Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
JORGE LUIS BORGES

История ночи

 

 

АЛЕКСАНДРИЯ, 641 ГОД ПО Р. X.

 

С Адама, различившего впервые

Тьму, свет и линии своей руки,

Мир сочиняет, предавая камню,

Металлу и пергаменту все то,

Что канет за день и приснится за ночь.

Передо мной итог — Библиотека.

Я слышал, что хранимых в ней томов

Гораздо больше, чем песка в пустыне

И звезд на небе. Каждый, кто решится

Исчерпать их, навеки потеряет

Спесивый ум и дерзкие глаза.

Передо мною память миновавших

Столетий — их герои и клинки,

Сухие шифры алгебры, ученье

О кругообращении светил,

Повелевающих судьбою, свойства

Магических растений и камней,

Строка, хранящая чужую нежность,

Наука, погруженная в безлюдье

Господня лабиринта — богословье,

Отыскиванье золота в грязи

И мерзопакость идолопоклонства.

Язычники считают, будто с ней

История исчезнет. Маловеры!

Полуночные бденья возродят

Бесчисленные книги. Даже если

Все сжечь дотла, они воссоздадут

Любую строчку на любой странице,

Все похожденья и труды Геракла

И шаг за шагом — каждый манускрипт.

И вот сегодня, в первом веке Хиджры,

Я, покоритель персов, царь Омар,

Я, утвердивший торжество Ислама,

Послал своих солдат предать огню

Всю исполинскую Библиотеку,

Что не прейдет. Да славятся вовеки

Аллах и Мухаммад, его пророк.

 

 

 

 

 

 

МЕТАФОРЫ "ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ"

 

В начале всех — метафора потока.

Бескрайняя вода. Живой хрусталь,

Хранящий заколдованные клады —

Исламское наследие, теперь

Тебе и мне доставшееся. Разом —

Всесильный талисман и жалкий раб;

Волшебной сулеймановой печатью

В сосуд из меди заключенный дух;

Царь, верный клятве и царицу ночи

Наутро предающий правосудью

Кинжала; одинокая луна;

Золою умываемые руки;

Скитания Синдбада — Одиссея,

Которого ведет не гнев богов,

А тяга к приключеньям; чудо-лампа;

Приметы, показавшие Родриго

Испанию под властью сарацин;

Любитель шахмат, гнусной обезьяной

Живущий; Царь, постигнутый проказой;

Богатый караван; магнит-гора,

На гибель обрекающая судно;

Шейх и его газель; текучий шар

Их переменчивых, как тучи в небе,

Фигур, гонимых прихотью Судьбы

Или Удачи, что одно и то же;

Посланец Бога в облике бродяги

И тайный грот по имени Сезам.

Второй идет метафора узора

Коврового, где различает глаз

Бессвязный хаос контуров и пятен,

Случайностей и умопомрачений,

Но ими правит затаенный лад.

Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье),

Немало в Книге Тысячи Ночей

Условных знаков и охранных чисел:

Семь братьев, а еще семь путешествий,

Три кадия, а также три желанья,

Среди которых есть и Ночь Ночей —

Те пряди вороненого отлива,

В чьих завитках три ночи встретил друг,

Три визиря и трое осужденных,

А надо всем — начало и конец

Обозначений Бога — Единица.

И третья из метафор — это сон,

Что снился агарянину и персу

Под скрытными порталами Востока

Или в саду, теперь истлевшем в прах,

И продолжает сниться всем живущим,

Пока не грянет их последний день.

Отрезок в парадоксе элеата,

Сон тоже разделяется на сны,

А те — еще раз и еще, сплетаясь,

Досужие, в досужий лабиринт.

Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись,

Царица вновь ведет перед царем

Рассказ о них. Запутавшись в сумбуре

Чудес вчерашних, кто они теперь —

Не знают сами и себе же снятся.

А в завершенье всех метафор — карта

Тех смутных сфер, что именуем "Время",

Им измеряя череду теней

И обветшанье мраморных надгробий,

И смену поколений и родов, —

Все. Звук и отголосок. То, что видит

Двуликий Янус четырьмя глазами.

Миры из золота и серебра

И вековое бдение созвездий.

Арабы учат, что никто не в силах

Закончить Книгу Тысячи Ночей.

Те Ночи — сна не знающее Время.

Читай, читай, пока не умер день,

И жизнь твою расскажет Шахразада.

 

 

 

 

 

 

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКАТУЛКА

 

Японская мелодия. Скупая

Клепсидра, одаряющая слух

Незримым золотом, тягучим медом

Бессчетных капель с общею судьбой —

Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.

Боишься за любую: вдруг конец?

Но звуки длятся, возвращая время.

Чей храм и палисадник на горе,

Чьи бденья у неведомого моря,

Какая целомудренная грусть,

Какой умерший и воскресший вечер

Их в смутное грядущее мне шлют?

Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.

Лишь ей живу. И умираю с ней.

 

 

 

 

 

 

ЭНДИМИОН НА ЛАТМОСЕ

 

Я спал на всхолмье, и прекрасны были

Черты, состарившиеся теперь.

Кентавр в гористом сумраке Эллады

Удерживал четвероногий бег,

Чтоб подсмотреть за мной. Я предавался

Сну ради снов и некоего сна,

Которого чурается сознанье,

А он освобождает нас от ноши

Удела, выпавшего на земле.

Богиня в образе луны, Диана,

Меня увидев спящим на холме,

Ко мне в объятья — золото и нежность —

Сошла в одну пылающую ночь.

Я прикрывал свои земные веки

И не хотел смотреть в ее лицо,

Запятнанное тленными губами,

Я пил медвяный аромат луны,

Из дальних далей слыша свое имя.

Прохлада щек, которых я искал,

Глухие русла нежности и ночи,

Касанье губ и трепет тетивы.

Не помню, сколько длилось это счастье,

Да и какие мерки подойдут

Его корням, цветению и снегу?

Меня обходят стороной. Ужасен

Обычный смертный, избранный луной.

Минуют годы. Но одна тревога

Не покидает днем меня. А вдруг

Та золотая буря на вершине

Была не явью, а всего лишь сном?

Я говорю себе: воспоминанье

И сон — одно, но утешенья нет.

Я одинокой тенью обегаю

Земные тропы, но везде ищу

В священном мраке первозданных таинств

Дочь Зевса, безмятежную луну.

 

 

 

 

 

 

СКУДНЕЕ ПРАХА

 

Я проклял свой удел. Скупой судьбой

Я награжден семнадцатым столетьем,

Кастильской обыденщиной и пылью,

Бесменным повтореньем, новым днем,

Что снова обещает стать кануном,

Советом брадобрея и попа,

Растущим одиночеством и вздорной

Племянницей, не знающею букв.

Я в возрасте. Случайная страница

Другие мне открыла времена

Словами Амадиса и Урганды.

Я продал земли и скупил тома

Правдивейших рассказов о деяньях:

Граале, что хранит Христову кровь,

Истекшую для нашего спасенья,

Бесценном истукане Магомета,

Зубчатых стенах, стягах и клинках

И вероломном чудо действе магов.

Герои-рыцари, скача по свету,

Отстаивали попранную честь

И восстанавливали справедливость

Ударом неподкупного меча.

Бог захотел, чтобы его посланец

Вернул ту доблесть нашим временам.

Он снится мне. Я чувствую его

В своем никчемном холостяцком теле,

Не зная, как его зовут. Кихано,

Я стану рыцарем. Своим же сном.

Найдется в старом доме тарч из кожи,

Клинок толедских мастеров, копье

И книги, что направят эту руку.

Направят руку? Своего лица

Я век не знал и в зеркале не вижу.

Скуднее праха, я всего лишь сон,

Который ткет из снов своих и бдений

Отец и брат мой, храбрый капитан,

Сражавшийся в Лепанто и знакомый

Слегка с латынью и чуть-чуть с арабским..

Чтоб видел я во сне того, другого,

Чья память не изгладится теперь

Из жизни поколений, умоляю:

— Продли свой сон, сновидец мой и Бог.

 

 

 

 

 

 

КНИГА

 

Вещь как любая в мире, но еще и

Оружие. В Британии ее Сковали в тысяча шестьсот четвертом,

Отяготив видениями. В ней

Теснятся ночь и пурпур, шум и ярость. Держу ее в руке. Кто б мог сказать,

Что в ней — геенна: шайка бородатых

Колдуний-парок, ярые клинки,

Блюдущие свирепый кодекс мрака,

Нежнейший воздух замка на отроге,

В котором сгинешь, нежная рука,

Способная моря наполнить кровью,

Неумолимый меч и ратный гул.

И вся эта немая буря спит

В одной-единственной — из многих — книге

На безмятежной полке. Спит и ждет.

 

 

 

 

 

THINGS THAT MIGHT HAVE BEEN*

 

Перебираю то, что могло быть и не случилось.

Свод мифологии саксов, не написанный Бэдой.

Непостижимый труд, наверно, открывшийся

когда он поставил точку в своей "Комедии".

История без Распятья и без цикуты.

История без лица Елены.

Человек без глаз, лишенный зренья Луной.

Победа южан после трех дней под Геттисбергом.

Отвергнутая любовь.

Мировая держава, не созданная клинками викингов.

Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.

Сын, которого не зачал.

-------------------------------------------

* Все, что могло быть

 

 

 

 

 

 

Г. А. БЮРГЕР

 

Сам не пойму,

отчего меня трогает

каждая мелочь о Бюргере

(две его даты можно найти в словарях)

здесь, в этом городе посреди чистого поля,

у реки с единственным берегом,

на котором, увы, растет не сосна, а пальма.

Он, как любой,

говорил и выслушивал ложь,

предавал и был предан другими,

много раз умирал от любви

и после бессонных ночей

видел сизые окна рассвета,

но преклонялся перед Шекспиром

(через которого говорили другие)

и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,

с напускной беззаботностью правя строку

в духе своей эпохи.

Он знал: любая минута —

всего лишь частица былого,

каждый скроен из собственного забвенья, —

бесполезные знания,

сродни теоремам Спинозы

или магии страха.

В городе у неподвижной реки,

через две тысячи лет после смерти Бога

(я говорю об очень старых вещах),

Бюргер один у окна и опять,

снова сегодня, правит строку за строкою.

 

 

 

 

 

 

ОЖИДАНИЕ

 

Пока звонок забьется, дверь откроют

И — утоление моей тоски —

Войдешь ты, предначертано вселенной

Исполнить бесконечную чреду

Мельчайших действий. Разум не измерит То полуобморочное число

Фигур, учетверенных зеркалами, Теснящихся и тающих теней,

Растущих и сливающихся тропок.

Песка не хватит, чтобы их исчислить.

(Спешат мои сердечные часы,

Считая злое время ожиданья.)

Пока войдешь,

Чернец увидит долгожданный якорь,

Погибнет тигр на острове Суматра

И на Борнео девять человек.

 

 

 

 

 

 

К ФРАНЦИИ

 

Надпись на воротах гласила:

"Ты был здесь, еще не входя, и будешь, уйдя отсюда".

Это притча Дидро. А за нею — вся моя жизнь,

вся моя долгая жизнь. Я плутал за другой любовью

и за неутомимым познаньем,

но был и останусь во Франции,

даже когда долгожданная смерть кликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц.

Вместо "вечер и месяц" я говорю "Верлен".

Говорю "Гюго" вместо "море и мирозданье".

"Монтень" — вместо "дружба". Вместо "огонь" — "Жуана",

и тень за тенью проходят,

и нет конца веренице. Чьей строкой ты вошла в мою жизнь, как Бастардов жонглер,

вступающий с пением в схватку,

вступающий с пением в "Chancon de Rolafid"

и перед смертью все же поющий победу?

Век за веком кружит нерушимый голос,

и каждый клинок — Дюрандаль.

 

 

 

 

 

СУББОТА

 

Слепой старик в пустующих покоях

Трудит все тот же замкнутый маршрут

И трогает безвыходные стены,

Резные стекла раздвижных дверей,

Шершавые тома, для книгочея

Закрытые, дошедшее от предков,

Потухшее с годами серебро,

Водопроводный кран, лепной орнамент,

Туманные монеты и ключи.

Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.

Туда-обратно. Достает рукой

До ближней полки. Для чего, не зная,

Ложится вдруг на узкую кровать

И чувствует: любое из движении,

Которые снуются в полумраке,

Подчинено таинственной игре

Какого-то неведомого бога.

По памяти скандирует отрывки

Из классиков, прилежно выбирает

Из множества эпитет и глагол

И кое-как выводит эти строки.

 

 

 

 

 

ПРИЧИНЫ

 

Былые вечера и поколенья.

Начала не имеющие дни. Глоток воды, коснувшийся гортани

Адама. Безмятежный райский строй.

Зрачок, пронизывающий потемки.

Клубленье волчьей свадьбы на заре.

Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.

Высокомерье Вавилонской башни.

Любимая халдеями Луна.

Неисчислимые песчинки Ганга.

Сон мотылька о яви Чжуанцзы.

Заветный сад на острове блаженных.

Загадочный бродячий лабиринт.

Бессрочная тканина Пенелопы.

Зенонов круг сомкнувшихся времен.

Монета, вложенная в рот умершим.

Геройский меч на роковых весах.

Любая капля греческой клепсидры.

Штандарты. Летописи. Легионы.

Палатка Цезаря фарсальским утром.

Тень трех крестов на меркнущем холме.

Восток, отчизна алгебры и шахмат.

Следы бесчисленных переселений.

Державы, покоренные клинком.

Бессменный компас. Грозная стихия.

Часы, отстукивающие память.

Король под занесенным топором.

Несчетный прах давно погибших воинств.

Трель соловья над датскою землей.

Самоубийца в зеркале. Колода

Крапленая. Несытый блеск монет.

Преображенья облака над степью.

Причудливый узор калейдоскопа.

Любая мука. Каждая слезинка.

...Как все с необходимостью сошлось,

Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

 

 

 

 

 

АДАМОВ ПРАХ

 

Клинок не долговечнее соцветья.

Скала крепка не более стекла.

Все создано из будущего пепла.

Сталь — это ржавь, а голос — отголосок.

Твой праотец Адам — твой смертный прах.

Последний сад вовек пребудет первым.

Песнь соловья и Пиндара — одно.

Рассвет — лишь повторение заката.

Микенец — позолоченная маска.

Форт — жалкое скопление камней.

Уркиса — удостоенный пощады.

Отображенье в зеркале не знает

Былого и состарилось сегодня.

Невидимое время лепит нас.

Какое счастье быть неуязвимой

Водою Гераклитова потока

И вьющимся огнем, но в этот день,

Который длится и не иссякает,

Я чувствую, как вечен и недолог

 

 

 

 

 

 

Хорхе Луис Борхес. Стихотворения

 

 

Перевод с испанского Бориса Дубина *

 

 

The Thing I am

 

Не помню имени, но я не Борхес

(Он в схватке под Ла-Верде был убит),

Не Асеведо, грезящий атакой,

Не мой отец, клонящийся над книгой

И на рассвете находящий смерть,

Не Хейзлем, разбирающий Писанье,

Покинув свой родной Нортумберленд,

И не Суарес перед строем копий.

Я мимолетней и смутнее тени

От этих милых спутанных теней.

Я память их, но и другой, который

Бывал, как Данте и любой из нас,

В единственном немыслимом Раю

И стольких неизбежных Преисподних.

Я плоть и кровь, невидимые мне.

Я тот, кто примиряется с судьбою,

Чтоб на закате снова расставлять

На свой манер испанские реченья

В побасенках, расходующих то,

Что называется литературой.

Я старый почитатель словарей,

Я запоздалый школьник, поседевший

И постаревший, вечный пленник стен,

Заставленных слепой библиотекой,

Скандирующий робкий полустих,

Заученный когда-то возле Роны,

И замышляющий спасти планету

От судного потопа и огня

Цитатой из Вергилия и Федра.

Пережитое гонится за мной.

Я — неожиданное воскрешенье

Двух Магдебургских полушарий, рун

И строчки Шефлеровых изречений .

Я тот, кто утешается одним:

Воспоминаньем о счастливом миге.

Я тот, кто был не по заслугам счастлив.

Я тот, кто знает: он всего лишь отзвук,

И кто хотел бы умереть совсем.

Я тот, кто лишь во сне бывал собою.

Я это я, как говорил Шекспир.

Я тот, кто пережил комедиантов

И трусов, именующихся мной.

 

 

 

 

 

Буэнос-Айрес

 

Когда-то я искал тебя, отрада,

Там, где сходились вечер и равнина,

И холодок от кедров и жасмина

Дремал в саду за кованой оградой.

Ты был в Палермо — родине поверий

О днях клинка и карточной колоды

И в отсветах пожухлой позолоты

На рукояти молотка у двери

С кольцом на пальце. След твоей печати

Лежал в дворах, спускающихся к югу,

В растущей тени, ползавшей по кругу

И медленно густевшей на закате.

Теперь во мне ты, ставший потайною

Моей судьбой — всем, что уйдет со мною.

 

 

 

 

 

Воспоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833—1874)

 

Он видится мне конным той заветной

Порой, когда искал своей кончины:

Из всех часов, соткавших жизнь мужчины,

Пребудет этот — горький и победный.

Плывут, отсвечивая белизною,

Скакун и пончо. Залегла в засаде

Погибель. Движется с тоской во взгляде

Франсиско Борхес пустошью ночною.

Вокруг — винтовочное грохотанье,

Перед глазами — пампа без предела, —

Все, что сошлось и стало жизнью целой:

Он на своем привычном поле брани.

Тень высится в эпическом покое,

Уже не досягаема строкою.

 

 

 

 

 

Музыкальная шкатулка

 

Японская мелодия. Скупая

Клепсидра, одаряющая слух

Незримым золотом, тягучим медом

Бессчетных капель с общею судьбой —

Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.

Боишься за любую: вдруг конец?

Но звуки длятся, возвращая время.

Чей храм и палисадник на холме,

Чьи бденья у неведомого моря,

Какая целомудренная грусть,

Какой умерший и воскресший вечер

Их в смутное грядущее мне шлют?

Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.

Лишь ей живу. И умираю с ней.

 

 

 

 

 

Восток

 

Рука Вергилия минуту медлит

Над покрывалом с ключевой струей

И лабиринтом образов и красок,

Которые далекий караван

Довез до Рима сквозь песок и время.

Шитье войдет в строку его "Георгик".

Я не видал, но помню этот шелк.

С закатом умирает иудей,

К кресту прибитый черными гвоздями

По воле претора, но род за родом

Несчетные династии земли

Не позабудут ни мольбы, ни крови,

Ни трех мужчин, распятых на холме.

Еще я помню книгу гексаграмм

И шестьдесят четыре их дороги

Для судеб, ткущих бдения и сны.

Каким богатством искупают праздность!

И реки золотых песков и рыбок,

Которыми Пресвитер Иоанн

Приплыл в края за Гангом и рассветом,

И хайку, уместившийся в три стиха

Звук, отголосок и самозабвенье,

И джинна, обращенного дымком

И заключенного в кувшин из меди,

И обещанье, данное в ночи.

Какие чудеса таит сознанье!

Халдея, открывательница звезд;

Фрегаты древних лузов, взморье Гоа.

Клайв , после всех побед зовущий смерть,

Ким рядом с ламой в рыжем одеянье,

Торящий путь, который их спасет.

Туманный запах чая и сандала.

Мечети К рдовы, священный Аксум

И тигр, который зыбится как нард.

 

Вот мой Восток — мой сад, где я скрываюсь

От неотступных мыслей о тебе.

 

 

 

 

Олав Магнус (1490—1558)

 

Создатель этой книги — Олав Магнус,

Священник, верный Риму в грозный век,

Когда весь Север обратился к Гусу,

Уиклифу и Лютеру. Расставшись

С Большой Медведицей, по вечерам,

В Италии, он находил отраду,

Творя историю своих краев

И дополняя россказнями даты.

Однажды — лишь однажды! — я держал

В руках ту книжицу. Года не стерли

Пергаментный старинный переплет,

Курсив, неотразимые гравюры

На меди и добротные столбцы

Латыни. Помню то прикосновенье.

О непрочтенный и бесценный том,

Твоя недосягаемая вечность

Тем временем вступила в Гераклитов

Поток, опять смывающий меня.

 

 

 

 

 

Луису де Камоэнсу

 

Года без сожаления и мести

Сломили сталь героев. Жалкий нищий,

Пришел ты на родное пепелище,

Чтобы проститься с ним и жизнью вместе,

О капитан мой. В колдовской пустыне

Цвет Португалии полег, спаленный,

И вот испанец, в битвах посрамленный,

Крушит ее приморские твердыни.

О, знать бы, что у той кромешной влаги,

Где завершаются людские сроки,

Ты понял: все, кто пали на Востоке

И Западе земли, клинки и флаги

Пребудут вечно в неизменном виде

В твоей вновь сотворенной "Энеиде".

 

 

 

 

 

К немецкой речи

 

Кастильское наречье — мой удел,

Колокола Франсиско де Кеведо,

Но в нескончаемой моей ночи

Есть голоса утешней и роднее.

Один из них достался мне в наследство —

Библейский и шекспировский язык,

А на другие не скупился случай,

Но вас, сокровища немецкой речи,

Я выбрал сам и много лет искал.

Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,

Непроходимой чащею склонений

И словарей, не твердых ни в одном

Оттенке, я прокладывал дорогу.

Писал я прежде, что в ночи со мной

Вергилий, а теперь могу добавить:

И Гельдерлин, и "Херувимский странник".

Мне Гейне шлет нездешних соловьев

И Гете — смуту старческого сердца,

Его самозабвенье и корысть,

А Келлер — розу, вложенную в руку

Умершего, который их любил,

Но цвета этой больше не увидит.

Язык, ты главный труд своей отчизны

С ее любовью к сросшимся корням,

Зияньем гласных, звукописью, полной

Прилежными гекзаметрами греков

И ропотом родных ночей и пущ.

Ты рядом был не раз. И нынче, с кромки

Бессильных лет, мне видишься опять,

Далекий, словно алгебра и месяц.

 

 

 

 

 

Джону Китсу (1795—1821)

 

Жестокой красотою до могилы

Ты жил: она, тебя подстерегая

Повсюду, как других — судьба, благая

Или худая, поутру сквозила

В столичной дымке, на полях изданья

Античных мифов, в неизменной раме

Дней с их общедоступными дарами,

В словах, во встречных, в поцелуях Фанни

Невозвратимых. О недолговечный

Китс, нас оставивший на полуфразе —

В бессонном соловье и стройной вазе

Твое бессмертье, гость наш скоротечный.

Ты был огнем. И в памяти по праву

Не пеплом станешь, а самою славой.

 

 

 

 

 

Малому поэту 1899 года

 

Найти строку для тягостной минуты,

Когда томит нас день, клонясь к закату,

Чтоб с именем твоим связали дату

Той тьмы и позолоты, -- вот к чему ты

Стремился. С этой страстью потайною

Склонялся ты по вечерам над гранью

Стиха, что до кончины мирозданья

Лучиться должен той голубизною.

Чем кончил да и жил ли ты, не знаю,

Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье,

Когда мне одиноко, из забвенья

Восстанет и мелькнет твоя сквозная

Тень посреди усталой вереницы

Слов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.

 

 

 

 

 

Море

 

Морская вечно юная стихия,

Где Одиссей скитается без срока

И тот Улисс, кого народ пророка

Зовет Синдбадом. Серые морские

Валы, что мерят взглядом Эйрик Рыжий

И человек, создавший труд всей жизни --

Элегию и эпос об отчизне,

В далеком Гоа утопая в жиже.

Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбою

Британцев с их историей кровавой.

Вал, за столетья обагренный славой

В давно привычном исступленье боя.

Стихия, вновь катящая все те же

Валы вдоль бесконечных побережий.

 

 

 

 

 

Суббота

 

Слепой старик в пустующих покоях

Трудит все тот же замкнутый маршрут

И трогает безвыходные стены,

Резные стекла раздвижных дверей,

Шершавые тома, для книгочея

Закрытые, дошедшее от предков,

Потухшее с годами серебро,

Водопроводный кран, лепной орнамент,

Туманные монеты и ключи.

Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.

Туда-обратно. Достает рукой

До ближней полки. Для чего, не зная,

Ложится вдруг на узкую кровать

И чувствует: любое из движений,

Опять сплетающихся в полумраке,

Подчинено таинственной игре

Какого-то неведомого бога.

По памяти скандирует обрывки

Из классиков, прилежно выбирает

Из множества эпитет и глагол

И кое-как выводит эти строки.

 

 

 

 

 

Ключ в Ист-Лансинге

 

Кусочек стали с выточенным краем,

Завороженный смутной дремотой,

Вишу я у безвестного комода,

На связке до поры незамечаем.

Но есть на свете скважина в стеклянной

Двери с железной кованою рамой —

Единственная. А за ней — тот самый

Дом, и неведомый, и долгожданный.

Там зеркала сизеют в пыльной дымке,

И чуть маячат за всегдашней мглою

Ушедших смеркшиеся фотоснимки

И фотоснимков тусклое былое.

Рука однажды той двери коснется,

И наконец бородка повернется.

 

 

 

 

 

Причины

 

Былые вечера и поколенья.

Начала не имеющие дни.

Глоток воды, коснувшийся гортани

Адама. Безмятежный райский строй.

Зрачок, пронизывающий потемки.

Клубленье волчьей свадьбы на заре.

Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.

Высокомерье Вавилонской башни.

Любимая халдеями Луна.

Неисчислимые песчинки Ганга.

Сон мотылька о яви Чжуан-цзы .

Заветный сад на острове блаженных.

Загадочный бродячий лабиринт.

Бессрочная тканина Пенелопы.

Зенонов круг сомкнувшихся времен.

Монета, вложенная в рот умершим.

Геройский меч на роковых весах .

Любая капля греческой клепсидры.

Штандарты. Летописи. Легионы.

Палатка Цезаря фарсальским утром .

Тень трех крестов на меркнущем холме.

Восток, отчизна алгебры и шахмат.

Следы бесчисленных переселений.

Державы, покоренные клинком.

Бессменный компас. Грозная стихия.

Часы, отстукивающие память.

Король под занесенным топором.

Несчетный прах давно погибших воинств.

Трель соловья над датскою землей.

Самоубийца в зеркале. Колода

Картежника. Несытый блеск монет.

Преображенья облака над степью.

Причудливый узор калейдоскопа.

Любая мука. Каждая слезинка.

...Как все с необходимостью сошлось,

Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

 

 

 

 

 

Читатели

 

Я думаю о желтом человеке,

Худом идальго с колдовской судьбою,

Который в вечном ожиданье боя

Так и не вышел из библиотеки.

Вся хроника геройских похождений

С хитросплетеньем правды и обмана

Не автору приснилась, а Кихано,

Оставшись хроникою сновидений.

Таков и мой удел. Я знаю: что-то

Погребено частицей заповедной

В библиотеке давней и бесследной,

Где в детстве я прочел про Дон Кихота.

Листает мальчик долгие страницы,

И явь ему неведомая снится.

 

 

 

 

 

 

* Борхес Х.Л. «Стихотворения» (Перевод с испанского и послесловие Бориса Дубина) // Иностранная литература, 1990, No 12, 50-59 (Из классики XX века).

 

Каков я есть (англ.) — реплика из комедии Шекспира "Конец — делу венец", акт IV, сцена 3 (перев. П. А. Каншина), которую Борхес в специальном

примечании сопоставляет еще и с библейскими словами Бога о себе: "Я есмь Сущий" (Исход, 3, 14). (Здесь и далее — прим. перев.)

 

Асеведо, Хейзлем, Суарес — предки поэта.

 

Иоганнес Шефлер (1624--1677) — немецкий поэт-мистик, известный под именем Ангелус Силезиус, автор книги стихотворных изречений "Херувимский странник".

 

Предместье Буэнос-Айреса, квартал картежников и бандитов.

 

"Ицзин", гадательная книга древнего Китая.

 

Персонаж средневековых легенд, основатель мифического царства на Востоке.

 

За Гангом и рассветом — измененная цитата из X сатиры Ювенала, ранее мелькавшая в рассказе Борхеса "Человек на пороге".

 

Область на западном побережье Индии, центр португальских владений на Востоке в эпоху Возрождения.

 

Роберт Клайв (1725—1774) — английский военачальник, заложивший основу британского господства в Индии, первый колониальный губернатор Бенгалии.

 

Герой одноименного романа Редьярда Киплинга.

 

Древнее царство на территории нынешней Эфиопии.

 

Шведский церковный деятель, католический священник, после 1523 г., в связи с победой Реформации, — в изгнании в Риме, где среди прочего написал "Историю народов Севера".

 

Джон Уиклиф (1324--1384) — английский богослов, предшественник Реформации, переводчик Библии.

 

Готфрид Келлер (1819--1890) — швейцарский немецкоязычный писатель, автор романа "Зеленый Генрих".

 

Фанни Брон — невеста Китса.

 

"Ода соловью", "Ода греческой вазе" — шедевры Китса.

 

Норманнский мореплаватель, живший в X веке.

 

Имеется в виду португальский поэт Луис де Камоэнс, в 1553--1570 гг. служивший в Индии солдатом и работавший там над эпической поэмой "Лузиады".

 

Городок в США, где расположен университет штата Мичиган, в котором Борхес читал курс лекций.

 

Любимая Борхесом притча старинного китайского философа о бабочке, которой снится, что она философ Чжуан-цзы, которому снится, что он бабочка, и т.д.

 

Стоики, и среди них — Зенон, учили о циклической природе мироздания.

 

Речь о Брене, предводителе галльских воинств, окруживших Рим: когда осажденным не хватило золота, чтобы выкупить город, он швырнул на весы свой меч со словами: "Горе побежденным!"

 

Утром боя под Фарсалом, где Цезарь победил Помпея.

 

"Колода картежника" — так называлась неопубликованная книга юношеских рассказов Борхеса.

 

 

 

 

 

Голем

 

Перевод Б.Дубина

Из книги "Иной и прежний" ("El otro, el mismo") 1964

 

Когда и впрямь (как знаем из «Кратила»)

Прообраз вещи — наименованье,

То роза спит уже в её названьи,

Как в слове «Нил» струятся воды Нила.

 

Но имя есть, чьим гласным и согласным

Доверено быть тайнописью Бога,

И мощь Его покоится глубоко

В том начертанье — точном и ужасном.

 

Адам и звезды знали в кущах рая

То имя, что налетом ржави

Грех (по учению Каббалы), из яви

И памяти людей его стирая.

 

Но мир живёт уловками людскими

С их простодушьем. И народ Завета,

Как знаем, даже заключенный в гетто,

Отыскивал развеянное имя.

 

И не о мучимых слепой гордыней

Прокрасться тенью в смутные анналы —

История вовек не забывала

О Старой Праге и её раввине.

 

Желая знать скрываемое Богом,

Он занялся бессменным испытаньем

Букв и, приглядываясь к сочетаньям,

Сложил то Имя, бывшее Чертогом,

 

Ключами и Вратами — всем на свете,

Шепча его над куклой бессловестной,

Что сотворил, дабы открыть из бездны

Письмен, Просторов и Тысячелетий.

 

А созданный глядел на окруженье,

С трудом разъяв дремотные ресницы,

И не поняв, что под рукой теснится,

Неловко сделал первое движенье.

 

Но (как и всякий) он попался в сети

Слов, чтобы в них плутать всё безысходней:

«Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня»

«Я», «Ты», «Налево», «Вправо», «Те» и «Эти»

 

(Создатель, повинуясь высшей власти,

Творенью своему дал имя «Голем»,

О чём правдиво повествует Шолем —

Смотри параграф надлежащей части.)

 

Учитель, наставляя истукана:

«Вот это бечева, а это — ноги», —

Пришёл к тому, что — поздно или рано —

Отродье оказалось в синагоге.

 

Ошибся ль мастер в написаньи Слова,

Иль было так начертано от века,

Но силою наказа неземного

Остался нем питомец человека.

 

Двойник не человека, а собаки,

И не собаки, а безгласой вещи,

Он обращал свой взгляд нечеловечий

К учителю в священном полумраке.

 

И так был груб и дик обличьем Голем,

Что кот раввина юркнул в безопасный

Укром. (О том коте не пишет Шолем,

Но я его сквозь годы вижу ясно.)

 

К Отцу вздымая руки исступлённо,

Отцовской веры набожною тенью

Он клал в тупом, потешном восхищенье

Нижайшие восточные поклоны.

 

Творец с испугом и любовью разом

Смотрел. И проносилось у раввина:

«Как я сумел зачать такого сына,

Беспомощности обрекая разум?

 

Зачем к цепи, не знавшей о пределе,

Прибавил символ? Для чего беспечность

Дала мотку, чью нить расправит вечность,

Неведомые поводы и цели?»

 

В неверном свете храмины пустынной

Глядел на сына он в тоске глубокой...

О, если б нам проникнуть в чувства Бога,

Смотревшего на своего раввина!

 

1958

 

 

 

 

 

Хорхе Луис Борхес. Фрагменты Апокрифического Евангелия

 

Перевод В.Алексеева

 

3. Горе нищему духом, ибо под землей пребудет то, что ныне попирает ее.

4. Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих.

5. Счастливы знающие, что страдание не венчает себя лавром.

6. Мало быть последним, чтобы стать когда-нибудь первым.

7. Счастливы не настаивающие на правоте своей, ибо никто не прав, либо все правы.

8. Счастливы прощающие своих ближних, счастлив прощающий самого себя.

9. Благословенны кроткие, ибо не опускаются они до распрей и раздоров.

10. Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел человеческий, злосчастный или счастливый, сотворяется случаем, который непостижим.

11. Благословенны сострадающие, ибо милосердием счастливы, а не упованием, что зачтется им.

12. Благословенны чистые сердцем, ибо пряма их дорога к Господу.

13. Благословенны изгнанные за правду, ибо правда превыше для них, чем

собственный человеческий удел.

14. Ни один человек не есть соль земли. Никто ни одно мгновение жизни своей не был ею и не будет.

15. Пусть догорит светильник и никто не увидит его. Бог увидит.

16. Нет нерушимых заветов, ни тех, что от меня, ни тех, что от пророков.

17. Кто убивает во имя правды или хотя бы верит в свою правоту, не знает вины.

18. Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной.

19. Не испытывай ненависти к врагу, ибо, возненавидев, станешь отчасти уже и рабом его. Никогда твоя ненависть не будет лучше мира в душе твоей.

20. Если соблазняет тебя правая рука, прости ее: вот тело твое, вот душа, и очень трудно, даже невозможно положить границу, которая их разделяет...

24. Не преувеличивай праведность свою; нет человека, который в течение дня несколько раз не солгал бы, ведая, что творит.

25. Не клянись, ибо всякая клятва высокопарна.

26. Противься злу, но без страха и гнева. Ударившему тебя по щеке можешь подставить и другую, лишь бы при этом ты не испытывал страха.

27. Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение — вот единственная месть и единственное прощение.

28. Делать доброе врагу могут праведники, что не очень трудно; любить его — удел ангелов, не людей.

29. Делать доброе врагу есть лучший способ тешить свою гордыню.

30. Не собирай себе золота на земле, ибо золото порождает праздность, а праздность есть источник печали и отвращения.

31. Думай, что другие правы или будут правы, а если правда не за тобой — себя не вини.

32. Господь превосходит милостью людей, мерит их иною мерою.

33. Дай святыню псам, кинь жемчуг свой перед свиньями. Всему воздай, что положено.

34. Ищи ради счастья искать, но не находить...

39. Врата выбирают входящего. Не человек.

40. Не суди о дереве по плодам, а о человеке по делам, могут быть лучшие и худшие.

41. Ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий строить, как если бы камнем был песок...

47. Счастлив независтливый бедняк, счастлив незаносчивый богач.

48. Счастливы сильные духом, без страха выбирающие путь, без страха принимающие славу.

49. Счастливы запечатлевшие в памяти слова Вергилия и Христа, коих свет озаряет их дни.

50. Счастливы любящие и любимые и те, кто может обойтись без любви.

51. Счастливы счастливые.

 

 

 

 

 

Борхес Хорхе Луис. Молитва

 

Перевод Б. Дубина

 

  Тысячи раз на двух с детства родных языках мои губы повторяли и еще

многократно повторят слова "Отче наш". Я не всегда понимал их. И сегодня,

утром первого июля 1969 года, хочу сложить свою собственную, никем не

подаренную молитву. Ясно, что тут нужна прямота, превосходящая человеческие

силы. Просьбы, насколько я понимаю, неуместны. Просить об исцелении от

слепоты нелепо: знаю множество зрячих, и это не прибавило им ни счастья, ни

справедливости, ни ума. Ход времени — головокружительное переплетение

причин и следствий. Просить о любой, самой ничтожной, милости значит

просить, чтобы стальная хватка этих силков ослабла, просить, чтобы они

порвались. Такой милости не заслужил никто. Не хочу молить, чтобы мои грехи

простились: прощение — дело других, а спасти себя могу только я сам.

Прощение обеляет жертву, но не виновника: его оно просто не касается.

Свобода воли — иллюзия, я понимаю, но ее я могу обрести (или думать, что

обрел). Могу обрести смелость, которой никогда не имел, надежду, с которой

расстался, силу узнать то, о чем ничего не знаю или только Догадываюсь. Хочу

остаться в памяти не столько поэтом, сколько другом; пусть кто-то повторит

слова Данбара, Фроста или человека, видевшего в ночи кровоточащее древо

Распятья, и вспомнит, что впервые услышал их от меня. Остальное — пустяк,

забвения ждать недолго. Пути мира неисповедимы, но важно не упускать одно:

ясной мыслью и праведным трудом мы помогаем мостить эти, непостижимые для

нас, пути.

  Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним

спутником — собственным телом.

 

 

 

 

 

Борхес Хорхе Луис. Педро Сальвадорес

 

Перевод Б. Дубина

 

  Я хотел бы — видимо, первым — описать один из самых странных и самых

печальных эпизодов нашей истории. Думаю, лучше всего сделать это без

картинных дополнений и рискованных догадок, по возможности не вмешиваясь в

рассказ.

  Действующих лиц трое: мужчина, женщина и вездесущая тень диктатора.

Мужчину звали Педро Сальвадоресом; мой дед Асеведо видел его через несколько

дней или недель после сражения под Касерос. Пожалуй, Педро Сальвадорес мало

чем отличался от прочих, и лишь судьба и годы придали ему неповторимость. Он

был одним из многих небогатых хозяев того времени: владел (насколько можно

судить) деревенским поместьем и поддерживал унитариев. Жена его носила

фамилию Планес; они жили на улице Суипача, поблизости от ее пересечения с

Темпле. Ничем не выделялся и дом, где произошли описываемые события: обычные

ворота, подъезд, решетчатая дверь, жилые помещения, внутренние дворики.

Как-то вечером, году в 1842-м, хозяева услышали нарастающий, глуховатый на

грунтовой дороге, стук копыт и выкрики всадников. На этот раз масорка не

миновала их дома: за криками последовали удары в дверь. Пока отряд крушил

засовы, Сальвадорес успел сдвинуть обеденный стол, отогнуть ковер и

спуститься в погреб. Жена поставила стол на место. Тут ворвались бандиты,

явившиеся арестовать Сальвадоре-са. Жена сказала, что он бежал в Монтевидео.

Ей не поверили, избили ее, переколотили всю посуду голубого Фарфора,

обыскали дом, но поднять ковер не догадались. В полночь они ушли, пригрозив

вернуться.

  Здесь-то и начинается подлинная история Педро Сальвадореса. Он прожил в

подвале девять лет. Сколько ни рассуждай, что годы состоят из дней, а дни —

из часов, что девять лет — всего лишь абстрактное обозначение их нереальной

суммы, происшедшее чудовищно. Подозреваю, что в темноте, к которой в конце

концов привыкли его глаза, он не думал ни о чем — даже о ненависти и

опасности. Он сидел в подвале. Снаружи Доходили звуки запретного для него

мира: привычные шаги жены, стук бадьи о колодец, ливень во дворе. И каждый

день грозил стать последним.

  Слуги могли донести, и жена рассчитала их. Родным она сказала, что

Сальвадорес на Восточном берегу. Чтобы зарабатывать на жизнь себе и мужу,

она стала шить армейское обмундирование. Со временем у нее родились два

сына; приписав их любовнику, семья прокляла ее. После падения тирана они на

коленях просили за это прощения.

  Кем стал, во что превратился Педро Сальвадорес? Что удерживало его

взаперти — страх, любовь, незримое присутствие родного Буэнос-Айреса или,

наконец, просто привычка? Вероятно, жена, тяготясь одиночеством, передавала

ему смутные известия о заговорах и победах. Или он был трусом и она потому с

такой преданностью укрывала его, что знала об этом? Представляю, как он

сидел в подвале, может быть, даже без свечи, без книг. Наверное, темнота

клонила его ко сну. Может быть, сначала ему еще снился тот жуткий вечер,

когда клинки искали его горла, снились пустынные улицы, равнина. Через много

лет он уже не смог бы убежать и, верно, видел во сне только подвал. Сначала

он был беглецом, преследуемым, а потом — кто знает? — стал притихшим

зверем в норе или каким-то таинственным божеством.

  Так продолжалось до летнего дня 1852 года, когда Росас бежал из страны.

Лишь после этого укрывавшийся вышел на свет; мой дед беседовал с ним. Рыхлый

и грузный, он был воскового цвета и говорил вполголоса. Ему так и не вернули

конфискованные земли; видимо, он умер в полной нищете.

  Как во всем, в судьбе Педро Сальвадореса мне чудится символ, который

вот-вот разгадаешь

 

 

 

 

 

Борхес Хорхе Луис. Этнограф

 

Перевод Б. Дубина

 

  Саму историю мне рассказали в Техасе, но произошла она в другом месте.

И хотя за века героями ее перебывали тысячи тысяч реальных и призрачных,

живых и умерших людей, герой в ней один. Звали его, насколько помню, Фред

Мердок. Он был по-американски рослый, ни темен, ни светловолос, скроен без

особых причуд и не любитель поговорить. Не выделялся ничем, даже той

наигранной непохожестью на других, что свойственна молодости. От природы

почтительный, Мердок боготворил книги и их создателей. Он еще не вышел из

возраста, когда толком не знаешь, кто ты, и без оглядки бросаешься во все,

что подвернется: мистику персов и загадочное происхождение венгров,

перипетии войны или алгебры, аскетизм или разгул. В университете ему

предложили специализироваться по индейским наречиям. У некоторых племен на

западе еще сохранились тайные обряды; научный руководитель Мердока, пожилой

профессор, рекомендовал ему поселиться среди индейцев, понаблюдать их обряды

и добраться до тайны, которую колдун открывает юношам, проходящим

посвящение. Потом он подготовит диссертацию, которую руководство обязуется

опубликовать. Фред охотно согласился. Кто-то из его предков погиб в стычках

на границе; теперь этот давний раздор становился, напротив, связующей нитью.

Он, разумеется, понимал, что будет непросто: нужно добиться, чтобы

краснокожие сочли его своим. И все же он взялся за этот нескорый труд.

Больше двух лет прожил в полной глуши, под кожаным сводом шатра, а то и под

открытым небом. Вставал затемно, засветло ложился, стал думать на чужом

языке. Приучил небо к простому вкусу, надевал Бог весть что, позабыл друзей

и город, привык к другому, отметающему логику, строю мысли. В первые месяцы

ученичества тайком вел записи, но потом бросил, то ли не желая привлекать

внимание, то ли уже не нуждаясь в них. Минул срок, отведенный для испытаний

ума и тела, и жрец приказал ему запомнить свой сон, а на

  рассвете поделиться им. Мердок уже убедился, что в ночи полнолуния ему

снятся бизоны. Поутру он поведал наставнику повторяющийся сон, и тот наконец

открыл перед ним сокровища тайного знания. Однажды с рассветом, никого не

предупредив, Мердок исчез.

  В городе он сначала затосковал по тем первым вечерам в глуши, когда —

много дней назад — тосковал по городу. Он явился в кабинет профессора,

сказал, что знает тайну, но решил ее не публиковать.

  — Вы что, связаны клятвой? — спросил собеседник.

  — Не в этом дело, — отозвался Мердок. — В тамошней дали я узнал

такое, о чем не расскажешь.

  — Может быть, виной английский язык? — предположил профессор.

  — Нет-нет. Сегодня, владея тайной, я могу переложить ее на тысячу

разных и несхожих ладов. Не знаю только одного: как передать, что тайна

бесценна и наша наука, вся эта наша наука, рядом с ней выглядит пустяками.

— Помолчав, он добавил: — В конце концов, важней всего даже не тайна, а

пути к ней. Вот что надо пройти.

  Профессор с холодком обронил:

  — Что ж, сообщите о своем решении Совету. Думаете вернуться к

индейцам? Мердок возразил:

  — Нет, вряд ли это возможно. Да и зачем? Эти люди научили меня тому,

без чего не обойтись в любом месте и во всякое время.

  На этом, говоря коротко, беседа закончилась.

  Фред женился, развелся и служит библиотекарем в Йельском университете

 

 

 

 

 

Борхес Хорхе Луис.HIS End And His Beginning. (Его конец и начало)

 

Перевод Б. Дубина

 

Агония кончилась, и вот, уже один, осиротевший, растоптанный и

отвергнутый, он погрузился в сон Наутро ждали привычные дела и предметы; он

сказал себе, что не стоит так сосредоточиваться на минувшей ночи, и,

приободренный решением, без спешки оделся. На службе он сносно исполнял

положенное, хотя и с неприятным, утомительным чувством, будто все это уже

было. Окружающие, заметил он, отводят глаза; может быть, о его смерти как-то

дознались? С темнотой начались кошмары: не запомнилось ничего, кроме страха,

что они могут повториться. Страх мало-помалу нарастал. Он закрадывался между

ним и страницей, которую собираешься написать, книгой, которую тянешься

перелистнуть. Буквы кишели и роились; лица, ненаглядные лица, затягивало

туманом; вещи и люди таяли на глазах. Сознание с цепкостью сумасшедшего

хваталось за ускользающие тени.

 

Как ни странно, он долго не подозревал, в чем дело. Озарение пришло

внезапно. Он понял, что не в силах вспомнить черты, звуки и краски снов,

поскольку ни черт, ни красок, ни звуков не существовало и это были не сны.

Перед ним была явь — явь по ту сторону безмолвия и зренья, а стало быть —

по ту сторону памяти. Это поразило его даже больше самого факта, что после

смерти он все еще барахтается в круговороте бессвязных образов. Доносившиеся

голоса были отзвуками, лица — масками, пальцы рук — миражем, смутным и,

разумеется, бесплотным, но таким знакомым и дорогим.

 

Неизвестно как, он почувствовал, что должен вырваться за эти пределы:

там ему откроется иной мир, где нет ни прошедшего, ни настоящего, ни

будущего. Понемногу этот мир обступал его. Он прошел через долгий ряд

агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Скитания были чудовищны,

превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся

перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился

прощенья, а все это время был в раю.

Хорхе Луис Борхес (исп. Jorge Luis Borges; 24 августа 1899, Буэнос-Айрес, Аргентина — 14 июня 1986, Женева, Швейцария) — аргентинский прозаик, поэт и публицист. Борхес известен прежде всего лаконичными прозаическими фантазиями, часто маскирующими рассуждения о фундаментальных философских проблемах или же принимающими форму приключенческих либо детективных историй. В 1920-е годы стал одним из основателей авангардизма в испаноязычной латиноамериканской поэзии. Был многократно номинирован на Нобелевскую премию по литературе (1956,1962; 1963; 1964; 1965; 1966; 1967; 1969; 1970; 1971).

Его полное имя — Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо (исп. Jorge Francisco Isidoro Luis Borges Acevedo), однако,

по аргентинской традиции, он никогда им не пользовался. По словам Борхеса, в нём текла баскская, андалузская, английская, португальская, норманнская и, скорее всего, еврейская кровь. В доме разговаривали по-испански и по-английски. С раннего возраста Хорхе увлекался поэзией, в возрасте четырёх лет научился читать и писать. В 1905 году Борхес начал изучать английский с домашней учительницей. В следующем году он написал свой первый рассказ по-испански «La visera fatal».

 

 

Леонор Асеведо Суарес, мать писателя, не разлучавшаяся с сыном до самой своей смерти в 99-летнем возрасте (1975).

Обучение в школе Борхес начал в 9 лет сразу с четвёртого класса. Это был неприятный опыт для мальчика, так как одноклассники насмехались над ним, а учителя не могли научить его ничему новому.

В возрасте десяти лет Борхес перевёл известную сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц».

 

В 1914 году семья поехала на каникулы в Европу. Однако из-за Первой мировой войны возвращение в Аргентину отложилось,

и семья осела в Женеве, где Хорхе Луис и его сестра Нора пошли в школу. Он изучил французский и поступил в Женевский колледж, где начал писать стихи на французском. В 1918 году Хорхе переехал в Испанию, где присоединился к ультраистам — авангардной группе поэтов. 31 декабря 1919 года в испанском журнале «Греция» появилось первое стихотворение Хорхе Луиса.

 

Вернувшись в Аргентину в 1921 году, Борхес воплотил ультраизм в нерифмованных стихах о Буэнос-Айресе. Уже в ранних произведениях он блистал эрудицией, знанием языков и философии, мастерски владел словом. В родном городе Борхес продолжает печататься, а также основывает свой собственный журнал «Призма», а затем ещё один под названием «Проа».

 

В 1923 году накануне поездки в Европу Борхес публикует свою первую книгу стихов «Жар Буэнос-Айреса», в которую вошли

33 стихотворения, а обложку которой разработала его сестра.

 

Со временем Борхес отошёл от поэзии и стал писать «фантазийную» прозу. Многие из лучших его рассказов вошли в сборники «Вымыслы» (Ficciones, 1944), «Хитросплетения» (Labyrinths, 1960) и «Сообщение Броуди» (El Informe de Brodie, 1971). В рассказе «Смерть и буссоль» борьба человеческого интеллекта с хаосом предстает как криминальное расследование; рассказ «Фунес, чудо памяти» рисует образ человека, буквально затопленного воспоминаниями, противопоставляет «сверхпамять» логическому мышлению, как механизму обобщения. Эффект подлинности вымышленных событий достигается у Борхеса введением в повествование эпизодов аргентинской истории и имён писателей-современников, фактов собственной биографии.

 

После года в Испании, Борхес окончательно переехал в Буэнос-Айрес, где он сотрудничал с несколькими периодическими изданиями и приобрёл репутацию яркого представителя молодых авангардистов. Устав от ультраизма, Борхес пытался основать новый жанр литературы, где бы объединялись метафизика и реальность. Но и от этого писатель быстро отошёл, начав писать фантастические и магические произведения. В 1930 Борхес познакомился с 17-летним писателем Адольфо Биой Касаресом, который стал его другом и соавтором многих произведений.

 

В 1930-х годах Борхес пишет большое количество эссе по аргентинской литературе, искусству, истории, кино. Одновременно он начинает вести колонку в журнале «El Hogar», где пишет рецензии на книги иностранных авторов и биографии писателей. Начиная с первого выпуска, Борхес регулярно публиковался в журнале «Sur», ведущем литературном журнале Аргентины, основанном в 1931 году Викторией Окампо. Для издательства «Sur» Борхес переводит произведения Вирджинии Вульф. В 1937 году он издаёт антологию классической аргентинской литературы. В своих произведениях с 1930-х годов писатель начинает сочетать вымысел с реальностью, пишет рецензии на несуществующие книги и т. д.

 

Конец 1930-х годов стал для Борхеса тяжелым: сначала он похоронил бабушку, потом отца. Поэтому он был вынужден материально обеспечивать свою семью. С помощью поэта Франсиско Луиса Бернардеса писатель поступил хранителем в муниципальную библиотеку Мигеля Кане в буэнос-айресском районе Альмагро, где проводил время, читая и сочиняя книги.

Там же писатель едва не погиб от сепсиса, разбив голову. Годы работы библиотекарем 1937—1946 год Борхес, впоследствии называл «девять глубоко несчастливых лет», хотя именно в тот период появились первые его шедевры. После прихода к власти Перона в 1946 г. Борхес был уволен с библиотечной должности.

 

Хорхе Луис Борхес вместе с Адольфо Биой Касаресом и Сильвиной Окампо, сестрой Виктории, участвовал в создании Антологии фантастической литературы в 1940 году и Антологии аргентинской поэзии в 1941 году. Вместе с Биой Касаресом он писал детективные рассказы о доне Исидро Пароди; эти сочинения появлялись в печати под псевдонимами «Бустос Домек» и «Суарес Линч». Произведение «Ficciones» Борхеса получил гран-при Аргентинского союза писателей. Под названием «Поэмы (1923—1943)» Борхес опубликовал свои поэтические работы из трёх предыдущих книг в журнале «Sur» и газете «La Nación».

 

В августе 1944 года в гостях у Биой Касареса и Сильвины Окампо Борхес познакомился с Эстель Канто, в которую влюбился. Эстель вдохновила Борхеса на написание рассказа «Алеф», которое считается одним из его наилучших произведений. Несмотря на сопротивление матери, Борхес предложил Эстели пожениться, но этого так никогда и не произошло. В 1952 их отношения завершились.

 

В начале 1950-х годов Борхес вернулся к поэзии; стихи этого периода носят в основном элегический характер, написаны в классических размерах, с рифмой. В них, как и в остальных его произведениях, преобладают темы лабиринта, зеркала и мира, трактуемого как нескончаемая книга.

 

Начало 1950-х годов ознаменовалось признанием таланта Борхеса в Аргентине и за её пределами. В 1950 году Аргентинский союз писателей избрал его своим президентом, которым он пробыл три года. В Париже был напечатан первый перевод Борхеса на французский — «Вымыслы» (исп. Ficciones, 1944). В то же время в Буэнос-Айресе выходит серия рассказов «Смерть и буссоль», где борьба человеческого интеллекта с хаосом предстает как уголовное расследование. В 1952 писатель публикует эссе об особенностях аргентинского испанского «Язык аргентинцев». В 1953 некоторые рассказы из сборника «Алеф» переводятся на французский в виде книги «Хитросплетения» (фр. Labyrinths). В том же году издательство «Emecé» начинает публиковать полное собрание сочинений Борхеса. В 1954 режиссёр Леопольдо Торре Нильссон снимает фильм «Дни ненависти» по рассказу Борхеса.

 

В 1955 после военного переворота, который сверг правительство Перона, Борхес был назначен директором Национальной библиотеки Аргентины (хотя уже почти ослеп) и занимал этот пост до 1973. В декабре 1955 года писатель был избран членом Аргентинской академии литературы. Он активно пишет и преподает на кафедре немецкой литературы в Университете Буэнос-Айреса.

 

В 1967 Борхес женился на подруге его юности Эльзе Эстете Мильан, недавно овдовевшей. Через три года, однако, супруги расстались.

 

В 1972 Хорхе Луис Борхес едет в США, где получает многочисленные награды и читает лекции в нескольких университетах.

В 1973 году он получает звание почётного гражданина Буэнос-Айреса и уходит с поста директора Национальной библиотеки.

 

В 1975 происходит премьера фильма «Мертвец» Эктора Оливера по одноимённому рассказу Борхеса. В том же году в возрасте 99 лет умирает мать писателя.

 

Посетил в Чили периода военной диктатуры литературную мастерскую известной писательницы Марианы Кальехас — сотрудницы тайной полиции ДИНА, впоследствии осуждённой за терроризм.

 

После смерти матери в путешествиях Борхеса сопровождает Мария Кодама, на которой он женится 26 апреля 1986.

 

В 1979 Борхес получил премию Сервантеса — самую престижную в испаноязычных странах награду за заслуги в области литературы.

 

Поздние стихи Борхеса были опубликованы в сборниках «Делатель» (El Hacedor, 1960), «Хвала тени» (Elogia de la Sombra, 1969) и «Золото тигров» (El oro de los tigres, 1972). Его последней прижизненной публикацией была книга «Атлас» (Atlas, 1985) — собрание стихов, фантазий и путевых записок.

 

В 1986 он переезжает в Женеву, где и умирает 14 июня в возрасте 86 лет от рака печени и эмфиземы легких. В феврале 2009 года было предложено перезахоронить останки Хорхе Луиса Борхеса на кладбище Реколета в Буэнос-Айресе, но из-за решительного отказа вдовы писателя это предложение не было реализовано.

 

 

Борхес — один из основоположников и классиков новой латиноамериканской литературы. Творчество Борхеса метафизично, оно сочетает в себе фантазийные и поэтические методы. Борхес считает поиски истины бесперспективными, среди тем его творчества — противоречивость мира, время, одиночество, человеческий удел, смерть. Для его художественного языка свойственны смешение приемов высокой и массовой культуры, сочетание отвлеченно-метафизических универсалий и реалий современной ему аргентинской культуры (например, культ мачо). Его прозаические фантазии, часто принимающие форму приключенческих либо детективных историй, маскируют рассуждения о серьёзных философских и научных проблемах; с самых ранних своих произведений автор блистал эрудицией и знанием многих языков. Его творчеству присущи игра на грани правды и вымысла, нередкие мистификации: ссылки и цитаты из несуществующих произведений, вымышленные биографии и даже культуры. Борхес, наряду с Марселем Прустом, считается одним из первых писателей XX века, обратившихся к проблематике человеческой памяти.

 

Борхес оказал огромное влияние на многие жанры литературы — от романа абсурда до научной фантастики; о его влиянии говорили такие признанные писатели, как Курт Воннегут, Филип Дик и Станислав Лем.