Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
КЭНДЗИ МИЯДЗАВА

Из книги «ВЕСНА И АСУРА»

 

 

Весна и Асура

 

Из серой стали фантазии прорастая,

побеги акэбии тянутся к небу,

облака обвивают.

Дикие розы, торфяные болота, топи...

Повсюду, о да, повсюду признаки надменности и гордыни.

(К вечеру под шум ветра в соснах

сгустки янтарной смолы сыплются градом,

чаще и яростнее, чем прежде.)

О, как горек гнев, как иссиня-черна ярость!

В воздухе апреля, в прозрачных слоях атмосферы

я мечусь, я плююсь, я скрежещу зубами —

воплощенный Асура!

(Вижу сквозь слезы колышущиеся ландшафты.)

Взвихренные облака протянулись до горизонта.

В изобильном бескрайнем небесном океане

веет хрустальный священный ветер.

Темные стволы апрельских кипарисов

впитывают волны эфира.

У подножья их белеют снегами

маленькие вершины Тянь-Шаня.

(Белые полюса, прозрачные волны.)

Слово Истины утрачено безвозвратно.

Рваные облака плывут по небу,

И под этим ясным небом апреля

я мечусь, я горю, я скрежещу зубами —

воплощенный Асура.

(Халцедоновые облака в вышине проплывают.

Весенняя птица поет — где ты?..)

Солнце отсвечивает лазурью.

Асура и лес — музыка их едина.

Из нависшего ослепительно прозрачного небосвода

стаи облаков исходят знаменьем бедствий.

Печально простертые к небу ветви,

раздвоившиеся пейзажи, замершее в беспамятстве дерево — с макушки

вспорхнула ворона.

(Все прозрачней, все чище воздух.

Кипарисы безмолвно тянутся к небу.)

Что-то движется на золотистом лугу в отдаленье,

постепенно принимая человеческий облик, —

крестьянин в одежде рваной на меня смотрит,

но видит ли он меня, я не знаю.

 

В ослепительном океане земной атмосферы

(все мрачнее скорбь, унынье все глубже)

кипарисы вершинами тихо качают.

Снова птица рассекает синее небо.

(Слово Истины утрачено безвозвратно.

Слезы Асуры падают на землю.)

Вновь вдыхаю низко нависшее небо —

немного белизны остается в легких.

(Плоть моя, на мириады частиц в небе развейся!)

Вдалеке блестит листва дерева гинкго.

Темнеют ряды кипарисов.

Проливаются зарницами тучи.

 

 

 

Облачный сигнал

 

Ах, хорошо! Право, даже дух захватило!

Ветер дует.

Сверкают в полях мотыги.

И отвесный утес,

и старый храм на утесе,

и колокол в храме —

все застыло во времени, оцепенело,

погрузилось в дрему.

В этот час

высоко в весеннем небе

облака уже вывесили сигнальные флаги —

бело-синий сигнал,

запрет на влечения и соблазны.

Горы задумчивы.

Нынче вечером, конечно же, прилетят гуси

ночевать на ветвях вон тех четырех криптомерий.

 

 

 

Доклад

 

То, из-за чего все так гомонили, думая, что вулкан проснулся,

Оказалось, изволите знать, просто радугой.

Она, к вашему сведенью, уже час как висит в небе...

 

 

 

Ворона

 

Под расплывчатым водянистым небом,

над сверкающими снегами взгорья

прозрачный, невидимый проносится ветер.

Ряд бурых лиственниц приходит в движенье —

каждая по-своему клонит макушку.

Одинокая ворона, словно случайная фиалка,

примостилась в непомерно вытянутом сердце

и мучительно пытается вспомнить

желтый сон, очень-очень старый.

Под порывами налетевшего ветра

беспомощно раскачиваются деревья,

и похожая на лодочку птица

тоже ловко раскачивается на ветке,

блуждая по призрачным зимним волнам,

а вокруг нее снежные изваянья

в безмолвии застыли...

 

Пляска с мечами в Харатаи

Mental sketch modified

 

Да-да-да-да-да-да-да-ско-да-да!

В эту ночь под луной в невиданном облаченье,

Черными петушиными перьями украсив капюшоны,

Они размахивают сверкающими отточенными мечами.

О танцоры деревни Харатаи!

Выплесните все, что волнами вздымает молодую грудь,

распирает сердце!

Выплесните на лишения и беды этой маленькой горной

деревушки!

Подставляйте смелее ваши крепкие, лоснящиеся щеки

Ветру и солнцу высокогорья!

О друзья мои, воздушные потоки,

Влекущие кору смоковницы и священную веревку,

Порожденье витающего в синеве влажного эфира,

Соберите же в себе всю скорбь дубов и буков,

На горе Дзямон вспыхните кострами,

Всколыхните локоны ветвистых кипарисов!

В небе, пахнущем цветами айвы,

Новую галактику зажгите!

Да-да-ско-да-да!

Вы, премудрые старцы, копившие годы в трудах

и заботах,

С тела, как сгнившую кору, соскабливая кожу.

Мышцы и кости обжигавшие углекислотою,

Жившие в вечной тревоге из-за солнца и ветра!

В эту ночь праздник Серебряной реки и леса.

Бейте же сильнее в барабаны,

Оглушая тусклую луну за облаками,

Так, чтоб слышно было на другом конце долины.

Хо! Хо! Хо!

 

«Давным-давно князь Дурных дорог,

Грозный повелитель скалистых гор,

Бог сновидений и темных ночей,

Головы отрубал тем, кто хотел

Пробраться через черную пещеру в два ри длиной,

Головы отрубал и в бочке солил...»

 

Эй, раскачивайте кострами туманность Андромеды!

О, это красочное шествие синих масок!

Блеск обнаженных мечей над головами!

Пляска пауков в недрах ночного ветра!

Всем нутром откликаются они на дробь барабанов:

Да-да-да-да-да-ско-да-да!

Скрещивайте клинки!

Богов и демонов ночи созывайте сюда!

Эй, люди! Гляньте, как дрожат от топота деревья,

С ветвей роняя росные капли.

Землю овейте красными воинскими плащами!

Вознесите моленья туче, град приносящей!

Да-да-да-дахх!

Налетает ветер ночной на кипарисы.

Луна — колчан, извергающий серебряные стрелы.

Звон скрещенных мечей — жизнь вспыхивает, как искра.

Мечи развели — искра угасла.

Да-да-да-да-да-ско-да-да!

Сшибаются мечи, как метелки мисканта

Сталкиваются при вспышках молний.

Огненный дождь, в созвездии Льва опадая,

Без следа исчезает в небесных просторах.

Ударить, высечь искру клинком и вновь отпрянуть —

Вот смысл жизни!

Да-да-да-да-да-ско-да-да!

 

 

 

Дым

 

В верховьях реки

стоит кирпичный заводик.

Дым из трубы

тянется к облачному небу.

У подножья трубы река распростерла

пересохшее белое каменистое ложе,

где два лета подряд со своими учениками

я отлично проводил время,

отыскивая окаменевшие стволы грецкого ореха,

извлекая из мутного шумного потока

камни с отпечатками следов ископаемых животных.

А сейчас со всех сторон нависли темные горы.

Как-то раз заводик сгорел до основанья…

А сейчас над трубой вьется черная струйка дыма

и вливается в облака, заполнившие небо.

Небо стального цвета на горизонте,

постепенно сжимаясь, становится меньше и меньше...

 

 

 

Лошадь

 

День-деньской лошадь работала в поле,

понемногу загнивая, как картофельный клубень.

В голове у нее шумело,

на гриве, переливаясь в закатном сиянье,

повисли соляные кристаллики пота.

«Хруп-хруп-хруп-хруп» — она устало жевала

листочки мелкого бамбука на краю поля.

А потом пришел синий вечер.

Лошадь наконец вернулась в стойло

и там, будто бы наткнувшись на высоковольтный провод,

вдруг заржала отчаянно, дико…

На следующий день лошадь уже остыла.

Люди выкопали большую яму

 

за сосновой рощей,

подогнули четыре лошадиных ноги,

опустили тушу,

на бессильно упавшую лошадиную голову

бросили по горсти земли,

всплакнули...

 

 

 

Бык

 

Азиатский бык

играет, поддевая рогами

траву, белые клочья испарений.

 

Позади него целлюлозная фабрика, залитая светом.

Пышут огнем тучи в вечернем небе.

За невысокой полоской дюн

рокочет море.

Медно-желтый отблеск луны заполнил округу —

хочется вычерпать до дна и выпить.

Быку явно не нравятся машины,

он бодает фабричную ограду.

 

 

 

Лепестки кармы

 

Теплый воздух ночи печально смешался с ветром.

Лес чернеет — застывшие сосны, ивы.

Небо полнится черными лепестками кармы.

По порядку занес имена богов в список —

и от лютого холода не могу унять дрожи...

 

 

 

Призрачные картины путешествия

 

По следам неудачных уловов и кораблекрушений

я шел вдоль берега моря…

В одиночку одолев горные перевалы

и равнины, поросшие буйным мискантом,

наконец я добрался до этих мест

и прилег отдохнуть у речки

на песке, озаренном бледными лучами солнца.

Спина и плечи страшно озябли.

В глубине души смутная тревога —

то же странное чувство, что вдруг появилось

там, на Кэйханган, на последнем перевале.

 

Вот и выгон за деревянной оградой.

Дубовые створки ворот

распахиваю пошире —

они, оказывается, не были закрыты

с самого моего ухода.

Позабыл — видно, слишком торопился.

О студеное небо в солнечном сиянье!

Перед взором встает каштан,

приютивший меня прошлой ночью,

и не только это…

Над рекой плывут облака — слоистые громады.

Громкий крик

большой неведомой птицы,

что скрывается в кружеве листвы,

озаренной холодным светом...

 

 

 

Сосновые иглы

 

Как красива эта сосновая ветка!

Только что я стряхнул с нее хлопья мокрого снега —

и вот ты порывисто ее схватила,

горячими щеками прижалась к зеленым иглам,

не боясь уколоться, жадно, до боли

зарываешься лицом в вечнозеленую хвою.

Удивительно и прекрасно!

Ты ведь так давно хотела в лесную чащу,

когда сгорала в жару,

когда от боли стонала, обливаясь потом…

Я и раньше, на славу поработав в солнечный полдень,

иногда в раздумье забредал под сень сосновой рощи.

(Благодать! Откровенно говоря, я прошелся

из конца в конец по всему нашему лесу.)

Словно белка, словно вольная птица,

ты томилась, о лесах тоскуя.

Ты мне так завидовала, должно быть!

Ах, сестричка! Ты в далекий край сегодня

уйдешь навеки.

Неужели и впрямь ты уйдешь одна,

без родных и близких?

Попроси же меня: «Пойдем со мною!»

О, скажи мне так, попроси меня так сквозь слезы!

 

Но как прелестны сегодня твои щеки, сестричка!

Эту свежую сосновую ветвь положу я

на зеленоватую москитную сетку.

Вот сейчас начнут с нее падать капли.

Погляди!

Какая пышная ветка!

От нее чуть-чуть пахнет скипидаром...

 

 

 

 

Opus № 1004

 

Целый день сегодня шел снег, жизнерадостный, светлый,

а после полудня

я увидел глубокие следы вокруг дома.

Следы были необычайно большие.

Я говорил себе: это пришел меня проведать

ты, от которого так давно не было писем.

Но затем я услышал шаги,

грузные и тяжелые,

совершенно не похожие на твои шаги,

и на наши с тобою шаги тоже.

Снег, густо облепивший кроны деревьев,

падал рыхлыми комьями на снег, устилавший землю...

 

 

 

 

Opus № 1008

 

Да, я знаю, вам приходится копать землю

и приходится порой голодать подолгу.

Оттого-то, наверное, вы — это вы, а мы —

это мы, не так ли?

 

...Тусклое мерцание метели над горами…

Сколько раз такие слова я слышал,

и вот слышу снова.

Что ж, ведь так оно и есть на самом деле,

и никак иначе быть не может.

...Лес в огненном вьюжном ореоле…

С этими простыми словами

соглашаться я не устану,

даже канув на самое дно безумия и болезни!

 

 

 

 

Opus № 1071

 

С этой женщиной

мы год прожили вместе.

Щеки ее покрывала матовая бледность,

а глаза смотрели так, будто постоянно

созерцали неведомые загадочные виденья.

Однажды утром в то памятное лето

на мосту в предместье мне повстречалась девчушка.

Из деревни она несла корзину цветов на продажу —

цветы были необычайно красивы.

Уплатив двадцать сэн, я купил весь букет

и домой вернулся.

Жена поместила цветы в аквариум из-под рыбок

и снесла их в лавку — авось кто-нибудь купит.

Вечером, когда я пришел с работы,

жена взглянула на меня со странной улыбкой.

На столе я увидел всевозможные фрукты

и праздничные белые фарфоровые тарелки.

На вопрос, по какому случаю праздник,

она ответила, что после полудня

те цветы купили за целых две йены.

…И была синяя ночь

со звездами и ветром,

с бамбуковой шторой,

с огнем в очаге, завораживающим душу…

В ту же зиму жена,

будто сама собою,

будто вовсе не от забот и житейских тягот,

разом сникла, увяла, точно надломилась, —

захворала вдруг и умерла в одночасье...

 

 

 

 

Дорога через огороды

 

Тающий иней

щедро украсил метелки травы у дороги,

дочиста отмыл тележные колеса.

 

«Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь», — позванивают кусты

и деревья.

Падают, падают с ветвей тяжелые холодные капли.

Застывая в крупных ледяных сгустках,

роса растекается по солнечной равнине,

будто следы от гигантского столба пара,

что, как пламя, из реки взметнулся.

 

В горле сильно хрипит.

От этого натужного хрипа

хочется выпить чего-нибудь покрепче,

хочется поесть пареной картошки...

Сердца стариков

еще там, в городских кварталах, —

овощи распродав,

они вернулись

к огородам своим на косогоре.

 

 

 

 

Заметки для памяти

 

Обогнул угол дома, за околицу вышел —

два тополя в цвету стоят одиноко.

Несколько пушистых гроздей

с ветвей безмолвно свисают,

в синеве небес покачиваясь под облачными льдами.

Увядшая трава на редкость темна, уныла.

Ручеек цвета ртути —

словно картинка на лакированном подносе.

Кустарник в излучинах затуманен дымкой.

Сейчас где-то там, за сизыми полями,

директор школы, наверное, закончил подстригать бородку

и улегся в постель, вытянув ноги.

Проповедник господин Сирафудзи,

от вечерней проповеди уставший,

должно быть, перед сном сидит с чашкой чаю.

А может быть, все это было вчера вечером?

Может быть, сейчас директор встает с важным видом

и садится писать отчет по школе,

а преподобный Симадзи Тайто, знаменитый законоучитель,

идет через луг, торопясь на первый утренний поезд.

А может быть, дело происходит ночью,

что можно предположить, взглянув на тень моей шляпы.

Серп луны будто острым грифелем прорисован на небе.

Бледный ветер доносит аромат периллы.

Месяц — словно клубничный усик.

Серебряный серп, в воде и в моем глазу сверкая,

перемещается по небосклону.

В излучине ручья мой сосед Такити

весь день косил сено

и, наверно, на обратном пути обронил охапку —

то-то небо так поблекло и выцвело в середине.

Странный кисловатый вкус ветра…

Ветер... Иудино дерево со спутанными ветвями.

Перистые облака над пустынным полем,

загадочные белые полоски.

Я роняю карандаш, как слива спелый свой плод роняет,

и безмолвно сливаюсь с ветром.

Дуновенье ветра, пахнущего укропом…

Чьи-то останки... синева... колокол в отдаленье…

Долго ли я проспал?

Синяя звезда одинока, прекрасна, прозрачна.

Облака словно плавают в растопленном воске.

Палые листья — как перья из хвостов птичьих.

Я отчего-то дрожу, будто лист тополиный...

 

 

 

Заповеди, запрещающие алчность и похоть

 

Как было бы хорошо

нацепить плащ из промасленной бумаги,

вскарабкаться на мокрую лошаденку

и медленно двинуться через холодную равнину,

через темный лес, через пологие бугристые холмы

по неровной дороге меж высоких метелок мисканта.

Неплохая идея —

раскрыв над собой черный зонтик,

поехать в город купить сахарного песку.

 (Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)

Поросль жесткой остроконечной травы — всходы риса,

такого сочного салатового цвета,

что ему позавидовал бы сам Тернер.

Если верить преподобному Дзиуну,

эти ростки суть воплощение благих заповедей Будды.

(Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)

В прошлом праздные аристократы,

ныне достойные доверия управители.

Сероватые отсветы огней

над черной горой, извергающей унылое одиночество.

И они тоже, если верить преподобному Дзиуну,

суть воплощение благих заповедей Будды...

 

 

 

Уборка проса

 

Некоторое время, щурясь, они смотрят на закатное солнце,

затем вновь деловито склоняются и вяжут —

вяжут в снопы скошенное просо.

Рядом смеются ребятишки.

Женщины, усердствуя, как и мужчины,

появляются и вновь исчезают

в поле цвета старинного золотого слитка.

...Склон горы в белом пламени цветущего мисканта.

Затем они неожиданно приседают

и, будто перебирая струны огромной цитры,

начинают серпами жать рыжие стебли проса,

потемневшие, забрызганные грязью.

(Кабэиии-и! Нараиии-и!)

...Так красивы метелки мисканта —

не нарадуются ребятишки!

По краям поля, поросшего грязновато-бурым просом,

ладно и споро трудятся люди.

Цветы спорыша колышутся на ветру.

Завиваются плывущие с запада облака.

Женщины тоже старательно плавают, гребут руками,

в этом темном закатном потоке.

...Выводок сорокопутов нырнул в мискант,

выводок сорокопутов вынырнул из мисканта.

Будто обнимая кого-то, будто перебирая струны,

они жнут и жнут, продвигаясь все дальше.

Бурые, рыжие, золотистые стебли проса...

...вдали по кромке поля

маслянистая полоска конопли отсвечивает глянцем.

(Ге-генно-но! Ге-генно-но!)

...а вот еще стайка ребятишек —

притащили на улицу доску

и прыгают через нее, припевая.

На другом конце поля детвора уже скрылась из виду,

исчезла где-то в вечерней заре и ветре...

 

 

 

Хозяин поля

 

Через прибитые дождем рисовые всходы,

через заросли мисканта,

через заливные поля, отливающие белизною,

под темным скопищем туч, что чревато громом,

я пришел к тебе, о Хозяин!

Чинно ноги поджав, ты сидишь на веранде,

слушая движение земли и неба.

Семьдесят лет изо дня в день

на рассвете и на закате

ты косил траву (накошены, верно, горы).

Даже зимой ты носил простое домотканое платье,

И вот теперь,

как ствол корявой сосны, спина твоя согбенна,

загрубевшие пальцы будто скрючены морозом.

Лоб твой бороздами морщин прочерчен —

их оставили вёдро и дождь,

заботы крестьянской жизни.

Глубоко запавшие глаза — словно две пещеры.

Никаких изменений, будь то на земле или в небе,

ты не пропустишь, я знаю.

Перемещенье воздушных волн,

для злаков необходимых,

в горле твоем клокочет неясной речью,

будто заветные слова самого ветра.

Всё судили, рядили, составляли тысячи планов,

как добиться богатого урожая —

и вот настало время цветенья риса,

но жестокий ливень, хлеставший четверо суток,

да еще гроза, разразившаяся сегодня утром,

повалили, прибили к земле тонкие стебли.

Думаю, что завтра или послезавтра,

если только солнце хорошенько пригреет,

рис поднимется, и мы непременно

соберем урожай, которого ожидали,

а если нет, то всем деревням в округе

предстоит пережить еще одну суровую зиму.

Я знаю, слова бессильны против дождя и грома, —

потому и стою в безмолвье.

Над ивняком, над сосновой рощей

вьются обрывки грозовой тучи.

Серая вода переполнила узкую речушку,

берега которой столько раз укрепляли крестьяне.

При всем том на лице твоем,

просветленном и безмятежном,

не найти и следа той бездонной страшной тревоги,

что увидел я в позапрошлом году летом,

когда ты глядел в дышащее засухой небо…

У тебя запасшись уверенностью, я снова

отправлюсь навестить обитателей деревни,

и уже уходя, на челе твоем подмечаю

мимолетное облачко сомнения, беспокойства,

облачко, растаявшее в то же мгновенье, —

я не знаю, что оно означает,

но поверь, почтенный Хозяин поля,

что во мне сомневаться нет у тебя причины.

Пусть подчас слишком скудны мои познанья,

пусть тебе я кажусь беспечным, как птица,

приглядись ко мне, посмотри мне в глаза. Хозяин,

ко всему моему существу прислушайся получше!

На мне белый полотняный пиджак и брюки,

в руках прохудившийся шелковый зонтик,

но душой я тверд и свято чту веру предков.

Будду и бодхисаттв моля о благословенье,

до конца моих дней сутре Лотоса верен буду —

тем благим заветам главы «О продленье жизни»,

что ты сам повторяешь каждое божье утро.

О, внемли же, дорогой мой Хозяин поля!

Слышишь дальний гром небесного барабана?

Чистый свет струится с лазурных высей.

Я безмолвно кланяюсь на пороге, с тобой прощаясь.

 

 

 

Ветер пришел, наполняя долину

 

Чу! С юга, с юго-запада нынче

ветер пришел, наполняя долину,

осушив мою рубашку, мокрую от пота,

охлаждая глаза и лоб мой горячий,

взволновав поле колосящегося риса,

с колосков стряхнув темные дождевые капли,

ветер пришел, наполняя долину.

Крестьяне потрудились на славу,

вырастили рис, предвещавший щедрую осень,

но в августе со второй декады

двенадцать раз вставали багровые зори,

шесть дней держалась девяностопроцентная влажность.

Стебли риса ослабли, истончились,

и, хотя цветы все же появились на всходах,

их легко прибил жестокий вчерашний ливень.

Вот над этим полем вчера висела

траурная холодная пелена ливня.

Но сегодня уже позади все невзгоды,

наши нежданные беды и злоключенья.

Несмотря ни на что, колосья риса

благодаря небольшим хитростям в обработке рассады,

благодаря использованию фосфатных удобрений

сегодня снова поднялись рядами на поле.

Я знал, что так будет.

Я искал тебя, хотел сказать,

что все в порядке,

но ты куда-то исчезла.

Ливень хлестал и хлестал все сильнее,

затопив поля, наводняя землю.

Не осталось вокруг ни клочка суши.

Под дождем я побежал к телефону,

дозвонился в бюро прогнозов,

потом ходил от деревни к деревне,

все искал тебя — но напрасно.

Домой вернулся уже поздно ночью

при ужасных раскатах грома

и вспышках молний.

Так и не уснул...

А сейчас — погляди, какое дивное утро!

На востоке будто цветет золотая роза.

Как сигнальные флажки, облака колышутся в небе.

Высоковольтные провода гудят ровно и мощно.

Улетучиваются клубы тумана.

Выпрямились рисовые стебли — точно живые

или, может быть, как точнейшие механизмы.

Вот они стоят, так прямо и гордо,

истомившиеся от долгого ожиданья,

и сверкают маленькими белыми цветами.

Над застывшими янтарными лугами,

отражающими солнце,

скользят стрекозы.

Всем нам сейчас впору плясать, как детям,

да-да, плясать, но и этого мало!

Если рис опять под дождем поляжет,

он поднимется снова, я знаю,

коли уж поднялся после такого потопа!

Все крестьяне окрестных деревень получат

верных полтора центнера с акра.

Из-за леса, с далекого горизонта,

из-за синих вершин давно погасших вулканов

на заливные поля приходит ветер,

и, под солнцем сверкая, трепещет листва каштана.

О влажная свежесть испарений!

О невидимый ток соков в стеблях!

Посреди рисового поля на равнине,

где шуршат распрямившиеся колосья,

мы должны танцевать, как невинные древние боги,

мы должны танцевать, танцевать,

но и этого мало!

 

 

 

Гравюры укиё-э

 

Клей и немного квасцов…

микроскопически точная

тончайшая работа.

Соединить нежные белые фибры,

кое-что прибавить, убавить, подуть тихонько,

обязательно учесть температуру и влажность.

Вот он, хрупкий, расцвеченный красками

прямоугольник.

Условные контуры полуобнаженных красавиц,

их тела, белоснежные, матовые,

цвета слоновой кости.

Девять цветов,

перенесенных с клише на бумагу.

Смещается цвет —

фигуры блекнут, постепенно тают.

Взгляните на эти лица — им уже несколько столетий.

Щеки, тронутые нетленной улыбкой,

Глаза, отразившие преходящие страсти.

 

В квадратном зале,

в доме под бурой черепичной крышей,

на стенах, затянутых коричневой тканью,

гравюры — словно множество окон,

 

словно глаза в огромных четырехмерных орбитах.

Цвет Японской империи, элегантные дамы и кавалеры,

с утонченными обычаями, изысканными суевериями,

они прогуливаются так сдержанно и несмело

на листках бумаги не более квадратного метра.

Очистительные Время и Пространство

погасили тот пожар вожделенья,

что пылал в сердцах прелестных натурщиц.

Появившись на миг, они вновь уходят,

грациозные, с изящно подведенными бровями.

Преодолев разрыв во Времени и Пространстве,

мгновенье спустя возвращаются они на бумагу,

где, овеянные ароматом былых желаний,

снова будут гулять с равнодушным и гордым видом.

 

Зеленеет сочная трава на лужайках.

В полноводных реках отражаются легкие тучки.

Маленькие тории вдали краснеют.

 

Замерли ряды ветвистых криптомерий.

О, создатели божественной нации,

бессмертного народа!

Величайшие авторы повестей для подростков!

 

Знойный воздух густ и тяжел.

Духоту навевает ветер.

Чувственная красавица с маленького пригорка

бросает фарфоровые чашечки в прудик:

одна, две, три — по воде, тягучей и желтой,

легкая рябь разбегается кругами.

 

Каждый круг на воде —

событие в этом маленьком мире.

Ослепительно белое

облако отвечает воде и тихонько

проплывает над желтым холмом, испещренным

черными пятнами сосен.

О создатели этой необычайной атмосферы,

невинного, безгрешного мира…

Там тоже обмолачивают рис, ячмень и просо,

мелят муку ручными жерновами,

только там вода замерзает при — 50° по Фаренгейту,

снег там — хлопок, нанесенный ветром,

и пласты его оседают на ивах,

влекомые иной силой притяженья.

Летом дождь

льет и там с черного неба,

но скорлупки-лодочки движет не столько ветер,

сколько безудержное любопытство.

На воде колышутся лотосы, и под вечер

от движенья их лепестков дрожит потревоженный воздух —

словно слышится отзвук дальнего барабана.

Детство там очень скоро переходит

в озаренную рассветным сиянием юность.

Томные очи сверкают страстью,

в жилах струится пламя...

Алый фейерверк зажигается над рекою.

Алчущие уста — будто красная тунцовая мякоть.

Легкая бледность — стыдливость ли ей причиной?

А может быть, просто тень или фактура бумаги?

Под дугой трехдневного месяца

в глазах, затуманенных наслажденьем,

отражаются серые городские крыши.

Ветер налетает с черного неба.

Изгибаясь, трепещет под ветром ива —

трепет желанья...

 

Кэндзи Миядзава (яп. 宮沢賢治 Миядзава (фамилия) Кэндзи (имя), 27 августа 1896 года — 21 сентября 1933 года) — японский поэт и автор детской литературы.

 

С молодых лет и до самых последних дней жизни был ревностным приверженцем учения буддийской Сутры Лотоса (в традиции Нитирэн), смысл которой он пытался донести в своих произведениях.

Кэндзи Миядзава родился 27 августа 1896 года в селе Ханамаки, в префектуре Иватэ в семье зажиточных и благочестивых ростовщиков-буддистов. Он был самым старшим из пяти детей в семье. С юных лет Миядзаву очень угнетало то, что богатые родственники живут на широкую ногу за счёт скудных сбережений крестьян.

В 1918 году Миядзава окончил Высшую школу сельского хозяйства и лесоводства в Мориока, где оставался в течение двух лет аспирантом, проводя исследования почвы. Миядзава самоучкой выучил иностранные языки: английский, немецкий и эсперанто; увлекался классической музыкой, биологией, геологией и астрономией. Он был ярким студентом, и научный руководитель хотел сделать Кэндзи ассистентом профессора.

 

 

Миядзава Кэндзи (стоит справа) и редакторский коллектив студенческого сельскохозяйственного журнала «Адзариа», 1917 год. Но академической карьере Кэндзи помешали разногласия с отцом. Кэндзи был отвратителен семейный ростовщический бизнес и получение процентной прибыли от отданного под залог имущества бедных крестьян. Это привело к передаче прав наследования ломбардом младшему брату, который, в итоге, под влиянием старшего брата преобразовал ломбард в скобяную лавку. К этим семейным неурядицам прибавилось разочарование Миядзавы в своих попытках обратить отца-амидаиста к особому почитанию Сутры Лотоса. Миядзава считал идеологию буддистской школы Дзёдо несостоятельной и презирал её озабоченность деньгами и социальным статусом. Не найдя в семье понимания своих религиозных и социальных взглядов, будущий писатель в 1921 году уезжает в Токио.

 

Будучи со своим другом в Токио, Миядзава познакомился с творчеством поэта Сакутаро Хагивара, которое вдохновило его к литературной деятельности. В столице Миядзава пробыл девять месяцев. В течение этого времени он усердно посещал учебную группу буддийской традиции Нитирэн и написал много детских рассказов. Молодой писатель был вынужден вернуться в родной город из-за болезни и последующей смерти своей любимой сестры Тосико. Это событие стало глубочайшим потрясением в жизни Миядзавы, в ночь после её смерти он пишет три прощальных стихотворения: «Утро расставания» (永訣の朝), «Сосновые иглы» (松の針) и «Безмолвный плач» (無声慟哭).

 

               

けふのうちに

とほくへいってしまふわたくしのいもうとよ

みぞれがふっておもてはへんにあかるいのだ

 

Моя маленькая сестричка

Сегодня уже будет так далеко отсюда.

За окном идёт мокрый снег, но всё залито ясным светом.

 

 

— Кэндзи Миядзава, «Утро расставания» (1922)

 

В декабре 1921 года Миядзава становится преподавателем сельскохозяйственной средней школы в Ханамаки (花巻学校). В течение небольшого времени он также вёл курсы для взрослых, адресованные в первую очередь крестьянам и посвящённые улучшению методов ведения общинного хозяйства. Для учеников их учитель был эксцентричным чудаком, который настаивал, чтобы обучение протекало через фактический, личный опыт изучения окружающего мира. Он часто берёт с собой детей из класса как для обучения на открытом воздухе, так и просто для приятных прогулок по полям и горам. Кроме того, дети устраивали представления, сценарии к которым они писали самостоятельно.

 

Кэндзи Миядзава с 31 июля по 12 августа 1923 года совершил поездку с Хоккайдо на Южный Сахалин, в поисках души своей умершей от туберкулёза 27 ноября 1922 года в 24 года младшей сестры Тоси Миядзавы, так как он думал что её душа отправилась на север, и во время которой совершил поездку по Карафутской железной дороги (ныне Сахалинская железная дорога) с юга на север до станции Сакаэхама (ныне закрытая станция Стародубское) в селе Сакаэхама (Стародубское), которая в то время была самой северной железнодорожной станцией Японии. Как считается, именно поездка по Карафутской железной дороги и посещение станции Сакаэхама вдохновила его на написание стихотворения-верлибра на смерть сестры Тоси «Охотская элегия» (オホーツク挽歌), на создание первых набросков литературного сборника «Весна и Асура» (春と修羅, Хару то Сюра) и на начало работы над своим знаменитым произведением о смерти, романом-аллегорией «Ночь на галактической железной дороге» (銀河鉄道の夜, Гинга-тэцудо:-но ёру). Также встречается и другой перевод заглавия — «Ночь в поезде на серебряной реке» (например, в сборнике «Звезда Козодоя»).

 

В 1924 году сбережениями со скудной зарплаты он смог финансировать издание своего первого сборника детских рассказов и сказок «Ресторан с большим выбором блюд» (注文の多い料理店, Тюмон но Оои Рё: ритэн) и часть стихотворного сборника «Весна и Асура» (春と修羅, Хару то Сюра). Хотя эти книги не имели коммерческого успеха, Миядзава привлёк внимание поэтов Котаро Такамура и Симпэй Кусано, которые восхищались его творчеством и представили работы Кэндзи литературному миру.

 

В 1926 году Миядзава оставил учительский пост и вплоть до своей смерти в 1933 году вёл борьбу за улучшение материальной и духовной жизни бедных крестьян родной провинции. Он пытается самостоятельно заниматься земледелием, внедряет новые сельскохозяйственные технологии и новые сорта семян. Существует его известное произведение «Общее вступление к искусству агрономии», написанное в стихах. В 1926 году Миядзава создаёт «Ассоциацию крестьян Расу» для помощи малоимущим, учит земледельцев правильно употреблять удобрения, улучшать урожаи риса, путешествует по деревням с лекциями по науке культивирования риса и раздаёт деньги нуждавшимся. Помимо агрономической деятельности, Ассоциация также занималась музыкой и проведением разнообразных культурных мероприятий.

 

Тяжёлая физическая работа подкосила хрупкое здоровье (долгие годы Миядзава страдал от туберкулёза), и в 1931 году он заболевает плевритом, который не оставлял его с этих пор до конца жизни.

Последним крупным начинанием Миядзавы была его работа над созданием в 1931 году фирмы по производству сельскохозяйственных удобрений. Его отец создал фонд, чтобы помочь компании расширяться, и воодушевлённый Миядзава работал с повышенным рвением. Но плеврит возвратился, и писателя приковало к постели до самой его смерти 21 сентября 1933 года.

Народ префектуры Иватэ почитает Миядзаву как «Кэндзи-бодхисаттву» за его старания помочь бедным крестьянам.

 

 

Миядзава был одарённым и плодовитым автором; особенность его работ — острая любовь к земле и людям. Работая быстро, он написал большое количество детских рассказов, весёлых и юмористических, предназначенных для нравственного воспитания читателя. Также им созданы несколько пьес для своих учеников. Хотя Миядзава и писал стихи в классической форме танка, основной объём его литературного наследия — приблизительно 400 поэм, написанных в свободном стиле (верлибре) и датированных 1922—1933 годами.

Его поэмы отличаются большой свободой в манере изложения своих мыслей, обильным использованием научных терминов, иностранных слов, китайских грамматических конструкций, санскритских фраз и даже иногда слов на эсперанто; широким употреблением разговорного языка, нетрадиционными предметами и образами; смелыми рисунками ритма и интонации, полученными за счёт аллитераций и повторений гласных звуков.

Миядзава был знаком с работой предшествовавших ему ранних поэтов-модернистов, и его обеспокоенность тяжёлым положением крестьян и временами настойчивая демонстрация сугубо личных переживаний показывает, что Миядзава отдавал долг пролетарскому движению и романтическим школам.

Его специфическая поэтическая манера происходит из двух источников. Первый — синестезия, ставшая очевидной после его знакомства в течение 1921—1926 годов с музыкой Дебюсси, Вагнера и Штрауса. Близко связаны с этим источником и его мистические видения, в которых он лицезрел бодхисаттву Каннон, Будду, борьбу демонов или слышал демонические крики.

 

Второй и самый большой источник его поэзии происходит из следования Миядзавы буддийским идеалам, через безбрачие, отказ от материальных ценностей и жизни в серьёзнейшем самоотречении. Его поэзия — это история духовного восхождения, написанная с болью или иронией о триумфах и падениях на духовном поприще. В сборнике стихов «Весна и Асура» Миядзава называет себя неистовым, злым демоном, асурой, который по своему естеству вынужден сражаться со всеми вокруг. Он часто празднует обновление окружающего мира и радуется небу, облакам, снегу и горам. Или в громе и дожде, в уничтоженных стихией полях риса чувствуется его подавленное молчание. Миядзава изо всех сил старался помогать окружающим его людям преодолевать бедность и мучения и был больше образцом сострадательного человека, чем сознательным поэтом. Такамура Котаро видел Миядзаву не просто формальным, академическим стихотворцем, но человеком, сделавшим свою жизнь поэзией.

 

После смерти Миядзавы в его доме было обнаружено множество рукописей и черновиков, и, благодаря помощи друзей из литературных кругов, в 1934—1935 годах был издан трёхтомник сочинений Миядзавы. На сегодняшний день собрание сочинений Миядзавы составляет 18 томов стихов, рассказов и повестей.

В ознаменование 50-й годовщины смерти писателя на его родине в Ханамаки в 1982 году был открыт музей. Экспозиция представляет собой некоторое количество рукописей и личных вещей автора, уцелевших от американских бомбёжек во время Второй мировой войны.

В 1996 году столетний юбилей Миядзавы Кэндзи праздновался выставками не только на его родине в префектуре Иватэ, но и по всей Японии. Многочисленные книги, телепередачи, документальные и художественные (см. ниже) фильмы стали свидетельством того, что Кэндзи действительно является народным писателем.

Хотя Миядзава Кэндзи является одним из самых читаемых авторов в Японии, он относительно мало известен за её пределами.