднял.

Что это? Кажется, меня кто-то обнял?

Что это? Кажется, я не одинок?

Окна зажглись, и лужи повсюду.

 

В кухнях хозяйки домыли посуду

за люмпеном-сыном, за люмпеном-мужем

(люмпен нигде никому не нужен),

но с кухонь в надежде на завтрашний пир

покорно пойдут завоевывать мир.

А я всё смотрю на дымы над крышами…

 

1931

 

 

 

 

 

ОНА — ЕМУ

 

Я отдала тебе так много:

жизнь, душу, деньги — всё подряд.

Ты мой избранник перед Богом,

мой ежедневный мини-ад.

 

Мы так давно с тобой знакомы —

Ни год, ни два, а десять лет.

Ты выучил любви приёмы,

но ты, увы, не нежен, нет.

 

Как целовать умеешь сладко,

помаду не забыв стереть.

Любовь с нехлопотным порядком

удобно, видимо, иметь.

 

Ты в притязаниях умерен,

не каждой побежишь во след.

Ты, может быть, мне даже верен,

но ты, увы, не нежен, нет.

 

О, если мог бы стать ты нежным,

сердечным если б мог ты быть!

Я в этом озере безбрежном

без устали готова плыть.

 

В любовном роббере, бывает,

бьёт даму козырной валет.

Кто больше любит, — тот страдает,

но ты, увы, не нежен, нет.

 

1925

 

 

 

 

 

ЧУВСТВО

 

«Дежа вю» — это чувство многим знакомо.

К примеру, проснулись вы где-то не дома,

в деревенской гостинице, в какой-то глуши,

где вы не знаете ни души.

Запах кофе и шелест газет с террасы.

В окнах подушки лежат и матрасы.

Вот квохчет и хлопает крыльями курица.

Ведро у забора. Вот пыльная улица.

Вот тётка спускается с шаткой стремянки,

и тут бы дорогу спросить у крестьянки,

 

но странное чувство пронзает вас вдруг:

ведь всё это было, всё — замкнутый круг.

 

Вы знаете «чувство гостиницы»?

Когда всё вокруг как бы сдвинется,

и близкое – вдруг далеко,

его возвратить нелегко.

Вы в кресле сидите. В доме прохладно.

Но в комнате вашей что-то неладно.

Вас не греет тепло, вы не видите света

вашей лампы на книге, и страница — не эта.

Вы знаете точно, что вы здесь живёте:

вот ваша супруга в измятом капоте,

вот ваши очки, полотенце, посуда,

вот дочка, которую мучит простуда.

Привычно поёт закипающий чайник,

и вдруг озаренье — вы здесь лишь случайно,

впервые, проездом, лишь вскользь, ненароком

гостиничный гость с негостиничным сроком.

Это похоже — как сказать бы попроще? —

на чувство голода, но острее и жёстче.

Каждый день в конторе, борясь безуспешно

с кипой скучных бумаг, вы строчите прилежно

снова те же бумажки, не хватая звёзд с неба,

за кусочек масла с кусочком хлеба.

Нет, это не голод, это не жажда,

просто вдруг позарез вам надо однажды

проваляться с журналом всё утро в постели

или съездить куда-нибудь, просто так, без цели.

И дать себе волю, дать себе роздых,

И дверь распахнуть, и выйти на воздух.

Чтобы не только работа, работа, работа —

есть в жизни, наверно, другое ведь что-то.

…И всё-таки жажда, и всё-таки голод

на краски, на звуки — пока ещё молод.

 

Сюжет здесь шаблонный, не нов, и про это

Молчат, и поэмы не пишут поэты.

 

1931

 

 

 

 

 

 

MEDIA IN VITА

 

А ведь она где-то ходит –

эта женщина в больничной косынке,

переставляет склянки, что-то моет,

та, что мои глаза закроет

и скрестит мне руки на казённой простынке.

 

Каждое yтpo, когдa я у зеркала орудую бритвой,

мне дни мешает подсчитывать сплин –

что было отпущено минус один,

и пена на шее, как стихарь для молитвы.

 

Мои смертные руки, лицо и шея –

вряд ли кто-то слезу из-за них ещё выжмет.

Умирать начинаешь ещё при жизни,

умирать – как вытягивать кисть из клея.

 

 

 

 

 

 

ПАРИЖ, ПАРК МОНСО

 

Здесь хорошо. Здесь я не обезличен,

не среднестатистический балбес.

Не видно угрожающих табличек

про штрафы — где с посадкой, а где без.

 

Лежат и ходят люди по газонам,

гоняет мячик с гамом детвора,

и не боится наложить назло нам

под ноги кучу псина со двора.

 

Вот стайка иностранок.

То-то мука(они наверняка впервые тут)

им проверять путеводитель Кука:

такие ли деревья здесь растут?

 

Всего пустяк для счастья-то и нужен –

сесть на скамейку, ноги протянуть,

услышать смех, увидеть солнце в лужах

и от своей отчизны отдохнуть.

 

Перевела с немецкого Марина Науйокс

 

 

 

 

Сомнение

 

Не тот корабль, открой глаза —

не те и палуба, и мачты.

С ненастьем проиграешь матч ты,

подняв чужие паруса.

 

Скользит каюта из-под ног,

глаз вертикалям стен не верит,

бежишь, но заперты все двери,

и неподвижен душный смог.

 

Возврата нет. И налита

вся голова нестройным хором,

как будто строки приговора,

звон колокола: ни-ког-да...

 

Мне странны те, что среди нас,

зажмурясь, верят через силу, —

ведь не настало, не пробило,

еще не время, не сейчас!

 

Кто глупостью своей силен, т

от служит верно, беспорочно,

но каждый к времени бессрочно,

пожизненно приговорен.

 

1925

 

 

 

 

Павлин

 

Любуйтесь — вот павлин. Блистают перья,

и этот блеск для женщин нестерпим,

он словно эротическое зелье,

а хвост! — нет слов, про хвост мы промолчим.

 

Он знает, что красавец, и капризно

свой хохолок топорщит надо лбом.

Сквозь хвост сияет солнце, как сквозь призму,

но о хвосте подробнее — потом.

 

Сказать по правде, есть и недостаток —

в полете когти жуткие видны.

Но на земле (полет павлина краток)

они поджаты и не так страшны.

 

Он не умен. Но нынче ум не нужен,

мозги ведь могут перевесить хвост.

Их и не видно, а вот хвост — снаружи,

глядите — встал красавец в полный рост.

 

Он бы запел, — не может. Ну и что же?

Шипение не портит общий вид.

Общаться с дураком — себе дороже,

пусть он распустит хвост и замолчит.

 

1927

 

 

 

 

Двое в окне

 

Воскресное утро. Двое на улицу

глядят из окна и от солнца жмурятся.

Вот дети прошли. Один — забияка —

дразнит зачем-то чужую собаку.

Те двое сошлись лишь на пару часов,

не видеть им общих супружеских снов,

им вместе не жить ни недель, ни годов, —

она не готова, и он не готов.

 

На лице у мужчины — ни тени заботы,

воскресным утром нету работы.

Не хочется думать про это до срока, —

какая в конторе бывает морока.

Который час? Он не знает точно.

Он связан с женщиной, но насколько прочно?

Ведь только руку протянешь кому-то, —

разводят года, разлучают минуты.

 

У женщины тоже — не видно тревоги.

Светлые волосы, длинные ноги.

«Надо бы замуж, я большего стою,

белое платье с венком и фатою...»

Напротив балкон. На лесенке шаткой

девчонка сидит и хрустит шоколадкой.

«А может, не надо фаты и цветов? —

и я не готова, и он не готов...»

 

Роман на излете. Но страшно ли им?

Уйдет он с другою, она — с другим.

Их встреча мелькнет, не оставив следа,

разлука спрессует минуты в года.

А что если все же остаться им вместе, —

хоть занят жених, недосуг и невесте?

Привычка заменит любовный их пыл.

Но хочется, чтоб ни один не забыл

то солнце, то утро, оконный проем,

в котором когда-то стояли вдвоем.

 

1928

 

 

 

 

 

Улыбка Моны Лизы

 

Перед твоим покорнейшим слугой

на стенке в Лувре ты паришь так зыбко —

со скромно в руку вложенной рукой

и с тою самою улыбкой.

 

Ты знаменита, как та башня в Пизе.

С улыбкою твоей как не попасть впросак —

над чем же все-таки смеется Мона Лиза,

над нами, с нами, из-за нас,

так все же: как?

 

Науке жизни учишь молчаливо,

без слов портрет твой, Лизонька, кричит:

кто этот мир разглядывал пытливо,

с улыбкою вздохнет и замолчит.

 

1928

 

 

 

 

Где-то рядом

 

В соседнем номере, под самой крышей,

за тонкой стеной, где отстали обои,

всю ночь взволнованно, я их плохо слышу,

спорят о чем-то нескончаемом двое.

Мой пульс зашкаливает — удар за ударом.

Мужчина, сбивчиво: проходит жизнь даром.

Она: как страшно остаться одной!

Плачут в комнате за стеной.

 

Теперь целуются. Подушка упала.

Я слушаю, к стенке приблизив ухо.

Она засмеялась и что-то сказала.

Мария! — позвал он негромко и глухо.

Мой это всхлип? Одного из них?

Спор оборвался, и плач затих.

Кровать заскрипела. Целуются вновь.

За тонкой стенкой — чужая любовь.

 

В гостях все лучше, — казалось мне в детстве.

Там музыка громче, сады зеленее,

в гостях не бывает болезней и бедствий,

и даже еда почему-то вкуснее.

Казалось, что жизнь настоящая рядом —

за чьим-то забором, за чьим-то фасадом.

Я помню, как детской тянулся рукой

к обманчивой жизни за чьей-то стеной.

 

Я взять этот город всеобщего счастья

осадой хотел или с уличным боем,

но рвал только душу и сердце на части,

а жизнь флиртовала опять не с тобою.

Теперь я скиталец, бродяга, вагант, —

пустая сума и простой провиант.

Что стоило взять бы в дорогу с собой, —

по-прежнему в комнате за стеной.

 

1928

 

 

 

 

А что в середине луковицы?

 

К быку приведена коровка,

бык сделал быстро все и ловко.

Итак: коровка.

 

Не ясно? — Мы не виноваты,

но так рождаются телята.

Итак: коровкины

телята.

 

Теперь в траве полно лепешек,

на них расцвел цветной горошек.

Итак: горошек

с лепешек

от коровкиных

телят.

Цветы сорвали, сделав сразу

букет в гостиничную вазу.

Итак: букет

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.

 

Украшен вазой лучший suite,

жених с невестою там спит.

Итак: новобрачные

в гостиничном номере

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.

 

И в тот же день, а может, в ночь,

был сделан сын (хотели — дочь).

Итак: сын

новобрачных

из гостиничного номера

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.

 

Сын рос простой, без выкрутасов,

открыл он фабрику матрасов.

Итак: фабрика матрасов

сына

новобрачных

из гостиничного номера

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.

 

На этой фабрике кроватной

я сделал свой заказ приватный —

печать и бланк, трехзначный нумер.

 

На той кровати я и умер.

 

1929

 

 

 

 

Глаза большого города

 

Когда ранним утром

ты идешь на работу,

когда выходишь за порог

со своими заботами,

город показывает тебе

в асфальтово-гладком

водовороте людей

миллионы лиц.

 

Скользящий взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

мне в нем суждено отразиться?

Ты идешь по своей жизни

тысячами улиц,

ты замечаешь на ходу,

что тебя забыли.

Веки вздрогнули,

душа зазвучала,

ты кого-то нашел,

но только на миг.

 

Вот быстрый взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

тебя собирать по частицам мне?

 

Вот так ты и будешь брести, —

как тень среди теней,

мимо кого-то — медленно,

мимо других — быстрее.

Ты минуешь врагов,

ты минуешь друзей —

вечных попутчиков.

 

Короткий взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

та главная встреча приснится?

 

1930

 

Переводы с немецкого Марины Науйокс

Курт Тухольски (писал также под псевдонимами Каспар Гаузер, Петер Пантер, Теобальд Тигр, Игнац Вробель; 1890–1935). — Сатирик демократического направления. Обилие псевдонимов объясняется разносторонностью творческой деятельности; стихи обычно подписывал именем Теобальда Тигра («Набожные песни», 1919); активно сотрудничал в периодике. Доведенный до отчаяния нацистскими преследованиями, покончил с собой. У нас до сих пор известен главным образом как публицист. Выпуск собрания сочинений производится в ГДР, начиная с 1969 г