Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
JOSE AGUSTIN GOYTISOLO GAY

Хосе Агустин Гойтисоло (исп. Jose Agustin Goytisolo Gay; 13 апреля 1928, Барселона — 19 марта 1999, Барселона) — испанский поэт и переводчик, представитель поколения 50-х.

 

Перевод с испанского НАТАЛЬИ ВАНХАНЕН

 

От переводчика

 

В Испании принято делить литературу на поколения — например, девяносто восьмого, двадцать седьмого годов. Между тем, литература — дело вечное, так ли уж важны в таком случае конкретный год, даже десятилетие? И все же у представителей одного поколения всегда есть общность. Она в биографии. В понимающем переглядывании: «Мы-то с вами помним...» Да, и помнят разное, и пережили каждый по-своему, но хранится в памяти нечто единое, называемое «в наше время».

 

Хосе Агустин Гойтисоло относится к поэтическому поколению пятидесятых. Он вошел в литературу одновременно с Хайме Хилем де Бьедмой, Кабальеро Бональдом, Хосе Вальверде и другими, непохожими друг на друга поэтами. Но одно у них было общим: все они — дети войны, у всех юность пришлась на годы окрепшего, мы бы выразились, «развитого» франкизма, поразительно смахивающего на наш застой. То же безудержное бахвальство по радио, те же цензурные кляпы и недоверие к интеллигенции, те же хитрые подмены в литературе: не то что до современников — до классиков-то не доберешься, так засыпаны они шелухой готовых — и обязательных! — толкований, так густо покрыты любезной системе позолотой. Но вот, из глубин безвременья, пробиваются живые человеческие голоса, и голос Хосе Гойтисоло — среди них.

 

Поэт родился в Барселоне в 1928 году, в семье, которой суждено было стать знаменитой: два его брата, Хуан и Луис Гойтисоло,— ныне крупные прозаики, хорошо известные и в нашей стране. Поэт получил юридическое образование в мадридском университете много переводил, в том числе, из русских поэтов, Сергея Есенина.

 

Мрачное время — мрачные песни. Первый сборник стихов Хосе Гойтисоло «Возвращение» (1955) — книга о смерти, отпевание, плач по отлетевшей душе. И все же, как в сумрачном храме, нет-нет да и пробьется внутрь сквозь высокое окно запыленный солнечный луч. Этот луч будет расти, расширяться в следующих книгах, но и тема ухода, отрешенности ностальгии останется, только всякий раз будет звучать по-новому. Тут и печаль об ушедшей детстве, и расставание с любовью, и прощание с родиной. Родина и любовь в испанской поэзии, как и в русской, часто синонимы или, во всяком случае, стоят нераздельно. Родина может быть отнята у человека разными способами. Самый явный из них — изгнание. Самый простой и самый массовый — отлучение. Достаточно тем, кто наверху объявить себя единственными полномочными представителями страны и народа, и цель достигнута. Остальные не в счет. Сквозная тема книги «Конец прощания» — вынужденное прощание с отнятой, узурпированной самозванцами отчизной. И эта же книга самим фактом своего существования утверждает обратное — у хранителя языка родину отнять невозможно. В нашем столетии мы в этом неоднократно убеждались. А поэт именно хранитель. О возвращает опошленным официозом, скомпрометированным ложью, замусоленным бытом словам их изначальный смысл. «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло»,— писал поэт Давид Самойлов. В поисках незамутненности речи, Гойтисоло обращающегося к самому чистому источнику — народной поэзии и пишет удивительную для современности книгу «Шаги охотника», близкую к народным испанским песням, непосредственным по интонации, легким и глубоким одновременно. Вроде бы незамысловатые, они поражают точнейшим попаданием слова в цель. Их герои: девушка, спешащая на свидание, бредущий полем охотник, орлица над суровым сухим нагорьем в стихотворении, где настойчивый рефрен «орлица, орлица» словно новый широкий взмах крыльев, уносящий нас все выше в небо.

 

Поэт много думает о времени: и о мгновении, которое во что бы то ни стало надо успеть остановить прежде, чем оно остановит тебя, и о том, чего уже не вернуть — не потому ли так щемит сердце при виде пожелтевших фотографий и стертой патефонной пластинки? Есть у него и интерес к истории. Каждое «историческое» стихотворение Хосе Гойтисоло — маленький, отжатый до одной страницы роман, действующие лица которого нередко тоже тоскуют о своем былом. Это и римлянин, оплакивающий гибель императора, и король, забывший о всемогуществе и странствующий в нищенских отрепьях в поиске вчерашнего дня. Так рождается в поэзии Гойтисоло некий plusquamperfect, прошедшее в прошедшем, вереница отражающих друг друга зеркал. Его нищий король, давший название одному из сборников («Нищий король», 1988), вглядывается во мглу, высматривая неведомое, а может, несуществующее или прошедшее. Этот герой близок автору. Однажды в разговоре, когда речь шла о разных людях, получавших те или иные определения, Гойтисоло спросили: «А кто вы сам? Кем вы себя считаете?» — «Кто я? — удивился поэт, — Ну, конечно, нищий король!»

 

В предлагаемую подборку вошли стихотворения из разных книг поэта, написанных в различные периоды жизни, но, думается, во всех них есть некий характерный для него сплав традиции и современности и узнаваемость голоса.

ТОЛЬКО И ВСЕГО

 

Тополя шептались.

На душе мертво.

В марте мы расстались,

только и всего.

 

Давняя улыбка,

взгляд. Ни у кого

глаз таких не встретить.

Только и всего.

 

Дни тоски и гнева.

Света твоего

луч с ночного неба.

Только и всего.

 

За огонь высокий,

за тепло его —

в сердце эти строки.

Только и всего.

 

 

 

ЗАПАХ ДОЖДЯ

 

Под ветром влажным и вялым

забыл твой голос и слезы,

былое пало провалом,

осыпалось цветом розы.

 

Не сыщешь прежних времянок,

ни клумбы, ни грядки тощей,

ни шепчущей спозаранок

вскружившей голову рощи.

 

Лишь веет воздухом вялым,

дождем, заброшенным садом,

разлука находит шквалом,

да чайки кричат с надсадом.

 

 

 

БОЛЕРО

 

Если тебе случится —

такое со мною бывало —

весь день говорить о людях,

которых давно не стало,

о призрачных переулках,

газовом свете улиц,

предрассветных прогулках,

конках, что не вернулись,

если, фальшивя пылко,

поешь, пьянеешь мгновенно,

чуть что — и лезешь в бутылку,

чуть что — и лезешь на стену,

на этой скользкой дороге

не мешкай — она опасна! —

проси врачей о подмоге,

иначе в один прекрасный,

ужасный момент, измотан,

за стойкою бара, в сквере,

в постели, холодным потом

пропитанной, до потери

сознанья примешься думать,

думать, думать, и в этом,

поверь, достаточно мрака —

увидишь, что неприкаян

и одинок, как собака,

и предал тебя хозяин.

 

 

 

* * *

 

Дни тревоги, бессонный час,

колокола из тьмы.

 

Наши книги живут без нас,

где их забыли мы?

 

Спи. В тиши не считай утрат.

К нам не придут сюда.

 

А пробудишься, спросишь: брат,

есть ли черней беда?

 

 

 

В ЛИХИЕ ГОДЫ

 

Как богач, над добром дрожащий в лихие годы

ищет угол, куда бы его припрятать,

я решил:

— Лежи до лучших времен.

 

И зарыл поглубже свои надежды

и планы.

Дождь прошел,

и где теперь это место?

 

 

 

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

 

На улице как тогда,

да только совсем не так.

 

Проплыли бредом года —

все двадцать сошли во мрак.

 

Не я ли колокол тот,

Гудящий издалека?

 

Та тень, что разбег берет,

скользнув из-под каблука?

 

Напрасные «я — не я?».

Спроси у небытия.

 

 

 

ГОЛОС — ЭХО

 

Стукнешь ночью в глухую дверь

стены гудят в ответ.

 

Пес добычу несет в зубах,

стоит напасть на след.

 

А окликнешь тех, кого нет,

голос —

эхо в горах.

 

 

 

 

Возвращение Рутилия*

 

Потомок знатного рода,

ты возвращаешься в свой край,

с болью в сердце наблюдая его закат.

На всем пути, тут и там, тебе попадаются люди,

бегущие от солнца, чтобы обрести царствие небесное,

схоронясь в пещерах. Ну не бред ли

спасаться от зла, отвергая радость и свет?

 

Когда великое здание пошатнулось,

в трещинах его стен ты разглядел их, этих крыс,

ткущих саван для разума.

С каждым днем все меньше желающих умереть за Империю

и все больше жаждущих спасти свою жалкую душу.

Горькое возвращение: умереть в родном доме

в окружении варваров.

 

 

* Рутилий Клавдий Намациан — римский поэт, по рождению галл, префект Рима осле разорения Рима возвратился на родину, которую в то время опустошали в аписал поэму о своем возвращении. (Прим. перев.)

 

 

 

 

ЖЕНЩИНЫ ПРОШЛОГО

 

В приморских курзалах, в кафе,

откинувшись на спинки плетеных кресел,

растянувшись на ласковом бархате шезлонгов,

с сигаретами — о, как дерзко, как пряно! —

в платьях приглушенных тонов

или где-нибудь там, в потайных закоулках дома,

охорашиваясь у зеркала,

пудрясь, подкрашивая губы,

женщины прошлого — такие нездешние! —

казались не от мира сего.

Но когда они угощали нас леденцами

или подставляли профиль фотографу,

все мы, все поголовно, догадывались, что это ненадолго

и скоро кончится,

что красивая кинолента не может крутиться вечно,

а бесценная жемчужина,

таимая в сборках декольте

или между колен,

однажды обернется галантерейной дешевкой,

что они, в сущности, совсем как мы:

те же заботы и скука,

грусть и желания.

 

О, раз так, стоит ли корчить из себя богинь,

к чему

эти беспредметные вздохи,

эта немыслимая белизна одиноко парящей руки

с влажно сверкающим ноготком,

если от всего карнавала

останется десяток выцветших литографий

и груда шляпных коробок, набитых желтыми фото,

из которых нет-нет да и выскользнет надтреснутая патефонная пластинка.

 

 

 

 

ДОМ, КОТОРОГО НЕТ

 

Говорят, это тоска, ностальгия.

Тоска по чему? — удивляется он.—

По жизни, расколотой надвое?

Заросшему саду? Смутным и страшным

годам? Брюкам мышиного цвета?

Только в детстве помнится ему праздник,

краткий и быстролетный.

Иногда во сне хочется продлить его

надолго, может быть, навсегда.

Так нерадивый ученик, знай, мечтает о чем-то,

уставившись в угол.

 

Вечный страх потерять тех, кого любишь,

создал вот здесь, рядом,

неприметную дверцу,

открывающуюся внутрь,

но и за ней оказалась

лишь зябкая пустота,

эхо, говорящее его же словами,

веющее полузабытым испугом.

 

Он переходит из вчера в завтра,

словно одолевает крутой перевал,

воскрешая хижины и замки,

сметенные войной и ветрами,

забывая и путая дни,

в надежде остановить время раньше,

чем оно остановит его.

О нелепый, заблудший,

нищий король! Озноб ночной непогоды

пробегает по твоей спине,

а ты все идешь и идешь от бездны к бездне,

высматривая во тьме далекий свет дома,

которого нет!

 

 

 

РЯДОМ С НАМИ

 

В комнате

за стеною,

в комнате,

полной мною

до недавнего дня,

меж былых переборок,

книжек и книжных полок,

строя, смеясь,

звеня,

радость,

любовь, ладошка,

вправду, не понарошку,

ластясь,

лучась,

блестя,

просто живет

и только,

не погрустив нисколько,

девочка, день,

дитя.

 

 

 

Из книги «ШАГИ ОХОТНИКА»

 

 

 

* * *

 

Над дебрями ежевики —

орлица.

Над рощами и лесами —

орлица.

Над далями и холмами —

орлица.

Над скалами и над нами —

орлица.

Над высью, где снег искрится,—

орлица.

Над тучами выше снега —

орлица.

И там, где кончилось небо,—

орлица,

  одна

  орлица.

 

 

* * *

 

К закату склонилось солнце:

стрелок, постучи в оконце.

 

Куда собралась ты к ночи?

Где к милому путь короче.

 

А злой язычок соседок?

Пусть судят своих наседок.

 

Как быть с людскою молвою?

Она порастет травою.

 

Не слушай молвы и сплетен —

а лишь тополиный ветер.

 

 

 

* * *

 

Стрелок, уснувший в поле

на комьях глины,

взгляни, как я умею

взбивать перины.

 

Стрелок, уснувший в поле,

укрывшись еле,

пойдем со мной, узнаешь,

как спать в постели.

 

Стрелок, скитаясь в поле,

ты пьешь из лужи,

но могут эти губы

поить не хуже.

 

 

 

* * *

 

Красавица девушка,

гроздь винограда,

все грозди не срезать,

да все и не надо.

 

Ведь лучшие

грозди

укрылись от взгляда.

 

Красавица девушка,

ветка и завязь,

все лучшие ягоды

птицам достались.

 

И знает

хозяин едва ли,

что лучшее птицы склевали.

 

Красавица девушка,

гроздь винограда —

ты вольная воля

и этому рада.

 

И, верно,

по вольным законам

любовь достается влюбленным.

 

 

 

* * *

 

Слетают с веток листья,

как птицы на поля.

Взгляни на эти вишни

и тополя.

 

Вот красный вслед за желтым

вспорхнул, исчез.

Взгляни на сад притихший,

взгляни на лес.

 

Под осень эта стая

желта, красна.

Назад вернется к маю —

когда весна.