Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
КАТЕРИНА АНГЕЛАКИ-РУК

Катерина Ангелаки-Рук (22 февраля 1939 – 21 января 2020) — греческий поэт, переводчик и лектор.

История глаз

 

Глаза готовы

следовать

малейшим изгибам

видимого мира

между тем как внутреннее зренье

толкует ангелам

картины

или шлёт прощальные открытки

с изображеньем сосен.

 

Глаза кочуют

ввинченные в тело

и скорость тела увлекает их

сперва сопротивляются они

его движению

но вскоре уступают

желанию вглядеться в новизну

пока она не обретает ясность

и не становится стихотвореньем

в котором возникнет новое лицо.

 

Глаза забвенье ловят

угасая

незряче отражают облака

и солнечную водную дорожку

которая ведёт их

за пределы

пейзажей

и коричневых равнин

и твоего зрачка

туда

где глаз есть мир

и видимый и зрящий

он как паук

соткавший паутину

на кровле черепа.

 

 

 

 

Печаль-страна

 

Перевод Vlanes

 

 

Пролог

 

Стихи не получаются,

когда не получается любовь.

Не слушайте, что говорят вам:

спокойствие в любви, оно желает

стихов, что могут выжить

в холодном времени…

 

 

Я выдумала место,

куда я ухожу в печали безысходной,

в печали льдов, не тающих во мне,

и слёз оледеневших,

когда выходят ностальгии, белые пантерочки,

с укусами горячими, мучительными.

Печаль-страну, вам говорю, я выдумала,

то состояние, что медленно сжимается,

так что прекрасные пейзажи под конец

приобретают запах застоявшейся воды

и вянущих плодов.

 

В печаль-страну ты приезжаешь, не вздыхая,

с одной лишь лёгкой судорогой,

как узнавание любви, стоящей

у самого порога нерешительно.

Тут есть поэты, святостью покрытые,

поэты, пристально смотрящие на небо,

возвышенные, головы кивком единым

вещающие: "нет… не так… ошибка",

а иногда: "как жаль, теперь уж поздно!",

и нищий на углу бормочет бесконечно:

"То хорошо в желании,

что, если отомрёт оно,

то и предмет его утратит ценность."

 

Все неудачи юности

тут превратились в площади молчащие,

желанья изувеченные, призрачные рощи,

любви последние злосчастные влечения,

некормленные псы, бродящие по переулкам.

Такое хуже старости:

заселено всё место непрожитой юностью.

 

В Печаль-стране я плачу непрерывно,

с тех пор, как показал ты мне печали ценность.

Но нет, не отрицанье это плодородия,

скорее, утверждение отсутствия.

Ты говорил, и профиль твой пугал меня,

его как будто тёрли об ужасно жёсткий камень,

глаза твои, как будто сложены из серы,

испуганы, меня перепугали.

Ну что ж, давай поплачем: хорошо ещё,

да, хорошо, что нас пока здесь терпят.

А на рассвете мы войдём в иную гавань,

как входят в новое стихотворение:

тогда, покрыта инеем, я сохраню

последний стих любовной недосказанной истории.

 

О голос, ты — вершина тела, линия затылка,

возобновленья вечные неутоляемого страха.

Пока я на тебя смотрела, мне открылись

пейзажи внутренние чувства.

 

Печаль-страны красивейший мужчина

увидел бабочку, пожухлую и мёртвую, на простынях своих.

Он голым был, вспотевшим и блестел —

не так прекрасно, впрочем, как она, обвёрнутая белым светом,

из смерти выходящая.

Крылатый символ ветрености, бабочка,

недвижимая, раскрашенная цветами ночи:

она лежала, словно ангел смерти насладился ею

и тотчас бросил.

А может, отдохнуть она хотела, чтоб начать

свой трудный путь из мрака в совершенство.

 

Печаль-страны юнейшая из женщин — это я.

Смотрю, смотрю и не могу поверить,

как столько пыли может накопиться

на магистрали радости.

Я говорю: дожно быть, я ошиблась

и не пошла по шёлковой дороге,

не тронула груди героя этого стихотворения.

Я лишь представила, что сердце у него застыло,

как Банки, о которых говорим, смотря на них:

"Вообрази, как много здесь хранится !"

 

То, что теряешь ты, с тобою остаётся навсегда.

Печаль-страну, такое место создала я,

чтоб навсегда остаться с тем, что потеряла,

когда всё обволакивает мрак невыносимый,

рассветы безголосые,

как будто ждёшь звонка в какой-то школе,

вот-вот он прозвенит, опять урок начнётся

и упражнения на тему неизвестную.

Ты смотришь вниз, на двор цементный, камушки

от страха складываешь, бедненькая, в голубой передник

и входишь в класс:

вступаешь в монотонность времени безвкусного,

в расплывчатость существования,

которое, я знаю, изменённое слегка,

перед концом ты снова встретишь.

 

Религия в Печаль-стране:

Безглавая Идея.

Сидит прилежно статуя её

вблизи сестёр своих.

Там Добродетель, самая прекрасная, и Мудрость,

всех сложенная пропорциональней.

Идее, впрочем, и безглавой молятся,

когда приходит он, которого я полюбила б, если…

приходит поклониться, в розовой рубашке

и с членом возбуждённым,

ведь каждая идея что-то значит для него,

а вместе с ней и противоположность.

Любовь и смерть одним тут стали телом,

и травка, прорастающая

из-под поверженных обломков статуй,

их на живые души делает похожими,

что в зелени печалятся, затем крушенье терпят

в чужих глазах и остаются там, влюблённые.

В Печаль-стране любви и смерти поклоняются —

одной идее: но безглавой, потому что без надежды.

 

 

Выход

 

Печаль-страну покинуть собираясь,

я поняла, что потеряла направленье

к чему-то, что могло бы стать реальным запахом,

запястьем с превосходным пульсом жизни.

Вокруг я повернулась

и, отправляясь на корабль,

перед закрытым оказалась магазином.

За подоконником, от пыли почерневшим,

висел пиджак трагический: никто

не захотел бы в нём согреться, никогда.

Исчезло солнце,

и улицы все вместе

горланили, что здесь пройти нельзя.

Но я прошла. В тепле моих ладоней,

напоминавшее замёрзшей птицы

последнее дыханье,

я вынесла прощальное рукопожатье.

 

(перевод с новогреческого)

 

© Copyright: Vlanes, 2004

 

 

 

 

Исчезла и луна

   

Луна, луна

прижатая так тесно

к моей груди и к животу:

и на неё я больше не гляжу,

как больше не гляжу

и в зеркала.

Луна теперь —

белёсый слабый свет,

что чуть мерцает и напоминает времена,

когда за ночью ночь

с её серпом

и страсть, как полнолуние, росла.

Ты на покрытых галькой берегах

стояла мокрая и думала, что видишь

суть мироздания,

мечтала о веках

метафизических,

где никакое солнце

не затмевало бы поэзии луны:

ведь серебристый свет

всегда нежнее дня

и золота его.

О, женщина, как ты была смешна,

считая, будто пылкая луна

оберегать твой танец будет вечно.

Но и луна исчезла.

И она.

 

 

 

   

 

Поворот событий

   

С какого неба она проливается,

эта отрава,

в день по капельке

мою жизнь разъедая?

Где осталось сияние,

что меня переполнило,

когда глаза мои тронули

силуэт «Его» тела,

проступавший легонько

сквозь мужскую одежду?

Слова в ту пору лились потоками,

проносились идеи, как дикие стаи птиц,

не хотели клевать слова,

как бы ни голодали.

Ночь меня не пугала: хоть и безмолвная,

она сказки рассказывала,

сулила зарю.

Люди были

не назойливым антонимом одиночества,

а колодцами, где в глубинах сокрыты тайны

утешительные и прохладные.

Знать бы: это я сама виновата —

или чёрный антоним жизни,

что приближае

 

 

 

 

Монашеское

 

Полотном полотном чернота обернуть меня хочет, я знала.

 

Монах смотрел в её рот,

зубов и поцелуев лишённый.

Его чёрная шапка

была запятнана небесной голубизной,

и его покой был весь в складках, как плотный шёлк

на картинах голландцев.

Яннуса представила

часы его спасения,

погружённые в масло и в тишину,

прогулки его одинокие

по самому краю прохладных ущелий соблазна.

Как полярный медведь,

у которого жир - идеал телесности,

может вынести холод, потому что в своей ледяной берлоге

копирует смерть,

так и этого человека душа

в мозговом сером мешке

копирует абсолют,

чтобы вынести жизнь.

Только плач его слышится по ночам

и прутья лозы трещат, когда он

встаёт на колени.

 

 

 

 

Пить и глотать

 

Какой была бы жизнь моя сейчас

когда я чернотой окружена

и вся дрожу как маленький зверёк

боюсь медвежьей ночи

боюсь, что всё давно предрешено

за тучами

какой была бы жизнь

без жидкости хмельной которую я пью

без этой напоённости

которая бушует украшая

мою неполноту

и облегчает ношу дня

груз ночи неподъёмный

и без мечты которая таится

свернувшись у меня под языком

и жидким телом делается так что

с любым глотком я нахожу её во рту

и без того чтобы не прекращая

по капле я считала

во мне расплёсканную пустоту?

 

 

 

 

 

Поэтический постскриптум

 

Стихи теперь не могут быть красивыми:

ведь правда стала безобразной.

Отныне опыт —

единственная плоть стихотворений.

Пока он богатеет,

питаются стихи - и, может быть, становятся сильнее.

Болят мои колени,

и пред Поэзией я больше их не преклоняю,

но только свои опытные раны

в подарок предлагаю.

Эпитеты увяли:

теперь я только играми рассудка

Поэзию свою приукрашаю.

Но я не перестану ей служить, —

пока нужна ей буду.

Она одна мне помогает позабыть

закрытый горизонт грядущего.

 

 

 

 

Анорексия бытия

 

Не голодна, не больна, не пахну

быть может где-то в глубине страдаю и о том не знаю

делаю вид что смеюсь

не желаю невозможного

и возможного также

запрещенные мне тела

не насыщают мой взгляд.

В небо иногда

гляжу жадно

в тот час когда солнце гасит свой свет

и лазурный любовник отдается

очарованию ночи.

Единственное мое участие

во вращении мира

мое дыхание, происходящее мерно.

Но я чувствую еще одно

странное участие:

тоска находит на меня внезапно

по людской боли.

Стелется она по земле

как церемониальная скатерть

намокшая в крови

укрывающая мифы и богов

тоска перерождается

и сливается с жизнью.

Да, я теперь хочу плакать

но высох даже слез моих источник.

 

2011