КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ИОСИФ БЕЙН

Портрет поэта. Иосиф Бейн

Друзья, хочу познакомить вас с русскоязычным поэтом из Израиля. Его стихи меня потрясли... Когда он умер, то множество новостных сайтов откликнулось на его смерть... Кто он Иосиф Бейн? Еврей из Шепетовки, живший в Борисоглебске, учившийся вместе с будущим шахматистом Талем, служивший в армии в музвзводе, читавший свои стихи вместе с Бродским в «Сайгоне», не принятый в университет из-за сочинения о Маяковском и пропущенных запятых, работавший в Риге дворником... Стихи его не печатали, но они были на слуху и высоко оценивались Антокольским, Ахматовой, Граниным, и список этот можно было бы продолжить ещё на на страницу.

В 70-х Иосиф уезжает в Израиль, работает сторожем в хайфском парке скульптур, Получает премию им. Голды Меер, но книга с его стихами так и не вышла, были публикации в газетах, журналах и двух сборниках.

Ослепший в конце жизни, похоронивший жену умершую от рака, оказавшийся без своего угла в отчаянии писавший знакомым — «Я третий месяц на улице. Я гибну ни за что, ни про что...», диктующий свои стихи на старенький диктофон, питающийся в столовых для бродяг — он угас. Он не был пробивным человеком, но он был Поэт, писавший стихи с болью и отчаянием.

У него никогда не было записной книжки. Все телефоны, а главное – все свои стихи он помнил наизусть. Ему прощали всё — жуткий характер, навязчивость, необязательность, подозрительность и обидчивость. Его терпели, восхищаясь его Стихами.

Пересказывать тексты Иосифа Бейна — все равно, что попытаться рассказать словами картины Лувра, Эрмитажа, Третьяковской галереи…

Мыслитель, Философ, Психолог, Лирик и Фельетонист. Поэт. Гений... Родился в 1934 году на Украине, умер 17 сентября 2011 года в Израиле...

* * *

Стою — под радугой — дугой

Кричу — сомнения отбросив —

Нет, я не Бродский, — я другой

Еще неведомый — Иосиф ...

* * *

Скажи мне, что со мною сталось?

Усталость это или старость?

Мне после обысков осталась

Неконфискованная дверь.

Я жил без тайны, жил без двери,

Я раньше всем на свете верил

И был богат по крайней мере

Среди потехи и потерь.

Глаза мои сухи, как порох,

И горло пересохло в спорах;

У опозоренных позеров

Лица не видно за прыщом,

И зреет яблоком раздора

Скупое слово приговора,

И бесконечны коридоры,

Где выход тоже запрещен.

* * *

И пахнут предчувствием праздника тучи,

И каркает ворон, и слышится глас:

«Чем хуже, тем лучше, чем хуже, тем лучше!»

Ах, ворон, ты ворону выклюешь глаз!

Ложится позором любая награда..

В подполье слезы моей прячется смех.

И всё получается так, как не надо,

И чёрный, как лилия, падает снег.

* * *

Забыты кумиры. Разрушены храмы.

Земля вся тоскует о новом Иуде.

По-моему, все воспитатели — хамы,

По-моему, все осужденные — судьи...

Контрасты извечны. Бетховены — глухи,

Столбы, окопавшись, стоят при дороге.

По-моему, все добродетели — шлюхи,

Все трусы — герои, все грешники — боги.

Меня научил всему этому стронций,

Меня облучил, заразил этим — атом;

Границы условны: не пятна на солнце,

А солнце на пятнах — сейчас и когда-то!

Как в строчках Вийона, вся верность — в измене,

Какой-нибудь Ротшильд беднее, чем нищий.

Я знаю, что солнце построили тени,

Как нас тени умерших сделали чище.

И ночь — это только незримое утро,

И стих мой скрывается в уличном шуме,

И все, что на свете действительно мудро,

Так это, по-моему, только безумье.

Безумье в любом твоем взгляде и шаге,

Безумье в мечтах и безумье в быту...

Свихнувшихся глаз голубые овраги

Влюблённому ночью видны за версту.

И грешную песню поют облака мне,

И я тороплюсь, спотыкаясь о звезды,

А в небе — деревья и спелые камни:

Весь мир опрокинут, весь мир неопознан.

* * *

У седого моря много мыслей разных,

Я нашел и сразу перелил в слова.

Оттого, что море велико, как праздник,

Кружится у пьяной чайки голова.

Над морским безбрежьем ей не знать покоя,

Протрезвится птице просто не дано.

Ей не стать иною – что тому виною?

Может быть заката красное вино.

Ей до дна бы выпить, песен всех не выпеть.

Ветер крылья треплет, ветер – ветерок.

Пусть у чайки этой песня не допета,

Ночь, собрав все звезды, ей плетет венок.

И, как чайка, также опьянен Вселенной.

Никогда не стану слишком трезвый вновь.

Потому что пьяным море по колено,

Даже и такое море, как любовь.

* * *

Рижанке не по росту

Стал русский сарафан.

Давай встречаться просто,

Без Баха, без цыган,

Без Грига, без Валькирий,

Без белого стиха

В твоей пустой квартире

Ночь, словно мышь, тиха.

Я слышу неизменно

Молитвы шепчет раб

И пробивает стены

Неумолимый храп

Моих соседей сытых.

И, сумасшедшим став,

Я пью, я пью напиток

Настоянный из трав.

Из тьмы, из мглы кромешной,

Из всплесков и примет —

Лугов совсем нездешних,

Садов иных планет.

Я пью и не хмелею

И никогда не пьян.

Люблю, ловлю, лелею

Твой сон, твой стон, твой стан.

* * *

Коснись меня, холодное дыханье

Веков грядущих, и чтоб мне сквозь снег

Услышать песню о суровом хане,

Под властью чьей России быть вовек

В утильных лавках гнить священным книгам,

Ликует цирк над пошлостью шута

Её всегда не тяготило иго,

Ей нравится неистовство кнута

Ей нравится, когда бегут евреи,

Ей нравится, когда у власти хан,

Когда глаза мозолят мавзолеи,

И головы склоняются к стопам

Ей нравится, когда другому больно,

Когда палач и подхалим в чести,

Когда беду невмочь перенести.

Была бы власть сама собой довольна,

А там трава совсем хоть не расти

й нравится, когда вдали от шума

Тебя совсем не видно меж людьми,

Ей нравится, когда опасно думать,

Ей тьму подай, хоть хлебом не корми

Ей нравится, когда террор и трупы,

Ей нравится, когда ГУЛАГ и тишь,

И чтобы дико лютовали трубы,

И чтоб шептали, замерзая губы:

«Господь, спаси меня и сохрани!»

Все правильно, все верно, все законно,

Все музыку творящие глухи,

И продают священники иконы,

И пишут в психдиспансерах стихи

* * *

Любая власть острожна и страшна,

Любая власть ущербна в эпилоге...

Не лезь, трава, какого ты рожна

Щекочешь убегающие ноги ?

Не лезь, трава зелёная, не лезь.

Скрипичный ключ уснул на нотном стане,

Чуть зримой занавеской занавесь,

Пускай навеки сохранится в тайне

Одна лишь мысль о том, что ни кола,

И ни двора нет у меня, и снова

Всенощную гудят колокола...

Пройдёт вся жизнь без женщины, без крова.

Такая жажда мучает меня,

Как будто я всю жизнь живу в пустыне,

А чьё-то сердце, жаля и маня,

В разлуке долгой с Павловском остынет.

И на траве забыт, затерян след

Учивших нас мечтать, почивших в бозе.

Пришла зима, травы в помине нет...

Январь такую штуку отморозил.

[...]

У трагедийного причала

Потерян чей-то жизни след

Сначала песня прозвучала

Песнь прошлых зим и прошлых лет

За флаг андреевский держись

Тебе обещана награда

Кто там врет: "Я люблю тебя, жизнь"

За могильной оградой

На Красной площади парад

Чей-то голос толпу завораживал

Соловки Соловки не тревожьте солдат

Пусть поспят погребенные заживо

Страна сплошного изобилья

Союз друзей и фронтовых подруг

Мы рождены чтоб сказку сделать былью

Чтоб чернобылью сделать все вокруг

Пью чашу горести до дна я

Уходит опаленный век

Широка страна моя родная

Много в ней и нищих и калек

[...]

Иосиф Бейн. Старые песни на новый лад. Хайфа. 2000

Поэма травы

Эти стихи были задуманы и посвящены художнику Рижской базы рефрижераторного флота, где я работал инженером по культуре,

сыну репрессированного Сталиным генерала Халиулина

Марсу Халиулину.

Одному из татар живущих в Риге, приписанному «к судну» Марcу, почти другу.

Иосиф Бейн.

Давай кричать, давай качать права…

Трава, послушная дождю, на месте вся, вся в сборе.

Мне говорят: «Ты нищ, и ни кола

И ни двора нет у тебя». В соборе

Всенощную гудят колокола

Мне снится чуждое моим напевам поле,

И чуть слышны печальные слова

Старинной песни о былом раздолье,

Где наводила ужас татарва

Мне снится край печали и юдоли,

Луна бледна в своей ночной неволе,

У пленных звезд седеет голова

Дерись, трава, на травяном престоле,

Встань в полный рост, притихшая трава

Мне снится Крымом пахнущее море

И плачущая полночью вдова,

И горы все, горбатее, чем горе,

И горе неизбывно, как трава

Мне снится смех уставшей плакать голи,

Снега пушисты, как меха собольи,

Мне не до снега, не до смеха. Я от боли

Кричу и след теряю по земле

Во мгле плывут куда-то острова

Забыты все и роли и пароли

Вот твой колчан, Колчак! Верни свои права.

Дерись, трава, на травяном престоле

Крым без татар, как речка без воды,

Крым без татар, как Лондон без тумана,

Как всякий день России – без беды,

Крым без татар – как Кремль без тирана

Крым без татар – как без признанья дар

Как солью разъедаемая рана,

Как солнце без лучей, Крым без татар,

Орда без хана, месса без органа

Крым без татар – без неба человек,

Река – без берегов, огонь – без дыма

Аквариум – без рыб, без веры – век,

Деревня – без собак, я – без любимой

Коснись меня, холодное дыханье

Веков грядущих, и чтоб мне сквозь снег

Услышать песню о суровом хане,

Под властью чьей России быть вовек

В утильных лавках гнить священным книгам,

Ликует цирк над пошлостью шута

Ее всегда не тяготило иго,

Ей нравится неистовство кнута

Ей нравится, когда бегут евреи,

Ей нравится, когда у власти хан,

Когда глаза мозолят мавзолеи,

И головы склоняются к стопам

Ей нравится, когда другому больно,

Когда палач и подхалим в чести,

Когда беду невмочь перенести.

Была бы власть сама собой довольна,

А там трава совсем хоть не расти

Ей нравится, когда вдали от шума

Тебя совсем не видно меж людьми,

Ей нравится, когда опасно думать,

Ей тьму подай, хоть хлебом не корми

Ей нравится, когда террор и трупы,

Ей нравится, когда ГУЛАГ и тишь,

И чтобы дико лютовали трубы,

И чтоб шептали, замерзая губы:

«Господь, спаси меня и сохрани!»

Все правильно, все верно, все законно,

Все музыку творящие глухи,

И продают священники иконы,

И пишут в психдиспансерах стихи

Забудь Коран свой ради красных книжек,

Где все пороки издавна правы,

Воды будь тише и травы будь ниже,

Помятой, еле видимой травы

В одном плену с татарами был вместе,

С бедой листвы, спаленной на корню,

С тоской травы, растоптанной на месте,

Всегда доступной пеплу и огню

Мой город весь обыскан и растаскан,

Мой каждый праздник проклят и убог,

Убийцами навязанная сказка,

Мне снится с детства тюрем-теремок

Здесь каждый храм затеян на крови

Над бойней кружит хищной птицы стая

Молчи трава, мне душу не трави,

Во всех дворах тюремных вырастая

Я помню, как, беседуя о квасе,

сказал сосед мой, напугавший тишь:

«Мы вашей кровью крыши будем красить,

А в русских селах много блеклых крыш».

И в этот час, затравленней, чем гетто,

Я вдруг подумал на исходе дня,

Что вне России, на востоке где-то,

Есть хлеб и соль и крыша для меня

Нам часто будет сниться жизнь на нарах,

Где тесно даже кроваветь клопам…

Изгои мы, евреи и татары,

Хотя и разным молимся богам,

Но та же боль так часто нестерпима,

И тот же срок уйти из дома дан

Я изгнан был и Ригою и Римом,

Я изгнан был из всех на свете стран

Я изгнан был, и за полярным кругом

Я жил среди сугробов и собак,

Я изгнан был своим заклятым другом,

Меня изгнал мой закадычный враг,

Он по ночам мне часто будет сниться…

О, как был труден мой неровный шаг,

Когда в ночи слились сто лиц столицы

В одно лицо, тупое, как синяк

И я был чужд подслеповатым избам

И трубам их, чей пепел я стерег,

И я был изгнан, потому что избран,

И я скитался вдоль чужих дорог

Дай мне напиться, грешному, отравы,

Я на ветру крутых дорог продрог

Все трын-трава, когда почти бестравой

Вдруг вся земля уходит из-под ног

Был час, когда прогнозам вопреки

Россия, словно ошалев от скуки,

Развязывала людям языки,

Чтоб завязать поздней покрепче руки

Она врывалась в каждый дом некстати

Ей все равно ты русский иль еврей

Любовь лишилась свадебного платья

Престол лишен был головы своей

О, сколько звезд, которые померкли,

Людскому горю не видать конца

У христиан поотбирали церкви

Отца у сына, сына у отца

В родном краю тебе побыть охота

Но бродишь ты, гоним и нелюдим

Она у всех отобрала хоть что-то

У каждого из нас пропал свой Крым

Где партия все чаще говорила

Тому, чей был наряд не так богат,

«Куда ты прешь своим суконным рылом

В калашный ряд?» И нынче говорят

«Ты всем чужой, ты никому не нужен,

Хоть мать здесь пела баюшки-баю

Незваный гость татарина ты хуже

Ты так незван в своем родном краю»

Рабами тьмы, невольниками горя

Жгли собственные песни на кострах

И часто забывали о позоре

Был так велик, так неизбывен страх

Помилуй Бог! Печален день вчерашний

Немало жертв в трагической борьбе

Но день придет, когда не будет страшно

Кому-нибудь напомнить о себе

Пусть воет ветер, пылью лет клубя

Холодный ветер на чужом погосте

Ты вспомни все про самого себя

И в добрый час приди незваным гостем

И все верни, что следует вернуть

Голодным – хлеб, ночлег – лишенным крова

Разбитых лет растерянную ртуть

И Пушкина Москву и Годунова

Все-все верни, что следует вернуть

У матерей отобранное слово

И детворы крещенный матом путь

Ахматовой стихи и Гумилева

Верни цветы удушенного мая

Верни в ночи казненную мечту

И сына мне, мне сына Николая

И крылья птицы, сбитой на лету

Дай видеть свет заснеженных часовен

И бабье лето Зимнего дворца

Владык своих поймай на честном слове

Спасется ль претерпевший до конца?

Мелькнувших зим горьким-горька рябина

Еще грозит угрозыском гроза

Вся отцвела Цветаева Марина

И в смертный миг царевича глаза

Запомнят ли другие поколенья,

Которым жить и княжить впереди

Всех ставших и не ставших на колени

И орден на простреленной груди?

Верни деревне голой стыд и платье

Толстым – рубашку, что как снег чиста

Христа сними с кремлевского распятья

Кресту верни спасение Христа

Любая власть острожна и страшна

Любая власть ущербна в эпилоге

Не лезь, трава, какого ты рожна

Щекочешь убегающему ноги

Не лезь, трава зеленая, не лезь

Скрипичный ключ уснул на нотном стане

Чуть зримой занавеской занавесь

Пускай навеки сохранится в тайне

Одна лишь мысль о том, что ни кола,

И ни двора нет у меня, и снова

Всенощную гудят колокола

Пройдет вся жизнь без женщины, без крова

Такая жажда мучает меня

Как будто я всю жизнь живу в пустыне

А чье-то сердце, жаля и маня,

В разлуке долгой с Павловском остынет

И на траве забыт, затерян след

Учивших нас мечтать, почивших в бозе

Пришла зима, травы в помине нет

Январь такую штуку отморозил…

(Иосиф Бейн)

БЫТЬ ЦАРЕМ

Александру Солженицыну

Быть царем и при всем величье,

Когда трон устранить хотят,

Лишь позорное безразличье,

Словно топят в Неве котят.

Будто бросят в канавку зимнюю

Не твоих сладких снов изумруд

И при светлом твоем при имени,

И не вздрогнут и не замрут.

Наследят в самой чистой зале,

Наломают в салонах дров,

А потом поминай как звали

То ли Троцкий, то ли Свердлов.

Повстречают тебя на вокзале,

Покалечат и будь здоров.

И картавый какой-то Яков

Ненароком придумав сеть,

Повелит соловью стать раком,

Голубым голубям краснеть

Оторвали у телки вымя,

Проиграла с бедой пари

Скоморохи-то все — живыми

И покойничками — цари,

Наша юность в канавы канула

И не виз никому и ни риз,

Вся Россия княжной Таракановой

Словно в обмороке от крыс.

Тюрем наших иго татарское

Навидались мы там всего

И в Париже нам снится Царское

Удивительное Село.

Быть царем и под морду бычью,

Вдруг подставить свою ладонь

Чернь по русскому по обычаю

Только трон только, трон не тронь.

Но в темнице царица плачет

Кровью выкрашена трава

Покатилась в траву как мячик

Сына царская голова.

Этот сын эти губы вишенкой,

Этих щек золотой ранет

И последней на свете нищенкой

Мать глядит катафалку вслед.

Алексеюшка — сын подрос поди,

Пронеси эту пулю Господи

Словно стон вдоль Всея Руси.

Пронеси Господь пронеси.

Быть царем и подобно мумии,

Когда трон устранить хотят,

Лишь позорное благоразумие

И по-барски холодный взгляд.

Как всегда на замке граница.

По газонам ходить не сметь.

Даже в дьявольском сне не приснится

Неживая такая смерть.

Сколько раз, как луна в колодце,

Голова упиралась в стон,

Кто-то должен был расколоться

Надзиратель жену клянется

Бросить пьяным уркам в вагон.

Может поздно, а может рано

Накануне им в дни суда,

Ледяная пыль Магадана

Долетает порой и сюда.

Руки сыщика коротки,

Словно тучи беда нависает,

Взяли гения под локотки

И прощай, Александр Исаич.

Не Христос снят с креста Варавва,

Всюду сыщики слева справа

Под конвоем немой луны.

Быть пророком своей державы

Быть поэтом достойным славы

И в неволе мыть гальюны

Ты не путай себя с другими

Если сызмальства одарен.

У тебя ли не царское имя

Александру ль не быть царем.

Береги Богом данный дар свой

И проплыв по семи морям,

Торжествуй, благоденствуй, царствуй,

Как положено быть царям

На свободе и там под стражей,

Где под палками гимн орем

Во дворцах и в гулагах даже

Несмотря ни на что быть царем

1983 г.

* * *

Рижанке не по росту

Стал русский сарафан.

Давай встречаться просто,

Без Баха, без цыган,

Без Грига, без Валькирий,

Без белого стиха

В твоей пустой квартире

Ночь, словно мышь, тиха.

Я слышу неизменно

Молитвы шепчет раб

И пробивает стены

Неумолимый храп

Моих соседей сытых.

И, сумасшедшим став,

Я пью, я пью напиток

Настоянный из трав.

Из тьмы, из мглы кромешной,

Из всплесков и примет —

Лугов совсем нездешних,

Садов иных планет.

Я пью и не хмелею

И никогда не пьян.

Люблю, ловлю, лелею

Твой сон, твой стон, твой стан.

1970 г.

Олененок

Над лесной тишиной звезд несметные толпы бредут.

В каждом таборе звезд есть та самая яркая, лучшая,

Что своей красотой ослепляет кого-то и мучает,

Что у всех на виду, у того, кто влюблен — на беду.

Милый девственный лес, здесь века, словно камни лежат.

Шорох листьев твоих навевает тревожные думы

И своим удивительно ласковым шумом,

Добродушно баюкает спящих в лесу медвежат.

А полночной порой, когда звезд золотая орда

Набегает на лес, покоряя его своим жаром,

И громадных костров небывалым на свете пожаром

Озаряет покрытые снегом и тьмой города.

В это время в лесу через, чур опрометчивый ветер,

По весне возле парков, бросавший влюбленным сирень,

Рассказал, как звезду ту, что ярче других всех на свете -

Навсегда полюбил молодой быстроногий олень.

Полюбил всей душой и, шутя, поднимаясь по склонам,

Лишь тому удивлялся, восторга от леса не скрыв,

Что у ночи есть очень забавная славная склонность

Каждый май повторять свой грозовый мятежный мотив.

А звезде — ей везде знать, не дано,

Когда и куда ей упасть

В речную ли гладь, или морю на дно,

Или, может быть, запросто в грязь.

И та, что так оленю дорога,

Чей свет в пути погас,

Оленю обожгла рога

В полночный час.

И вот олень не молодым,

В пыли дорог,

Искал хоть пепел той звезды,

Помилуй Бог!

В этом древнем лесу знает каждая мелкая птица

По осенней поре, когда листьев помчится пурга,

Возмужает олень и рогов его время лишится.

Осень очень строга, осень срежет рога.

Но и это пройдет, и все листья повторятся снова.

И еще не рожденный, неведомый миру олень

Будет бредить весной, и легендой лесной околдован

Тайну леса ночного откроет лучом своим день

Чайка

Моей жене Нине Истоминой,

похороненной в Гефсимании

У седого моря много мыслей разных,

Я нашел и сразу перелил в слова.

Оттого, что море велико, как праздник,

Кружится у пьяной чайки голова.

Над морским безбрежьем ей не знать покоя,

Протрезвится птице просто не дано.

Ей не стать иною – что тому виною?

Может быть заката красное вино.

Может быть волны живительная влага,

Или облаков большие острова,

Или тучи лучше бурые, как брага

Или дождик звездный или синева.

Небом опьянила, как все это было,

Чайка, ты забыла, чья скажи вина?

В том, что пьяной кружишь,

В том, что часто тужишь,

В том, что так тревожно,

В том, что так пьяна.

Море, только море виновато в этом.

В море столько пены, жаль, что жизнь одна,

Так зачем все море и зимой и летом,

Опьяняя чайку, просит: — Пей до дна.

Чайка пьет, хмелея, моря нет милее.

Только морем чайка может дорожить.

Чайка пьет, хмелеет, море не мелеет.

Дно пока достанешь – перестанешь жить.

Ей до дна бы выпить, песен всех не выпеть.

Ветер крылья треплет, ветер – ветерок.

Пусть у чайки этой песня не допета,

Ночь, собрав все звезды, ей плетет венок.

И, как чайка, также опьянен Вселенной.

Никогда не стану слишком трезвый вновь.

Потому что пьяным море по колено,

Даже и такое море, как любовь.

1975 г.

Дуэль

Опять Кармен танцует Хабанеру.

Опять весна плывет со всех сторон.

Скорей любовь, беги к барьеру,

Спеши немедля на перрон.

Пусть мы с тобою незнакомы,

Пускай не мной, подарен бант,

Но справедливостью влекомый

Я всех влюбленных секундант.

Дуэль девчонки и вокзала.

Поэт собрался уезжать,

«Постой!» — Любовь ему сказала

И он остался. И, опять

Готов платить ей вечной данью

Всех страшных бед, всех адских мук,

Все тот же девичий испуг

Все тот же трепет обладанья.

Одной им ночи будет мало,

Чтоб друг у друга все украсть

Дуэль девчонки и вокзала

Дуэль, где победила страсть

Поэт печаль с перрона гонит

Еще совсем не знаменит,

Он вдруг оставит на перроне

Весь чемодан своих обид.

Он старый хлам оставить вправе,

Ведь он мешал ему давно,

Как лишний груз на переправе,

Он так тянул его на дно.

Как тянут тучи небо просинь,

Как тянут радостную песнь,

И все проплакавшая осень,

И в детстве траурная весть.

Улыбкой девушки любуясь

Иль видя плачущей навзрыд,

Спаси любовь, спасу любую

От всех смертей от всех обид.

1960 г.

Бастуй, Астория

Бастуй, Астория. Пора. Давно пора.

Все пламя гнева выдай на гора.

И под ногами Франко пусть горит

Земля, где Барселона и Мадрид.

Земля, где Сарагоса и Леон,

И где опять сквозь стон со всех сторон,

Летит и по земле и по горам,

Испания, твое но пассаран!

И под ногами Франко пусть горит

Земля твоих обид, твоих коррид,

Земля твоих богов, твоих быков,

Где боя жаждут испокон веков.

В твоих темницах узников битком.

Но пассаран! Диктатор твой быком,

Рогами упирается в закат —

Ведь край твой матадорами богат.

Пусть шепчут всех могил твоих трава,

Не тронутые временем слова,

И пусть услышат люди разных стран —

Знакомое твое но пассаран!

А Лорка твой, отважен и красив

И можешь русских девушек спросить,

Как был прекрасен Ибаррури сын

В предсмертные, бессмертные часы.

Он ранен был в бою, в другом краю.

Он перед смертью песню пел твою.

И я солдат, и посылаю с ним

Проклятья инквизиторам твоим.

В бой матадор, и отступать не смей

А если смерть, то лучше стоя смерть,

Чем в поколеньях на коленях жить

Бастующий Астории, держись!

Арена боя ждет. Бегом — бегом.

Твой Каудильо мечется быком.

С расшитого в цвет пламени заря

Вставай над Пиренеями не зря.

Гремит над Пиренеями гроза,

Как 40 с лишним лет тому назад.

Москва слезам не верит

А мне сегодня вспомнился Сальери

И мертвый Моцарт, и в Москве мороз,

И чей – то крик: Москва слезам не верит.

И слезы льются. Не хватает слез.

На улицах стоит мороз трескучий,

Картавый мальчик плачет у крыльца,

Чернее сталинских усов нависли тучи

Над памятью погибшего отца.

Смешные слезы ничего не значат,

Когда у ночи пуля под рукой,

Метет метель, и только дети плачут,

Да где — только ивы стонут над рекой.

Все прочее всю ночь навзрыд смеется.

Смертельно бледный еле дышит снег.

И не от яда умирает Моцарт,

Любимца Бога убивает смех.

Старуха в полночь рассыпает просо.

Старуха в полночь сыплет просо звезд.

Семь бед — один ответ. И тут вопросы —

Быть иль не быть в живых? Вот в чем вопрос.

Не добрый кто — то бесится от жира,

Над умершими надсмехаясь, зло.

И Кирова убили и Якира,

А кто — то сам. Кому — то повезло.

Прощается с Москвою Маяковский.

Нет Маркиша и Мандельштама нет.

Стоит, как столб, на каждом перекрестке

Огромный обязательный портрет.

Не сквернословь, но что за польза в мате?

Терпи, казак, весна возьмет разгон.

Гробы сугробов разлетятся в марте

Слезам не верят здесь не только он.

Соратников своих, сбивавших с толку,

Придумавших на подступах зари,

Смешную поговорку – отговорку

Москва слезам не верит, хоть умри.

И умирали Куйбышев и Горький

И утром умирали и в ночи,

И в камере из камня и в каморке

И те, кто заболели, и врачи.

И полнятся и помнятся потери,

И все поют во славу культа гимн,

Когда сама Москва слезам не верит,

Какие города поверят им.

Не каждый город славен словно Киев,

Пусть тянутся к великим городам.

Есть города на свете и такие,

Как Магадан.

Метет метель, а годы мимо — мимо.

И стынет ссыльный, всех и вся кляня.

Он с болью вспоминает о любимой,

Он смотрит на агонию огня.

Амнистии приходят слишком поздно,

Не брезжит белый свет из под бровей.

Тайга – закон. Там Иоанном Грозным,

Учитель убивает сыновей.

Метель-метель. И стынет кровь под кожей

И дни бегут, как всадники в кино

И шапки на ворах горят и все же

В глазах у арестованных темно.

За светоча, за гения, за город,

Увешанный портретами вождя,

Расстрелян Тухачевский и Егоров

И душит зной и ждет земля дождей.

— Огонь, огонь, — во мгле кричат солдаты

И вспоминают крохотных ребят,

И гибнут на фронтах за то, что свято.

Грузин умрет за самого себя.

Бойцы на бой идут с любой блокады

И побеждают голод и мороз —

За Родину, за радость ранних радуг,

За белый стих талантливых берез.

У каждого из нас свои потери,

Но мир живет, он любит, он любим

И если вся Москва слезам не верит

Никто на свете не поверит им.

Земля кричит. Она молчать устала

Не мало звезд у неба утекло,

Когда зима уходит с пьедестала,

На улице становится тепло.

Пусть нам тепло не просто достается,

Не просто солнце вырвать из снегов.

Мы еженощно строим город Солнца,

Мы еженощно строим город снов.

И нет тебе ни Сталиных, не Берий

И небо голубее, чем Сезанн.

И с каждым днем Москва все меньше верит

И всем улыбкам нашим и слезам.

Земля обиду понесла во чреве.

Ей хочется тепла и потому,

Пусть чаще солнце тянется к деревьям,

Тогда они потянутся к нему.

Когда кричит упавший: — Помоги мне.

И ты его спасаешь, наконец,

Ты этим самым вновь штурмуешь Зимний

Большого равнодушия дворец.

И снова прозвучало снова —

в столице нашей и в глухом селе —

Звучит с небес божественное слово —

Торжественное слово о тепле.

Памяти Иосифа Бродского

«Под новой радугой-дугой

Свои сомнения отбросив,

Нет, я не Бродский, я другой,

Отвергнутый страной Иосиф».

Иосиф Бейн

…Поклонники около гроба…

Здесь надо заметить особо:

Мы были однажды вдвоем,

Картавые, рыжие оба,

Два пленника, грешника, сноба

Обрадовать батюшку чтобы,

Церковные песни поем.

Люблю неземные хоры я,

Хоть кажется мне каждый раз,

Безгрешная Дева Мария

Как будто не слушает нас.

И снова проклятье распятья,

И новой Голгофы погром,

Нетрезвая шутка некстати,

Соседом отобранный дом.

Мои православные братья

Меня называют жидом.

Все то же давнишнее гетто,

Где вся наша песенка спета,

Живем под конвоем беды,

И снова зима, или лето,

И полночь тоскою одета,

И даже Цветаева где – то

Твердит: «Все поэты- жиды»!

Цветаевой строчка –наградой.

Талант обещали беречь,

Но слышится возле ограды

Страшнее любой канонады-

Команда, где стать или лечь.

Пародия вместо парада,

Игрою, не стоящей свеч,

Какого – то гада тирада

Прославленной «Памяти» речь:

«Зачем с лапсердаками знаться,

Когда, словно звезды сквозь мрак

Сияют крестившийся Надсон

И ставший своим Пастернак?!»

И около нового Храма,

Где славится древняя Русь,

Как новый псалтырь, Мандельштама

Читают стихи наизусть.

Плывут над рекою туманы,

Обещан тюрьмой карантин,

Славянский пейзаж Левитана

Прекраснее многих картин.

Здесь нищенки рады обновке,

И просят награду страны

Все выкресты, все полукровки,

Все смешанных браков сыны.

Нелепые догмы отбросив,

Живой или мертвый прости

Библейское имя Иосиф

С достоинством надо нести.

Пройдя сквозь тюремные стены,

Сквозь парки Парижа и Вены,

Сносил за ударом удар,

Поэты — все певчие плена,

Но если сказать откровенно,

Быть может еврейские гены

Спасли твой божественный дар.

Еще до распада Союза,

Где только темницы окрест,

Ни музы тебе, ни мезузы,

Один только каторжный крест,

Поставленный злыми руками

Над всей нашей жизнью, над всей,

Над полными горя веками,

Над райскою каторгой в ней.

Огромный из мрамора камень,

Где между крестом и веками

Есть надпись: «Крещеный еврей».

Над городом божьим знаменья,

Внезапная новость пути,

Убийцу священника Меня

Россия не хочет найти.

Не хочет найти иль не может,

Но там всем березкам расти

Прошу тебя Господи Боже,

Всех грешных поэтов прости!

Еще не видать катафалка,

Тетрадку в руках теребя,

Любым идеологам жалко

Почившего в бозе тебя.

В России все ясно и четко:

В часы или после суда

Поэтов живых – за решетку,

Того, кто скончался – сюда,

Где адская кухня и муки

Ждет всех стихотворцев подвал.

Ты Анне Ахматовой руки,

В тюрьму, уходя, целовал.

И клялся молитвой единой

Нести тяжкий крест до конца

Во имя небесного Сына

И крестного ради отца.

И в летние будни и в стужу,

Своей не переча судьбе,

Во имя казненного мужа

Несла передача тебе.

Библейские книги листая,

Гордился суровой судьбой,

Ахматовой «Белая стая»

Летит и зовет за собой.

Над смертными, раньше иль позже,

Свершится Божественный суд

Пусть венецианские дожи

От смерти тебя не спасут,

Но даже и в прахе, и в гриме,

Во имя Христа и во имя

Всех предков, мечты не тая,

Не путай свой город с другими,

Вернись со стихами своими,

Как ветер, на круги своя.

Сюда, где все братья и сестры,

Где солнцем полна голова,

Вернись на Васильевский остров

И прочие все острова.

Запомнит стихи твои город,

И белые ночи и снег,

Прекрасен Иосиф, который

Повязан Марией навек.

Но годы проходят мимо,

Греми оркестровая медь!

Не видевший Иерусалима

Должен был умереть.

Господи, все, что имею,

Чему удивительно рад –

Премию Голды Меир –

Высшая из наград!

Слышу в базарном шуме,

Где каждый прохожий лжив –

Один Иосиф умер,

Другой Иосиф жив!

Трудной была дорога,

Жизнь улетела в трубу,

Оставивший нашего Бога

Обязан лежать в гробу.

Небо хоронит католика,

Мастера русского слова.

О мертвых хорошее только

И ничего плохого.

В траурной рамке лик его…

Снова, снова и снова

Месса звучит в ушах,

Но от поэта великого,

И до поэта смешного

(От небесных октав до реквиема земного)

Только один шаг.

Дыханье каждой травинки

Тревожит уснувшего сны.

С тобой где-то рядом Стравинский,

Создатель «Священной весны».

Все было: и Темза, и Волга,

И белые ночи, и снег,

Венеция-это надолго,

Венеция-это навек.

А В Болдино – рыжая осень,

И золото листьев, и медь,

Увидеть Неаполь, Иосиф,

Увидеть и вдруг умереть…

Все время, зимою и летом,

И в бой уходя, и в забой,

И в гетто остаться Поэтом,

И в ссылке остаться собой.

Назначена дата дуэли,

Гремят все святые места,

Зеленые, гордые ели

Совсем не стыдятся креста.

Подарены елкам игрушки,

Мне слышится голос вдали-

Томимый разлукою Пушкин

Зовет Натали: «Утоли»!

И ты, оглянувшись во гневе,

Читаешь стихи, чуть дыша,

И тянутся к солнцу деревья,

И тянется к Богу душа.

И пеплом становится пламя,

И стих твой живет между нами,

Хоть нас и не будет, и нет.

Вместо эпилога

Поклонники все возле гроба

Здесь надо заметить особо,

Мы были однажды вдвоем,

Картавые, рыжие оба

Изгнанника, странника, сноба,

Обрадовать пастора чтобы

Старинные псалмы поем.

Тебя осуждают евреи,

Хоть совесть поэта чиста,

И нет ничего на земле тяжелее,

Одетого нами креста.

1996г.

Вместо венка 1974

Опять творят кладбищенский обряд,

Опять проспали в празднике кого-то

(который день, который век подряд)

Убийцами нарушены субботы.

На кладбище открыты все ворота.

Веселый май печальней октября,

Любимый Лод несчастней Маалота..

Учиться в школе, радоваться дню,

Писать стихи, молиться страстно Богу —

И вдруг, придти к смертельному огню

Давным- давно назначенной дорогой.

Теперь тебя никто не защитит

От роковой гранаты, или пули.

Ни щит Давида, ни молитвы щит.

Прощай любовь, и виноград в июле

И белая, как бабочка тетрадь.

Ах, мамы, вы любить не запрещайте!

И мячики, и мальчики, и мать

И все, что остается жить,

Прощайте!

А школа вся, в пожаре и дыму.

Сгорят в огне сиреневые платья.

“Я разве сторож брату своему? “ —

Сказал прохожий и оставил братьев.

Никто не спас, не вывел, не помог.

Считали баксы лавочников руки,

И если есть на самом деле Бог.

Как допустить он мог такие муки,

Я не могу представить ни на миг.

Соседскую девчонку неживою,

Что стоит мудрость всех библейских книг.

Когда так страшно плакальщицы воют.

Зачем орать о благородстве зря,

Когда ещё живут все Окамото.

И светлый май, чернее октября,

И город Лод, мрачнее Маалота,

Мы пускаем разных Окамот

По воскресеньям или по субботам.

Они живут в тот час, когда плывет

Кладбищенский набат над Маалотом

И ночь темна, как пропасть и овраг,

И нет в стране ни мира, ни порядка

И внешний ли, иль внутренний ли враг

Преступный глаз не сводит с той кроватки,

Где спит малыш. Следят со всех сторон.

И каждый день предчувствиями полон.

Зачем так много кладбищу ворон,

Хотя б один ученный черный ворон.

Но вот летит раскаркавшихся тьма

Когда в атаке мы иль в обороне.

Мы провороним все свои дома,

Когда один хоть дом так проворонен.

Когда наивность детская в расчет

Берется террористом и ребенок,

Один из тех, кем козыряет чёрт

Один из самых первых погребенных.

А тот, кто им пожертвовал — живет,

О, если б власть Царя изведать мне бы.

Я б распорол кощунственный живот,

Сожравший жизнь, и заслонивший небо,

Когда позволишь царствовать рабу,

Тогда повиснут над страной проклятья.

Сиреневые девочки в гробу.

Висят им не подаренные платья.

Вот босоножки лучшие из всех,

Которые для них никто не купит.

И кто-то рад, и где-то вспыхнет смех,

Когда труба твой смертный час протрубит.

Опять к войне взывает барабан.

Кому-то стало в госпитале лучше.

Не по грибам пошли, а по гробам

Такая школа мужеству не учит.

Когда могилой хочет стать земля

И нет конца упрекам бесконечным.

И прочь бегут чуть свет учителя,

Оставив своих малых подопечных

На произвол “Катюши” и врага,

На произвол судьбы и автомата,

Когда кому-то шкура дорога,

А после долго ищут виноватых.

Мне зябко в мае.

Словно бы пурга.

Так холодно, как прежде не бывало.

У девочки оторвана нога,

Достойная балета, или бала.

У матерей совсем не стало слез

Уже три дня, и может быть неделю

На девочек и завтраков не делят.

На самом деле смерть совсем всерьез.

Не выдумка, не сон — на самом деле

Попробуй-ка в такую боль поверь.

Все небо — свежевырытая яма.

Все кажется, вот- вот откроют дверь,

И девочка войдёт и крикнет: «Мама!.

Я так устала, дай скорей поесть».

В песке лежит расстрелянный ботинок.

Я мстить зову, всегда уместна месть

Когда детей наивных и невинных,

Шлют торговать мечтою на базар.

Когда они участники позора,

И детские библейские глаза,

Становятся мишенью для террора,

Когда детьми торгуются и мстят,

И гибнет гений будущий до срока,

Когда мосты девчонками мостят,

Не знающими жажды и упрёка.

И ленты вместо сабель, и букварь

Прихлопнуть должен глотку пулемёта,

Тогда чернеет в горе календарь.

Опять проспали в празднике кого-то.

На кладбище открыты все ворота,

Убийцами нарушены субботы,

Как было это некогда, как встарь,

Когда уснувший караулит ложе

И с поля боя убегает стража.

Мы колыбельной сыну не споем:

“Спокойной ночи” – доченьке не скажем.

Вновь кровь детей окрасила песок.

Большие дети Ближнего востока.

Вас лошадь бьет копытами в висок

Страшней, чем в фильмах ужаса Хичкока.

Прекрасен мир, и все вокруг цветет.

Но даже солнце не поднимет сына.

И этот майской рощи эшафот,

И этой старой пальмы гильотина

Запомнится пусть всем живым навек.

Смотри, пришли в больницу за вещами.

Ёще вчера был сын, был человек.

Вот маленькой девчонки завещанье.

Играют дети, тысячи детей.

Готовятся к батмицвам в их тринадцать.

Птенцы, не зная участи своей

Мечтают перед смертью надышаться.

Плывет над Маалотом страшный стон

Убитых ждут кладбищенские выси.

В постскриптуме виновник осужден,

Пусть создадут хоть тысячи комиссий.

Одни безкосы ленточки висят

Остались без детей в коробках игры.

Убитых малышей не воскресят.

Их не вернуть и матери не вытрут

Внезапных слез пролитых у могил.

На старой блузке кровь цветочком алым.

Вот кипа - та, которую носил,

Вот кеды - те, которыми играл он,

Вот карта, где волшебные миры,

Вот глобус, вот пенал, вот этажерка.

Кому-то, словно карта для игры

Понадобилась только эта жертва

Для банка крови, только эта кровь —

Кровь девочки несовершеннолетней.

Европа пусть в своем бесстыдстве, вновь

Распространила по вселенной сплетни,

Что мы убили собственных детей,

И сами в траур вырядили лица.

По ихним представлениям еврей

Всегда самоубийца иль убийца.

Стреляют по рукам иль по ногам.

И где-то этой детской казни рады.

Мы дали видно повод лгать врагам.

Есть в каждой лжи глухая доля правды.

Опять ведется долгий разговор,

Опять целует Кисенджера Коллек,

И шарит в нашем полушарье вор,

И не хватает доноров и коек.

И ждут в гаремах сладострастных гоек

И под Кораном прячется топор

И траурные пишутся стихи,

И сын твой должен Молоху достаться,

И дети погибают за грехи,

За смертные грехи старух и старцев,

Как - будто ради всех его причудю

И ради блажи страшного убийцы

Бессмысленный свершиться должен суд.

И падает подстреленною птицей

Девчонка, красивей которой нет.

Точеный стан и яблоками груди

Она невеста, ей шестнадцать лет.

Но свадьбы никогда у ней не будет,

И не коснется рук ёе трава,

Не мыть лица ей дождиком от пыли.

Она в другом краю.

Она мертва.

Она который час

Лежит в могиле.

Всё для других —

Морская благодать,

Всё для других —

Все в мире карнавалы.

И купленная к празднику кровать,

И новое для свадьбы одеяло.

Земля, все флаги черные одень

Промчится ночь, родится новый день

Пусть каждый камень молится и плачет.

Вновь промелькнула террориста тень

И не спасет невесты мальчик,

Когда пробьёт её смертельный час,

И ангелы споют ей скорбным хором.

Все те же панихиды каждый раз.

Все тот же грустный разговор с укором.

И только проглядевший свадьбу глаз,

В повязке черной прокружит, как ворон.

Мне раздирает душу детский крик

Порой приходит помощь слишком поздно

Погибли все: невеста и жених,

И свадьба их отпразднуется в звездах.

У каждого из нас судьба одна

Любой из нас всегда - спасенный чудом.

И прыгнувший мальчишка из окна,

И не успевший выпрыгнуть оттуда.

И этих катафалков страшный путь.

И этот май, израненный шрапнелью

Пускай научит нас чему-нибудь,

Чтоб детям спать спокойно в колыбелях.

* * *

Пройдет еще минута, две

И состоится взрыв у дискотеки

И девочка с цветочком в голове

Не возвратится в дом родной вовеки.

Опять творят кладбищенский обряд,

Опять проспали в празднике кого-то

(который день, который век подряд)

Убийцами нарушены субботы.

На кладбище открыты все ворота.

Веселый май печальней октября,

Любимый Лод несчастней Маалота..

Учиться в школе, радоваться дню,

Писать стихи, молиться страстно Богу —

И вдруг, придти к смертельному огню

Давным- давно назначенной дорогой.

Теперь тебя никто не защитит

От роковой гранаты, или пули.

Ни щит Давида, ни молитвы щит.

Прощай любовь, и виноград в июле

И белая, как бабочка тетрадь.

Ах, мамы, вы любить не запрещайте!

И мячики, и мальчики, и мать

И все, что остается жить,

Прощайте!

А школа вся, в пожаре и дыму.

Сгорят в огне сиреневые платья.

“Я разве сторож брату своему? “ —

Сказал прохожий и оставил братьев.

Никто не спас, не вывел, не помог.

Считали баксы лавочников руки,

И если есть на самом деле Бог.

Как допустить он мог такие муки,

Я не могу представить ни на миг.

Соседскую девчонку неживою,

Что стоит мудрость всех библейских книг.

Когда так страшно плакальщицы воют.

Зачем орать о благородстве зря,

Когда ещё живут все Окамото.

И светлый май, чернее октября,

И город Лод, мрачнее Маалота,

Мы пускаем разных Окамот

По воскресеньям или по субботам.

Они живут в тот час, когда плывет

Кладбищенский набат над Маалотом

И ночь темна, как пропасть и овраг,

И нет в стране ни мира, ни порядка

И внешний ли, иль внутренний ли враг

Преступный глаз не сводит с той кроватки,

Где спит малыш. Следят со всех сторон.

И каждый день предчувствиями полон.

Зачем так много кладбищу ворон,

Хотя б один ученный черный ворон.

Но вот летит раскаркавшихся тьма

Когда в атаке мы иль в обороне.

Мы провороним все свои дома,

Когда один хоть дом так проворонен.

Когда наивность детская в расчет

Берется террористом и ребенок,

Один из тех, кем козыряет чёрт

Один из самых первых погребенных.

А тот, кто им пожертвовал — живет,

О, если б власть Царя изведать мне бы.

Я б распорол кощунственный живот,

Сожравший жизнь, и заслонивший небо,

Когда позволишь царствовать рабу,

Тогда повиснут над страной проклятья.

Сиреневые девочки в гробу.

Висят им не подаренные платья.

Вот босоножки лучшие из всех,

Которые для них никто не купит.

И кто-то рад, и где-то вспыхнет смех,

Когда труба твой смертный час протрубит.

Опять к войне взывает барабан.

Кому-то стало в госпитале лучше.

Не по грибам пошли, а по гробам

Такая школа мужеству не учит.

Когда могилой хочет стать земля

И нет конца упрекам бесконечным.

И прочь бегут чуть свет учителя,

Оставив своих малых подопечных

На произвол “Катюши” и врага,

На произвол судьбы и автомата,

Когда кому-то шкура дорога,

А после долго ищут виноватых.

Мне зябко в мае.

Словно бы пурга.

Так холодно, как прежде не бывало.

У девочки оторвана нога,

Достойная балета, или бала.

У матерей совсем не стало слез

Уже три дня, и может быть неделю

На девочек и завтраков не делят.

На самом деле смерть совсем всерьез.

Не выдумка, не сон — на самом деле

Попробуй-ка в такую боль поверь.

Все небо — свежевырытая яма.

Все кажется, вот-вот откроют дверь,

И девочка войдёт и крикнет: «Мама!.

Я так устала, дай скорей поесть».

В песке лежит расстрелянный ботинок.

Я мстить зову, всегда уместна месть

Когда детей наивных и невинных,

Шлют торговать мечтою на базар.

Когда они участники позора,

И детские библейские глаза,

Становятся мишенью для террора,

Когда детьми торгуются и мстят,

И гибнет гений будущий до срока,

Когда мосты девчонками мостят,

Не знающими жажды и упрёка.

И ленты вместо сабель, и букварь

Прихлопнуть должен глотку пулемёта,

Тогда чернеет в горе календарь.

Опять проспали в празднике кого-то.

На кладбище открыты все ворота,

Убийцами нарушены субботы,

Как было это некогда, как встарь,

Когда уснувший караулит ложе

И с поля боя убегает стража.

Мы колыбельной сыну не споем:

“Спокойной ночи” — доченьке не скажем.

Вновь кровь детей окрасила песок.

Большие дети Ближнего востока.

Вас лошадь бьет копытами в висок

Страшней, чем в фильмах ужаса Хичкока.

Прекрасен мир, и все вокруг цветет.

Но даже солнце не поднимет сына.

И этот майской рощи эшафот,

И этой старой пальмы гильотина

Запомнится пусть всем живым навек.

Смотри, пришли в больницу за вещами.

Ёще вчера был сын, был человек.

Вот маленькой девчонки завещанье.

Играют дети, тысячи детей.

Готовятся к батмицвам в их тринадцать.

Птенцы, не зная участи своей

Мечтают перед смертью надышаться.

Плывет над Маалотом страшный стон

Убитых ждут кладбищенские выси.

В постскриптуме виновник осужден,

Пусть создадут хоть тысячи комиссий.

Одни безкосы ленточки висят

Остались без детей в коробках игры.

Убитых малышей не воскресят.

Их не вернуть и матери не вытрут

Внезапных слез пролитых у могил.

На старой блузке кровь цветочком алым.

Вот кипа — та, которую носил,

Вот кеды — те, которыми играл он,

Вот карта, где волшебные миры,

Вот глобус, вот пенал, вот этажерка.

Кому-то, словно карта для игры

Понадобилась только эта жертва

Для банка крови, только эта кровь-

Кровь девочки несовершеннолетней.

Европа пусть в своем бесстыдстве, вновь

Распространила по вселенной сплетни,

Что мы убили собственных детей,

И сами в траур вырядили лица.

По ихним представлениям еврей

Всегда самоубийца иль убийца.

Стреляют по рукам иль по ногам.

И где-то этой детской казни рады.

Мы дали видно повод лгать врагам.

Есть в каждой лжи глухая доля правды.

Опять ведется долгий разговор,

Опять целует Кисенджера Коллек,

И шарит в нашем полушарье вор,

И не хватает доноров и коек.

И ждут в гаремах сладострастных гоек

И под Кораном прячется топор

И траурные пишутся стихи,

И сын твой должен Молоху достаться,

И дети погибают за грехи,

За смертные грехи старух и старцев,

Как-будто ради всех его причудю

И ради блажи страшного убийцы

Бессмысленный свершиться должен суд.

И падает подстреленною птицей

Девчонка, красивей которой нет.

Точеный стан и яблоками груди

Она невеста, ей шестнадцать лет.

Но свадьбы никогда у ней не будет,

И не коснется рук ёе трава,

Не мыть лица ей дождиком от пыли.

Она в другом краю.

Она мертва.

Она который час

Лежит в могиле.

Всё для других —

Морская благодать,

Всё для других —

Все в мире карнавалы.

И купленная к празднику кровать,

И новое для свадьбы одеяло.

Земля, все флаги черные одень

Промчится ночь, родится новый день

Пусть каждый камень молится и плачет.

Вновь промелькнула террориста тень

И не спасет невесты мальчик,

Когда пробьёт её смертельный час,

И ангелы споют ей скорбным хором.

Все те же панихиды каждый раз.

Все тот же грустный разговор с укором.

И только проглядевший свадьбу глаз,

В повязке черной прокружит, как ворон.

Мне раздирает душу детский крик

Порой приходит помощь слишком поздно

Погибли все: невеста и жених,

И свадьба их отпразднуется в звездах.

У каждого из нас судьба одна

Любой из нас всегда — спасенный чудом.

И прыгнувший мальчишка из окна,

И не успевший выпрыгнуть оттуда.

И этих катафалков страшный путь.

И этот май, израненный шрапнелью

Пускай научит нас чему-нибудь,

Чтоб детям спать спокойно в колыбелях.

ПОСТОРОННИЙ

А у меня одни сюрпризы —

То визы не дают, то ризы...

У ресторанной Моны Лизы

Лица не видно за прыщом,

И бесконечны коридоры,

Где стынут двери, на которых

Слова скупы, как приговоры:

«Вход посторонним запрещен!»

Кто в этом мире — посторонний?

В тюрьме сидящий? Иль на троне?

Среди погромщиц и поклонниц,

Среди оков и дураков —

Кто в этом мире посторонний —

Среди огня — среди агоний —

Среди гурманов и гармоник —

Среди левкоев и плевков?

И как постичь, века измерив,

Кто и когда придумал двери —

Кто был Колумбом лицемерья

И землю запер на замок?

Лаврентий Берия? Тиберий?

Иуда, Кассий, Брут, Сальери?

Кто в страхе прятался за дверью,

Когда убитый Бог замолк?

Кто, в страхе скрывшись от погони,

В ненастный час, когда хоронят,

Чтоб кровь чужую смыть с ладоней,

Придумал ставни и ключи?

Есть ключ скрипичный и басовый...

А по ночам скрипят засовы

И дремлет лес, где снова совы

От солнца спрятались в ночи.

Скажи мне, что со мною сталось?

Усталость это или старость?

Мне после обысков осталась

Неконфискованная дверь.

Я жил без тайны, жил без двери,

Я раньше всем на свете верил

И был богат по крайней мере

Среди потехи и потерь.

Но остается на перроне

Весь гордый город посторонних,

И в час, когда не спят в притоне

И ждет распятие Христа,

На бойне, среди войн и вони,

Как свиньи, умирают кони,

И поп не помнит об иконе,

И грешник свят, и грязь чиста.

И каждый день навзрыд смеется

Жена, бездарная, как Моцарт, —

Над безобразием эмоций

Закрытой наглухо души.

Застыв у бездны беззаконий —

Сенекой будь — но при Нероне

Ты обязательно уронишь

Свое достоинство в глуши.

Глаза мои сухи, как порох,

И горло пересохло в спорах;

У опозоренных позеров

Лица не видно за прыщом,

И зреет яблоком раздора

Скупое слово приговора,

И бесконечны коридоры,

Где выход тоже запрещен.

СОЛНЦЕ НА ПЯТНАХ

«Мне нравится беременный мужчина» Давид Бурлюк

«Мне в постоянстве чудится измена» Франсуа Вийон

Забыты кумиры. Разрушены храмы.

Земля вся тоскует о новом Иуде.

По-моему, все воспитатели — хамы,

По-моему, все осужденные — судьи...

Контрасты извечны. Бетховены — глухи,

Столбы, окопавшись, стоят при дороге.

По-моему, все добродетели — шлюхи,

Все трусы — герои, все грешники — боги.

Меня научил всему этому стронций,

Меня облучил, заразил этим — атом;

Границы условны: не пятна на солнце,

А солнце на пятнах — сейчас и когда-то!

Как в строчках Вийона, вся верность — в измене,

Какой-нибудь Ротшильд беднее, чем нищий.

Я знаю, что солнце построили тени,

Как нас тени умерших сделали чище.

И ночь — это только незримое утро,

И стих мой скрывается в уличном шуме,

И все, что на свете действительно мудро,

Так это, по-моему, только безумье.

Безумье в любом твоем взгляде и шаге,

Безумье в мечтах и безумье в быту...

Свихнувшихся глаз голубые овраги

Влюбленному видны за версту.

И грешную песню поют облака мне,

И я тороплюсь, спотыкаясь о звезды,

А в небе — деревья и спелые камни:

Весь мир опрокинут, весь мир неопознан.

И пахнут предчувствием праздника тучи,

И каркает ворон, и слышится глас:

«Чем хуже, тем лучше, чем хуже, тем лучше!»

Ах, ворон, ты ворону выклюешь глаз!

Ложится позором любая награда...

В подполье слезы моей прячется смех.

Все получается так, как не надо,

И черный, как лилия, падает снег.

* * *

Мне все равно, о чем теперь писать

О городах ли, древних как проклятье,

О листьях падших, об опавших платьях

Про все, что можно и нельзя понять

Мне все равно, о чем теперь писать

О женщинах Б-г весть какого сорта,

О жемчугах иль о воротах порта,

Где пьяный грузчик вспоминает мать

Мне все равно, о чем теперь писать,

Дуб связан с вязом или с хризантемой

Я болен был всегда одной лишь темой

И повторяю снова и опять

Мне все равно, о чем теперь писать

О Рипсе в гипсе, юноше из Риги*

Себя сжигавшем, о спаленной книге

Не повернуть реки таланта вспять

Мне все равно, о чем теперь писать

О гнездах человечьих или птичьих

Мне выбор темы нынче безразличен

Как безразлична спящему кровать

Мне все равно, о чем теперь писать

Все вместе проклинаю или славлю

Я все равно Большой базар оставлю

Чтоб не вернуться к торгашам опять

Мне все равно, о чем теперь писать

О правде человеческой, о праве,

О Праге, уместившейся в овраге

На Палаха пал жребий полыхать**

Мне все равно, о чем теперь писать

Любое слово – это только проба

Пера жар-птицы, любящей до гроба

Вдали от всех охотников летать

Мне все равно, о чем теперь писать

О флоте, о фаготе, о де Голле,

О слоге, о предлоге, о глаголе,

О рифме «убывать» и «убивать»

Мне все равно, о чем теперь писать

О беленьких сорочках и сороках

Завидую скончавшимся до срока

Которого теперь ни дать, ни взять

Мне все равно, о чем теперь писать

О каторге, о ярмарке, о карме,

О тесной, словно кладбище казарме

Где нам поэтам негде лечь и встать

Мне все равно, о чем теперь писать

О пламени, чей пыл на пыль истрачен

О племени, не ведавшем удачи

Не знающем, что значит благодать

Мне все равно, о чем теперь писать

О горе, об Изгое, о Гомере

Поэты все слепцы в какой-то мере

Приходит час на зеркало пенять

И рожа не крива – крива дорога

Где пешеходных знаков слишком много

Шагай, да только успевай читать

Алфавит лжи, всю азбуку ОРУДа***

«Идите!», «Стойте!», «Лицом ударьте в грязь!»

…Пусть к счастью бьется вся наша посуда,

Которая еще не завелась.

* Рипс Илья – в 1968 г. в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию пытался совершить акт самосожжения возле памятника Свободы в центре Риги.

** Палах Ян – чешский студент, который в знак протеста против военной интервенции Советского Союза и других стран Варшавского договора в Чехословакию 16 января 1969 года, облив себя бензином, совершил самосожжение на Вацлавской площади в Праге.

* ОРУД — Отдел регулирования уличного движения. Был создан в 1934 году как специальная служба при Центральном управлении дорожного транспорт.

Пророчество

Арику Шарону

Вижу бегущих по спящему городу гончих,

В каждом стихе моем слышу ритмический сбой.

С Газы начнем, и газовой камерой кончим,

С Газы начнем, и кончим самими собой.

Молитва пополам с грехом,

Оборванная пулей фраза.

Сначала с Газой Ерихон,

А после — с Ерихоном Газа.

Сначала Газа, а потом,

После большого карнавала,

Похожий на войну погром,

Как прежде, некогда, бывало.

Сначала камушек в висок,

Торгаш на рынке фрукты режет, —

И окровавлен весь песок

На Тель-Авивском побережье.

Весь мир божественно красив,

Но дремлет лодка у причала.

Сначала новый Тель-Авив,

Или Кейсария сначала?

По всем автобусам огонь,

Ржавеет старой пушки дуло.

Пробита детская ладонь,

Сначала Лод, или Афула?

Любой из нас теперь мишень,

За рощей адская машина,

Мелькнула террориста тень,

Жизнь, на прощанье помаши нам.

Скорей прохожего убей,

Пусть каждый сдохнет, как собака,

Лишь потому, что он еврей,

Сначала Яффо, или Акко?

Над спящей детворою мгла,

И сабры спят, и полукровки.

Сначала нож из-за угла,

А после — взрыв на остановке.

Напрасен филантропов труд,

Проходят конвоиры мимо.

Потом и Хайфу отберут,

И древний храм Иерусалима,

Святые осквернят места

В какое-то чумное лето,

Во имя щедрого Христа,

Или скупого Магомета.

И снова смерть, и снова стон,

И тень знакомого спецназа.

Сначала с Хайфой Ерихо,

А после с Тель-Авивом Газа.

Назло империи Кремля,

Где только тюрьмы и параши,

Вся иудейская земля

Всегда была, и будет нашей.

И чудом будут спасены,

Во имя высшего закона,

И эти Родины сыны,

И эти дочери Сиона.

Приходит горе на порог,

Но веруют родные люди:

Всегда спасающий нас Бог

И в этот раз нас не забудет.

За окнами террор и тьма,

Опять грозят большой войною.

Стране достаточно героев-

Хватило б лидерам ума.

Своей стране свои дома

Мы строили, и будем строить.

Мы будем жить на Ар-Хома,

Наш третий Храм не за горою.

И никогда не отдадим

Чумазым ордам Арафата,

Ни судьям их, ни адвокатам,

Прекрасней, чем Москва иль Рим,

Неразделим, неповторим,

Воспетый в Библии когда-то,

Наш золотой Иерусалим.

Витают ангелы над ним,

Над древним городом моим,

Лежит клеймо на лбу распятом…

Спаси евреев, Элохим,

И все, что дорого и свято!

Фрагменты из поэмы «Дорожная карта» Иосифа Бейна

Разгорается пламя,

Я бегу от греха.

Вдруг приходят на память

Варианты стиха.

Мы устали,

отдохнем немного,

Я учу молитвенный иврит.

Младший Буш выходит на дорогу

И Эхуд с Махмудом говорит.

Мне представить это очень трудно,

На исходе траурного дня,

Как восточное словечко «худно»,

Станет прекращением огня.

Гнусные, хамасовские лица,

Арафат орал «Аллах Акбар».

Все на нас кричат и млад и стар.

Видимо, не скоро прекратится,

Некогда затеянный пожар.

Все у нас пока, не слава богу,

Кто–то сдал сокровища в ломбард,

Младший Буш выходит на дорогу

У него в руке колода карт…

Выше, древнее знамя,

Я читаю Псалом…

Кто–то, жертвует нами

За игральным столом.

Нет игры без азарта,

В даль плывут облака,

Нам подложена карта,

Чтоб сыграть в дурака.

На рассвете и ночью,

Кровь рекою течет,

Кто-то выиграть хочет

За израильский счет.

В час печальный и горький

Слышал я на галерке,

Пеплом стали огни,

За два дома в Нью-Йорке

Отвечают они.

За все беды на свете

Мы евреи в ответе.

Батальоны убийц

Возле наших границ.

Дай нам силы, Господь,

Всех врагов побороть.

По чужому веленью

Грусть сменила восторг,

Ни каких поселений —

Новый Ближний Восток

Не печалится мне бы,

Но в трагический час

Только толика неба

Остается у нас.

Наше вечное горе

При лучах и луне,

Только часть территорий

Остается стране.

Внемлет плачущим эхо.

Смерть на каждом шагу.

Древний город Бетлехем

Мы отдали врагу.

Наше древнее счастье

После долгих молитв,

Кто-то делит на части

Город наших молитв.

Отдаем все, все дарим,

Часто жертвуя всем —

Сектор Газы, Тулькарем,

Часть столицы и Шхем.

Это все очень просто.

Скоро взрыв прогремит.

Разбираем форпосты,

Забываем Ямит

В автобусе жарком,

Оборвана нить.

Европе не жалко

Жидов хоронить.

Привычное дело.

Берлин и Париж.

Фрагментами тела

Кого удивишь.

Траур. Черные ленты.

Беспокоится Буш.

На дороге фрагменты

Наших тел или душ.

Чья-то песенка спета,

Очень грустная песнь.

Все мы вышли из гетто,

Чтоб не помнить об этом

На земле нашей здесь.

Режут нас по-живому,

Свет блуждает во мгле.

Счастье нашему дому

На святой, на земле.

Нет игры без азарта,

Плачет небо и твердь.

Это гетто плацкарта.

Сел в автобус и смерть.

Фрагменты из поэмы «Дорожная карта»

Слава нашим героям!

Слава им. Слава нам.

Все равно мы построим

Самый храмовый храм.

Кто–то плюнул нам в душу,

Но бессмертна душа.

Кто-то верует в Буша,

Кто-то крикнул «буша».

На иврите — позор.

С давних памятных пор

Продолжается спор,

Спорам наперекор.

И назло всем врагам,

Строим около гор,

Не собор, не забор,

А еще один храм.

Новый храм будет третьим.

Проклинаем войну,

Нашим внукам и детям

Мы оставим страну,

Где сквозь мрак и тревоги,

Сквозь пожары и дым

Выбирают дороги не по картам земным.

Нам грозят преисподней,

Нам готовят погром,

Но вчера и сегодня,

Лишь по воле господней,

Будем строить наш дом.

Где-то около бездны

Угрожают войной,

Только волей небесной

Будет жить край родной.

Ибо в счастье и в горе

Помогает нам Бог

Все, что пишется в Торе —

Карта наших дорог.

Знаю раньше иль позже,

Нам Всевышний поможет

Жертвам страшной борьбы.

Только милости Божьей

Карта нашей судьбы.

Гаснут дети, как свечи

Хизбаллой изувечен,

Приближается вечер,

Утешать себя не чем

Словно в гетто горим,

Быстротечно все:

Вечен только Иерусалим

Нам Всевышний поможет,

Нас в галут не вернуть.

Лучше пусть бездорожье,

Чем навязанный путь,

ем дорога с врагом,

Смерть за каждым углом,

А у наших границ

Батальоны убийц.

Спросит с грешников Бог

За поджог синагог…

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.