Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
КАЛЬМА

(Фотография не найдена)(1??? - 19??) Поэтесса, писательница Эмилия Самуиловна Кальманович, дочь саратовского присяжного поверенного С. Е. Кальмановича. В начале 1920-х гг. жила в Эстонии, сотрудничала в газете "Свобода России", еженедельнике "Отклики" (1921). Летом 1922 г. с мужем Иваном Коноплиным в Берлине, выступала на вечерах "Дома Искусств". В 1922-1925 гг. публиковала стихотворения и переводы в газете "Руль", в печатавшихся в Берлине журнале "Балтийский альманах" под редакцией Евгения Шкляра и еженедельном иллюстрированном приложении к "Эхо" под редакцией Бориса Оречкина, в журналах "Сполохи" и "Жар-птица", принимала участие в журнале "Жизнь". Выпустила "Цветные камушки. Книгу для малюток" (Берлин, 1922; совместно с И. Коноплиным) и "Спелый колос" (Берлин, 1923). Автор книг для детей: "Знакомые: Стихи для детей" (Дерпт, 1921); "Солнечные зайчики: Стихи для детей" (Берлин, 1922); "В цирке" (Берлин, 1924).

Кузминские строфы

 

Если захочешь,
Чтоб я, самая гордая девушка,
Стала пред тобой на колени,
Я стану.

 

Если захочешь,
Чтоб я, у которой целуют руки,
Целовал-бы руки твои,
Я буду.

 

Если захочешь,
Чтоб я, у которой так скрыты слезы,
Плакала-бы пред тобою,
Заплачу.

 

Ведь надо-же мне
Мою гордость, презренье и холод
И злую тоску растопить
В слезах и любви.

 

 

 

* * *

 

Сломи мою тоскующую волю,
Когда мы снова встретимся в борьбе!
Я лишь тебе господствовать позволю,
Моя свобода грезит о тебе.

 

Осенний день прозрачно-безмятежен,
И зелена последняя трава...
Когда придешь, ты будешь груб и нежен,
А я скажу холодныя слова.

 

Усталый плющ склонился на ограду,
Живой дымок клубится над трубой...
А ты не верь презрительному взгляду,
И говори, как с преданной рабой.

 

 

 

Русь

 

Разметалась в душной клетке я,
Расплескалась моя коса...
Вон, леса маячат редкие, —
Ох, не наши здесь леса!

 

Все порублено, повыжжено
На Руси моей блажной,
Да милей родная хижина
Здешней гридницы цветной.

 

Ты ведь наша, неотрывная
До последняго конца.
Допусти-ж, река разливная,
До родимаго крыльца.

 

Все повыжжено, порублено,
На полях густеет новь,
Только в сердце не погублена
Наша горькая любовь.

 

 

 

Ревель


Из книги "Спелый колос"

 

Гордый, умный, старый город
Уцелел в волнах времен.
В строгом пенье колоколен
Древний голос оживлен.

 

Узкий дом на повороте
Осадив коня разбег,
Здесь, стуча копьем железным,
Граф просился на ночлег?

 

Вот с резной дубовой дверью
3акоптелый длинный зал:
Здесь прекрасной Кунигунде
Рыцарь розу подавал.

 

Там давно была таверна:
У глубокаго окна
В ней проезжий yгощался
Кубком тeмнaгo вина.

 

И хозяин добродушный
С звонкой связкою ключей,
Засветив фонарь огромный,
Провожал своих гостей.

 

Эта жизнь живет поныне,
Cкpытa в вечном мертвом cне.
Лишь спроси, — и серый камень
Запоет о старине.

 

Tallinn, 1920.

 

 

 

* * *

 

Ныне память о минувшей жизни,
Как трава осенняя, мертва.
Перестала плакать об отчизне,
Забыв русския слова.

 

Всю поклажу, радости и горе,
Собрала я в маленький челнок,
Уплыла в тускнеющее море
На скупой и темный островок.

 

И гляжу, как стелется в тумане
В злую ночь — до ранняго утра,
В позабытом, одиноком стане
Чадный дым от скуднаго костра.

 

 

 

* * *

 

Сквозь обнаженные стволы
Вода мерцала голубая.
Раскинув бранные стволы,
Пирует осень золотая.

 

Не скорбен мне последний свет,
И не тяжка рука Господня:
Я проживу сто двадцать лет,
А, может быть, умру сегодня.

 

Умру, как туча над рекой,
Как палый лист сырой и черный,
Всю горечь радости земной
Испив беззлобно и покорно.

 

 

 

* * * 

 

Деревья стынут, мертвенны и голы.
На небе тучки, как стада ягнят.
Коньки в руке у девочки веселой
Таинственно и радостно звенят.

 

А все течет к небытию и смерти,
Последний час свершает торжество,
И девочка веселая, поверьте,
Не ведая, предчувствует его.

 

И на средине жизненной дороги,
У пепла отгоревших угольков,
Благословляю здешния тревоги,
И смех детей, и легкий звон коньков.

 

 

 

* * *

 

Мне безпокойно, сумрачно и гадко,
Нещадно спину солодит озноб.
Ах, у меня, должно быть, лихорадка,
Тяжел и туп свинцом налитый лоб.

 

И мысль одно упорно повторяет:
Как много верст, как долги поезда!
А письма — почта, может быть, теряет,
Иль, может, он не пишет никогда?

 

Все это знает верная тетрадка,
А сердце шепчет внятно: "Не зови!"
Да, у меня, конечно, лихорадка,
Не знаю - от простуды иль любви.

 

 

 

* * *

 

Я вижу вас из ночи в ночь во сне:
Любовь не спит и крадет разстоянье,
Печальное, скупое достоянье —
В минутных снах являетесь вы мне!

 

А утром, опершись на подоконник,
О чем еще могй теперь мечтать?
Не взять ли с полки старый сонник
Иль на кофейной гуще погадать?

 

 

 

* * *

 

Как барышня Тургеневской эпохи,
Хочу печаль смирить иглою.
Но день от дня мои все чаще вздохи,
Цветной узор глядит насмешкой злою.

 

Уж целый месяц не было свиданья...
Узоры шелка спутаны и плохи...
Ах, тяжелы земныя испытанья
Для барышни Тургеневской эпохи!

 

 

 

* * *

 

Высокия, шумливыя деревья,
И легкая весенняя трава,
И облаков пустынныя кочевья,
И темная над ними синева.

 

Весна поет, — и радостно струится
Речная зыбь под сгорбленным мостом,
И девушка блуждает и томится
В прозрачном платье, белом и простом.

 

Ну, что-же? Пусть! Печаль неутолима,
Для каждаго здесь временный привал...
А жизнь влечет, влечет неумолимо
В один большой и мертвенный провал.

 

Руль. 1924. № 1074, 18 июня. С. 2.

 

 

 

В дождь

 

Розы, пальмы, скалы бурыя,
Эвкалипт над головой...
Только дождь, да небо хмурое
Как бывало над Невой.

 

Волны тихия, покорныя,
Берег — каменный карниз.
Вспоминаю море Черное
И Алупку — Симеиз.

 

Услыхать бы песню родича
Из своих, далеких стран:
"Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман".

 

Италия. Bogliasco.

 

 

 

* * *

 

На синем небе кипарисы,
На синем море быстрый челн,
Дома, как легкия кулисы,
И отдаленный шорох волн.

 

А север, темный и убогий,
Мохнатой зеленью оброс,
Безмолвны скалы и дороги,
И кровь рабыни, вместо роз.

 

Но здесь и там пою безсменно
Любовной мудростью моей
О том, что жизнь благословенна,
О том, что мало в жизни дней!

 

Италия. Bogliasco.

 

 

 

На берегу

 

Как солнце жжет! Остановилось время.
Сверкает зной по стенам и садам.
На берегу смочу водою темя
И тело влаге ласковой отдам.

 

В каменьях дно. Скала оделась мохом,
Зеленым, как весенняя трава.
Под ней волна вздыхает легким вздохом
И пенится, ленивая, едва.

 

А вдалеке, под мачтою высокой,
Рыбак уплыл в расплавленную синь...
Счастливый путь! Плыви стезей широкой
И мне на счастье невод свой раскинь!

 

Bogliasco близ Генуи.
Италия, июль 1925 г.

 

 


* * *

 

День за днем струится монотонно,
Высоки густыя небеса.
Расплелась над морем полусонным
Облаков пушистая коса.

 

Мне скучны изломы жаркой суши,
Влажный плеск, синеющая мгла,
Женския тоскующия души,
Женския усталыя тела.

 

Я не знаю, жив или погиб ты,
И глаза померкли иль зажглись?
Мне про то не скажут эвкалипты
И стрелой влетевший кипарис.