КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
JIMENEZ
Перевод Анатолия Гелескула
НА ЗАРЕ
1.
Ночь
устала
кружиться...
Сиреневых ангелов стая
погасила зеленые звезды.
Под фиалковым пологом
даль полевая
проступила,
из тьмы выплывая.
И вздохнули цветы и глаза разомкнули,
и запахла роса луговая.
И на розовой таволге –
о, белизна тех объятий! –
полусонно слились, замирая,
как жемчужные души,
две юности наши
по возврате из вечного края.
3.
Найдем ли мы путь, живые,
туда, где она сейчас?
...Но к нам она путь отыщет
и, мертвая, встретит нас.
ЮНОСТЬ
5.
Когда сказал ей в тот вечер,
что я уеду наутро,
она, взглянув, улыбнулась,
но как-то странно и смутно.
Зачем ты едешь? – спросила.
В долинах нашего края
такая тишь гробовая,
как будто сам умираю.
Зачем ты едешь? – Я слышу,
что сердце крикнуть готово,
хочу кричать – и ни звука,
хочу сказать – и ни слова.
Куда ты едешь? – Куда-то,
где выше небо ночное
и где не будет так тихо
и столько звезд надо мною.
Ее глаза потонули
в тиши долин беспробудной,
и, погрустнев, она смолкла
с улыбкой странной и смутной.
* * *
Посох держа на плече,
смотрит пастух отрешенно,
как расплываются сосны
там, на краю небосклона;
тянется пыльное стадо,
тихое в час этот поздний,
и бубенцы под луною
все монотонней и слезней.
В белых туманах укрылся
хутор. Ни света, ни луга –
только сквозящая всюду
вечная чья-то разлука.
Речка в себе затаилась,
и, хоть не видно протоки,
из тишины непроглядной
слышно, как воды глубоки.
Все расплывается. Глухо,
словно над вымершим краем.
Лишь под луной золотою
плач бубенцов нескончаем.
* * *
Я не вернусь. И на землю
успокоенье ночное
спустится в теплую темень
под одинокой луною.
Ветер в покинутом доме,
где не оставлю и тени,
станет искать мою душу
и окликать в запустенье.
Будет ли кто меня помнить,
я никогда не узнаю,
да и найдется ли кто-то,
кто загрустит, вспоминая.
Но будут цветы и звезды,
и радости, и страданья,
и где-то в тени деревьев
нечаянные свиданья.
И старое пианино
в ночи зазвучит порою,
но я уже темных окон
задумчиво не открою.
* * *
Ко мне обернешься, плача,
в разгаре цветенья сада, –
ко мне обернешься, плача,
и я повторю: – Не надо.
А сердце в оцепененье
замрет, отходя от тягот...
И сестринских пальцев тени
на лоб мой горячий лягут.
Я встречу твой взгляд печальный,
печалясь тобой одною.
Я встречу твой взгляд печальный,
с его добротой родною.
И спросишь ты: – Что с тобою?
Но в землю взгляну я немо.
И спросишь ты: – Что с тобою?
И снова взгляну я в небо.
И вдруг улыбнусь в ответ,
– ты вздрогнешь, как от угрозы, –
и я улыбнусь в ответ,
чтоб вымолвить: – Вытри слезы...
* * *
В полях печально и пусто,
одни стога среди луга.
Ложится вечер осенний,
и пахнет сеном округа.
Проснулся плач соловьиный,
а сосны замерли сонно,
и стал так нежносиренев
над ними цвет небосклона.
Уводит следом за песней
меня тропа луговая,
и веет осенью песня,
Бог весть кого отпевая, –
поет, как пела когда-то,
зовя ушедшего друга,
и падал вечер осенний,
и пахла сеном округа.
* * *
Нет, не из этого мира
звон ваш... И стужа сырая
стелется слезным туманом,
смутный мой облик стирая.
Зимней зеленой луною
катятся в ночь ваши стоны,
колокола. В полнолунье
дали страшны и бессонны.
Ночь, и, пока вы звените,
погребены все живые,
а погребенные живы,
наглухо двери входные,
настежь могилы...
0 ночи
с зимней луною зеленой!
Колокола под луною!
Звон... Или плач отдаленный?
То, что на западе плачет,
плачет и там, на востоке,
плачет и в городе спящем,
где фонари одиноки,
плачет и в море бессонном,
плачет и в утренней рани,
где серебрится печально
свет над ночными горами.
Где вы, в каком вы селенье,
звонницы стужи? Который
час вами пробит? Сознанье
меркнет, не видя опоры.
Гибельный зов запредельный
звона, подобного стонам,
колоколов одичалых
в инее звезд!
И за звоном
слезный туман наплывает
и разливает потоки,
смыв меня с улицы спящей,
где фонари одиноки.
* * *
Встречают ночь переулки.
Все стало тихим и давним.
И с тишиною дремота
сошла к деревьям и ставням.
И ранние звезды юга
забрезжили в небе вешнем –
в печальном апрельском небе,
фиалковом и нездешнем.
Горят за оградой окна.
Скулит у ворот собака.
На синеве чернея,
возник нетопырь из мрака.
0 желтая дымка лампы
над детским незрячим взглядом,
и вдовьи воспоминанья,
и мертвые где-то рядом!
И сказки, что мы при звездах
рассказывали когда-то
апрельскими вечерами,
ушедшими без возврата !
А сумрак велик и нежен,
и слышно на отдаленье,
как ночь окликают эхом
затерянные селенья.
* * *
В лазури цветы граната!
Матросская слобода!
Какое легкое небо
и как листва молода!
Изменчивый ветер моря!
Матросская слобода!
Обветрена, сероглаза,
и горе ей не беда!
И женский голос заводит:
"Морской обычай такой –
мужчине море законом,
а сердцу – ветер морской!"
– Святая мать кармелитов,
пошли нам ясные дни
и наши весла, мадонна,
своей рукой осени!
...Под вечер воздух мерцает,
закат – как сон наяву,
и капли слез золотые
вдали кропят синеву.
Как будто ветер вернулся
и даль морская близка –
и всех затерянных в море
нашла глазами тоска.
Изменчивый ветер моря!
Матросский родной очаг!
На сердце ладанка с лентой
и синий холст на плечах!
В лазури цветы граната!
Веселье в ладу с тоской.
Мужчине море законом,
а сердцу – ветер морской!
* * *
Вечерние дороги
свела в одну ночная.
По ней к тебе иду
и как дойти – не знаю.
По ней к тебе иду,
далекий, как зарницы,
как отголосок ветра,
как запах медуницы.
* * *
Одним из колес небесных,
которое видит око,
на пустошь луна вкатилась
и ночь повезла с востока.
И на холмах собаки,
в потемках едва заметны,
закинув голову, лают
на свет округлый и медный.
А воз везет сновиденья
и сам едва ли не снится.
Лишь далью звезд обозначен
его незримый возница.
* * *
Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним
и смутные раздумья, душевные потемки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.
К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь ее неведом...
Задумчив соловей... Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.
* * *
Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвется на волю;..
Лег туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою...
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребенок во сне, и смешался с туманом.
Развернется карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль... если есть еще дали!
Я стою одиноко и завороженно,
не достигший отчизны паломник печали.
* * *
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.
И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь...
И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.
* * *
Ты все катишь, былое, в бедной старой карете.
Ты все таешь, мой город, возле сердца пригретый.
И слезою ты стынешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.
Зеленей стало небо, ожила мостовая.
Пряной свежестью ранней по обочинам веет.
И жуют свое эхо не переставая
ветряки, на которых заря розовеет.
А душа вспоминает муку слов торопливых,
белый всплеск занавески вслед карете бессменной,
переулок вечерний в синих лунных отливах,
поцелуи той ночи, последней, мгновенной...
И все катит былое в бедной старой карете.
И все тает мой город, возле сердца пригретый.
И одна ты светлеешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.
* * *
Под ветром растаяла туча сырая,
деревья подобны искрящимся кладам,
и первые птицы вернулись из рая –
и вырос закат заколдованным садом.
Зажги, о закат, мою душу и тело,
чтоб сердце, как ты, пламенело и крепло,
и жарче любило, и ярче горело.
...а ветер забвенья избавит от пепла...
ОДИНОКАЯ ЛУНА
Отзвучала сирена, и луна все печальней.
Потянуло с востока дорассветным туманом.
Лай собак замирает –на окраине дальней,
и весь мир исчезает, потонув в безымянном.
Свет луны разольется по кладбищенским ивам...
Вспыхнет мох под луною на старинном соборе...
Заблестят ее слезы в роднике торопливом...
И земля опустеет. И останется море...
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Капли над водою...
По речным затонам
камыши пригнуло
к берегам зеленым.
Как дохнуло горько
поле молодое!
Капли над водою...
0 челнок мой утлый –
в беспросветном мире,
как надежда, смутный!
Над рекой седою –
сердце сиротою!..
Капли над водою...
КОНЕЧНЫЙ ПУТЬ
...И я уйду. А птица будет петь
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет...
И я уйду; один – без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего...
А птицы будут петь и петь, как пели.
* * *
Грядущие леса скрытно колышутся в нынешних.
Морис де Герен (фр.).
Омыла нам сердца тенистая вода,
и пахнет розами ручей среди малины.
А в небе на ветру колышется звезда,
льют нежный аромат нездешние долины.
Уже царит луна над отсветами дня.
В небесной ясности коза стоит на круче,
одна среди цветов, и падает, звеня,
капель бубенчика протяжно и плакуче.
Любовь так молода! Еще душа нежна,
как цвет на миндале, как стебель майорана,
еще блаженно спят под сердцем семена
грядущих горестей, посеянных так рано!
* * *
(... Черепицы
в дожде
и в цветах.
Х.Р. Х.)
Бродят души цветов под вечерним дождем.
О ростки желтоцвета по кровельным скатам,
вы опять отогрели заброшенный дом
нездоровым и стойким своим ароматом!
Он как голос, который заплакать готов,
или сказка лесная, с лачугой в низине,
где невеселы краски, и много цветов,
и большие глаза нелюдимы и сини...
Привкус горя навек с этим запахом слит
и возник в незапамятно-давние годы...
Крыша пахнет цветами, а сердце болит,
словно эти цветы – его желтые всходы.
* * *
Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу.
Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья.
Под мостом вороненым беглый луч торопливо
разрывает завесу, набухшую кровью.
Кромка моря! Как будто алмазная льдина
в глубь заката дрейфует... Пакетбот запоздалый
бросил якорь в лимане и застыл лебедино
в полированном небе холоднее металла.
Стали запахом дали. В обмелевшей низине –
тростниковые крылья. И, как тусклую ризу,
солнце ткет – умирая, словно лист на осине, –
световые прожилки по кровавому бризу.
СЕЛЬСКИЙ КАРНАВАЛ
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
Моей любви, моей беды! –
...Похмелье солнца и воды!
Над карнавальной суетой
бьет в окна ливень золотой!
– А сердце бродит сиротой! –
И вечер серый и пустой...
– В ее зрачках вечерний свет,
как будто верности обет.
(Вечерний свет, неверный свет!)
Не узнаешь? – И да и нет...
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
Моей любви, моей беды! –
...Похмелье солнца и воды!
ЗЕЛЕНАЯ ПТАХА
(Девушка)
Все было к исходу дня
лимонным и синим, мама.
Все было к исходу дня,
как на сердце у меня.
А сердце его глухое
молчало, меня казня!
...Все было к исходу дня
лимонным и синим, мама.
* * *
Уходит память,
тонкими ступнями
волнуя на ходу сухие листья.
Там, позади, покинутые стены,
а впереди все мертвенней и мглистей
теснятся по обочинам деревья
и сотни глаз выплакивает ливень –
как будто слепнет замершее время.
Я позади, но дом необитаем,
меня там нет, и вспоминать не надо...
Что ж, распростимся с тою, что уходит,
не бросив даже взгляда!
ЛЮБОВЬ
Не будь же слеп!
Не поцелуй руки,
целуя хлеб!
В ТОСКЕ
Море за садом?
Сад за кормой?
Слушая песню, идти с нею рядом?
Слушать, как песня прошла стороной?
БЛАГОВЕСТ
Глубокий час, сиреневый и синий,
в янтарных теплых звездах!
Плеща колоколами,
как темными крылами,
гудит вечерний воздух. –
Прозрачно растекается в низине
каленый ветер горный,
клоками рдеет облачное пламя,
и небеса просторны.
Ангел детства,
такой же светозарный, тихо реет.
– Плеща колоколами,
как темными крылами,
округа вечереет. –
Последних роз вершится чародейство,
и смутной головою
клонюсь я к саду, к теплым самоцветам,
зелено-голубым за полумглою.
И сердце не печалью,
но золотом и светом
исходит...
Лишь теперь я различаю
грядущий день твой, светлое былое!
* * *
Лишь ветер, затихая,
шумит перед закатом
в моей пустой руине.
Вокруг земля сухая
об урожае снятом
печалится доныне.
А ветер так знакомо
другому откликается... какому?
И дышит в этой свежести иная...
Не эту ли прозрачность окоема
я смутно вспоминаю?
И свежесть, как душа зеленой птицы,
к долинам вечных песен отлетая,
в моих глазах пустынных золотится
и, вечности прозрачная частица,
пронизывает сердце, золотая.
ПОСЛЕДНИЙ ЛУЧ
Луч под вечерней кроной, ты покинут?
Твой день ушел, луч под вечерней кроной!
Взгляни, малыш – ты слишком заигрался
с ее листвой зеленой!
Твой день ушел. Что станется с тобою?
...Останься же на этом
листке бесцветном и мои потемки
позолоти навек последним светом.
* * *
Безудержной волной
была ты и ушла из-под ладоней!
На чьей груди замедлится твой бег
и где замрет он заводью зеркальной –
и ты уйдешь, затихшая, в себя,
в глубь жаркого и сказочного моря?
0 свежий ключ, который вечно бьет
в тебе и без конца в тебя уходит,
затягивая все, чем истомился,
в оцепенелый свой водоворот!
* * *
О, как же ты глядела!
Казалось,
моя жестокость откромсала веки.
И я рванулся, –
из последней дали!
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет – к радушью маяка
на берегу спасительного тела !
* * *
(Оберон – один)
Ты мне принадлежала,
как отраженье дерева реке,
и я, не разлучаясь, убегал,
и ты, не разлучаясь, оставалась...
Но стоило подуть однажды ветру
и небу потемнеть, как ты исчезла.
НИЧТО
Высокой мысли башню крепостную
в твоей глуши я выстрою на взгорье,
и сердце с высоты осветит море,
багряной пеной волны коронуя.
Я сам затеплю искру золотую,
в моих потемках сам зажгу я зори,
в себе самом, единственной опоре,
обретший мир... А будь это впустую?
Ничем, ничем! .. И сердце, остывая,
пойдет ко дну, и крепостные своды,
холодные, застынут нелюдимо...
Ты – это ты, весна! Душа живая,
ты воздух и огонь, земля и воды!
...а я лишь мысль и ничего помимо...
ОКТЯБРЬ
Я наземь лег – и, ярко догорая,
вечерняя заря передо мною
слилась в одно с осенней желтизною
в кастильском поле без конца и края.
За плугом борозда, еще сырая,
ложилась параллельно с бороздою,
и пахарь шел, рукой своей простою
в земное лоно зерна посылая.
И думал я: настало мое время –
я вырву сердце, звонкое, живое,
вручу земле, пока не отзвенело,
и поглядим, взойдет ли это семя,
чтоб по весне высокою листвою
нетленная любовь зазеленела.
И сердце в пустоте затрепетало
так залетает с улицы порою
воробышек, гонимый детворою,
в немую тьму покинутого зала.
Бездонный мир оконного кристалла
впотьмах морочит ложною игрою,
и птица с одержимостью героя
стремится прочь во что бы то ни стало.
Но темный свод отбрасывает с силой
за разом раз, пока мятеж убогий
не обескровит каменная балка.
И падает комок, уже бескрылый,
и кровью истекает на пороге,
еще дрожа порывисто и жалко.
ОКТЯБРЬ
Сквозь бирюзу речной зеркальной глади
луч золотит замшелые глубины;
по золоту последние жасмины
рассыпались и тонут в листопаде.
В зеленом небе, в тихой благодати,
за облаками в отсветах кармина
у края мира высится надмирно
нездешний сад; И дивно на закате.
Какой покой! С поблекшего каштана
смеется дрозд. И облако сникает
бескрасочно, и поздняя пчела
сгорает искрой света...
И нежданно
в каком-то вздохе роза возникает,
тоскуя, что еще не умерла.
НАДЕЖДА
Надеяться! И ждать, пока прохлада
туманом наливается дождливым,
сменяет розу колос, и по жнивам
желтеют отголоски листопада,
и с летом соловьиная рулада
прощается печальным переливом,
и бабочка в полете торопливом
теплу недолговременному рада.
У деревенской лампы закоптелой
мою мечту качая в колыбели,
осенний ветер шепчет над золою...
Становится нездешним мое тело,
и старые надежды поседели,
а я все жду и жду... свое былое...
* * *
Летят золотые стрелы
с осеннего поля брани.
И в воздухе боль сочится,
как яд, растворенный в ране.
А свет, и цветы, и крылья
как беженцы на причале.
И сердце выходит в море.
И столько вокруг печали!
Все жалобно окликает,
все тянется за ответом –
и слышно: – Куда вы? .. Где вы? .. –
Ответ никому не ведом...
* * *
(Мадрид, 20 января)
Гвоздь потоньше, гвоздь потолще...
Что с того, какой войдет?
Как ни бейся, мое сердце,
а картина упадет.
* * *
(20 февраля)
Тебя, как розу,
я растерзал, отыскивая душу,
и не нашел ее.
Но все вокруг,
весь окоем и все за окоемом –
и море, и земля
все налилось
живительным и смутным ароматом.
МОЛЧАНИЕ
Ни разу до этой минуты
так тяжко не падало слово
"молчи"
словно рот забивая
землею...
До этой минуты,
когда так напрасно я ждал,
что ты мне ответишь,
болтунья!
* * *
Сегодняшняя правда
была настолько ложью,
что так и не смогла осуществиться.
* * *
Я снова у моста любви,
соединяющего скалы,
свиданье вечно, тени алы
забудься, сердце, и плыви.
– Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.
* * *
Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.
И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.
Ты исчезла... И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорогой,
уводившей тебя навеки.
* * *
Не торопись, поскольку все дороги
тебя ведут единственно к себе.
Не торопись, иначе будет поздно,
иначе твое собственное "я",
ребенок, что ни миг – новорожденный
и вечный,
не догонит никогда!
* * *
Нищета
– Хотя бы отзвук птицы,
заглохший на лету!
Забытый запах розы
в заботливых глазах!
И синий отсвет неба,
погасший на слезах!
ПЕСЕНКА
Душу мне солнце заката
озолотило вчера.
Золото вынул я ночью,
глянул. Одна мишура!
Сердцу луна на рассвете
бросила горсть серебра.
Двери я запер наутро,
глянул. Одна мишура!
МЕРТВЫЙ
Остановились чаши на весах:
одна в земле,
другая в небесах.
* * *
Я не я.
Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда отступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.
* * *
Я как бедный ребенок,
которого за руку водят
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят...
И горше всего, что уводят ни с чем!
* * *
Давно уже созрело мое сердце,
и для него – что петь,
что умирать.
Как чистая страница
для дум и сновидений,
раскрыта книга жизни,
раскрыта книга смерти.
И в той, и в этой – вечность, мое сердце.
Одна и та же. Пой и умирай.
СМЕРТЬ
Завороженно
– на воскресном солнце
глядели в пустоту калейдоскопа
твои большие черные глаза.
И вот они, печальные, закрылись...
И ты теперь – пустой калейдоскоп,
душа твоя полна цветных узоров,
и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь
зрачков, завороженных навсегда!
МОРЯ
Я чувствую, что в темной глубине
мой парусник на что-то натолкнулся
огромное...
И только. Ничего
не происходит! Волны... Тишина...
А если все уже произошло
и, безмятежных, нас переменило?
***
Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?
* * *
К тебе я в сон закрался,
чтобы найти, притихшая вода,
твоих глубин невиданные клады.
И я почти нашел, почти нашел –
там, в отраженье звездном
небес, таких высоких и прозрачных, –
нашел... Но захлебнулся твоим сном!
* * *
Что с музыкой,
когда молчит струна,
с лучом,
когда не светится маяк?
Признайся, смерть, – и ты лишь тишина
и мрак?
* * *
Белое облако вдали,
ты мертвое крыло – но чье?
не долетевшее – куда?
ЮГ
Бескрайняя, жгучая, злая
тоска по всему, что есть.
* * *
Поймал ли тебя? Не знаю,
тебя ли поймал, пушинка,
или держу твою тень.
* * *
Немая птаха,
пойманная смертью,
как смотришь на меня ты жалким оком
чуть розоватым, тусклым угольком
из-под совиных лап ее незримых,
как смотришь ты... да если бы я мог!
РОЗЫ
Ты мертва,
почему же печаль, как живая,
из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?
Неужели на смерть обрекается радость?
И единственно вечное – наша печаль?
ПРИСТАНЬ
Мы спим, и наше тело –
это якорь,
душой заброшенный
в подводный сумрак жизни.
ВЕТЕР ЛЮБВИ
По верхней ветке иду вершиной
к тебе единой.
Поверх деревьев я в вышине,
но верхней ветке иди ко мне,
по самой верхней, зеленой ветке,
где все невечно и все навеки.
Поверх деревьев дорогу мечу
тебе навстречу.
Поверх деревьев, минуя сад,
находят счастье лишь наугад,
на верхней ветке, на самой верхней,
где чем надежнее, тем неверней.
Поверх деревьев, поверив чуду,
тебя добуду.
Меняет ветер в листве тона
так и с любовью, когда трудна.
Любовь и листья в ответ порывам
перемежают прилив с отливом.
Поверх деревьев тебя оплачу,
когда утрачу.
УТРАТА
Бесконечна ночь утраты,
и темна стезя.
Умирающий уходит –
и вернуть нельзя.
Он все дальше от надежды
на пути своем.
Но несбыточней надежда
умереть вдвоем.
И не легче пригвожденным
и одному кресту.
Все равно уходит каждый
на свою звезду.
МОЯ БЕДНАЯ ТОСКА
То, что стелется, – туман,
а не река.
И волна его растает,
как тоска.
То, что реет, – это дым,
а не крыло.
Он редеет – и становится
светло.
То, что мучит, – не душа,
а только сон.
И все темное развеется,
как он.
ТИХАЯ ДОЛИНА
Над темной правдой
могильного сна,
как серая роза,
растет тишина.
Для крови – обитель,
для веры – исход;
вошла она светом
в молчание вод.
И вечно живое
притихло в волне
с людским одиночеством
наедине.
СИНЕЕ БЕГСТВО
Стелется небо в синем беге,
сходит на землю наяву.
Жизнь, окунись и кань навеки
в эту земную синеву!
Над погруженным небосклоном
так и стоять бы, как стою.
Высь на земле, лазурь в зеленом!
Только движенье – и в раю!
Душа и тело за причалом
и жизнь – как отсвет синих вод.
Это конец, а было началом.
Синее русло! Синий исход!
ПОЛНОТА
Коснуться плеча,
коснуться волны,
коснуться луча,
коснуться стены.
Поверхность души
под ласкою рук.
Касание струн
и вечность вокруг.
СОСНЫ ВЕЧНОСТИ
На запоздалом рассвете
скоро и я в синеву,
за корабельную рощу,
к вечной сосне уплыву.
Нет, не под парусом белым.
Вынесет тело волной,
той молчаливой, что сменит
мертвую зыбь тишиной.
Там, где свидания вечны,
с солнцем сойдется звезда
и не пришедшего встретит
тот, от кого ни следа.
Будет нас пятеро равных
в сетке теней на свету.
Равенства голая сущность
все подведет под черту.
Из бесконечного вычесть
так же нельзя, как причесть.
Раз несущественна разность,
все остается как есть.
И чтоб душа не смолкала
в их отголоске морском,
вечные сосны сомкнутся
над первозданным песком.
ЛУЧШАЯ НОЧЬ
Я успокаивал долго
и убаюкал как мог,
а соловей за стеною
даже к утру не замолк.
И над постелью звенели,
тая, как вешние льды,
самые синие звезды,
все переливы воды.
"Слышишь?" – я спрашивал. "Слышу,
голос, как дальний отлет,
сник и приблизился снова:
Как хорошо он поет!"
Можно ли было иначе
слышать разбуженный сад,
если душа отлетала,
силясь вернуться назад,
если с последним усильем
стало светлей и больней
видеть последнюю правду
и потерять себя в ней?
Можно ли было иначе
там, на исходе своем,
слышать уже ниоткуда
слитно со всем бытием?
САМЫЙ ПОДЛИННЫЙ
Как голос самой судьбы,
зовут петухи тоскливо,
и, сон раздвигая, люди
встают, как на край обрыва,
Когда обожгло зарею
разломы в сосновой кроне,
глаза он один не поднял,
далекий и посторонний.
Стихали слова вошедших,
и кротко сопели звери,
по-женски дохнуло дымом,
и даль распахнули двери.
И колос, вода и птица
яснели как на ладони,
но он не взглянул ни разу,
далекий и посторонний.
(Где видел теперь он воду
и птичий полет над нею,
откуда глядел он – навзничь,
как желтый сноп, цепенея?)
Но так и не подняв веки,
но так и не подав вести,
далекий и посторонний,
теперь на своем он месте.
(Он там начеку, простертый,
стоит, как река на шлюзе,
и жажда водою стала,
правдивейшей из иллюзий.)
Глаза он один не поднял
и, счеты сведя с судьбою,
навеки в себе остался
и стал наконец собою.
* * *
И знаю, стала ты светом,
но не ведаю, где ты,
и не знаю, где свет.
ГОВОРИТ МНЕ РЕКА ГВАДИАНА
Вспомни мои зеркала,
где отражалось тогда
все, что река унесла...
Не постарела вода.
ЭТА БЕЗБРЕЖНАЯ АТЛАНТИКА
Бездна одиночества одна.
И один идешь к ней издалека
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока.
* * *
Бабочка света,
красота ускользает,
едва прикоснусь к ее розе.
И гонюсь я за ней, ослепший...
И то там, то здесь настигаю...
А в руках остаются
одни очертания бегства!
ВЕЧЕР
Как ясно, на ветру шумя в деревьях,
мне говорит душа,
что я во всем.
ХИМЕНЕС (Jimenez) Хуан Рамон (1881 — 1958), испанский поэт; один из трех, вместе с М. де Унамуно и А. Мачадо, крупнейших испанских поэтов 20 века, лауреат Нобелевской премии по литературе (1956).
Хуан Рамон Хименес учился на юридическом факультете Севильского университета, но учебу не закончил. Под влиянием творчества Рубена Дарио обратился к поэзии, выпустил в 1900 году две книги стихов. Тяжело перенес смерть отца, лечился от депрессии во французской клинике, затем в Мадриде. Путешествовал по Франции и США, где встретил писательницу, переводчицу Рабиндраната Тагора Зенобию Кампруби, которая стала его женой и помощницей.
С началом Гражданской войны супруги эмигрировали на Кубу, затем жили в США и Пуэрто-Рико (с 1946). По приезде в Пуэрто-Рико поэт снова на несколько месяцев был госпитализирован в состоянии депрессии. Преподавал в университете. В 1956 году его жена умерла от рака, Хименес не мог оправиться от этой потери. Через два года он скончался в той же клинике, где умерла жена.
Автор многочисленных сборников стихов, переработанных и собранных самим автором в трех поэтических антологиях (наиболее полная — «Третья поэтическая антология», 1957). Перу Хименеса также принадлежит знаменитая «поэма в прозе» «Платеро и я» (1914) — элегическое повествование о почившем «друге» автора — ослике серебристого цвета по кличке Платеро. Хименес является одним из создателей нового — постромантического — языка испанской поэзии, соединившего в себе опосредованный «модернизмом» Р. Дарио, опыт французского «Парнаса», импрессионизма и традиции испанского песенного фольклора. Идея Красоты, которая «спасает» мир, приобщая временное и бренное к вечности, — центральная тема творчества Хименеса, лирика и философа в одном лице.
Поэзия Хименеса 1900-х — первой половины 1910-х годов
Хуан Рамон Хименес родился в андалузском городке Могере (провинция Уэльва) в семье богатого виноторговца. Учась в университете в Севилье, начинает публиковать свои стихи в мадридских журналах. В 1900, оставив университет, переезжает в Мадрид, где в том же году выходят две первые книжечки его стихотворений — «Души фиалок» (Almas de violeta) и «Кувшинки» (Ninfeas), — созданные под влиянием «модернизма». В Мадриде состоялось личное знакомство Хименеса с Р. Дарио, признавшем в молодом поэте своего ученика и посвятившем ему свое программное стихотворение «Лебеди». В сборнике «Стихотворения» (Rimas. 1902), в книге «Грустные напевы» (Arias tristes. 1902—1903), написанной в санатории под Мадридом, где поэт лечился от нервного потрясения, вызванного внезапной смертью отца, Хименес заявляет о себе как об обладателе собственного голоса, чистого и проникновенного. В них, как и в сборниках «Далекие сады» (1903—1904) и «Пасторали» (1904—1905), продолжая «модернистский» «поход за Красотой», Хименес восстанавливает связь с национальной поэтической традицией, представленной, в частности, лирикой Г. А. Беккера (см. БЕККЕР Густаво Адольфо), и с испанскими коплой и романсом. Диалог отраженных друг в друге «я» поэта и одухотворенного космоса, краткость человеческой жизни и щемящая красота вечно возрождающейся природы, близость мира живых и мира мертвых, — основные темы поэзии молодого Хименеса, полной точных примет пейзажей Андалусии, Страны Басков и юга Франции, где поэт продолжал лечение.
В 1905 году Хименес возвращается в Могер, где живет до 1912 года, полностью посвятив себя поэзии. За эти годы им написаны десять книг стихотворений, в том числе «Зеленые листья», «Весенние баллады», «Элегии», «Звонкое одиночество», «Простое искусство», «Деревенские стихи», «Меланхолия». Поэзия Хименеса могерского периода пронизана напряженным переживанием жизни в каждом из ее неповторимых мгновений, богатством размеров и строфических форм, внутренней музыкальностью и живописностью. В Могере Хименес создает свой особый, почти ничем не связанный с современностью поэтический мир — мир «голубеющего» Бога, монотонных осенних дождей, предрассветных туманов, цветущих рощ, перелетающих в цветка на цветок бабочек, пения птиц, колокольного звона, воспоминаний о детстве, о первой любви, об ушедшем веке старинных карет и ветшающих замков.
В Мадриде. «Платеро...»
В 1912 Хименес возвращается в Мадрид и поселяется в Студенческой резиденции, где знакомится со своей будущей женой Зенобией Кампруби. В 1913 выходит его очередной сборник стихов — «Лабиринт», а в 1914 — «андалузская элегия» «Платеро и я», принесшая Хименесу известность (поэт продолжал дорабатывать книгу вплоть до 1916). «Платеро…» вместе со сборником стихов «Лето» (1914—1915) завершают первый этап его творчества.
«Поэт-молодожен»
Начало второго этапа творчества Хименеса отмечено созданием «Духовных сонетов» (1914—15, опубликованы 1917) и «переломной» книги Хименеса «Дневник поэта-молодожена» (1916, опубликована в 1917), позднее переиздававшийся под названием «Дневник поэта и моря». Хименес начал писать «Дневника поэта…» на борту лайнера, на котором он плыл в Америку (бракосочетание Хименеса и Зенобии, американки по отцу, происходило в Нью-Йорке). «Дневник…» представляет собой собрание написанных свободным стихом лирических зарисовок и философских размышлений, «стихотворений в прозе» и афористических заметок. В Нью-Йорке Хименес составил первую антологию своих стихотворений, чтобы подвести итог сделанному и начать писать в новом стиле — в духе «нагой» поэзии.
Вернувшись из Америки, Хименес обосновывается с женой в Мадриде, где продолжает уединенный образ жизни и работает над новыми книгами стихов. В них он отказывается от мелодичности и звукоподражательности, предпочитая стихотворные ритмы и размеры, максимально приближенные к разговорной речи, с одной стороны, к импровизациям народных певцов, с другой. Поэт отвергает чувственность и живописность иллюзорного внешнего мира ради воссоздания в слове единичных непреходящих сущностей — слов-имен, слов-предметов, которые останутся в вечности. В этом стиле написаны стихотворения, вошедшие в книги «Вечные мгновения» (Eternidades. 1918), «Камень и небо» (1919), «Красота» (1923), «Поэзия» (1923). Одновременно Хименес создает свою вторую поэтическую антологию (опубл. 1922).
Творческая пауза
1924—1934 — так называемое «молчаливое десятилетие» творчества Хименеса. Поэт живет в Мадриде, руководит рядом литературных журналов, поддерживает молодых поэтов, но сам почти не печатается, хотя и продолжает писать. Стихотворения этих лет опубликованы в книге «Все времена года» (La estaciуn total. 1946) в США (Хименес с женой покинули Испанию сразу после начала гражданской войны)
Последний период
В эмиграции Хименес живет на Кубе, затем (с1939) в США, где читает лекции в университетах, с 1951 — в Пуэрто-Рико под опекой столичного университета г. Сан-Хуан. Стихотворения Хименеса 1936—1953 в виде отдельных циклов («На другом берегу», «Полуденный холм, «Реки, что уходят») были опубликованы в «Третьей поэтической антологии». Записи лекций Хименеса, его журнальные воспоминания и размышления вошли в книги: «Бесконечный поток» (1961), «Модернизм» (1962), «Эстетика и эстетическая этика» (1967). Тысячи неопубликованных стихотворений, оставшихся в архиве поэта после его смерти, были собраны исследователями творчества Хименеса в двух томах его «Неизданных поэтических книг», «Модернизм»». Первые переводы стихотворений Хименеса в России появились в 1957.
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ